Пять дней Кеннеди Дуглас
Да, я понимала, что послание Дэна — это еще одна попытка с его стороны загладить свою вину. Отчего почувствовала угрызения совести. Но… но… «люблю» он написал впервые за… я уже и не помнила, когда он последний раз говорил или писал нечто подобное. И сам факт, что он написал не «люблю тебя». Просто «люблю»… так добрые друзья заканчивают свои письма, посылаемые по электронной почте. Вот если бы он открыто признался мне в любви…
В то самое мгновение, когда я читала его сообщение из шести слов, что-то во мне перевернулось. Поразительно, как одна пустячная деталь — отсутствие местоимения, которое мой муж не счел нужным написать после столь значимого слова, — может внезапно все изменить. Странно, да? И самое печальное: ведь он пытался быть любящим мужем. Но его действия лишний раз подчеркнули, что он не способен искренне общаться со мной, тем более по моему настоянию изменить свой стиль одежды.
«Рада, что в гараже порядок. Спасибо. Не выползаю с отупляющих семинаров. Надеюсь, вечером ты отдохнешь. До завтра. Л ххх».
Сначала перед своим инициалом и бессодержательными иксами я написала «Я люблю тебя», но потом стерла эту фразу. Мне больше не хотелось признаваться в том, чего я не чувствовала.
Отправив сообщение, я сделала то, чего прежде никогда не делала. Выключила телефон. Если Бен или Салли напишут мне — а с учетом того, что сегодня суббота, скорее уж можно увидеть звездопад над парком Бостон-коммон, — их послания вполне могут подождать до завтра. Если нужно срочно связаться со мной, Дэн знает телефон гостиницы, где проходит конференция; мне передадут сообщение, когда я вернусь в отель. Но разве я когда-нибудь получала срочные сообщения от Дэна или Салли? Даже когда Бен переживал свой психологический кризис — когда с ним случился нервный срыв (если уж говорить точно), — информацию об этом мы получили лишь спустя несколько дней после того, как его нашли мокнущим под деревом.
Нет-нет, не надо о грустном. Что ты делаешь? Пытаешься захламить этот сказочный день — эти совершенно непредвиденные мгновения — всякого рода ненужным грузом. Ведь ты, хоть больше тебя и не гнетет чувство вины, все еще не уверена, что вправе держать этого мужчину за руку.
Вернее, ты не знаешь, как относиться к тому, что встретила такого образованного, вдумчивого и любознательного мужчину, который принимает тебя всерьез и которому, похоже, искренне интересно твое восприятие мира.
И которого ты, в свою очередь, находишь привлекательным.
Он сказал, что ты прекрасна. Когда-нибудь кто-нибудь говорил тебе, что ты прекрасна?
К тому времени, когда я убрала свой телефон, Ричард вернулся к примерочной.
— Она срезала с вещей ярлыки, — доложил он. — А я попросил ее отдать всю мою старую одежду на благотворительность. Она пообещала, что по дороге домой положит ее в ящик магазина «Доброй воли».
— Я бы не очень рассчитывала на ее обещания. На скаута она не похожа.
— Что ж, если она просто выбросит мою одежду в мусорный бак на заднем дворе, это будет на ее совести.
Покинув магазин без пакетов — Ричард снова был в своих старых очках («Без них я не вижу и на четыре шага вперед»), — мы направились к салону оптики, находившемуся отсюда в двух кварталах. Я глянула на часы. Почти четыре. На Ньюбери-стрит царило оживление. Этот идеальный осенний денек пригнал на эту идеальную улицу викторианской Новой Англии толпы народа. И что особенно меня поразило, так это множество довольных, радостных лиц. Да, нам встретилась одна супружеская чета — им было едва за тридцать — с маленьким ребенком в коляске, ругавшаяся между собой из-за своего отпрыска. А еще мимо нас торопливо прошла женщина — примерно моего возраста — с заплаканным лицом. Какое у нее горе? Ричард тоже обратил на нее внимание, сказав:
— Как любил поговаривать мой нелюдимый отец: стоит выйти на улицу, всюду натыкаешься на одни несчастья.
— Даже в такие славные деньки, как этот.
— Особенно в такие славные деньки, как этот.
— Значит, если б я сказала вам: «Посмотрите, какие счастливые вокруг люди», вы бы ответили?..
— Да благословит вас Господь за ваш оптимистичный взгляд на человечество.
— Но если жить без надежды… — начала я.
— Послушайте, вы только что уговорили меня сменить имидж… — Правой рукой он провел сверху вниз по своей фигуре, показывая на новый наряд, и добавил: — Значит, я еще на что-то надеюсь, не так ли?
Он взял меня за руку, переплел свои пальцы с моими. В этот момент мне так захотелось, чтобы он привлек меня к себе и поцеловал. Ричард стиснул мою руку, и я поняла, что он тоже хочет этого. Но, конечно, я бы занервничала и запаниковала, если б он обнял меня прямо здесь, посреди людского потока на Ньюбери-стрит. Ибо, согласившись на этот поцелуй, я перешагнула бы рубеж, который никогда даже не думала переступать. Вернее, так: разумеется, в особенно сложные моменты я представляла себе жизнь без Дэна. Разумеется, бывали мгновения, когда, увидев в каком-нибудь книжном обозрении фотографию особенно симпатичного и явно умного прозаика лет тридцати пяти или тридцати шести, я мечтала провести с таким мужчиной страстную ночь любви. Но… между помыслом и поступком падает тень. Это — день фантазий, который ничто не связывает с подлинной действительностью.
Но потом я почувствовала, как мои пальцы крепче стиснули руку Ричарда. Мы обменялись многозначительными взглядами, которые выразили все наши чувства и желания. Однако я заметила в глубине его глаз нерешительность и страх. И все же он не выпускал моей руки, пока мы шли к магазину оптики.
— Ну и ну, да вас просто не узнать! — воскликнул «оптометрист» Гэри, когда Ричард приблизился к прилавку. — Одежда — лицо человека, а вы, как я посмотрю, сегодня настроены на перемены. Браво!
Ричард отреагировал нервной улыбкой.
— Ну и последний штрих к вашему новому образу…
Ричард растерянно посмотрел на поднос, на котором лежали его новые очки. Я положила руку ему на плечо, спросила:
— Все нормально?
— Да, конечно, — подтвердил он, тщетно пытаясь скрыть свое смущение.
Гэри тоже заметил его замешательство.
— Позвольте, сэр, — произнес он, протягивая руку к лицу Ричарда, чтобы снять с него старые очки.
Ричард непроизвольно отшатнулся, словно никак не мог решиться на то, чтобы расстаться с этим последним напоминанием о его прежнем имидже. Но Гэри, будто предвидя его реакцию, ободряюще взял его за плечо и быстро снял с него массивные «авиаторы». Потом протянул ему поднос:
— Примерьте, сэр.
Ричард взял новые очки, медленно поднес их к своему лицу. Переживает, что, как только он наденет эти новые очки, его внешнее перевоплощение будет завершено? Или, как и я, нервничает от того, что слишком близко подошел к черте, которую никогда не переступал за годы своего неудачного брака?
Неудачный брак. Какая бесцеремонная оценка. Хотя, в общем-то, я имела в виду и собственную семейную жизнь, которую вела уже много лет.
Надев очки, Ричард не стал смотреть в зеркало, что стояло перед ним. Он повернулся ко мне. Как и раньше, когда он первый раз примерял эту оправу, я невольно отметила, что эти очки идеально ему подходят. В них он производил впечатление уравновешенного, практичного ученого мужа. А вместе с кожаной курткой, черными джинсами, черной рубашкой…
— Великолепно, — похвалила я.
— Серьезно? — уточнил Ричард.
— Мадам говорит истинную правду, — подтвердил Гэри.
Аккуратно взяв Ричарда за плечо, он мягким, ненавязчивым движением повернул его лицом к большому, доходящему до пола зеркалу. Наблюдая за тем, как Ричард разглядывает себя, я невольно вспомнила, как утром сама рассматривала себя в зеркале гостиничного номера: со страхом — из-за того, что отказываюсь от своего повседневного имиджа; с удовольствием — видя, что становлюсь личностью, какой всегда воображала себя. Ричардом владели те же чувства. Старый образ, новый образ. Я знала, как это мучительно и трудно целиком сбросить с себя все то, что по твоему собственному выбору олицетворяло твое «я». Можно одеваться по-другому. Можно полностью изменить свою наружность. Но есть путы, от которых не освободиться.
Ричард, наверно, с минуту рассматривал себя в зеркало, и я инстинктивно поняла, что сейчас лучше ничего не говорить. Гэри тоже молчал из деликатности, ибо, как и я, он видел, что Ричард пытается избавиться от боязни, охватившей его, едва мы вошли в салон. И в течение этих долгих шестидесяти секунд я наблюдала, как с лица Ричарда исчезает страх, плечи его распрямляются и губы раздвигаются в едва заметной улыбке.
— Спасибо, — наконец произнес он.
В этот момент я краем глаза увидела Гэри, и мне стало ясно, что он только теперь сообразил, что мы с Ричардом никакие не муж и жена, что у него на глазах произошло нечто, имеющее для нас огромное значение.
— Поздравляю, сэр, — только и сказал он, более чем к месту.
Спустя несколько минут мы уже снова были на Ньюбери-стрит.
— Готовы потолкаться среди стиляг в ИСИ? — спросила я.
— Мне все равно кажется, что я буду выделяться…
— Поверьте, вы гораздо утонченнее и эрудированнее, чем вся эта модная публика.
Мы обменялись улыбками.
— Пожалуй, пешком отсюда далековато, — сказал он.
— Нам нужно в Южный Бостон, на набережную. Музей, наверно, закрывается в шесть.
Мы оба глянули на свои часы. Почти половина пятого.
— Тогда на такси.
Нам повезло: одно такси как раз проезжало мимо нас. Ричард остановил его. Не прошло и минуты, как мы уже ехали по Бойлстон-стрит, минуя несколько отелей высшей категории, длинный ряд высоких офисных зданий, построенных в XIX веке, театр, который, по словам Ричарда, теперь принадлежал какому-то колледжу исполнительского искусства. Он начал объяснять, что еще двадцать лет назад на этой улице во всей красе блистали остатки бостонского квартала красных фонарей, больше известного под названием «Зона боевых действий»: наркоторговцы, порнокинотеатры, проститутки. Теперь это просто аккуратненький театральный район. И хотя ныне атмосфера здесь более приятная, говорил Ричард, «меня не покидает ощущение, что сегодня мы санируем буквально все, в результате города теряют свое лицо… впрочем, я не большой знаток реалий жизни больших городов».
— Вы правы, — согласилась я. — В студенческие годы я пару раз ездила в Нью-Йорк вместе с тогдашним своим парнем. Даже в конце восьмидесятых на 42-й улице, в Адской кухне и в Ист-Виллидж все еще царил дух этакой непотребной эпатажности, и нам это жутко нравилось. Ведь в Мэне ничего подобного мы не видели. Потом я приехала еще как-то раз… 42-я улица выглядела как обычный торгово-развлекательный район в любом крупном городе страны. А сам Нью-Йорк — хоть он по-прежнему производил сильнейшее впечатление, — казалось, утратил присущие ему пронзительность и энергичность. Правда, я никогда там не жила, вообще нигде не жила, кроме Мэна…
— Но дверь-то ведь не закрыта, не так ли?
— Как вы сказали раньше, жить нужно с надеждой. И верить в то, что сумеешь выковать из себя новую личность.
— Разве это не американская мечта? Иллюзия свободы. Поиски верного пути и т. д. и т. п. Не нравится жить в Мэне, садись в машину и вперед. Через пару тысяч миль окажешься где-нибудь в Новом Орлеане — и начинай новую жизнь.
— Вы когда-нибудь совершали нечто подобное? — спросила я.
— Только в мечтах. А вы?
— С Дэном мы лишь однажды выезжали за пределы страны. А до этого с другим человеком я провела пару недель в Центральной Америке.
— С неким Эриком?
— Вот и китайский квартал… — сказала я, быстро сменив тему разговора.
Мне вспомнился 1989 год, ресторанчик неподалеку отсюда, где Эрик признался мне в любви, сказал, что он мой навеки. Это был летний вечер. Жара под тридцать градусов. Ресторанчик восхитительный — немного неопрятный, душноватый, но потрясающе самобытный. И мы вдвоем так крепко держимся за руки, будто боимся потерять равновесие. В то время нам было по девятнадцать лет, но мы знали…
— Вам плохо? — спросил Ричард.
— Нет, все нормально, — солгала я.
Ричард, желая подбодрить меня, коснулся моей руки, но я ее отдернула. Не резко, но вполне решительно, ясно давая понять, что не настроена на дальнейшее сближение. Я похожу с ним по галерее, думала я, может, там же выпьем кофе, потом я извинюсь и вернусь в гостиницу. Но почему вдруг я стала воздвигать вокруг себя стену? Потому что он упомянул Эрика. А всякое напоминание об Эрике придает рельефность всему, чем не стала моя жизнь после тех сказочных двух лет в конце восьмидесятых. И потому что я спрятала глубоко в душе ту часть моего прошлого, заперла ее так тщательно, что даже малейший намек на то время отправляет меня в свободное падение.
Прислушайся к себе, не отталкивай его.
Просто я не в состоянии совладать с нагромождением обстоятельств, что выворачивают мою душу наизнанку.
Хочешь на прямоту? Так слушай: ты не в силах принять тот факт, что он идеально подходит тебе. И ты ему идеально подходишь.
Но я замужем. Я связана обязательствами. И я не могу…
Измени ситуацию.
Я опустила лицо в ладони. Подавила всхлип. Ричард положил руку мне на плечо. Я ее стряхнула. А потом заплакала. На этот раз я повернулась и уткнулась головой ему в плечо. Он крепко обнял меня и не отпускал, пока я боролась со слезами. Когда мои рыдания стихли, он поступил очень мудро. Предложил:
— Хотите выпить?
На что я немедленно ответила:
— Очень хорошая мысль.
Глава 6
Ричард повозился со своим телефоном и выяснил полезную информацию: во-первых, сегодня галерея открыта до девяти вечера (если мы все-таки решим ее посетить); во-вторых, неподалеку есть коктейль-бар с говорящим названием «Напитки».
— По-моему, то, что нужно, — сказала я, пораженная способностью Ричарда выудить все эти сведения из телефона всего-то за минуту. Ибо сама я полный чайник в том, что касается современных информационных технологий.
И я конечно же была благодарна Ричарду за то, что он воздержался от всяких комментариев относительно моего истеричного плача и не спросил, чем был вызван мой срыв. И когда я, услышав от него, что музей работает допоздна, сказала: «Знаете, пожалуй, мы немного выпьем, а потом я поеду в отель», он постарался скрыть свое разочарование:
— Как вам будет угодно, Лора. Я не буду настаивать.
И я снова невольно подумала: какой он благородный человек. Понимает тебя с полуслова. Неудивительно, что ты его отталкиваешь.
Коктейль-бар «Напитки» оказался ультрамодным заведением, где ультрамодная публика потягивала ультрамодные коктейли.
— Хорошо, что я переоделся, — сказал Ричард, когда одна из официанток, встретившая нас у входа, усадила нас в кабинку в глубине зала.
— Вы идеально вписываетесь в здешнюю среду. Но дело в том, что, даже будь вы одеты, как прежде, для меня это не имело бы ни малейшего значения.
— Даже несмотря на то, что изначально, могу поспорить, я вам показался седым маленьким человечком.
— Не скрою, впервые увидев вас в отеле, я приняла вас за вполне традиционную личность.
— А «традиционный» — это эвфемизм слова «скучный».
— Нет, вы не скучный, это точно.
Ричард коснулся моей руки.
— Спасибо, — сказал он. — Дело в том, что я умышленно представляюсь скучным. Только в общении с Дуайтом — а он начитанный человек — я позволяю себе демонстрировать свой широкий кругозор, а больше ни с кем. В молодости я еще пытался это делать… когда писал, редактировал литературный журнал Университета штата Мэн…
— Вы готовили к печати «Перо»?
— Вы помните его название?!
— Конечно. Я входила в редколлегию, когда училась в Ороно.
— Чем конкретно вы занимались?
— Редактировала поэтическую колонку.
— Вот это да!
— Редактор поэтической колонки — это далеко не главный редактор, тем более, как я понимаю, вы специализировались не по английскому языку и литературе.
— Я хотел изучать английский и литературу, но отец воспротивился. Пришлось поступать на факультет экономики и управления бизнесом. Но мне все равно удалось стать первым главным редактором «Пера» из числа студентов-нефилологов. Я непомерно гордился собой. Упорно трудился на благо журнала первые три года учебы в университете и в конце концов занял этот пост. Конечно, отец, узнав, что меня назначили главным редактором — а эту мелкую подробность он вычитал в короткой биографической справке, которой сопровождался мой рассказ, напечатанный в «Бангор дейли ньюс», — обозлился еще больше. Потребовал, чтобы я немедленно ушел из журнала.
— И что?
— Я ушел.
— Ужасно.
— Не то слово. Я всегда ненавидел его за это — мне ведь оставалось выпустить всего один номер, — но особенно я ненавидел самого себя. За то, что уступил его подлой мелочности. Позволил ему себя запугать. За то, что всегда отчаянно старался угодить отцу, а ему, как ни старайся, угодить было невозможно. А что это мы заговорили об этом?
— Ничего, — сказала я. — Ваш отец…
— …сволочь он был последняя. Простите за выражение. Но иначе не скажешь. Мелочный, недалекий, злой на весь мир, полный решимости ограничить мои горизонты, удержать меня в рамках, в которых вращалась его собственная жизнь. И я, к сожалению, согласился на эти ограничения. Ушел из журнала. Продолжил его дело. Почти тридцать лет ничего не писал. Женился на женщине, такой же неприветливой и прижимистой, как и он. Перед самой своей смертью, когда мы были с ним одни в его больничной палате, где он умирал от рака толстой кишки — жить ему оставалось, наверно, сорок восемь часов, не более, — он взял меня за руку и сказал: «Ты всегда приносил мне одни лишь разочарования».
Я вложила свою руку в его ладонь:
— Надеюсь, вы объяснили ему, каким он был чудовищем.
— Это была бы концовка в стиле Юджина О'Нила, вы не находите? «Да пусть ты сойдешь в могилу, зная, что твой сын презирает тебя… и теперь продает твою ничтожную страховую компанию и отплывает на Дальний Восток матросом на трамповом судне».
— Такая мысль приходила вам в голову?
— Различные вариации на эту тему.
— Как и мне с французским Иностранным легионом, когда я была подростком.
— И вас не смущало, что туда набирали только мужчин?
— Как и вы, я просто мечтала уехать. Однако моя сдержанная, чопорная мама, даже в те минуты, когда была особенно холодна, — ничто по сравнению с вашим отцом. Он даже презрения не заслуживает.
К нам подошел официант, спросил, что мы будем пить.
— Я не большой знаток коктейлей, — сказала я Ричарду, — но, помнится, в один мой визит в Нью-Йорк мне довелось отведать очень неплохой «Манхэттен».
— Значит, два «Манхэттена», — заказал он.
— С бурбоном или с виски? — осведомился официант.
Мы оба признались, что ничего в этом не смыслим. Официант порекомендовал ржаной виски «Сазерак» — «для „Манхэттена“ чуть более вязкой консистенции, но со сложным мягким вкусом». Я видела, что Ричард пытается сохранять непроницаемый вид.
— «Сложный мягкий вкус» меня вполне устраивает, — одобрил он.
— Меня тоже, — добавила я.
Как только официант отошел от нас достаточно далеко, Ричард сказал:
— Одно из самых любопытных явлений современности — это богатство выбора. Двадцать лет назад был только один вид ржаного виски — дешевый «Кэнэдиан клаб», который пил мой отец. Теперь мы знаем, наверно, сортов двадцать. Та же история с шотландским виски — раньше это всегда был «J&B», да и с вином — красное или белое «Галло». У нас не просто общество потребления. У нас общество безумного потребления.
— Но во всем этом есть свои преимущества. Например, хороший кофе можно найти практически везде…
— Даже в Льюистоне?
— Несчастный Льюистон… объект насмешек всего Мэна. Но, думаю, приличный капучино можно найти и в Льюистоне.
— А приличный «Манхэттен» с ржаным виски?
— Возможно, придется поискать. Пожалуй, брошу свою рентгенологию и открою коктейль-бар в Льюистоне.
— А если разоритесь, имейте в виду, я знаю хорошего адвоката, специализирующегося на делах о банкротстве.
— Что вы так боязливы, маловерные?
— Евангелие от Матфея. Глава восемь, стих двадцать шесть.
— Потрясающе, — произнесла я.
— Это тоже заслуга отца. Он был пресвитерианцем до мозга костей. С шотландско-ирландскими корнями: самая суровая кельтская смесь. Совсем не умел радоваться жизни. Во взглядах на человечество был схож с Гоббсом.
— Держу пари, в этом баре впервые прозвучало имя Томаса Гоббса.
— Не говоря уже о цитате из Евангелия от Матфея.
— Ну, все бывает в первый раз.
— И благодаря моему дорогому папаше, заставлявшему меня посещать воскресную школу на протяжении пятнадцати лет, голова моя просто кишит фразами из Писания.
— А Книгу Мормона вы тоже помните наизусть?
— Нет, это немного за пределами сферы моих знаний.
Я невольно рассмеялась, подумав про себя, что Ричард в своей тактичной, спокойной манере только что сумел развеять печаль, что накатила на меня в такси. Причем ничего особенного он не делал — просто был умным, веселым, интересным собеседником, поделился со мной не самыми приятными воспоминаниями об отце.
— Простите, что тогда распустила нюни, — извинилась я.
— Вот этого никогда не стыдитесь. Никогда.
— Но мне стыдно. Потому что меня воспитывали мать, которая слезы приравнивала к самым гнусным человеческим порокам, и отец, который почти всю свою жизнь старался избегать открытого проявления каких-либо чувств. И чтобы плакать при ком-то… такое я редко допускала. До недавнего времени.
— И что же изменилось в недавнее время?
— Хороший вопрос, — ответила я.
Нам принесли напитки.
— Надеюсь, вам понравится, — сказал официант, ставя перед нами два коктейля.
— Давайте выпьем за… сложный мягкий вкус? — предложил Ричард, поднимая свой бокал.
— Может быть, лучше за нас? — в свою очередь предложила я, тоже приподняв свой бокал.
Ричард улыбнулся, чокнулся со мной.
— А что, хороший тост, — отозвался он. — За нас.
— За нас.
Я попробовала «Манхэттен».
— На мой вкус, — заметила я, — это густая либидонозная плавность.
— Или возлиятельная элоквенция.
— Или пьянящее словоблудие.
— Или… нет, мне вас не переплюнуть, — сдался Ричард.
— Вы себя недооцениваете.
— Вы восхитительны. Вы это знали?
— До сегодня… нет, не знала. И вы восхитительны. Вы это знали?
— До сегодня…
Я поднесла свой бокал к его бокалу:
— За нас.
— За нас.
— Да, — призналась я, — в последнее время у меня часто глаза на мокром месте. Иногда мне кажется, это связано с тем, что в прошлом году я переступила порог сорокалетия. А может, еще и из-за мужа. И из-за детей и всего того, что валится на них постоянно. Может, еще и потому, что с некоторых пор я стала пропускать через себя беды своих пациентов, чего раньше не допускала. И это особенно меня расстраивает: утрата профессиональной отстраненности.
— Но это наверняка вызвано вашими семейными неурядицами.
— Когда у Бена случился нервный срыв…
Следующие полчаса я, по настоянию Ричарда, более подробно рассказывала ему обо всем, что произошло с Беном, и о том, как его депрессия лишь увеличила пропасть, лежащую между ним и отцом, и как он постепенно приходил в себя, обретая некое состояние стабильности.
Наши бокалы опустели. Мое красноречие тоже иссякло.
— Я слишком много болтаю, — сказала я.
— Вовсе нет.
— Совсем вас заболтала.
— Я слушал вас с интересом. Ну и после того, что я поведал вам сегодня про Билли…
— Обычно мне неловко говорить о себе.
— Но вы же рассказываете про свою жизнь. А мне хочется знать о вас все.
— А можно ли вообще знать все о другом человеке?
— Все? То есть целиком, в совокупности, полностью?
— Или, говоря проще, все, вплоть до цвета носков, всю подноготную…
— Нет, все до мельчайших подробностей знать нельзя… — сказал Ричард, жестом попросив официанта принести нам еще по коктейлю. — Но если вас влечет к кому-то, естественно, вы хотите узнать о…
— Об Эрике, — неожиданно для самой себя произнесла я. И с удивлением осознала, что до сегодняшнего дня, когда я впервые за долгие годы упомянула его имя, слово «Эрик» было вымарано из моего лексикона. Кроме Люси, которой эту свою историю я рассказала вскоре после нашего с ней знакомства, никто не знал о его существовании. Никто, кроме Дэна и моих родителей. Но мама с папой никогда не заговаривали об Эрике — понимали, что для меня это больная тема, которую не стоит затрагивать и тем более обсуждать. И Дэн тоже обходил ее молчанием — по вполне очевидным причинам. Даже Люси, один раз услышав мой рассказ, больше никогда к нему не возвращалась. Понимала, что это закрытая зона. Запретная тема.
Но теперь…
— Эрик. Лахтманн, — начала я. — Выходец из Нью-Йорка. С Лонг-Айленда. Немецко-еврейских кровей. Дед его работал ювелиром на Манхэттене, отец был аудитором, мать — типичной неудовлетворенной жизнью домохозяйкой. Оба его старших брата стали бизнесменами. В пятнадцать лет Эрик решил, что станет Великим Американским Писателем, и в старших классах средней школы свое время посвящал не столько учебе, сколько занятиям искусством. Как следствие, по окончании школы, когда встал вопрос о поступлении в вуз, перспективы у него были не самые блестящие. Его соглашались принять два-три приличных государственных университета в Нью-Йорке. Он был внесен в «лист ожидания» в Висконсине. Но — как он позже признался мне — ему больше импонировала «глушь Мэна». Если я правильно помню, он сказал, что его решение отчасти было вызвано тем, что в выпускном классе средней школы он начитался ранних произведений Хемингуэя, в которых действие разворачивается на севере Мичигана, в результате чего у него сложились романтические представления о том, что проживание в захолустье — непременный элемент постижения писательского ремесла. Конечно, он также планировал жить в Париже, совершить путешествие в Патагонию, опубликовать свой первый роман к тому времени, когда ему исполнится двадцать пять, жениться на мне и всюду возить меня с собой. В этом был весь Эрик. Громкие слова. Грандиозные планы. Умная голова. Пожалуй, более интеллектуального человека я не встречала. Однако за всеми его пафосными речами всегда крылся материальный интерес. Уже в восемнадцать лет он знал, откуда текут деньги. И к тому времени, когда я познакомилась с ним, он жил уже как писатель. В Университете штата Мэн он был заметной фигурой. Вы, наверно, помните, насколько консервативным, чисто мэнским был наш вуз; контингент учащихся — в основном провинциалы, ребята с периферии. Студентов из других штатов по пальцам можно перечесть. А тут Эрик, этакий «придворный манхэттенец», как он сам себя величал, разгуливает по кампусу в черном тренче, щеголяет в черной шляпе, постоянно дымит вонючими французскими сигаретами. Он нашел в Ороно место, где можно было покупать «житан» — эти сигареты он обожал — и ежедневный номер «Нью-Йорк таймс», и это в то время, когда эта газета считалась в Мэне чем-то вроде дара небесного. И он всегда говорил о книгах, о книгах, о книгах. И о зарубежном кинематографе. Уже в первые полгода учебы в Ороно он возглавил университетское кинообщество и планировал устроить ретроспективный показ фильмов Ингмара Бергмана. А кроме этого, стал еще редактором литературной рубрики «Пера». В редакции журнала я с ним и познакомилась. Я убедила редколлегию журнала взять меня редактором, хотя я готовилась к поступлению в медицинский институт и литературная работа, казалось бы, не должна была меня привлекать. Вы сами учились в Ороно и наверняка хорошо помните, что в студенческой среде существовал небольшой кружок представителей богемы, которые, как и Эрик, попали в Университет штата Мэн потому, что не слишком блестяще учились в школе, но вели себя так, будто все они студенты Колумбийского университета эпохи Гинзберга и Керуака.
— Это ваш случай? — спросил Ричард. — Вы поступили туда, потому что не слишком блестяще учились в школе?
— Нет, я оказалась там исключительно из-за своей глубокой потребности заниматься самовредительством.
И я поведала ему о том, как меня приняли в колледж Боудена с частичной оплатой обучения, но я отказалась туда ехать, потому что в Университете штата Мэн могла учиться бесплатно.
— И вы до сих пор жалеете об этом?
— Конечно. Потому что — и я понимаю это только теперь — именно с того момента я и начала сознательно недооценивать себя. Подрезала себе крылья. Ограничивала свои горизонты. С другой стороны, если б я уехала в Боуден, я никогда бы не встретила Эрика. И если б я не встретила Эрика…
Нам принесли по второму бокалу «Манхэттена». Мы чокнулись. Я отпила большой глоток коктейля, убеждая себя, что слишком разболталась и должна остановиться.
Но другая часть моего существа — одурманенная, вне сомнения, алкоголем, атмосферой полумрака и уюта в баре и (прежде всего) неистребимой потребностью поделиться своим горем с Ричардом — настаивала, чтобы я продолжала свой рассказ.
— В кампусе все только и говорили о самонадеянном парне из Нью-Йорка, который выдает по сто слов в минуту и собирается насадить в университете свои эстетические идеалы. И вот однажды я пришла на заседание редакции. Помешанная на книгах студентка естественного факультета из второсортного городка Мэна, все еще девственница (боже, эти коктейли точно отбили у меня всякое чувство приличия), девчонка, считающая себя заурядной и непривлекательной, особенно в сравнении с так называемыми «популярными» девицами из университета. Как только я вошла в редакцию, Эрик поднял глаза на меня. И в то же самое мгновение… в общем, я сразу все поняла. И Эрик тоже все понял. Во всяком случае, так он сказал мне три дня спустя, после того как мы впервые провели с ним ночь. Да, хоть мне было всего восемнадцать и я была абсолютно неопытна в таких делах (и Эрик, как выяснилось, до меня серьезно встречался всего лишь с одной девушкой, да и то это был курортный роман), мы почти сразу стали любовниками. Сразу же после заседания редакции, где мы познакомились, он пригласил меня в местный бар — помните, где восемнадцатилетние могли выпить в Мэне? — и мы, наверно, просидели там часов шесть: потягивали пиво и говорили, говорили, говорили. Когда в тот вечер он проводил меня до общежития, я уже знала, что безумно влюблена. Вечером следующего дня мы снова встретились — и опять проговорили до трех часов ночи. И хотя мы находились у него в комнате, он даже не пытался приставать ко мне и вел себя очень корректно. Проводил меня до общежития, на прощание легонько прижался к моим губам и сказал, что я «необыкновенная и удивительная» девушка. Прежде мне такого никто не говорил. И после Эрика тоже… пока вы сегодня, некоторое время назад, не сказали нечто подобное. Следующим вечером — это была суббота — мы снова проболтали до двух часов ночи, теперь уже в моей комнате. Эрик поинтересовался, должен ли он уйти домой, и я попросила его остаться. Это был мой выбор, мое решение. На следующее утро, когда мы проснулись, он сказал мне — очень просто, — что любит меня и что отныне мы неразрывны. Я тоже призналась ему в любви и сказала, что больше никого никогда не полюблю. Рассказывая все это теперь, я думаю: как же восхитительно наивны и чисты мы были. Но дело в том… и это говорит зрелая женщина… та любовь, какой я любила, какой меня любили, наша взаимная любовь… это было ни с чем не сравнимое чувство. Да, мы были детьми. Да, мы вращались в бурлящем водовороте студенческой жизни. Да, мы не имели представления о большом мире и его дьявольских компромиссах. Но рядом со мной находился человек, с которым я могла говорить обо всем на свете. Парень настолько оригинальный, настолько пытливый, глубокомысленный, деятельный… рядом с ним я чувствовала, что горы могу свернуть. Мы были неразлучны. По окончании первого семестра шокировали всех тем, что нашли квартиру за пределами кампуса и поселились там вдвоем. Я познакомила Эрика со своими родителями. Они были очарованы. Конечно, он им показался немного эксцентричным. Но они видели, что он любит меня — и с присущей ему настойчивостью подталкивает меня к новым свершениям. И родители Эрика — очень церемонные, очень чопорные люди, страшно переживавшие за своего, как им казалось, непутевого сына, — просто обожали меня. Потому что я была провинциальной девчонкой из маленького городка в Мэне, которая любила их сына и не позволяла ему витать в облаках, удерживала его в пределах земного притяжения. Это была любовь. Абсолютная, феерическая любовь. Мы оба были несказанно счастливы. Нам было так легко. В тот первый год учебы оценки у меня были фантастические. Я попала в список студентов, добившихся высоких результатов в учебе. Мне предложили заниматься по программе для студентов-отличников. Эрик тем временем устанавливал свою гегемонию — да, это абсолютно точное слово — в литературном журнале и в кинообществе, даже добился разрешения на постановку «Двенадцатой ночи» в новаторской интерпретации в одной из пригородных средних школ. Талант бил из него ключом. Слушая себя сейчас… я понимаю, что это звучит слишком идеализированно, слишком по-донкихотски, слишком красиво, чтобы быть правдой. Да, конечно, с тех пор прошло двадцать два года, а время смягчает контуры и краски, особенно если речь идет о первой любви. Но… но… мне кажется, я смотрю на жизнь с определенной ясностью. В силу своего рода деятельности. Ведь работа рентген-лаборанта в первую очередь заключается в том, чтобы уметь разглядеть, с предельной четкостью, все фундаментальные клеточные силы, что есть в нас. Но эмоциональный мир человека не столь прозрачен, да? В сердечных делах не бывает белого и черного. В одном я до сих пор абсолютно уверена: Эрик Лахтманн был любовью всей моей жизни. Никогда еще я не была так счастлива, никогда не трудилась так продуктивно, никогда не была так довольна собой и своей жизнью. Все, кто знал нас тогда, видели, что мы — перспективная пара. Конечно, у нас были планы. Много планов. По окончании первого курса мы на лето устроились преподавателями в частную школу для детей из состоятельных семей в Нью-Гэмпшире, готовили к поступлению в колледж богатеньких и тупых детишек, которым не светил бы никакой вуз, если бы они не повысили свою успеваемость. Деньги нам платили хорошие. Настолько хорошие, что нам удалось скопить на дешевую поездку в Коста-Рику, где мы провели последние две недели летних каникул. Там жил друг семьи Эрика, художник, у него был свой дом на Тихоокеанском побережье. И хотя мы попали в сезон дождей, солнце светило по шесть часов в день. Ну и к тому же мы были в Центральной Америке. Разве это не круто? Во время пребывания в Коста-Рике мы условились, что на третьем курсе уедем в Париж, где следующие двенадцать месяцев будем интенсивно учить французский. Эрик был уверен, что для студентов, готовящихся к поступлению в медицинский институт, есть программа стажировки на медицинском факультете Сорбонны. Такая была, и я подала заявку. Потом на нас свалилась небольшая проблема: я обнаружила, что беременна. Я знала, как и почему это произошло. В Коста-Рике я два дня подряд забывала принять противозачаточные таблетки. И вот вам результат. В общем, когда мы вернулись в Ороно, пять дней подряд по утрам я просыпалась с тошнотой. Я сообщила Эрику о своих подозрениях, сказала, что чувствую себя ужасно виноватой из-за своей дурацкой забывчивости… хотя он, конечно, уже знал, потому что я доложила ему об этом сразу же, как только поняла, что из-за всего того мескаля,[41] что мы выпили однажды в выходные вместе с тем сумасшедшим художником, другом семьи Эрика — это был Буковски[42] в чистом виде, — я совершенно забыла про контрацепцию. Мы с Эриком, как только начали встречаться, сразу пообещали ничего не скрывать друг от друга. И не скрывали. Поэтому, когда тест на беременность подтвердил то, что и так было очевидно — что у меня будет ребенок, — Эрик, будучи тем, кем он был, заявил: «Мы оставим малыша. Поедем вместе с ним — или с ней — в Париж. Воспитаем нашего ребенка самым классным гражданином, какие только есть на свете, и будем жить дальше». Так и сказал. И в этом тоже был весь Эрик: для него не было ничего невозможного. Нет таких трудностей, считал он, которых не преодолели бы исступленный энтузиазм и трудолюбие. Конечно, в его жизни, как и у всех, бывали мрачные моменты: порой на него накатывали приступы меланхолии, и тогда он по два дня не вставал с постели. Но это неизбежно, если ты вечно живешь на пределе, в состоянии маниакального возбуждения. Такие приступы… они случались с ним… ну, может, раз в квартал. Он не позволял себе долго хандрить, неизменно брал себя в руки, а после всегда шутил, что это его организм потребовал, чтобы он перестал пытаться бесконечно блистать умом, — помимо всего прочего, Эрик учился на «отлично» по английскому и философии. Но, не считая этих редких случаев хандры, он всегда придерживался принципа: нет ничего невозможного. И частью этого «все возможно» был ребенок. Наш ребенок. И хотя Эрик был настроен оптимистично и решительно, это я сказала: «Не сейчас». В конце концов, мне ведь было всего девятнадцать. Да, у меня был парень, и я была влюблена, и знала, что Эрик — тот человек, с которым я готова связать свою жизнь, но при этом я прекрасно понимала, что будет означать для нас рождение ребенка. Это — постоянная ответственность, двадцать четыре часа в сутки. Мы перестанем принадлежать себе, и это в то время, когда мы должны быть свободны от всякой обузы, ограничивающей наши возможности. Да и Париж не будет Парижем, если мы приедем туда с ребенком. Поэтому, тщательно взвесив все «за» и «против», я сказала Эрику — без малейшего чувства вины, надо признать, — что будет лучше, если мы подождем несколько лет и заведем семью после того, как я окончу медицинский институт. Он выслушал меня спокойно. Я чувствовала, что в глубине души он вздохнул с облегчением, но не стал бы возражать, если б я решила оставить ребенка. Эрик, будучи тем, кем он был, взял на себя все заботы. Нашел для меня очень хорошую клинику в Бостоне, где мне и сделали аборт. Заказал для нас номер в первоклассном отеле на выходные, чтобы я могла отдохнуть после операции. Не отходил от меня ни на шаг, всячески меня поддерживал. Если честно, аборт я перенесла так легко именно потому, конечно, что мы с Эриком любили друг друга и собирались быть вместе до конца жизни. Я была уверена, что через несколько лет снова забеременею от Эрика, рожу ему ребенка. Только тогда это будет подходящий момент. Подумать только: тогда это будет подходящий момент… в молодости не осознаешь, что с годами время летит с головокружительной быстротой. И тебе кажется, что ты неуязвим, неподвластен той страшной изнанке жизни, которая подчинена случайности, непредвиденному стечению обстоятельств. Как бы то ни было, в середине сентября я сделала аборт. Мы перешли на второй курс. Для нас обоих это тоже был золотой период. Мы оба продолжали учиться все лучше и лучше, Эрик стал литературным редактором «Пера», меня назначили редактором поэтической колонки, мы оба готовились на следующий год поехать в Сорбонну по обмену, оба усердно учили французский, условившись, что по два часа в день будем говорить только dans la langue de Moliere…[43] одна из немногих фраз, что я помню с того времени. Словом, жизнь была прекрасна. Да, на Эрика по-прежнему, бывало, накатывала «черная тоска», причем все чаще, раз в две недели. Но он неизменно встряхивался, продолжая шагать по жизни широким шагом, поражая меня своей способностью быстро восстанавливать душевные силы и умением объять необъятное. В тот год на Пасху мы думали о том, чтобы поехать к друзьям в Кембридж. В последнюю минуту у меня схватило живот, всю ночь не отпускала тошнота. И мы остались в Ороно. У меня опять началась рвота, и Эрик сказал, что сбегает в аптеку, купит что-нибудь успокоительное. У нас обоих были велосипеды. Эрик взял свой. Перед уходом он поцеловал меня, сказал, что любит. Потом вышел — и больше не вернулся. Через час меня охватила паника, но рвота меня измотала, у меня не было сил, чтобы встать с постели и отправиться на его поиски. Примерно в два часа дня к нам домой постучала полиция. С ними была женщина — социальный работник. Вот тогда я все и узнала. Мне сказали, что в квартале от аптеки Эрик поехал на красный свет и его сбил грузовик. Он вылетел из седла и ударился о фонарный столб. Умер мгновенно, как мне сказали. Возможно, даже ничего не почувствовал и не понял, что произошло. Я потеряла самообладание, меня сотрясали безудержные рыдания. Эрик умер. Такое в голове не укладывалось. Словно все мое будущее, всякая возможность счастья только что были растоптаны навечно. Следующие полтора года я жила как в тумане. От отца моральной поддержки ждать не приходилось, он этого не умел. Мама поначалу мне сочувствовала, но потом сказала, чтобы я перестала дурить, что я молода, у меня вся жизнь впереди и я должна смотреть вперед. Мои университетские друзья были со мной обходительны. Какое-то время я ходила на сеансы к психологу, работавшему в кампусе. Но лучше мне не стало, и я перестала его посещать, и это, как я теперь понимаю, было большой ошибкой. Но тогда я просто не хотела выходить из депрессии. Я утонула в своем горе. Была опустошена. Моя жизнь рушилась у меня на глазах. Мои преподаватели поначалу проявляли снисходительность, но училась я все хуже и хуже, мне было все равно. Я отказалась от поездки в Париж, потому что без Эрика мне там было бы невыносимо. Я замкнулась в себе. Кое-как занималась, скатилась с «пятерок» на «тройки». Подумаешь, ну и что? У меня больше не было никакой цели. Меня лишили любви всей моей жизни. Несколько моих преподавателей и друзей пытались уговорить меня снова обратиться к психотерапевту. Я их не слушала. Я находилась в жутчайшей депрессии, но продолжала кое-как существовать: убиралась в квартире, выполняла учебные задания, но так, по минимуму, чтобы сдать экзамены и не вылететь из университета. Теперь я понимаю, что тогда шла верной тропой самоуничтожения, специально наказывала себя. И делала это с упорной настойчивостью. Каким-то образом мне удалось окончить третий курс. Мама, увидев мои оценки, покачала головой и сказала: «Про карьеру врача можно забыть». Мне было все равно. Отец, однажды уделив мне внимание, сказал, что мне следовало бы годика два позаниматься чем-то вне стен университета, может быть, записаться волонтером в Корпус мира. Но когда я расплакалась и спросила, где я встречу еще такого Эрика, он, положив руку мне на плечо, сказал просто, что жизнь продолжается и, если я сама того захочу, все наладится. Вообще-то, это были мудрые слова, особенно совет о том, чтобы вступить в ряды волонтеров Корпуса мира и уехать в какую-нибудь дикую страну третьего мира, где, возможно, мне удалось бы дистанцироваться от своего горя и осмыслить свое эмоциональное состояние. Но разве я последовала ему? Я была столь склонна мучить себя — это я поняла относительно недавно, — что в последнем триместре третьего курса согласилась пойти на свидание с неким парнем по имени Дэн Уоррен. Он был уроженцем северного округа Арустук, изучал информационные технологии. Довольно приятный парень. Я с ним познакомилась, когда одна моя подруга уговорила меня вступить в Клуб любителей турпоходов. По ее мнению, пешие прогулки должны были благотворно повлиять на мое душевное состояние. В сравнении с Эриком Дэн был человеком с совсем другой планеты. Образованный, но не интеллектуал, никакого полета фантазии и воображения. Он предпочитал конкретику идеям, и его жизненная философия базировалась на принципе: стой твердо на земле — это единственный способ идти по жизни. Однако он был добрый парень. Казалось, мое общество доставляет ему истинное удовольствие. Я все еще горевала по Эрику, и в те минуты, когда я погружалась в глубокую печаль, он был крайне внимателен ко мне, вел себя очень предупредительно. Сначала мы были просто друзьями, романтические отношения завязались у нас лишь где-то через месяц. Конечно, я вовсе не любила его так, как Эрика, но после пятнадцати месяцев страданий для меня наш роман был как бальзам на душу. Сам Дэн был в восторге. Считал, что я — завидная добыча. По мнению моих друзей, он был «приятный», «открытый», «незамысловатый» — иными словами скучный, ни рыба ни мясо. Я познакомила его со своими родителями. «Вполне ничего, приличный парень», — вынес свой вердикт отец, без всякого энтузиазма в голосе. Мама выразилась более откровенно: «Надеюсь, он вытащит тебя из твоего темного леса, а потом ты найдешь кого-нибудь поинтереснее». Летом, когда мы переходили на четвертый курс, Дэн повез меня в путешествие по стране, и это было здорово, хотя я часто недоумевала, зачем я вообще связалась с этим парнем. Но мне с ним было комфортно и легко. И наш роман продолжался. Потом случилась еще одна маленькая катастрофа. Мы всегда предохранялись с помощью презервативов, поскольку после гибели Эрика противозачаточные таблетки я перестала принимать, да и не считала это правильным. Однажды ночью — примерно за две недели до окончания университета, — когда мы занимались сексом, презерватив на Дэне разорвался. В то время было трудно, но все же возможно достать посткоитальный контрацептив. Нужно было поехать в ту клинику в Бостоне, где я делала аборт. Но в понедельник у меня был выпускной экзамен по биологии, и я боялась его провалить — вот до какого уровня я скатилась, ибо, даже начав встречаться с Дэном (а он, честно говоря, студент был так себе, за хорошими оценками не гнался), лучше учиться я не стала. А через семь дней я ждала месячные. И… в общем, я нашла много причин, чтобы не ехать в Бостон. Теперь я думаю, что тогда в глубине души я не могла смириться с мыслью о новом аборте, хотя противозачаточная таблетка, принимаемая на следующий день после полового акта, что бы ни думали на этот счет утвердившиеся в вере, это далеко не аборт. Ну и, конечно, после гибели Эрика меня терзало огромное чувство вины за то, что в свое время я не сохранила его ребенка, как он предлагал. Вы не представляете, сколько раз я говорила себе: если б я родила тогда, Эрик сегодня был бы здесь. Если б только я послушала его и не настаивала на аборте. Если б только…
Ричард взял меня за руку:
— Не смейте так думать. Вы не сделали ничего дурного. Абсолютно ничего.
— У меня был бы его ребенок. Частичка его была бы здесь…
— Если б Эрик не поехал тогда на красный свет…
— На красный свет он поехал только по одной причине — потому что я была больна. Если б мы, несмотря на мое недомогание, поехали в Бостон…
— Лора, прошу вас, прекратите. Вы не причастны к гибели Эрика. Вмешался случай, вот и все.
— Но ведь после у меня был выбор… а я что сделала? Загнала себя в угол, согласилась жить так, как мне не нравится. Мама, не знавшая про мой первый аборт, решительно заявила мне, что она «обо всем позаботится», если я хочу прервать беременность. Даже Дэн не возражал против аборта. Но я ни в какую. Чувство вины, раздиравшее меня, было столь сокрушительным, столь неизведанным и бичующим, что я настояла на том, чтобы сохранить этого ребенка. И чтобы угодить родителям Дэна — они были баптистами архаичных взглядов, — мы тем же летом поженились. Но мама даже за неделю до свадьбы все еще пыталась отговорить меня от этого брака. Убеждала меня, что я совершаю самую большую ошибку в своей жизни. Но…
Я взяла свой бокал с коктейлем, осушила его, стискивая руку Ричарда, чувствуя, как алкоголь заглушает боль, которую я носила в себе многие годы, десятилетия.
— Каждый божий день я благодарю судьбу за то, что она подарила мне двух чудесных детей. Подумать только, если б тогда я прервала свою вторую беременность, теперь не было бы Бена — моего блестящего, невероятно талантливого мальчика… это сводит на нет все мои сожаления. И Салли тоже, моей девочки, которую я обожаю, которой сейчас приходится так не просто… ее бы тоже не было, если б я в свое время не решила остаться с Дэном. Так что… в жизни все относительно, не зря мы страдаем… — Я резко замолчала, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, а из горла рвется всхлип. Но мне удалось его подавить. — И вот вопрос, который не дает мне покоя, — продолжала я. — Если б Эрик не сел на тот велосипед, моя жизнь текла бы теперь совершенно по иному руслу? Стала бы я врачом? Говорил бы мне мой умница муж, что я необыкновенная и удивительная женщина? Была бы я любима? Счастлива?
Глава 7
Была бы я любима? Счастлива?
Читать бесплатно другие книги:
