Пять дней Кеннеди Дуглас

— Я только теперь начинаю понимать, как тяжко тебе приходилось все эти годы.

— Поговорим об этом в другой раз. Кстати… если я заеду к тебе на следующей неделе?

— У меня идея получше. В субботу меня подбросят в Портленд. Мы проторчим там до вечера. Можешь сводить меня в тот классный итальянский ресторанчик, что нам обоим нравится.

— Заметано.

— О, ты как будто в хорошем настроении, мама.

— В хорошем.

— Нет, ты, конечно, смурная никогда не бываешь. Могла бы мастер-класс давать по тому, как «делать хорошую мину при плохой игре». Но все равно приятно слышать бодрые нотки в твоем голосе.

Пора менять тему разговора.

— Ладно, скажи, какая краска тебе нужна, в каком магазине ее взять и все такое.

Бен сказал, когда подойти в магазин товаров для художников, который находился прямо напротив Бостонского университета в районе Фенуэй. Я должна была спросить парня по имени Норм. Он «хозяйничал в этом магазине с XIX века» и смешивал синий кобальт как раз так, как надо было Бену.

— Только Норм… он ведь как… никогда не станет смешивать краски, пока ему не заплатишь или не дашь номер действующей кредитной карты. А сегодня он работает только до четырех. Но я ему позвоню, предупрежу, что ты подойдешь… если, конечно, тебя не затруднит.

— Не затруднит, Бен. Ты ведь мой сын. А завтра я завезу краску в портлендский Музей изящных искусств.

— Я позвоню Тревору, скажу ему, чтоб встретил тебя там в двенадцать дня, если тебя это устроит.

— Устроит. Я на завтра взяла отгул. Дай ему мой сотовый и пришли мне его телефон. А я, когда заберу краску, напишу тебе.

— Мама, ты — гений.

Положив трубку, я заметила, что улыбаюсь. Из соседней комнаты вышел Ричард:

— Ну, все, одна из горничных в том отеле соберет наши вещи. И я договорился, чтобы тебе позволили оставить машину на гостиничной стоянке до завтрашнего дня. А звонок, должно быть, приятный. Ты прямо вся светишься.

Я рассказала ему про разговор с Беном, умолчав про комментарии сына относительно отца. Ричард, я видела, пытался не думать о собственном сыне.

— Он, конечно, понимает, какая у него потрясающая мать.

— Бен — потрясающий сын. И я уверена, если он не будет терять присутствия духа и веры в себя, если на несколько лет уедет из Мэна, будет постоянно работать над собой, в один прекрасный день он добьется успеха. Может быть, даже станет знаменитым.

— При твоей поддержке…

— Ему все равно придется всего добиваться самому.

— Что бы ты ни говорила, я знаю, что ты всегда подставишь ему плечо.

— Я знаю одно: после обеда мне нужно забрать для него какую-то особую краску.

Я объяснила, что рядом со стадионом «Фенуэй-парк» есть специальный магазин, торгующий принадлежностями для живописи, что его владелец пообещал смешать для Бена краску особого оттенка, которую мне необходимо забрать в три часа дня, поскольку часом позже магазин закрывается, а мой сын должен дописать свой новый шедевр — как тут не похвалиться, я же мать!

— Значит, тебе там надо быть к трем, — произнес Ричард. — Тогда давай сделаем так…

Мы решили, что после обеда Ричард направится в сторону аэропорта, а я — на другой конец города, чтобы забрать краски Бена, и примерно в пять мы снова встретимся в номере.

Но сначала мы вместе приняли душ — намыливали друг друга, пылко целовались под струями воды, льнули друг к другу, клялись в вечной верности, снова и снова признавались в любви, выражая свои мысли и чувства с искренней непринужденностью, которую я утратила десятилетия назад и думала, что никогда уже больше не обрету.

Одевшись, я быстро набила сообщение Салли:

«Осталась еще на один день в Бостоне, отлыниваю от работы. Как съездила в Портленд? Я люблю тебя. Мама».

Бил. Ответ от Салли:

«Концерт был скучный. Теперь надо писать эссе об Эдит Уортон. Т-о-с-к-а. Папа говорит, у тебя похмелье. Круто».

Моя дочь — апологет литературного стиля, который в лучшем случае можно охарактеризовать как «унылый подростковый минимализм». Я с ужасом представляла ее взрывную реакцию на известие о грядущем перевороте, который изменит нашу семейную жизнь. Но сначала… сначала я проживу до конца этот чудесный уик-энд.

Пока Ричард одевался, его телефон пикнул несколько раз. Он мельком глянул на дисплей, но отвечать не стал.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Это по работе, — объяснил он. — У меня есть один клиент, у него пять хозяйственных магазинов в районе Льюистона и Оберна. Он считает, что может звонить мне в любое время дня и ночи, если необходимо предъявить требование о возмещении убытков. Дело в том, что один из его складов сгорел три недели назад. Один недовольный работник поджег — и исчез. До сих пор в бегах. Мой клиент понес ущерб в размере около четырехсот тысяч долларов. Между нами говоря, у него уже два года дела идут из рук вон плохо, и страховые инспекторы, а также полиция вполне допускают, что он, возможно, подговорил «недовольного работника» поджечь склад.

— Ты напишешь про это рассказ, да?

— В принципе, эта история в духе Джеймса М. Кейна…

— Особенно если добавить femme fatale.[50]

— Ты меня поражаешь, — сказал Ричард.

— Потому что я знаю, кто такой Джеймс М. Кейн.

— Потому что ты невообразимо умна.

Я его поцеловала:

— Почти так же, как ты.

Он меня поцеловал, сказал:

— Ты умнее.

Я его поцеловала:

— Ты очень любезен.

Он меня поцеловал:

— Нет, говорю как есть.

— Я так тебя люблю.

— И я безумно тебя люблю.

Направляясь вместе со мной к выходу из гостиницы, Ричард остановился у стойки регистрации и сказал сотруднице, что мы хотели бы остаться в нашем люксе еще на одну ночь. Женщина проверила, свободен ли номер, и ответила:

— Без проблем.

Боги, вне сомнения, благоволили к нам. В этом мы еще раз убедились, когда вышли на улицу. Выдался очередной ослепительный осенний день. Вовсю сияло солнце. Небо было чистым. Легкий ветерок ворошил опавшую листву. Перед нами простирался большой город — дружелюбный, предлагавший массу интересных возможностей. Ричард взял меня за руку, и мы зашагали в парк.

— Еще вчера… — промолвила я.

— Еще вчера…

Мы поняли друг друга без лишних слов. Еще вчера мир был совсем другим. А сегодня…

— Давай сходим к дому и посмотрим на квартиру с улицы, — предложила я.

— Не возражаю.

Рука об руку мы шли по парку и говорили, говорили, говорили. О том, что приедем сюда через выходные, чтобы встретиться с подрядчиком, приятелем Ричарда, и обсудить с ним ремонтные работы в квартире. А также узнаем, кто сейчас дирижер Бостонского симфонического оркестра, попытаемся купить билеты на концерт. И еще, наконец-то сходим в Институт современного искусства. И выясним, что идет в одном из самых интересных театров в городе.

— Оставь все это мне, — сказала я. — Я сама займусь организацией нашего культурного досуга.

— А я подыщу для нас гостиницу и договорюсь о встрече с моим приятелем-строителем из Дорчестера, Пэтом Лаффаном. Пэт — удивительный человек. Бывший бостонский полицейский, переквалифицировавшийся в строителя. Довольно простой мужик, прямой, но относительно честный… большая редкость среди строителей.

— А потом можем начать подбирать мебель… Или, по-твоему, еще рано?

— Мне это нравится. Зачем тянуть? Зачем откладывать в долгий ящик?

Ох, романтика, романтика! Мы оба балдели от своей выспренней болтовни. Так два незнакомца, думавшие каждый про себя: «Я никогда не освою французский», однажды утром просыпаются друг подле друга и осознают, что говорят на французском бегло и уверенно, что прежде им обоим казалось невозможным. Как же мы оба желали этой любви! Оба знали, что это так правильно. Мне хотелось изливать свою восторженность. Хотелось верить, что в нас велико желание создать для себя счастливую совместную жизнь, и мы, естественно, будем великолепно ладить друг с другом и справляться с обычными семейными проблемами легко и непринужденно, поскольку у каждого из нас есть печальный опыт многолетнего прозябания в несчастливом браке.

И опять Ричард словно прочитал мои мысли, ибо он остановился, взял меня за руки и, глядя прямо мне в глаза, сказал:

— Ты знаешь, и я знаю, что мы еще присматриваемся друг к другу, все еще пытаемся понять, на самом ли деле это происходит с нами и сможем ли мы создать для себя такую жизнь, о которой мечтаем. Так вот: у нас все получится. У меня нет сомнений. Ни малейших.

— У меня тоже.

И мы снова поцеловались.

Через полчаса мы уже сидели в ресторане на Ньюбери-стрит и за обедом обсуждали, как нам пережить следующие несколько сложных дней, как объясниться со своими супругами.

— Моя бы воля, я прямо завтра же вечером, по возвращении домой, выложила бы Дэну всю правду, — заявила я. — Как я уже говорила, для него это, я уверена, будет ударом. Сначала он впадет в ступор, потом рассвирепеет. Я просто хочу поскорее с этим покончить, у меня нет ни малейшего желания притворяться, делать вид, будто у нас с ним все нормально, ведь я хочу быть с тобой. Но есть одно важное обстоятельство, которое нельзя не учитывать: завтра он выходит на работу и после ранней утренней смены будет выжат как лимон. У него график: четыре рабочих дня подряд, потом — три выходных. Так что…

— Подожди до четверга. Поставишь его в известность вечером. Тогда он сможет осмыслить новость, не думая о том, что через несколько часов ему нужно бежать на ненавистную работу.

— Это более мягкий вариант… хотя плохая новость, когда ее ни сообщи, всегда не вовремя. Все равно на этой неделе я работаю до половины шестого со вторника по пятницу, а он будет укладываться спать в районе восьми и вставать в четыре утра, следующие несколько дней мы будем как корабли, проплывающие в ночи: видеться фактически не будем… что не может не радовать. За это время я встречусь со своей подругой Люси и начну потихоньку перевозить кое-какие вещи в квартиру над гаражом. И, сообщив ему о своем уходе в пятницу по возвращении домой с работы, я смогу сразу уйти ночевать к Люси. Тогда же я поговорю с Салли. Для нее это будет как обухом по голове, но в школу ей на следующий день не идти. Если она захочет переночевать со мной у Люси, я не стану возражать. Но, зная свою дочь, могу предположить, что она, скорей всего, побежит к своему дружку. Что, пожалуй, тоже не плохо. В субботу у меня запланирована встреча с Беном в Портленде. Там все ему и расскажу. Но я абсолютно уверена, что он эту новость воспримет гораздо лучше, чем его сестра… Я размышляю вслух, да?

Ричард улыбнулся, тронул меня за руку (мы всегда брали друг друга за руки, всегда старались подбодрить друг друга).

— Мы приняли решение огромной важности, — сказал он. — Оно причинит боль людям, с которыми мы жили многие годы. Вполне естественно, что ты пытаешься придумать, как лучше сообщить эту новость, донести ее смысл. Мне кажется, что Мюриэл, даже если она будет шокирована, встретит мое сообщение с оскорбительным хладнокровием… в своей обычной манере. Что, впрочем, не плохо. Лучше уж арктический холод, чем истерика. И если ты планируешь объясниться с Дэном в пятницу, я тоже отложу разговор с Мюриэл до вечера пятницы…

— Давай, может быть, на неделе встретимся где-нибудь? Мне уже как-то не по себе, что я не буду видеть тебя с завтрашнего утра до пятницы…

— Может, тебе удастся улизнуть, скажем, во вторник вечером?

— Запросто. Скажу Дэну, что ужинаю с Люси, и мы могли бы встретиться…

— Может, в квартире Люси?

— Вполне.

— А потом, в пятницу…

— После разговора с женой приезжай сразу к Люси…

— Это если Салли решит не оставаться там с тобой на ночь.

— Как я уже говорила, маловероятно, что она…

— Вообще-то я всегда могу позвонить Дуайту. Он знает, что у нас с Мюриэл сложные отношения. Его жена добрая женщина, сочувствует мне. Они с готовностью приютят меня на несколько дней в своей гостевой комнате…

— В любом случае, сначала встречаемся во вторник вечером.

— Значит, мы расстаемся всего на одну ночь.

— И эта ночь будет о-очень длинная.

— Но с пятницы мы уже официально будем вместе.

— Мы уже вместе, любовь моя.

— Да, конечно. Конечно.

Во время обеда телефон Ричарда пикнул несколько раз, но он даже не посмотрел, кто его добивается.

— Я знаю, кто это. Тот противный мужик из Льюистона, предположительно, нанявший поджигателя. Перезвоню ему после обеда. Ничего, подождет.

Мой телефон тоже пикнул. Пришло сообщение от Бена. Он написал, что разговаривал с Нормом из магазина принадлежностей для живописи и тот ждет меня в три. «Но он сказал, что на смешивание красок ему требуется полчаса, а смешивать он не начнет, пока не получит деньги. Так что тебе нужно быть там не позднее половины четвертого. Я тебе очень благодарен, мама. Надеюсь, сейчас настроение у тебя еще лучше, чем утром».

Ричард отошел в уборную, а я тем временем набила ответ:

«Скажи мистеру Норму, что я — человек обязательный, тем более что речь идет о моем сыне и его работе. Я буду в магазине меньше чем через полчаса (мои часы показывали два сорок). Ты прав, настроение у меня сейчас великолепное. Напишу, когда получу краски. Люблю. Мама».

Едва я отправила сообщение, за столик вернулся Ричард.

— Все нормально? — спросил он, видя, что я убираю телефон.

Я объяснила ему, что Бен прислал сообщение и что через пятнадцать минут мне нужно быть на улице Фенуэй, дом 2550.

— Я посажу тебя в такси, — сказал Ричард.

— До «Фенуэй-парка» пешком минут семь-восемь.

— Тогда я пойду с тобой.

— И будешь ждать почти целый час, пока продавец будет колдовать над своими красками? Садись в метро до аэропорта, любовь моя, и езжай за нашими сумками. Я заберу волшебные краски сына и буду в отеле самое позднее к пяти. Обещаю сразу потащить тебя в постель.

— Отличный план. — Ричард широко улыбнулся.

Через несколько минут мы стояли перед входом на станцию метро на пересечении Ньюбери-стрит и Массачусетс-авеню. Я обвила Ричарда руками за шею.

— Мне так не хочется расставаться с тобой даже на два часа, — сказала я.

— Тогда давай я пойду с тобой в магазин красок.

— Чем скорее ты доберешься до аэропорта и вернешься назад с нашими сумками, тем быстрее мы снова ляжем в постель.

Мы стали целоваться. Долго, страстно.

— Не хочу тебя отпускать, — наконец прошептал он.

— Максимум два часа, и мы снова в объятиях друг друга.

— Поспеши.

— Непременно.

Мы снова поцеловались.

— Как же нам так повезло? — спросил он.

— Повезло, и все. И знаешь что? Мы это заслужили.

Напоследок еще один долгий поцелуй. Я осторожно высвободилась из его объятий.

— Мне правда нужно быть там через десять минут. А то, если продавец такой вредный, каким описывает его Бен…

— Ну ладно, — произнес Ричард. — Через два часа. Я тебя люблю.

— И я тебя люблю.

Он стал спускаться в метро, обернулся, послал мне воздушный поцелуй. На мгновение, подняв воротник своей коричневой кожаной летчицкой куртки, он стал похож на человека из другой эпохи, внезапно сбросил с себя три с половиной десятка лет. Двадцатилетний юноша, он с мучительной тоской в глазах смотрел на любимую женщину, отправляясь навстречу опасности. Потом грустно улыбнулся и исчез.

Я пошла в направлении стадиона «Фенуэй-парк». Солнце уже клонилось к западу, но улица все еще купалась в его медном сиянии. Осень. Это время года, столь бесподобно прекрасное — особенно в Новой Англии, — обычно настраивало меня на меланхолический лад. Потому что дивный калейдоскоп его багряно-золотистых красок сменяли блеклые цвета. С ними надвигалась туманная тень зимы, а с нею — конец еще одного года. И вот еще двенадцать месяцев пролетели.

А потом…

Еще два дня назад…

Мое нынешнее необыкновенное приключение подчеркнуло то, что я прежде не принимала в расчет: если позволить, жизнь может обойти стороной всю традиционную рутину и продемонстрировать свою способность изумлять, может напомнить, что в тебе еще остался запал страсти. Главное — не отворачиваться от того удивительного, что подбрасывает тебе судьба. Если ты похоронил свой дар ценить то, что заслуживает восхищения, в суете мелких забот, заполняющих наше повседневное бытие, запамятовал, что ты поистине достоин любви и всего того доброго, что она несет с собой, осень приходит и уходит с монотонной регулярностью. Ты ведешь скучное, заурядное существование, молча тоскуя о жизни, полной ослепительного блеска, которая вроде бы так близко, но всегда вне досягаемости.

Ньюбери-стрит с ее беззаботной атмосферой осталась позади, и я теперь шла по улице Фенуэй, где царствовал дух более сурового реализма, не располагавшего к праздному шатанию по магазинам. «Художественный салон Норма» оказался невзрачным магазинчиком, расположенным на ничем не примечательном углу улицы Фенуэй. Он занимал небольшое помещение на первом этаже здания, имел всего одну витрину (с грязным стеклом), в которой в произвольном порядке стояли и лежали кисти, мольберты, тюбики с краской. Табличка с надписью, сделанной трафаретным шрифтом, гласила: «МЫ СОЗДАЕМ ИСКУССТВО».

Такой же прагматизм царил и в самом магазине. Все его скромное пространство было уставлено масляными, акриловыми и акварельными красками, кистями всех мыслимых и немыслимых размеров, свернутыми в рулоны холстами и деревянными планками для рам.

— Вы, должно быть, мама Бенджамина Гениального.

Голос раздался из-за забитого товаром ржавого металлического стеллажа за прилавком.

— А вы Норм?

— Значит, он вас проинструктировал? Вы пришли за тетроновым синим кобальтом — самым небесным азуром из всех современных синих красок.

— Азур, — произнесла я, пытаясь осмыслить это слово, и, наконец, добавила: — Неплохо.

— Может, вы знаете более благозвучный синоним?

— Лазурь?

Молчание. Потом из-за ржавых полок появился сам Норм.

— Я потрясен. А вы, оказывается, еще и красавица.

Я изо всех сил старалась не покраснеть. Не получилось. Норма я себе представляла по-другому. Само его имя, сварливый характер, на который намекал Бен, настраивали на то, что я увижу кого-то вроде персонажа одного из романов Сола Беллоу: старосветского торговца патриархального типа, суетливого, понимающего толк в живописи и в художниках, человека энциклопедических знаний в своей области и столь же подверженного страстям. А Норм оказался высоким, худым мужчиной примерно моего возраста, в экстравагантных темных очках с огромными стеклами и с вызывающей козлиной бородкой. Его вполне можно было представить за кафедрой одного из близлежащих колледжей, где он бы читал лекции по абстрактному экспрессионизму, своей внешностью, манерой общения и преподавания эпатируя студентов, считающих его эталоном эксцентричности.

— Вы тот самый Норм? — уточнила я.

— Да, «тот самый». Но, надеюсь, не стандарт…

По его тонким губам скользнула едва заметная улыбка. О боже, он со мной флиртует. Три дня назад я была бы польщена. Но сегодня…

— Боюсь, у меня мало времени, — сказала я, — да и вы, я знаю, закрываетесь в четыре.

— А Бенджамин Гениальный, наверно, вас предупредил, что я займусь смешиванием краски только после того, как получу деньги.

— Почему вы так зовете моего сына?

— Бенджамином Гениальным?

— Да, именно.

— Потому что он гений.

— В самом деле?

— Вы услышали в моем голосе иронию?

— Вообще-то, да.

— Плохая привычка, о чем мне неустанно напоминала моя бывшая жена.

Спасибо, что поделились со мной кое-какой личной информацией.

— Откуда вы знаете, что мой сын…

— Не стесняйтесь, произнесите это слово. Гений. Откуда я это знаю? Он покупает у меня краски уже примерно с год, наведывается сюда примерно раз в полтора месяца. Мы стали общаться. Ваш сын потрясающе разбирается в искусстве. Правда, очень не уверен в себе. В прошлом году, когда он сказал мне, что на выставке «Художники штата Мэн» экспонируется один его масштабный коллаж, я специально на полдня вырвался в Портленд, чтобы взглянуть на него. И должен вам сказать: Бенджамин — гений.

Меня переполнила материнская гордость, и в то же время я нутром почувствовала, что Норм, как и куратор Бена, Тревор, в жизни моего сына играет роль наставника, по-отечески чуткого и отзывчивого, — надежного наставника, которого Бен так и не обрел в родном отце.

— Полностью с вами согласна, — сказала я. — Просто услышать это от человека, который, вне сомнения, знает толк в художниках…

— У вашего сына есть талант. И я, честное слово, вздохнул с облегчением, когда он позвонил мне вчера, заказал краску и рассказал про свое новое большое полотно, которое почти закончил. От одного из его преподавателей я слышал, что у него был нервный срыв. Надеюсь, вы не против, что я так это назвал…

— Ничуть. Вы дали верное определение.

— Я сам пережил нечто подобное в конце восьмидесятых, когда учился в Род-Айлендской художественной школе. В результате забросил керамику, которая была моей специализацией. Стал заниматься всем понемногу — преподавал, подрабатывал дизайнером в рекламных агентствах, в конце концов открыл вот этот маленький магазинчик, который, по крайней мере, мой собственный. Но так и не вернулся к тому, чему хотел посвятить свою жизнь… Что-то я разболтался… Еще одна плохая привычка. В общем, здорово, что Бенджамин сумел вернуться к своему творчеству. И то, что ему понадобился тетроновый синий кобальт… как говорят в долине Сан-Фернандо, это козырно. Ведь тетроновый синий кобальт, как вы догадались, изысканный цвет. На неуловимом уровне отличается от всех других оттенков небесно-голубого. Ну вот, опять я вас заболтал — слишком много времени провожу в одиночестве, смешивая краски, — как будто у вас нет других дел, только меня слушать.

— Вы сказали, что к смешиванию красок приступите после оплаты.

— Боюсь, от этого правила я не отступаю. Сам был из тех художников, кто не платил продавцам товаров для живописи, и сам на первых порах, когда открыл магазин, слишком часто отпускал товар в кредит. Так что сначала вам придется заплатить двести семь долларов, а уж потом я начну священнодействовать в своей лаборатории… это займет не более получаса.

Услышав цену, я попыталась не побледнеть. Норм заметил мое изумление.

— Знаю-знаю, — произнес он. — Mucho dinero.[51] Но если вам нужна тетроновая лазурь, придется раскошелиться. Однако краска того стоит — исключительно насыщенный цвет.

Я вручила ему свою кредитную карту. Норм вставил ее в терминал, соединенный с кассовым аппаратом.

— У меня в лаборатории есть кофеварка и относительно удобное старое кресло, — сказал он. — Буду рад угостить вас хорошим кофе и развлечь искрометными беседами, пока смешиваю краску.

Я подписала чек.

— Такой погожий денек… — произнесла я.

— Я вас понял, — ответил Норм, пытаясь скрыть разочарование. — Река в двух кварталах отсюда. К трем сорока пяти все будет готово.

Я поблагодарила Норма. Следуя его совету, прошла два квартала до реки Чарльз, протекавшей мимо кампуса Бостонского университета, находившегося на этом берегу, с которого открывался вид на величественный Гарвард, расположившийся на кембриджской стороне. Два научных мира — один ультраэлитарный, второй — стоящий на несколько ступеней ниже в системе престижного высшего образования — смотрели друг на друга, разделенные рекой, вдоль которой некогда обосновались первые колонисты. Из созданного ими поселения выросли этот город, целая страна, а вместе с ней появились сотни миллионов историй человеческих судеб — всех тех людей, которые так или иначе отбывали свой срок здесь. Эти истории по большей части умерли с теми, кто их прожил. Жизнь индивидуума ничто в сравнении с метафизикой вечной реки. Но для каждого человека его собственная жизнь — целый мир. Ведь в истории наших судеб важна каждая мелочь, даже если мы сами считаем, что ведем обыденное существование. Жизнь каждого человека — отдельный роман. И именно от нас в большей степени зависит то, как развивается и меняется сюжет, интересный он или скучный, хотя не все это осознают.

По реке плыли лодки, управляемые полудюжиной молодых гребцов. Двигаясь в унисон, они одновременно взмахивали веслами, демонстрируя чудеса синхронного ритма. По набережной трусили бегуны, родители гуляли с маленькими детьми, на скамеечке страстно обнималась парочка влюбленных лет двадцати пяти. Несколько дней назад столь пылкие объятия пробудили бы во мне чудовищную зависть.

Я смотрела на бурые воды реки Чарльз, а перед глазами стоял мой возлюбленный. Я представляла, как через каких-то полтора часа мы снова, обнаженные, будем вместе лежать в постели, и он, как и прежде, будет глубоко во мне, и мы снова и снова будем признаваться друг другу в любви, в том, что мы больше не одиноки в этом мире.

Мне вспомнился разговор с Нормом. Определенно, интересный мужчина. И одинокий. Человек, желающий вступить в связь, которая переросла бы в отношения, что изменили бы его жизнь.

Он тоже горевал по несбывшимся надеждам. Не падай духом, хотела сказать ему я. Ведь жизнь твоя может измениться в мгновение ока.

Спустя двадцать минут, когда я вернулась в его магазин, он вручил мне прочный пакет с двумя литровыми банками краски. Потом взял крышку от какой-то другой банки, на которую было налито несколько капель смешанной им голубой краски, обмакнул в нее тонкую кисть и быстро начертил квадрат на листе для рисования. Затем, обмакивая кисть в краску, выкрасил белое нутро квадрата в голубой цвет.

— Есть стандартный небесно-голубой цвет, который встречаешь повсюду. А есть тетроновая лазурь — краска прозрачной синевы, интенсивного беспримесного ультрамаринового оттенка. Вглядитесь в этот квадрат и скажите, что вы видите?

— Безграничность. Желанную безграничность. С неограниченными возможностями.

— Великолепно, — сказал Норм. — Потрясающе. Можно задать вам вопрос личного характера?

— Да, я замужем.

— Счастливы в браке?

— Не очень.

— Понятно.

— Но у меня есть любимый человек.

Его улыбающиеся губы вытянулись в тонкую линию.

— Ему повезло, — наконец произнес он.

Спустя сорок минут, решив пешком пройти весь путь по Ньюбери-стрит и через парк, я уже входила в отель. Пакет с краской был тяжелый, и у меня занемела рука, но я не обращала на это внимания. Меня переполняли бурная радость и почти маниакальное физическое желание. Поднявшись на лифте на верхний этаж, я чуть ли не вприпрыжку добежала по коридору до нашего люкса, карточным ключом открыла дверь, увидела свой чемодан. Фантастика! Он здесь.

— Привет, любимый! — крикнула я, думая, что Ричард, наверно, в ванной.

Ответом мне была тишина.

— Ричард?

Тишина.

Я заглянула в ванную. Пусто.

— Ричард?

Потом я увидела на кровати его новую куртку, а на ней — его сложенные новые очки. На подушке лежала записка. Я взяла. Прочитала:

«Дорогая Лора.

Я люблю тебя больше всего на свете. Но я не могу быть с тобой. Мне нужно ехать домой.

Прости.

Ричард».