Сокол и Ласточка Акунин Борис
Сегодня, наконец, перешли к хирургии, которой я боюсь больше всего. Начали с переломов рук и ног — это самое простое из увечий, с которыми мне придётся иметь дело. Я научилась: замешивать гипс; выправлять кость; накладывать шину. По-настоящему трудно только второе, особенно, если перелом открытый. Отец Астольф принёс несколько щепок разной толщины, завернул их в бумагу. Которая изображала кожу, и мы долго исполняли странный ритуал. Он с хрустом ломал деревяшки об колено, а потом я их «лечила», аккуратно распрямляя. Заклеивала порванную бумагу, клала шины, потом работала с гипсом.
Во второй половине дня я становлюсь из ученицы учителем. Водила Дезэссара взад-вперёд по кают-компании, показывая, как кланяются замужним дамам, юным барышням и пожилым герцогиням. Капитан был в парадном кафтане, шёлковых чулках и завитом парике, да ещё с тростью. В углу мы поставили зеркало, отобранное в качестве трофея у несчастного бристольца.
Д. был похож на индюка, с важностью расхаживающего по птичнику, однако себе он чрезвычайно нравился. За ужином он объявил, что отныне на «Ласточке» будут соблюдаться правила морского этикета, как положено на боевом корабле. Господа офицеры должны являться в кают-компанию нарядными, в париках и при шляпах. «А кому это не по нраву, — грозно предупредил капитан, — будет столоваться в кубрике с матросами».
Поддержали это начинание Гарри (он и так всегда одевался щёголем), писец да мичман Проныра. Оба лейтенанта и пушкарь заявили, что париков отродясь не нашивали, а где жрать «солёную лошадь», им совершенно всё равно.
Закончилось криком и руганью.
Четырнадцатый день плавания.
Сегодня весь день не до занятий.
Я познакомилась с обратной стороной корсарской профессии.
Утром меня разбудил отчаянный звон колокола и топот ног. Мы снова заметили корабль. Он вынырнул из рассветного тумана в какой-нибудь миле к западу. Восходящее солнце обрисовывало в колышущемся воздухе золотистый, прозрачный силуэт. Дезэссар, полезший на мачту с подзорной трубой, закричал: «Английский шлюп! Пушек нет — торговец!»
Чтобы подобраться к добыче ближе, мы тоже подняли английский флаг. Правилами морской войны это не возбраняется. Главное — «предъявить цвета» (то есть опустить чужой флаг и поднять свой) до первого выстрела, иначе это уже будет не военная хитрость, а разбой.
Английский торговый шлюп, казалось, не подозревал подвоха. Он повернулся бортом и спустил почти все паруса. Корабль размером с «Ласточку» и, судя по контуру, довольно ходкий.
Наш капитан всё время находился на носу, вскарабкавшись чуть не на самый утлегарь, и неотрывно смотрел в трубу.
Когда до англичанина оставалось три кабельтовых, Д. вдруг заорал истошным голосом: «Поворот! Поворот! Это ловушка!»
«Смотрите! — закричал и Логан, стоявший на вахте. — У него, как у нас, порты закрашены!»
Матросы схватились за тросы, рулевые навалились на рукояти штурвала, и «Ласточка», накренившись набок, стала поворачивать под свежим бейдевиндом.
Я сначала ничего не поняла. Но потом увидела, как в чёрном борту вражеского корабля открываются квадратики, и в каждом торчит пушечное жерло.
Это было такое же корсарское судно, как наше. И прибегло оно к той же уловке, старой, как самоё охота: волк притворился овечкой.
«Мы будем драться?» — спросила я у Д., бежавшего от носа к квартердеку. В голове у меня были только колотые, резаные и огнестрельные раны, до которых мы с моим наставником ещё не добрались.
«Драпать!» — ответил он к моей великой радости, хоть это и показалось мне странным. В конце концов, британский шлюп (теперь стало ясно, что он не торговый, а военный) был не мощнее «Ласточки».
Со всех сторон раздались вопли: «Прячься! Сейчас пальнёт!»
Невесть откуда появившийся францисканец сильно дёрнул меня за руку, так что я свалилась на палубу, а он упал на меня сверху.
Послышался пронзительный свист и треск, будто сотня палок забарабанила по дереву. Потом воздух качнулся и наполнился грохотом, от которого заложило уши.
Это шлюп дал по нам бортовой залп. Прицел, на счастье, оказался высоковат. Кроме дыр в парусах и царапин на мачтах мы лишились одного из фонарей, да рулевому щепкой проткнуло руку.
Он так жалобно выл, что я сразу позабыла страх и кинулась на квартердек. Моему воображению рисовались всякие ужасы вроде открытой раны черепа или разорванной брюшной полости, поэтому, увидев, сколь пустякова травма, я чуть не расплакалась от облегчения.
Моя Клара, разбуженная пальбой, слетела со своего любимого салинга и с клёкотом села мне на плечо. Бедная пташка испугалась, что неудивительно.[25] Я успокоила её и сама успокоилась. Когда обрабатывала рану, руки у меня не дрожали.
Тем временем «Ласточка» очень чисто выполнила разворот. Британец же, потратив время на неудачный залп, потерял преимущество по ветру и здорово поотстал.
Началась погоня. Совсем как позавчера, только теперь удирали мы.
Скорость у нас и у шлюпа была почти одинаковая. Верней сказать, под ветром мы шли узла на полтора быстрее, зато он проворнее маневрировал и на галсах подбирался ближе. Когда расстояние сокращалось до пушечного выстрела, мы обменивались парой-тройкой ядер. Шлюп палил по нам из бакового орудия, «Ласточка» отвечала из двух пушек, установленных в кают-компании, где теперь распоряжался Кабан.
По фрегату за весь день ни разу не попали. Удачен ли был ответный огонь, сказать трудно. Хоть Кабан после каждого выстрела и кричал: «Есть!», на нашем преследователе это никак не отражалось.
Часа через два я соскучилась наблюдать за морским боем, который прежде представлялся мне совсем иначе.
Некоторое время провела с Д. на мостике. Капитан рассказал, что в корсарской жизни баталии случаются крайне редко. В основном приходится догонять или убегать. Если противники равны по силе, они обыкновенно расходятся миром, не тратя зря порох. Кровавые сражения происходят при следующих обстоятельствах: если один из капитанов пьян или глуп; если с той стороны пираты, от которых не жди пощады; либо же если удирающее судно не желает сдаваться, рассчитывая продержаться до входа в гавань или до наступления спасительной темноты. Д. участвовал в двадцати девяти корсарских экспедициях, но в настоящий бой попадал только дважды, а про абордажи только слышал, но сам никогда их не видывал.
Вечером я ушла к себе в каюту.
Силуэт шлюпа чернел примерно в полумиле за кормой. Думаю, за ночь он нас потеряет.
Пятнадцатый день плавания.
Как бы не так!
Утром я увидела англичанина на том же расстоянии. Оказывается, ночь выдалась лунная, и оторваться под её покровом нам не удалось.
Весь день упорное преследование продолжалось. В нас стреляли всего однажды, издалека, и ядро легло в стороне.
Страшно уже не было, лишь досадно оттого, что мы вторые сутки бежим на вест, отдаляясь от цели плавания, но тут ничего не поделаешь.
Попросила отца Астольфа поскорей перейти к курсу военной хирургии. Весь день посвятили колотым ранам.
Вчера было не до трапез, но сегодня завтрак, обед и ужин подавали как обычно, только не в кают-компании, где хозяйничает главный канонир, а в пороховом погребе. Там нет окон и нельзя зажигать огонь, зато есть деревянный стол, служащий для заправки пушечных картузов. Мне в погребе даже понравилось. При свете масляной лампы сидеть уютней, чем при свечах, а ещё приятно было в кои-то веки поесть, не вдыхая густой табачный дым. По случаю воскресенья подавали курицу. Очень вкусно.
Шестнадцатый день плавания.
Ночь опять была ясной. Погоня продолжается. Перемен никаких: та же редкая безрезультатная стрельба, те же манёвры. Только ветер с востока усилился, и нас всё дальше уносит в атлантические просторы, прочь от африканского берега.
Изучала резаные раны. Отец Астольф похвалил меня за ровность швов (я упражнялась на свиной коже).
К вечеру небо стало затягиваться облаками, на которые все смотрят с надеждой. Что-то будет ночью?
Семнадцатый день плавания.
Ночью я дважды открывала порт и выглядывала наружу. Ни луны, ни звёзд. К утру пояснело, но благословенная тьма сделала-таки своё дело: проклятый шлюп исчез, горизонт был пуст.
Тем не менее капитан объявил, что во имя осторожности «Ласточка» ещё целый день будет двигаться тем же курсом на вест, чтобы снова не наткнуться на англичанина.
Я пробовала спорить, мне невыносима мысль о том, что этот вынужденный dtour[26] отдаляет встречу с отцом. Тогда Д. принялся рассказывать о знаменитой плавучей тюрьме Бристоля, куда всех нас посадят, если враги захватят «Ласточку». Во время предыдущей войны он просидел там год и два месяца, пока арматор не заплатил за команду выкуп.
Сбежать с баржи, стоящей на якоре посреди залива, невозможно. Кормят там тухлой рыбой и заплесневелыми сухарями. Но тягостней всего сносить издевательства, которым подлые англичане подвергают своих пленников. Например, всех вновь прибывших ждёт непонятная унизительная процедура: раздевают догола, а всю одежду варят в котле — якобы для истребления вшей, хотя кому и когда вредили эти маленькие безобидные насекомые?
Услышав о раздевании, я содрогнулась и больше не спорила.
С отцом Астольфом разбирали виды и лечение контузий. Оказывается, они не менее опасны, чем кровоточивые раны. Шестнадцатифунтовое ядро, пролетевшее низко над толпой, способно проложить в ней целую просеку, причём большинство ляжет замертво от летального сотрясения мозга.
Восемнадцатый день плавания.
Сегодня утром капитан сообщил, что ночью мы повернули за зюйд-ост, то есть наконец-то взяли курс на Барбарию. Крюк будет стоить нам по меньшей мере лишних десяти дней, ибо на запад мы убегали под сильным попутным ветром, а при движении на восток придётся всё время лавировать. Из-за этого ни в какой пиренейский порт заходить не станем. Порцию воды придётся урезать, а от свежего мяса отказаться, поскольку клетка для скота и курятник пусты. Я не могла не одобрить такое решение.
В экипаже все здоровы. До беда мы с моим милым монахом проходили теорию огнестрельных ран. Во второй половине дня перешли к практике. Матросы поймали на крюк с дохлой крысой небольшую акулу и, поскольку эта добыча несъедобна, отдали её в моё распоряжение. Я выстрелила несколько раз в тушу, предварительно надев на неё старую матросскую рубаху, а потом извлекала пули и вычищала из ран частицы ткани, от которых часто происходит смертоносное нагноение и антонов огонь. Очень трудно. Не представляю, как такую процедуру будет выносить живой, страдающий человек. Отец Астольф говорит, что ему известны способы облегчения боли, но этой темы мы коснёмся позже.
Девятнадцатый день плавания.
Чистый горизонт. Ветер по-прежнему попутный, хотя ночью, по словам капитана, пришлось всё время менять галсы, из-за чего мы почти не продвинулись.
Тема занятий сегодня довольно простая — вправление вывихов. Нужно хорошо знать расположение суставов и иметь сильные руки. С последним у меня неблагополучно. Отец Астольф показал мне несколько упражнений, с помощью которых можно укрепить запястья. Теперь два раза в день по полчаса я поднимаю и опускаю пушечное ядро.
Сегодня была уморительная сценка. Заглядываю к себе в каюту и вдруг вижу мою Клару, которая сидит на раскрытом дневнике и с преумным видом водит клювом по листу, будто читает. Потом перевернула страницу — я прыснула. Увидев, что я наблюдаю из-за шторы, попугай переполошился и опрокинул чернильницу. Последствия этого маленького инцидента видны на предыдущем развороте. Там, впрочем, ничего особенно важного записано не было — лишь рассказ о том, как я обучала капитана искусству светской беседы ни о чём. Повторяться лень.
Глава одиннадцатая
Дневник Люсьена Эпина
(продолжение)
Двадцатый день плавания.
Всё то же. Днём попутный ветер, ночью штиль или норд-вест. Капитан говорит, что за сутки мы прошли только шестьдесят миль.
Плавание длится меньше трёх недель, а мне кажется, что целую вечность. Каково же морякам, которые держат путь в Китай или в Перу, проводя в море восемь, если не десять месяцев кряду?
Если б не моя учёба да не вечное ожидание какого-нибудь несчастного случая, который подвергнет испытанию мои слабые знания, я, верно, свихнулась бы от скуки.
Сегодня как раз произошло событие, заставившее меня поволноваться.
Один из матросов, некто по прозвищу Косое Рыло (довольно точный портрет), совершил тяжкое морское преступление: подобрав отмычку, проник в винный погреб и вылакал целую бутыль рома, от чего впал в беспамятство и чуть не задохнулся в собственной рвоте.
Чтобы спасти болвана от смерти, пришлось промывать ему внутренности большим помп-клистиром. Дело это грязное и пахучее, но не столь уж трудное. Команда наблюдала за процедурой с большим интересом. Отец Астольф, как прежде, подсказывал мне по-латыни, когда и что надобно делать.
После того, как Косое Рыло протрезвеет и окрепнет, он получит сто линьков по спине.
Двадцать первый день плавания.
Всё то же: днём несёмся, как на крыльях, ночью выписываем зигзаги. За сутки прошли к зюйд-осту 75 миль. Мало.
Косое Рыло подвергли экзекуции. Он не издал ни стона — у матросов считается стыдным кричать, если порка назначена за дело. Коли виноват — терпи.
Освоила лечение множественных кровоподтёков и лопнувшей кожи. Надеюсь, эта наука понадобится мне нечасто.
Урок с капитаном. Тема — менуэт. Боюсь, танцора из Д. не получится.
Двадцать второй день плавания.
Пятый день движемся обратно на восток, но, как мне говорят, ещё далеки от долготы, где столкнулись с английским военным шлюпом.
Обычно я поднимаюсь на палубу, когда солнце уже высоко стоит в небе, но сегодня вышла вскоре после рассвета, так как учёбы не было. Отец Астольф нынче нездоров — у него сильная мигрень, которую он пытается лечит молитвой.
Меня удивило, что пурпурный круг солнца поднимается над горизонтом не по носу корабля, как следовало бы, если мы плывём на восток, а за кормой. Я спросила капитана, чем это объяснить, и он ответил, что ветер с ночи неблагоприятен и приходится идти длинными галсами. Досадно!
Странный он всё-таки человек, Жан-Франсуа Дезэссар. Иногда я ловлю на себе его взгляд, смысл которого мне непонятен. То ли виноватый, то ли смущённый — хотя смущаться нашему капитану нисколько не свойственно.
Этот субъект совсем не таков, каким кажется поначалу. У него повадки грубого и прямого моряка, который говорит всё, что думает, не заботясь о последствиях. Насчёт грубости сомнений нет, но вот насчёт прямоты… Мне всё больше кажется, что Д. очень непрост. При этом его мечта о дворянской грамоте отдаёт чем-то детским. Когда он делает неуклюжие «великосветские» поклоны или с запинкой выговаривает трудную фразу вроде «ежели вашей светлости будет благоугодно», в его глазах загораются возбуждённые огоньки, словно Дезэссар участвует в волшебной увлекательной игре.
В море нельзя без суровости, иначе команда в два счёта разболтается. И Д. с подчинёнными довольно жёсток. Но не жесток. Когда боцман Выдра драл протрезвевшего пьянчужку линьком, капитан тихонько приговаривал (я слышала): «Полегче ты, чёрт, полегче». Это мне понравилось. Хотя, возможно, капитан просто не хотел, чтобы матрос надолго вышел из строя. Уверена: если придётся выбирать между милосердием и практичностью, Дезэссар выберет второе.
Происшествие, случившееся нынче вечером, подтверждает это моё убеждение.
Море перед закатом посвежело. Волны забелели острыми пенными концами, а некоторые валы даже перекатывались по палубе. Один из них смыл корабельную собаку Селёдку, которую вся команда обожает, хотя мне от этой шавки одни неприятности — очень уж с подозрительным видом принюхивается она к моим штанам. Я давно желала надоедливому псу провалиться к чёрту в преисподнюю, но тут вместе со всеми закричала, забегала.
Жалко было смотреть, как Селёдка лает и скулит, отчаянно работая лапами.
Матросы хотели спустить шлюпку, но Дезэссар запретил. Он сказал, что волны слишком высоки и лодку может разбить о борт, а она стоит денег.
Правда, потом он долго провожал взглядом косматую башку, то исчезавшую, то появлявшуюся средь валов, и стряхивал с ресниц слёзы. Но своего решения не изменил.
Удивила меня Клара. Я знаю, что она состояла с Селёдкой в непримиримой вражде, но здесь, разбуженная криками, слетела с бизани и долго кружила над гибнущей собакой, будто желала поддержать её в смертный час.[27]
Двадцать третий день плавания.
Утром на горизонте с подветренной стороны показалось торговое судно. Мы бросились на него, как изголодавшийся зверь на добычу, но корабль оказался испанский, то есть союзнический. Все были очень раздосадованы.
Испанец сигналил, прося о встрече, но Дезэссар не стал тратить время на любезности, за что я ему признательна. Мы прошли мимо на всех парусах.
Учила, как противодействовать цинге. Больше из любознательности, чем по необходимости, ибо этот ужасный недуг, главный враг моряка, не представляет опасности при столь коротких плаваниях, как наше.
День тянулся очень медленно.
Двадцать четвёртый день плавания.
Вторые сутки пасмурно. Солнце ни разу не выглядывало, но ветер свеж, идём быстро.
Если я не ошибаюсь, мы должны уже находиться примерно на широте Гибралтара.
Уроки с капитаном начинают давать плоды. Д. перестал сморкаться на палубу, отрыгивать после еды и давить на себе насекомых. От этого он преисполнился презрения к остальным членам команды, а они над ним втихомолку посмеиваются. Сегодня мы постигали правила изящной жестикуляции.
Тема занятия со святым отцом была более увлекательной — тропическая лихорадка. Впрочем, в сухом и жарком климате Барбарии она нам не грозит.
Двадцать пятый день плавания.
Скорей бы уж показался марокканский берег! Моё терпение на исходе. Тоску усугубляет хмурая погода.
Не знаю, чем бы я себя занимала без уроков отца Астольфа. Нынче изучали жёлтую лихорадку febis flava.
Поздно вечером.
Я каждый день спрашиваю у Логана, сколько мы прошли за сутки. Сейчас мне пришло в голову сложить эти цифры. Получается, что расстояние до Сале давно преодолено!
Утром выясню точнее.
Двадцать шестой день плавания.
Какая горькая ошибка! Я думала, что в корабельный журнал заносится расстояние, пройденное за сутки по прямой, а оказалось, что при помощи лага замеряется весь проделанный путь. По словам штурмана, с учётом потерь на ночное маневрирование, вычисленную мной дистанцию следует делить по крайней мере натрое. То есть, до цели ещё очень далеко.
Что ж, запасёмся выдержкой.
В конце концов, мне грех жаловаться. Пока плавание идёт на удивление благополучно. В команде все живы и здоровы, если не считать «испанской болезни». Каждый день приходится готовить склянки с марганцовым раствором для одиннадцати человек, и каждому я должна сама делать промывание, что сильно обогатило мои представления об особенностях мужского организма. Отец Астольф неизменно присутствует при сей процедуре, пользуясь случаем, чтобы напомнить пастве о последствиях безнравственности. Матросы охотно соглашаются, но, думаю, что до первого порта. Я же в такие минуты не устаю благодарить судьбу за то, что она сделала меня дурнушкой и избавила от самой низменной стороны человеческого существования. Если я когда-то и задумывалась о замужестве, детях и превозносимых поэтами «plaisirs d’amour»,[28] то теперь меня на мякине не проведёшь. Merci beaucoup за такие plaisirs, я уж лучше как-нибудь доживу свой век в старых девах.
Отец Астольф рассказывал об оспе, холере и чуме. С этими болезнями бороться невозможно. Всё что остаётся — поглубже закапывать мертвецов, сжигать всю их одежду вкупе с простынями и молить Бога о милосердии.
Двадцать седьмой день плавания.
Сегодня было много интересного, так что писать буду долго, хоть уже и очень поздно.
В кают-компании после обеда состоялся интересный разговор. Как обычно, рассказчиком был Логан. Его истории иногда бывают пусты или скабрёзны, но всегда занимательны. Нынче он был в особенном ударе.
Д. стоял вахту, так что слушателей было только трое: я, Проныра и Клещ. Артиллерист с сыновьями, категорически отказавшиеся от париков, уже вторую неделю столуются в матросском кубрике.
Беседа началась со спора между мичманом и писцом о самой большой добыче, когда-либо добытой корсаром. Поминали Френсиса Дрейка, галеоны с золотом и пузатые португальские караки, перехваченные на пути из Ост-Индии с бесценным грузом пряностей.
Ирландец дымил трубкой, с интересом слушая. Потом сказал: «Золото, пряности — всё это пустяки по сравнению с кушем, который Джереми Пратт взял в Сан-Диего».
Все посмотрели на Логана, а он грустно улыбнулся и покачал головой: «Вы об этом даже не слышали. А между тем, это самая великая корсарская экспедиция с тех пор, как зародилось наше ремесло. Капитан Пратт, упокой Боже его грешную душу, был великий человек. Таких больше нет. Хотите, я расскажу вам о Невезучем Корсаре?»
Мы, конечно, хотели.
Вот рассказанная история, как я её запомнила.
Капитан Джереми Пратт был английским приватиром (это то же, что корсар), самым опытным и отважным во всех испанских морях. По словам Логана, который близко знал Пратта, ум и находчивость этого человека были удивительны. Он наверняка затмил бы самого Моргана, если б не столь же удивительная невезучесть, преследовавшая капитана во всех его предприятиях. Многие матросы из суеверия даже отказывались служить под его началом. И всё же Пратт пользовался у морского люда огромным авторитетом — из-за умения побеждать вопреки пакостям Фортуны.
Если злой рок нарочно ему не гадил, Пратт всегда добивался поставленной цели.
Если удача предоставляла хоть крошечный шанс — творил чудеса.
Если же всё оборачивалось против него — не сдавался и выкручивался, как мог.
В этой связи Логан высказал одну мысль, показавшуюся мне интересной. «Есть три типа деятельных людей. Самые незамысловатые из них просто не упустят выгоды, коли она сама прикатилась им под ноги. Другие, разрядом повыше, всё время зыркают по сторонам — нет ли где какой добычи, и, чуть завидев подходящую цель, набрасываются на неё. Но ценней всего люди особенного сорта, которые не ждут удачи и не высматривают её, а сами создают выигрышную ситуацию — из пустоты, из ничего».
Именно к этой природе относился Невезучий Корсар.
История его неладов с судьбой восходит к раннему детству. Двенадцати лет от роду он упал с яблони и переломал ноги, отчего они перестали расти. Другой на его месте смирился бы с долей калеки, но не таков был Джереми. Слабость нижних конечностей он восполнил силой плеч и рук. Гарри рассказал, что с виду Пратт походил на краба: огромное массивное туловище с лапами-клешнями, на коротких кривых ножках. По вантам он поднимался с ловкостью обезьяны, подтягиваясь одними кистями. При абордаже первым перелетал на вражескую палубу, вцепившись в канат зубами. Ну а бегать среди моря особенно незачем и некуда, так что длинные ноги капитану были ни к чему.
«Про подвиги и злоключения Пратта можно рассказывать долго, — продолжил Гарри, — но я завёл речь про поход на Сан-Диего, так что не буду отклоняться».
Сан-Диего — порт на южноамериканском материке, откуда в Испанию дважды в год отправляется большой караван с золотом и серебром. Руду доставляют в этот перевалочный пункт с рудников Перу и Юкатана, переплавляют в бруски, штампуют, грузят на галеоны.
Едва пошли слухи о том, что Англия вот-вот вступит с Испанией в войну, Пратт собрал на Барбадосе совет из авторитетных приватиров и предложил дерзкий план: не дожидаясь объявления войны, собрать эскадру и взять курс на Сан-Диего, откуда как раз должен был выйти очередной караван. Пока мир, испанцы не станут принимать особенных мер предосторожности. А после того как в Европе загрохочут пушки, кто станет разбираться, когда был нанесён первый удар — чуть раньше официального разрыва отношений или чуть позже? Опять же, из метрополии до Вест-Индии вести доходят не быстро.
Некоторые капитаны отказались, не пожелав рисковать. Если война не начнётся, те, кто участвовал в нападении, окажутся вне закона. Но всё же составилась эскадра из четырёх сильных кораблей.
Пратту, как всегда, не повезло. Хоть плодотворная идея принадлежала ему, адмиралом выбрали старого Сандерса, уже отошедшего от дел и мирно выращивавшего сахарный тростник близ Порт-Рояля. А всё потому что Сандерс, в отличие от Джереми, слыл счастливчиком.
Дальше — хуже. Старый Сандерс, которому наскучила береговая жизнь, не только с охотой согласился, но ещё и пожелал поднять вымпел на «Бешеном» (так назывался корабль Пратта). Джереми перестал быть хозяином на собственном судне и в общем-то остался не у дел.
Вскоре после выхода в море эскадра попала в ураган, отбросивший её до самой Эспаньолы. Пока чинили порванные паруса и сломанные мачты, пока шли до Сан-Диего, время было упущено. Галеоны успели сняться с якоря и уйти. Нечего и говорить, что все в эскадре винили «чёрный глаз» Невезучего Корсара.
Обидней всего, что расчёт его оказался верен: из Европы пришло известие о войне и рейд на Сан-Диего был совершенно законен.
О том, что Испания и Англия теперь враги, корсары догадались, когда форты Сан-Диего открыли по кораблям с британским флагом залповый огонь без предупреждения.
Едва ли не первым же ядром на «Бешеном» с бизани сбило нижнюю рею, обломок которой упал на мостик и размозжил счастливчику Сандерсу голову. Второй залп был почти столь же злополучен, ибо переломил грот-мачту на пятидесятипушечном «Дербшире», самом мощном корабле эскадры, выведя его из боя.
В таких обстоятельствах, после гибели адмирала, следовало спустить его штандарт и уносить ноги, пока береговые батареи не перетопили все суда. Но Пратт поступил иначе. Он оставил вымпел Сандерса развеваться на флагштоке, поднял сигнал «делай, как я» и повёл корабли вперёд. Шесть раз они прошли линией параллельно укреплениям, выпустив по ним не одну сотню ядер и бомб. Батареи умолкли одна за другой — орудийная прислуга не выдерживала огня и разбегалась. Наконец, на крыше губернаторского дворца подняли белый флаг. Город сдался.
Когда победители высадились, они увидели, что Сан-Диего пуст. Жители скрылись в окрестных горах, забрав с собою всё сколько-нибудь ценное и даже угнав домашний скот. В домах было нечего взять кроме кухонной посуды да мебели. Ну а золотой караван, должно быть, уже встретился с мощным конвоем, высланным ему навстречу из Гаваны.
Капитаны набросились на Пратта с упрёками, виня его за бессмысленные потери. Казалось, экспедиция закончилась полным провалом.
И тогда Невезучий Корсар проявил истинное величие. Можно сказать, совершил грандиознейшее открытие в корсарском деле.
«Да, золото уплыло, и грабить в Сан-Диего нечего, — сказал он. — Но скажите мне, приятели, что во всяком городе стоит дороже всего?»
Они не знали.
«В большом и красивом каменном городе дороже всего стоят дома. Смотрите, тут есть великолепные храмы, дворцы, особняки, купеческие слады, мастерские. Всё это наше. Захотим — спалим или разрушим. Но мы не монстры. Мы готовы продать эту недвижимость местным жителям по разумной таксе».
И он отправил сбежавшему губернатору письмо с деловым предложением. Каждой из построек города была назначена цена. Если владелец привезёт выкуп, сохранность имущества гарантировалась. Дома тех, кто не заплатит в течение трёх дней, будут сожжены. Пратт давал своё капитанское слово, что никто из доставивших выкуп не будет задержан или ограблен. К письму прилагался подробный реестр-ценник, над составлением которого корабельные писцы просидели два дня и две ночи. Дороже всего был оценен превосходный губернаторский дворец (в сто тысяч пиастров) и кафедральный собор Святого Диего (в шестьдесят пять). Самые маленькие хибары в предместьях шли всего по сотне. Как наиболее дешёвые, они были предназначены к разрушению первыми.
На четвёртый день грянули взрывы. Чтобы избежать всеобщего пожара, корсары начали уничтожать дома в тесных небогатых кварталах при помощи пороха.
Нашлась какая-то небоязливая женщина, которая рискнула спуститься с гор и высыпала из узелка горсть монет. Её скромный домик был оставлен в целости и сохранности, а саму сеньору беспрепятственно отпустили обратно.
После этого в город хлынул целый поток встревоженных домовладельцев. Ни один из них не был обманут.
К исходу дня в назначенных для выкупа местах образовались длиннющие очереди. Золото и серебро тщательно взвешивали и пересчитывали, складывали в сундуки. На выкупленное имущество навешивалась печать Джереми Пратта.
Явился губернатор, чтобы спасти свой чудесный дворец, совсем недавно выстроенный из привозного итальянского мрамора.
Настоятель собора долго торговался, пытаясь сбить цену, взывал к благочестию и пугал небесной карой за святотатство, но Пратт папистских угроз не устрашился и получил от клириков сполна — и за храм Святого Диего, и за все остальные церкви, часовни и монастыри.
В результате четырёхдневной торговой операции, в ходе которой порт Сан-Диего по кусочкам выкупил себя у корсаров, на флагманском корабле собралось сокровище, которое не снилось ни одному золотому каравану. Многие вельможи и купцы расплачивались драгоценными камнями — по той простой причине, что, спешно покидая город, они главную часть своих богатств зарыли в землю или спрятали в укромных местах, а алмазы, изумруды и рубины увезти было нетрудно. Не доставать же из тайников при корсарах зарытое золото и серебро? Губернатор, например, за мраморный дворец отдал большой круглый бриллиант редкой розовой окраски.
Но и золота с серебряной посудой у жителей Сан-Диего было взято невиданное количество.
С этой умопомрачительной добычей победоносная эскадра вышла в море. Делёж предполагалось произвести по возвращении, с соблюдением всех предписанных королевским законом формальностей.
Однако злая судьба Невезучего Корсара опять нанесла удар. Невесть откуда, при яснейшей погоде, вдруг налетел страшный смерч и разбросал корабли во все стороны. Три остальных судна, сильно потрёпанные, в конце концов прибыли одно на Барбадос, другое в Бриджтаун, третье сдалось французам на Тортуге. Но «Бешеный», вместе с командой, сокровищем и капитаном Праттом, сгинул бесследно.
«Так и пропала самая большая в истории корсарская добыча», — с горьким вздохом завершил Логан свой рассказ.
Мичман Проныра спросил: «А может, этот ваш Пратт просто сбежал со всеми трофеями и сейчас живёт где-нибудь припеваючи?»
«Где? — пожал плечами ирландец. — Такое богатство не спрячешь. И потом, он ведь на „Бешеном“ был не один. Хоть экипаж сильно поуменьшился после боя в бухте Сан-Диего, на борту оставалось почти восемьдесят душ».
Мы ещё долго обсуждали эту историю, действительно захватывающую и таинственную. Но самое загадочное произошло в конце разговора.
«Что-то я нынче разболтался, — быстро проговорил Логан, услышав за дверью шаги. — Про сокровища Пратта молчок, ясно? Потом объясню…»
Вошёл Дезэссар и удивился всеобщему молчанию.
Так я и не поняла, почему Гарри не пожелал продолжить разговор при капитане. Что ж, подожду объяснений.
Тема занятий с отцом Астольфом тоже была необычайно интересной. Он рассказывал о милосерднейшей сфере медицины anaesthesia, что по-гречески означает «бесчувствие». Бренное наше тело устроено наподобие крепости, все ворота которой охраняются сторожевыми псами. Имя им — нервы. Лишь только в той или иной части крепости обнаружится вражеский агент, либо укрепления подвергнутся атаке неприятеля, псы громко лают — подают сигнал, который невозможно пропустить. Этот сигнал и есть боль. Таким образом, главная миссия боли благотворна. Но с не меньшей яростью псы набрасываются и на тех, кто пытается исправить разрушения, причинённые ранением или болезнью. И тогда боль превращается в помеху, доставляющую тяжкие страдания и даже способную лишить жизни.
С незапамятных пор лекари пытаются приучить цепных псов нашего тела к дисциплине — чтоб они вгрызались только во врагов, но не в друзей. При хирургической операции, дабы ослабить терзания и метания больного, ему можно дать смесь опия и тёртой мандрагоры, что погружает страдальца в сонное и бесчувственное оцепенение. Но дозу следует соотносить с состоянием пациента. Если он недостаточно силён, сон может оказаться вечным. От слишком большой порции опиата умер Авиценна, великий медик Востока. Его последователи, арабские лекари, протирают раненое место губкой, смоченной в растворе гашиша — это тоже даёт облегчение. Ту же губку можно приложить к лицу оперируемого, и, надышавшись дурманного аромата, он засыпает. А в Англии с давних времён известен дуэйл — порошок из желчи кастрированного кабана, латука, болиголова, белены, брионии и корня мандрагоры.
Некоторые отцы церкви заявляют, что применение обезболивающих средств противно религии, ибо нельзя при помощи хитроумных уловок уклоняться от испытаний, которые ниспосылает нам Господь. Но отец Астольф полагает, что нельзя требовать от слабой человеческой плоти слишком многого. Не всем, как ему, ниспослан дар исцеляющей молитвы, а долг врача — не только лечить больного, но и по мере сил избавлять его от лишних мук.
Мало кто из докторов обучен науке обезболивания. Тем ценнее дар, вручённый мне добрым монахом: белое маковое молочко, из которого можно изготовить сонный эликсир «морфин», а также все прочие необходимые для анестезии ингредиенты. В том числе я получила великое сокровище — настоящий корень мандрагоры, удивительно напоминающий формой человеческое тело.
Растение это встречается редко, и доставать его надо с превеликой осторожностью, ибо, как говорят, оно страдает и даже кричит, когда его выдёргивают. Крики эти будто бы способны лишить рассудка всякого, кто их слышит. Правда это или нет, точно неизвестно, однако на всякий случай корень извлекают из земли необычным способом: аккуратно обвязывают растение верёвкой, которую прикрепляют к ошейнику сильной собаки. Потом, отойдя подальше, подзывают пса, и тот вытягивает мандрагору. Кричит ли она при этой процедуре, Бог весть. Отец Астольф, не желая искушать Провидение, заткнул уши и ничего не слышал, а у собаки рассудка нет, так что терять ей нечего.
До ночи мы тёрли, варили, цедили, выпаривали — и получили пузырёк спасительного зелья, которое мне очень пригодится. Теперь мой учитель спит, а я решила записать всё, что нынче узнала.
Двадцать восьмой день плавания.
Вот ещё один разговор с отцом Астольфом, состоявшийся в странных обстоятельствах, но о них позже.
Монах стал объяснять мне, почему на старости лет решил стать морским капелланом, хотя вся его предшествующая жизнь проходила на суше.
Корабль, сказал он, это образ всего человеческого мира, окружённого пустотой и ужасом Вселенной. Притом образ мрачный, не согретый теплом любви, ибо здесь мужчины оторваны от лучшей части своего бытия — жён, детей, матерей. Мужчины без женщин — это проявление всего худшего, что есть в человеке. Как и женщины в отрыве от мужчин. Недаром протестантские вероучители, среди которых было много людей мудрых и достойных (очень смелое утверждение в устах католического пастыря), выступали против мужских и женских монастырей, где часто процветают сухое изуверство или истеричный фанатизм. В соединении полов, в семье заключена великая мудрость Божья. Любящие супруги гасят друг в друге злое, подобно тому как в арифметике перемножение минусов обращается плюсом. Самая отвратительная разновидность людского сборища — это мужчины, соединившиеся для какого-нибудь лихого дела вроде войны или разбоя. Но на земле солдат или разбойник всё же не находится в отрыве от большого мира, где есть убежища в виде церквей, мирных хижин или святых мест, источающих благодать. А корабельный экипаж бесприютен и безнадзорен, это плавучий вертеп всевозможных грехов и злых помыслов. Особенно сие верно в отношении корабля корсарского, на котором собраны люди, почитающие себя христианами и добропорядочными гражданами, однако стакнувшиеся ради грабежа и убийства. По мнению отца Астольфа, корсар ещё гаже пирата, поскольку тот ощущает себя изгоем и знает, что на берегу его ждёт виселица. Корсар же возвращается домой со спокойной совестью и чувством выполненного долга. Самых алчных и удачливых земная власть щедро награждает и провозглашает героями.
Дослушав до этого места, я не удержалась и спросила: «Если вы считаете тех, кто плывёт с нами, мерзавцами, зачем вы здесь?»
Он удивился: «А где ж ещё быть пастырю, если не с заблудшими овцами? Я врачеватель, исцеляющий души от зла. Моё место там, где самое гноилище. Не в монастырском же мне саду сидеть — благочестивые книги читать да духом умиротворяться?»
Тут важно пояснить, что во время этой нравоучительной беседы мы оба сидели верхом на боцмане Выдре. Это злой человек бешеного нрава. Его боятся все матросы, что для дисциплины, наверное, и неплохо. Скверный характер Выдры, как объяснил отец Астольф, объясняется душевным недугом. Боцман подвержен судорогам эпилептического свойства. Сегодня с ним приключился сильный припадок, так что у меня получилось практическое занятие по падучей болезни.
С бьющимся в корчах эпилептиком следует обходиться вот как. Спеленать руки и ноги, чтоб он не нанёс себе вреда; вставить в рот палочку во избежание прикуса языка; потом лить на голову студёную воду.
Пока монах живописал мне мерзость корсарства, я всё время тонкой струйкой лила боцману на темя воду из кувшина. Выдра хрипел, грыз палочку, на губах у него пузырилась пена.
Двадцать девятый день плавания.
Мы плывём уже целый месяц, а конца всё не видно!
Наконец меж туч выглянуло солнце — и опять не с той стороны, где ему следовало. Логан объяснил, что мы сейчас «спускаемся» под норд-вестом к западу, чтобы потом «подставиться» под послеполуденный зюйд-ост. Я с унынием наблюдала, как резво мы «спускаемся», отдаляясь от утреннего солнца и, следовательно, африканского берега.
Из-за воскресенья учёбы не было. Отец Астольф служил морскую мессу и исповедовал команду. Всякий раз после этого он делается бледным и измождённым, ибо принимает на себя грехи сорока с лишним человек. Монах залезает в койку и долго лежит лицом к стене. Трогать его в это время не следует.
Тридцатый день плавания.
Снова густая облачность. Хороший бриз. Я теперь сама умею читать показания лага — мы прошли за сутки целых 150 миль.
Единственное маленькое происшествие за день. Матрос по прозвищу Барсук, очень смешливый, так безудержно хохотал на шутку кого-то из товарищей, что у него выскочила челюсть. Теперь уж покатывались все вокруг, а бедолага лил слёзы и мычал. Отец Астольф по-латыни объяснил мне, что нужно нанести короткий, точный и сильный удар, чтобы сустав встал на место. Но показать, как это делается, не мог, а мне нечасто доводилось бить людей по лицу. Лишь с одиннадцатого или двенадцатого раза я наконец попала куда следовало. У Барсука вся физиономия в синяках, но он на меня не обиделся, а, наоборот, очень благодарил. Теперь если кто-то вывихнет челюсть, думаю, мне хватит двух-трёх ударов.
Господи, где же барбарский берег? Капитан и штурман уверяют меня, что до него осталось совсем недалеко.
Тридцать первый день плавания.
ТРЕВОГА!
Сразу про главное.
Минувшей ночью я не спала. Готовила эликсиры, декокты и бальзамы по инструкции, составленной отцом Астольфом. Самого его в каюте не было. Он сейчас опекает юнгу Ракушку, который последнее время всё плачет и тоскует по дому.
Пушечный люк был нараспашку, потому что тепло.
Вдруг снаружи влетела Клара, села на стол и беспокойно заклекотала.
Я была увлечена своим делом и ласково отстранила её: не мешай! Но попугаиха схватила меня клювом за рукав — будто тянула куда-то.
Минуту или две я её бранила и пыталась прогнать, но потом сдалась. Клара почти всё время спит, мы с ней редко видимся, и, если ей хочется со мной прогуляться, почему бы нет?
«Ну хорошо, — сказала я. — Вот моё плечо. Пошли на палубу».
Наверху было чудесно. Я встала на юте, щурясь от лучей восходящего солнца. Клара тревожно похлопывала крыльями, мешая мне любоваться зарёй. Внезапно я сообразила, что мы опять идём на запад. Что же это получается? Всякий раз, когда у меня есть возможность сориентироваться по солнцу, оказывается, что «Ласточка» на галсе, противном курсу?
На вахте стоял Друа, второй лейтенант. Я спросила, давно ли мы движемся в эту сторону.
«Давно», — рассеянно ответил он и вдруг переменился в лице — будто чего-то испугался или о чём-то вспомнил.
«Почему?!» — воскликнула я.
«Таков приказ капитана», — пробормотал Друа и отвёл взгляд.
Хорошо, что у меня хватило ума сдержаться. Я изобразила зевок, пробормотала «ну-ну», и он успокоился.
Но не успокоилась я.
В восемь часов, дождавшись, когда сменится вахта, я снова поднялась на квартердек. Там был Гош, старший помощник. Поболтав с ним о том, о сём, я как бы между делом поинтересовалась, не менялся ли курс.
Он флегматично ответил: «Как плыли, так и плывём».
Читать бесплатно другие книги:
