Царица амазонок Фортье Энн

– Клито? – позвала она. – Ты уже встала?

– Да, уже встала. – Клито поцеловала девушку в макушку.

– Мы снова куда-то плывем? – нахмурившись, спросила Лилли. – Там был какой-то мужчина… Мужчина, от которого пахло так же, как от Мирины…

– У меня для тебя сюрприз, – сказала Клито, даже не пытаясь сдержать слезы радости, стекавшие по ее щекам. – Сюрприз, который очень тебя обрадует.

Мирина, не в силах ожидать ни минутой дольше, ринулась вперед и заключила Лилли в крепкие объятия. Ей все твердили, что Лилли нужно понемногу сообщать новости, чтобы не слишком потрясти слепую девушку, но Мирина гораздо лучше остальных знала силу своей сестры и понимала, что как раз основательное потрясение и пойдет ей на пользу.

– Наши молитвы были услышаны, – сказала ей одна из освобожденных жриц по имени Пилла. – Совершенно очевидно, что это браслет Лилли помог нам вновь обрести свободу. Давайте же поблагодарим богов…

– Может, нам лучше начать с того, чтобы поблагодарить Мирину? – возразила Питана. – Она не знала ни минуты отдыха с тех самых пор, как вас увезли.

– Думаю, нас всех не мешало бы поблагодарить, – перебила ее Эги. – Давай не будем взваливать на одну только Мирину всю тяжесть твоей благодарности…

Никто не осмелился спорить. После того как жрицы провели все утро, пытаясь угомонить бившуюся в истерике Кару, которая наконец-то, к счастью, погрузилась в сон, у женщин просто не осталось сил для новых трагических спектаклей. И ни одна из них даже не попыталась задавать какие-то вопросы той девушке, которую они прихватили с собой из Микен; она лишь сказала им, что ее зовут Еленой, а о большем ее не спрашивали.

Все утро Мирина просидела на корме, не сводя глаз с Лилли, а затем все-таки решила отправиться на поиски Париса. Она нашла его на носу корабля, погруженного в беседу с Энеем и Даресом.

Ни один из мужчин даже не улыбнулся, когда Мирина приблизилась к ним; мрачно кивнув Парису, двое остальных быстро извинились и ушли. Но и Парис, похоже, не имел особого желания разговаривать с Мириной; повернувшись к ней спиной и уставившись на водную гладь, он как будто и не замечал присутствия девушки.

Несмотря на его явно недружелюбное настроение, Мирина решилась заговорить с ним:

– Ты хотя бы позволишь мне принести извинения?

Когда Парис ответил, его голос дрожал от негодования:

– Что я позволю… Или чего я не позволю, похоже, тебя не слишком заботит.

– Но я…

Парис повернулся к ней лицом, пылавшим от раздражения:

– Мирина, я не из тех людей, которых интересуют приятные слова и обещания… В особенности когда твои поступки так нагло противоречат им. Если ты считаешь своим долгом извиниться, приноси извинения моим соотечественникам. Именно они станут жертвами моей идиотской веры в тебя. Греки ведь теперь никогда не поверят ни единому слову троянских мореплавателей… – Слишком расстроенный для того, чтобы закончить мысль, Парис снова отвернулся от Мирины, покачивая головой. – Мне даже спрашивать не хочется о том, что произошло ночью. Но все же я должен знать. Ты умудрилась освободить свою подругу, это я уже знаю, но не представляю пока что, какую цену мне придется за это заплатить.

– Может быть, они подумают, что она сама сбежала… – начала было Мирина, но Парис не дал ей закончить.

– Ты хочешь сказать, что вы сумели пройти во дворец и выбраться оттуда незамеченными?

Мирина замялась, потом вскинула голову и посмотрела прямо в глаза Парису:

– Сын царя мертв. Он остался на полу собственной тюрьмы… Но те, кто нас видел, болтать не станут. Никто не умеет молчать так, как женщина, полная ненависти.

Парис ненадолго прикрыл глаза. Когда же он снова их открыл, то как будто постарел лет на десять.

– Будь я человеком, живущим по правилам… Нет, будь я мудрым человеком, я бы тотчас же развернул корабли и отвез всех вас обратно. Но я не таков, увы. Если бы я был богом, уж поверь, я бы наслал на злобные Микены десятки молний и бил бы по этому городу снова и снова… Но я человек, и, похоже, мне придется удовольствоваться тем, что я могу ударить по ним лишь оскорблением, а потом удрать как можно быстрее. – Видя, что Мирина готова начать спорить, Парис резко покачал головой, запрещая ей открывать рот. – Лучшее, что ты можешь сейчас сделать, – это держаться подальше от меня. Иди к своим сестрам. И больше не показывайся мне на глаза. Через два дня, если ветер будет попутным, мы доберемся до Эфеса. Я собирался предложить тебе поселиться в Трое, но при сложившихся обстоятельствах не могу этого сделать. Куда ты надумаешь отправиться дальше, дело твое, но в Эфесе мы распрощаемся.

После трех дней мучительного молчания и обвиняющих взглядов команды сестры Мирины испытали искреннюю радость, когда корабли добрались до побережья. Подгоняемые начинавшимся штормом корабли троянцев буквально ворвались в порт Эфеса и под сильным ветром не смогли даже сразу бросить якоря. Всю ночь суда болтались у причалов, ударяясь о них бортами, и к утру все уже были на ногах и сновали по кораблям, оценивая ночные повреждения.

– Спешить некуда, – сказал Парис Мирине, когда она подошла к нему, чтобы попрощаться. – Мы все равно не сможем уйти отсюда, пока все не починим.

Он посмотрел на Мирину, и она с облегчением увидела, что после трех суток упорной отстраненности гнев Париса немного поутих.

– Но если ты и твои сестры готовы уйти – а я вижу, что вы готовы, – то позвольте мне отвести вас к правительнице Эфеса. Как вы скоро поймете, я не случайно привез вас именно сюда.

Парис вместе со жрицами пешком отправился в город. Поскольку спешить им было некуда, он предложил Лилли взять его под руку и по дороге рассказывал девушке обо всем, мимо чего они проходили: о торговцах фруктами, о красильщиках тканей, о стариках, сидевших в тени и жаловавшихся на то, как изменился мир вокруг них. Не раз и не два он заставлял Лилли смеяться, делая замечания, которые Мирина почти не могла расслышать.

А тем временем Клито и Эги с трудом тащили Кару следом за остальными. И хотя она перестала оплакивать смерть человека, который – как она продолжала твердить – заботился о ней, Кара по-прежнему не желала разговаривать с Мириной, как и признавать необходимость собственного спасения.

– Я его любила! – восклицала она то и дело, не обращаясь ни к кому конкретно. – А он любил меня!

– И именно поэтому он морил тебя голодом, связывал и колотил? – спросила наконец Питана.

Но Кара оставалась глухой к голосу разума; она продолжала верить в сказку, которая существовала лишь в ее голове.

Эфес, раскинувшийся на пологих холмах посреди сочных незаселенных равнин, поразил Мирину своим сонным и безобидным видом. Здесь она и ее сестры могли бы жить, пока не накопили бы достаточно средств, чтобы уехать… Или пока не одряхлели бы все вместе и сидели бы в тени, как те старики, мимо которых они проходили. Здешние картины и в сравнение не шли с теми ужасами, что женщины оставили дома или видели в Микенах, и все же Мирина обнаружила, что увиденное не доставляет ей особого удовольствия. Поскольку вне зависимости от того, останется она здесь или нет, ее ждало будущее без Париса, а Мирина, хотя и знала его совсем недолго, уже чувствовала, что связана с ним навсегда. Куда бы Парис ни отправился, ей хотелось последовать за ним. Когда он исчезал из вида, пусть даже на мгновение, Мирина будто теряла опору, как стул, лишившийся одной ножки.

Это было странное ощущение для женщины, давным-давно привыкшей полагаться только на себя. И перспектива расставания с Парисом наполняла Мирину ужасом. Это был не тот острый временный страх, который можно одолеть энергичными действиями, а страх глубокий, всеобъемлющий, он бросал тень на все, что Мирина делала или говорила, даже на ее радость воссоединения с Лилли.

Странное дело, думала Мирина, оглядываясь по сторонам и наблюдая приветливое спокойствие необычного города и его обитателей… Ведь она повидала так много опасностей, так часто оказывалась на волосок от смерти… И вдруг по какому-то капризу судьбы именно она, а не кто-нибудь другой, оказалась в таком благословенном месте… и почувствовала, что ее жизнь кончена.

Мирина ожидала, что правительница Эфеса живет в каком-нибудь элегантном дворце на холме над городом, и весьма удивилась, когда Парис остановился на совершенно обычной улице и предложил всем войти в какие-то ворота, открытые настежь. Мирина, шедшая последней, обнаружила, что они очутились в тихом дворе, окруженном зданиями и тенистыми портиками, а ее сестры маневрируют между многочисленными экзотическими растениями в кадках, глядя на все с нарастающим изумлением. Похоже, правительница Эфеса была из тех, кто высоко ценит покой и красоту, в отличие от Мирины.

Остро ощутив собственное несовершенство, в том числе и грязные ноги, Мирина отошла в тень одного из портиков… и вдруг застыла как вкопанная. Потому что там, среди колонн, увитых виноградными лозами, стояла фигура, слишком хорошо знакомая Мирине.

Богиня Луны.

Конечно, она была не из гладкого черного камня, а вырезана из дерева, и ее торс был окутан льняной туникой, испещренной мириадами коричневых пятен, – наверное, это были следы капель, падавших с гниющих кусков мяса, висевших на бечевке вокруг ее шеи, и все же…

– Я вижу, вы уже подружились. – Парис подошел к Мирине, ведя за собой Лилли. – Я знал, что из всех городов на этом побережье Эфес подойдет вам больше всего. Здесь властвуют женщины. И правительница Эфеса является защитницей охотников и девственниц. Я всегда считал, что такое сочетание существует только в этом месте… – Парис покачал головой. – Пока не встретил тебя.

– А это?.. – Мирина подошла поближе к богине, чтобы рассмотреть куски мяса, висевшие на ее шее. Они были похожи на тестикулы каких-то животных, на те части добычи, которые Мирина в прошлом всегда отсекала и оставляла гиенам.

– Здешняя традиция. – Парис скривился. – Горе любому самцу, который осмелится пересечь охотничьи тропы дочерей Отреры. Олень, медведь, мужчина… – Парис усмехнулся, явно поддразнивая Мирину. – Никто не уйдет отсюда живым. Как раз в твоем духе.

– А кто это – Отрера? – спросила Мирина, но как раз в это мгновение на балконе появилась немолодая женщина, державшаяся с большим достоинством и одетая в длинное серое платье с просторными рукавами.

Она окинула взглядом двор, явно озадаченная внезапным появлением чужаков.

– Ипполита? – позвала она. – Пентесилея?

– Госпожа Отрера, – пояснил Парис, сияя от восхищения, – верховная жрица и сестра моей матери. Но она ненавидит всяческие церемонии, как и ее дочери. Они живут охотой и верховой ездой и большую часть времени проводят в имении за городом, где разводят и тренируют лошадей. – Он посмотрел на Мирину с редкой для него застенчивой улыбкой. – Именно так мой отец познакомился с моей матерью: он сюда приехал, чтобы купить лошадей.

Мирина уставилась на Париса во все глаза:

– Твой отец… царь Трои?

Парис нахмурился:

– Ты наверняка заметила, как серьезно мы относимся к лошадям.

– Да, но… – Мирина посмотрела на женщину, стоявшую на балконе. – А сколько дочерей у госпожи Отреры?

– Наверное, около тридцати, – ответил Парис, – плюс ее послушницы. – Он покосился на Мирину. – Это весьма внушительно для женщины, никогда не знавшей мужчины. Идем, позволь мне вас познакомить. Я уверен, она сразу узнает язык, на котором говоришь ты и твои сестры; моя тетушка весьма образованна и гордится тем, что легко усваивает иностранные языки.

Стояла уже вторая половина дня, когда госпожа Отрера наконец-то поднялась со своего трона в мраморном портике. К этому времени дальние вершины уже окрасились в вечерние тона, сияя нежно-розовым, и великая тишина окутала этот мир, а солнце, уставшее и удовлетворенное, погрузилось в океан.

– Значит, решено, – сказала знатная дама, чье лицо все еще оставалось грустным после рассказанного Мириной и ее сестрами. – Вы будете нашими гостьями так долго, как пожелаете. А если вам здесь понравится, вы можете начать зарабатывать себе на жизнь и называть наши края своим домом, потому что в имении и в садах всегда достаточно работы. И поскольку, – она бросила строгий взгляд на Ипполиту и Пентесилею, прискакавших верхом в середине рассказа Мирины, вспотевших и растрепанных, – мои дочери редко оказываются там, где должны находиться в данный момент, лишние руки нам совсем не помешают.

Вскоре после этого Парис удалился, неопределенно пообещав вернуться, как он выразился, до наступления конца света. Не желая зря тратить время, он коротко попрощался с Мириной и уже направился было назад к кораблям.

– Погоди… – Мирина выскочила следом за ним на улицу. – Разве я больше тебя не увижу?

Парис обернулся, недовольно нахмурившись:

– Отрера берет тебя к себе. Тебе незачем больше зависеть от меня. Думаю, это большое облегчение для нас обоих.

Он стоял на улице, и заходящее солнце нарисовало нимб вокруг его головы. Он никогда не выглядел таким красивым и таким несчастным.

Мирина шагнула к нему, но что-то во взгляде Париса вынудило ее остановиться.

– Мне бы хотелось, чтобы все было по-другому, – сказала она.

– Что именно? – Парис склонил голову набок. – Тебе хочется, чтобы мы никогда не встречались?

– Нет! Но… Я знаю, что причинила тебе много боли…

Несмотря на очевидную решимость держаться сурово, Парис расхохотался:

– Верно. Но в этом виноват лишь я один. – Он через плечо оглянулся на мачты своих кораблей, видневшихся в конце улицы. – Мне бы следовало выбросить тебя за борт, когда у меня была такая возможность. – Заметив боль в глазах Мирины, Парис смягчился. – Ты сказала, что тебе хотелось бы, чтобы все было по-другому. – Он подошел к девушке почти вплотную. – Так скажи мне, ненасытная Мирина, чего еще ты от меня хочешь?

Мирина выставила вперед подбородок, стараясь не поддаваться чарам Париса:

– Ты уже и так слишком много из-за меня потратил. Та золотая маска в Микенах…

– Я не о золоте говорю.

Мирина замялась, не зная, как лучше выразить свои мысли.

– Ну, – начала она, видя, что Парис все еще ждет ответа, – если вдруг у тебя найдется свободное время, если вдруг тебе нечем будет заняться… – Она пошарила в своем уме и нашла то единственное, за что могла бы зацепиться. – Мне бы хотелось, чтобы ты научил меня сражаться по-мужски.

Глаза Париса удивленно расширились.

– Вот как? А мне казалось, ты уже вполне овладела этим искусством. И на самом деле, – он наклонился к уху Мирины, – я уверен, что единственный урок, который тебе еще нужно усвоить, – это как сдаваться по-женски.

Мирину охватило жаром.

– Да почему это женщина всегда должна сдаваться? Я не добыча…

– Нет, это я добыча. – Парис взял руку Мирины и прижал к своей груди. – Твоя стрела давным-давно поразила меня прямо сюда. И каждый раз, когда я пытаюсь ее вытащить, – Парис как бы нажал на стрелу рукой Мирины, – ты втыкаешь ее обратно.

Девушка ощутила биение его сердца под расшитой тканью.

– Пожалуйста, не уезжай. Мне и мысли такой не вынести.

– Мысли о чем? – Парис посмотрел на руку Мирины. – О том, чтобы иметь все сразу и при этом ни от чего не отказываться? – Парис с нескрываемым отвращением кивнул на ее браслет с головой шакала. – Ты уже так много сделала, чтобы отвоевать свободу, и все равно позволяешь себе быть рабыней какого-то куска металла. – Потом, отпустив ее руку и отойдя на несколько шагов назад, он с вызовом посмотрел на Мирину своими янтарными глазами. – Если ты действительно хочешь, чтобы все было по-другому, так сделай это! Только ты сама в силах изменить что-либо.

Парис не вернулся ни на следующий день, ни через два дня. А на третий день, выйдя утром потихоньку из дому, Мирина не увидела в заливе троянских кораблей.

Парис исчез. Не сказав больше ни слова.

Разочарование девушки было так велико, что она готова была сесть прямо на дорогу и разрыдаться. Целых три дня она мечтала о том моменте, когда снова увидит Париса, и настаивала – весьма эгоистично и неразумно, пренебрегая планами госпожи Отреры, – что она и ее сестры должны задержаться в городе, а не отправиться в далекое имение прямо сейчас… И все из-за того, что надеялась на возвращение Париса.

Но теперь, вернувшись в дом, чувствуя себя опустошенной, Мирина присмотрелась к тому, чем занимались ее сестры с самого момента своего появления здесь: одни хлопотали на кухне, растирая зерно и чистя горшки, другие толклись во внутреннем дворе, растягивая на теплых плитках постиранное белье… Все до единой – даже Эги – с благодарностью выполняли эти простые задания. После того, через что им пришлось пройти, любое дело, которому не помешали бы морская буря или злобный хозяин, приносило им радость.

Даже Кара начала выказывать слабые признаки выздоровления. Она уже не бормотала постоянно себе под нос, не спала сутки напролет, повернувшись ко всем спиной и источая ненависть. Но хотя стала принимать участие в домашних делах, она то и дело ускользала из реальности. Подметая пол или выколачивая ковер, она могла вдруг надолго замереть, явно уносясь мыслями обратно в Микены – не в те Микены, которые видела Мирина, а в Микены, созданные ее собственным воображением, где она, Кара, была королевой…

Госпожа Отрера, с которой женщины говорили об этом, советовала Мирине и остальным ни в коем случае не противоречить Каре и не проявлять нетерпеливой настойчивости.

– Кара вернется, когда будет готова, – сказала она, прогуливаясь с Мириной по прохладному портику. – Ум – штука весьма переменчивая. Он может принимать для себя любой образ, какой ему понравится; иной раз он может стать львом, а иной раз – крысой… И чем энергичнее ты его преследуешь, тем быстрее он убегает, тем глубже закапывается в самого себя.

Они остановились перед статуей богини Эфеса, и Мирина вдруг поняла, что пересказывает госпоже Отрере ритуалы богини Луны. Тогда Отрера, взяв Мирину под руку и ведя ее вдоль колоннады, заметила:

– Наши владычицы – это на самом деле одно и то же, я уверена. И я тоже боготворю ночь, когда мужчины спят, а наши страсти так же чисты, как сердца олених в лесу. Животные, вот кого мы любим… И больше всего лошадей, и каждая из моих дочерей знает, что мужчина, как бы привлекателен он ни был, не принесет нам ничего, кроме обмана и разрушения. Ведь именно мужчина, и только мужчина, лишает женщину ее природного достоинства и заражает отчаянием и смертью.

– Но наверняка ведь есть и хорошие мужчины, – сказала Мирина, думая при этом не только о Парисе и любезных троянцах, но и о своем отце, и об отце Лилли, который превзошел бы любую женщину в их деревне в том, что касалось терпения в обращении с детьми.

Отрера посмотрела на Мирину в упор, и ее карие глаза были так же спокойны, как глаза отдыхающей львицы.

– Я не утверждаю, что мужчина сознательно портит и губит женщину, просто так уж оно получается. Этот дом, – Отрера нежным жестом обвела строения вокруг них, – некогда принадлежал матери, потерявшей всех своих дочерей… Они умерли, давая жизнь детям. У нее было три дочери, три любимые девочки, которых она растила и нежила, а потом выдала замуж… Только для того, чтобы на вершине счастья их унесла смерть. Эта женщина, как гласит история, провела множество бессонных ночей у ног богини Артемиды, погрузившись в беседу с ней, пока не поняла, что ей был преподан некий урок. И тогда она решила открыть свой дом для чужих дочерей и пригласила осиротевших девочек из ближних и дальних краев, предложив им кров в обмен на обещание хранить чистоту. – Отрера показала на стену внутреннего двора, украшенную фреской с изображением бегущих лошадей. – И именно эта несчастная мать открыла целительную силу охоты, и я должна сказать, что мне никогда не приходилось видеть женщину, которая не была бы полностью удовлетворена, поменяв мужчину на коня и уздечку.

По мере того как проходила неделя за неделей, Мирина начала понимать, что имела в виду госпожа Отрера. Хотя стояла зима и поля дремали, в самом имении – беспорядочной деревушке у подножия одного из холмов – кипела жизнь.

Поначалу дочери Отреры с недоверием отнеслись к новеньким – не из-за другой крови или неправильной речи, а из-за того, какую жизнь вели прежде Мирина и ее сестры там, в храме богини Луны; их поразили строгие порядки той жизни, ее убивающая скука, и они просто не могли понять, как вообще разумный человек мог добровольно согласиться на такое.

– А ты, – сказала однажды Мирине широкоплечая Пентесилея, когда они вместе кормили кур, – как ты вообще можешь называть себя охотницей, если ты даже ездить верхом не умеешь?

Мирина восприняла слова Пентесилеи как результат языкового непонимания, а не как выражение недоброжелательства, и с улыбкой сказала своей новой подруге:

– Я всегда полагалась на собственные ноги, а не на каких-то нервных животных. Кроме того, мое оружие – лук, а я, честно говоря, не понимаю, как можно стрелять из лука, сидя верхом на лошади.

– Тогда делай, как мы, – ответила Пентесилея. – Положись на копье и дротик. Идем. – Она стряхнула с жилистых пальцев остатки зерен и направилась к выходу из птичника. – Я тебе покажу.

Все время пребывания в Эфесе Мирина старалась держаться подальше от конюшен, но гордость не позволила ей возразить бесстрашной Пентесилее. Кроме того, здешние женщины – некоторые из них не могли поднять даже мешок с зерном – прекрасно чувствовали себя рядом с капризными тварями, что и породило в Мирине решимость овладеть этим искусством… хотя бы для того, чтобы ее перестали поддразнивать.

Как только она начала учиться верховой езде, ее сестры тоже принялись за дело, ободренные тем, что Мирина все еще была жива и, если не считать синяков и ушибов, в общем даже невредима. Под руководством Пентесилеи и чуть более благожелательной к ним Ипполиты все зимние месяцы они учились ездить верхом и управлять лошадьми, и еще до того, как из земли выглянули первые весенние цветы, даже Анимона уже легко носилась на коне по окрестностям.

Лилли, конечно, тоже требовала, чтобы ей разрешили принять участие в новой игре. Но Мирине и подумать было страшно о том, чтобы сестра в одиночку села на лошадь или даже оказалась поблизости от этих животных. Она боялась, что лошади могут лягнуть или затоптать Лилли. Особенно это касалось коня Пентесилеи, который был тварью совершенно непредсказуемой и агрессивной, причем его хозяйка и не думала как-то усмирить его; как раз наоборот, ей это нравилось. Но в конце концов Мирина стала хотя бы раз в день подъезжать к дому на своей лошадке. Мирина останавливала животное у высокого крыльца и сажала Лилли на его спину то впереди себя, то за своей спиной, но при этом требовала, чтобы сестра держалась как можно крепче. А потом они не спеша катались по некошеному лугу или медленным галопом скакали к песчаному берегу залива. При этом Лилли постоянно твердила о том, что рано или поздно она будет скакать на лошади самостоятельно, а Мирина не знала, то ли радоваться за сестру, то ли тревожиться. Лилли ведь никогда на самом деле не видела лошади…

Поначалу Мирина пыталась поощрять дружбу между Лилли и Еленой – той девушкой, которую они увезли из Микен. Девушки были почти одного возраста и вполне могли бы найти утешение в обществе друг друга… Но при этом они были настолько разными, что Мирине скорее удалось бы подружить собаку с кошкой. В то время как Лилли оставалась такой же радостной, милой девочкой, как и прежде, Елена была молчаливой и задумчивой, в ее взгляде постоянно светилась озлобленность. А когда она начинала говорить, что, к счастью, случалось редко, ее слова звучали так воинственно и грубо, что Мирине частенько хотелось просто зажать ладонями уши Лилли.

– Я-то думала, ты была воином, – как-то раз сказала Елена Мирине, когда та довольно резко попросила ее держаться более вежливо. – Ты такое говорила, и я за тобой пошла, потому что я – воин! Но ты – нет. Ты не сражаешься!

То, что Елене на самом деле не придется выжигать себе грудь, скорее разъярило, чем успокоило ее.

– Ты солгала нам! – шипела она, тыча пальцем Мирине в лицо. – Точно как мой отец!

Это восклицание ошеломило Мирину; она почему-то всегда считала Елену сиротой.

– А где он, твой отец? – спросила она, тут же преисполнившись надежды, что Елену можно будет отправить домой, к родителям, где бы они ни жили. – Или он тоже попал в плен к грекам?

Елена с отвращением вздернула нос:

– Я не рабыня! И не собираюсь возвращаться домой. Отец меня убьет. Непременно! Он убил мою мать. И мою сестру. Я знаю, это он. – Елена поджала губы. – И мне хотелось бы убить его.

Мирина не раз и не два заставала Елену за амбаром, где та в одиночестве тренировалась с оружием. Иногда Мирина присоединялась к ней, и они тренировались вместе, метая ножи и копья. Но все равно потом, вернувшись в дом, Елена смотрела на Мирину так же холодно, как и всегда.

При всем том новом, что ей нужно было освоить, в том числе и язык Эфеса, у Мирины совсем не оставалось времени на бесплодные мечты. А по вечерам, когда она молча лежала в темноте, пытаясь вспомнить Париса, она обычно засыпала от усталости раньше, чем его образ возникал в ее памяти. Но все равно он всегда был где-то рядом, и волнение, возникавшее при мысли о нем, не исчезало и не ослабевало. Чаще всего это приносило Мирине радость, но иногда ее счастье гасло от страха, что она никогда больше не увидит Париса. Потому что когда он лечил ее старую рану, то оставил на ее месте свою метку – метку близости, которую никакие ванны – ни горячие, ни холодные – не могли смыть.

Как ни странно, но именно эти чувства постепенно связали Мирину с Карой. Как-то вечером, когда они вместе вымыли кухню и уселись на пороге, поглаживая домашних кошек, Кара внезапно сказала с вызовом в голосе:

– Я ношу его ребенка. Понимаешь?

И, как ни странно, Мирина понимала. Она уже слышала от других о воображаемой беременности Кары. Женщины говорили об этом, утомленно покачивая головами. Клито и Эги, насколько знала Мирина, уже убедились в том, что это лишь фантазия, и даже попытались привести Кару в чувство, но в результате она ударилась в слезы и опять замкнулась в себе.

Но теперь, сидя рядом с Карой на ступенях крыльца, чувствуя усталость от дневных трудов, Мирина почти ощутила боль Кары… почти увидела тот ком смешанных чувств, что таился в Каре. И потому она обняла за плечи женщину, которая в течение многих недель отказывалась разговаривать с ней, и тихо произнесла:

– Да, понимаю…

С самого первого разговора с заносчивой Пентесилеей Мирина взращивала тайное стремление. Чем больше дочери Отреры бранили ее излюбленный лук и восхваляли преимущества копий, тем решительнее Мирина намеревалась соединить искусство стрельбы с верховой ездой. Задача была не из легких, потому что независимо от того, как Мирина держала лук, лошадь никогда не стояла под ней спокойно. В конце концов Мирина решила, что, поскольку невозможно изменить суть животного, единственным решением может стать изменение в лучшую сторону самого оружия.

– В чем дело? – спросила как-то вечером Лилли, слыша, как Мирина разочарованно ворчит что-то себе под нос.

Сестры занимали одну кровать в углу общей спальни, и, когда все остальные уже спали после долгого дня, Мирина упорно трудилась над новым луком при свете маленькой глиняной лампы.

– Тебе больно, да? Ты что, порезалась?

– Болит только моя гордость, – шепотом ответила Мирина. – Потому что я не могу придумать способ… – Она оборвала себя на полуслове, сражаясь с деревом и тетивой. – Ты лучше спи. Извини, что разбудила тебя.

– Дай-ка мне. – Лилли протянула руку, чтобы ощупать то, что мастерила сестра. – Мне казалось, ты говорила, что это лук. Но почему такой короткий кусок дерева…

– Он и должен быть коротким, – вздохнула Мирина, стряхивая с колен стружки и щепки. – Иначе невозможно будет им пользоваться на полном скаку. Но чем короче я его делаю, тем слабее он становится. Натяни-ка! Это же просто детская игрушка. Дерево утратило всю свою силу.

Лилли подергала тетиву и восхищенно провела пальцами по гладкой древесине.

– Он прекрасен, – сказала она. – Гладкий и послушный. Но как сделать его сильнее?.. – Она немного подумала. – Может быть, дерево, как и люди, набирает силу, сопротивляясь… Может быть, – она вернула лук Мирине, – тебе нужно пробудить его силу каким-то необычным способом?

Лилли снова улеглась в постель и моментально заснула, а Мирина долго еще сидела, глядя на сложную головоломку в своих руках и чувствуя себя бодрой, как никогда.

К тому времени, когда Мирина наконец была готова предъявить другим свое изобретение, весна уже перешла в лето. Изготовление лука было делом непростым; сначала Мирине пришлось придумать новые инструменты, потом найти подходящие материалы… Кроме того, ей приходилось осторожничать, чтобы Пентесилея ничего не заметила. Ведь если бы результат оказался неудачным, вознаграждением за тяжкий труд стали бы непрерывные насмешки.

После нескольких недель тайных тренировок Мирина наконец позвала всех к конскому загону. Поскольку одна только Лилли была посвящена в ее планы, никто из сестер не имел представления, чего следует ожидать, даже самые близкие подруги Мирины. Они увидели только, что перед пустым паддоком установлены соломенные олени, предназначенные для метания копий. А потом, к их немалому изумлению, они увидели, как Мирина вскочила на лошадь без копья.

– Что это за уродливая штуковина? – спросила Пентесилея, с любопытством показывая на то, что Мирина держала в руке.

Это был лук размером примерно вполовину обычного лука, и его концы были сильно загнуты назад с помощью рога и жил; на вид он казался не слишком убедительным, и Мирина не могла винить сестер за то, что они засмеялись и принялись качать головами.

– Я назвала его загнутым луком, – объяснила Мирина, – и утверждаю, что в качестве оружия для всадницы он превосходит копье. Кто-нибудь хочет его испытать?

Фыркнув в ответ на ее слова, Пентесилея вскочила на своего горячего коня и поскакала к цели, готовясь к мощному броску. С восторженным криком она издали метнула свое оружие, и копье вонзилось в соломенного оленя с такой силой, что тот перевернулся и с глухим стуком упал на землю.

– Вот так! – воскликнула Пентесилея, разворачивая коня и легким галопом возвращаясь к Мирине. – Ну а что ты собираешься подстрелить?

Мирина кивнула в сторону пустого загона:

– Вон то.

Все разом повернулись, чтобы посмотреть, и понадобилось пару мгновений для того, чтобы Ипполита поняла, о чем говорит Мирина, и задохнулась от изумления:

– Смотрите! На кольях изгороди!

И в самом деле, на каждом третьем коле красовался соломенный шар; весь паддок был окружен этими мишенями, их было не меньше десятка.

Не добавив больше ни слова, Мирина пришпорила лошадку, набирая скорость, но не настолько высокую, чтобы провалить дело. Потом достала из колчана первую стрелу и наложила ее на тетиву… но желание пустить стрелу прямо в физиономию Пентесилеи заставило ее выстрелить слишком быстро, и стрела промчалась мимо мишени, не задев ее.

Разозлившись на себя за то, что позволила глупым желаниям управлять ее меткостью, Мирина поскакала дальше, и второй выстрел сделала уже куда осторожнее… А затем третий и четвертый. И все стрелы угодили точнехонько в цели, и соломенные шары один за другим покатились на землю, пронзенные ее стрелами. Взбодрившись, Мирина пустила лошадь быстрее, и ее выстрелы продолжали оставаться точными, несмотря на скорость. К тому времени, когда Мирина замкнула круг, сбив все до единого шары на своем пути, ее лошадь уже неслась так, что женщины бросились перед ней врассыпную, словно испуганные куры. Одна только госпожа Отрера не тронулась с места; она стояла не шевелясь, пока лошадь Мирины не остановилась перед ней как вкопанная.

– Один раз я промахнулась, – сказала Мирина, яростно уставившись на соломенный шар на первом колу.

Госпожа Отрера не спеша повернулась к изгороди и осмотрела по очереди все колья с непроницаемым выражением лица.

– Что скажешь, Пентесилея? Один раз Мирина промахнулась. Должна ли я объявить тебя победительницей?

Пентесилее незачем было произносить какие-то слова; красные пятна на ее щеках уже сказали за нее. И хотя все вокруг тоже молчали, Мирина сердцем слышала гром приветствий.

Это случилось ясным летним утром. Мирина была в сарае, где сушилось сено, и пыталась поймать сбежавшую курицу, когда на пол легла длинная тень. Мирина подняла голову, отводя с глаз растрепанные волосы, и не сразу узнала его, потому что солнце, бившее в дверь за его спиной, было слишком ярким, и ей пришлось прикрыть глаза ладонью.

– А ты все охотишься, – прозвучал такой хорошо знакомый голос, который ей хотелось услышать много-много месяцев. – Готова к уроку?