Сокол и Ласточка Акунин Борис

Глава девятая

Мы милы Господу

С королевским писцом, при всей его учёности, дружба у нас не сложилась. Мэтр Салье сам явился к Летиции в каюту — «с визитом учтивости», как он выразился. Сел на каронаду и битый час разглагольствовал о низменности человеческой натуры, о своей неподкупности, о ценах на сушёную треску и прочих столь же увлекательных вещах. Интересовали его также способы лечения подагры. Полистав книгу, мой лекарь дал совет прикладывать капустный лист и — уже от себя — не засиживаться в одном положении долее четверти часа, ибо затекание нижних конечностей чревато их воспалением. Клещ немедленно поднялся и ушёл. При каждой следующей встрече, каковые на маленьком корабле неизбежны, Клещ, в соответствии с прозвищем, намертво впивался в мою девочку со своими скучными разговорами. Лишь напоминание о вреде длительного пребывания на одном месте могло его остановить.

Зато со штурманом мы быстро сошлись. Это был человек лёгкий, весёлый, не похожий на бретонских моряков и к тому же превосходный рассказчик. Он охотно обучал Летицию азам навигации, названиям всех бесчисленных парусов. Элементов рангоута и такелажа, а также прочим морским премудростям. Близнецы-лейтенанты или их папаша артиллерист раздражались, если слушатель не мог уразуметь, что такое «огоны выбленочных узлов, прибезелеванные к ванту» или «нижний юферс фор-стеньлог-штага», зато ирландец был неизменно терпелив и изъяснялся на понятном сухопутному человеку языке. Возможно, Логан тратил столько времени на болтовню с юным лекарем, потому что тоже чувствовал себя чужаком среди команды, сплошь состоявшей из родственников, свояков и кумовей. Я, например, заметил, что ирландец подолгу разговаривал и с Клещом, кажется, нисколько не тяготясь столь тоскливым собеседником.

Гарри безусловно был самым бойким и занятным членом экипажа. Во всяком плавании обязательно сыщется человек, которого можно назвать «душой корабля», ибо, стоит ему появиться в кают-компании, в кубрике или на палубе, и там сразу завязывается шумный разговор, звучит смех или затевается какая-нибудь возня. Без такого живчика в море скучно.

Притом о себе штурман рассказывал не то чтобы неохотно — нет, он постоянно сыпал историями из своего прошлого, — но общей картины из этих баек как-то не складывалось. Родом он, кажется, был из Дублина и при «славном короле Джеймсе» вроде бы служил в королевском флоте, но давать присягу «узурпатору» не пожелал, и с тех пор плавал под флагами всех морских держав. Бывал и в Индийском океане, и в Китае, но чаще всего рассказывал о Вест-Индии, которую, по его словам, «знал, как свою ладонь».

Все моряки ужасные охальники и сквернословы, но Логан заткнул бы за пояс любого похабника. Его сочные, с массой пикантных подробностей, рассказы о победах над женщинами всех рас и национальностей пользовались на «Ласточке» большим успехом. Но это нисколько не мешало ирландцу без конца креститься, бормотать молитвы и класть истовые поклоны перед распятием, приколоченным к основанию грот-мачты. Стоило кому-то помянуть чёрта или обронить что-нибудь святотатственное (у матросов, как известно, за этим дело не станет), и штурман тут же делал богохульнику строгое замечание.

Вот, для иллюстрации, разговор между Летицией и рыжим Гарри, подслушанный мной на второй или третий день плавания.

Моя питомица поинтересовалась, кто была беременная особа, с которой он так нежно прощался на причале.

— Мать моего будущего ребёнка, — с гордостью ответил штурман, — дай ей Боже благополучно разрешиться от бремени.

— И вы её любите?

— Разумеется! Что за вопрос?

Летиция пытливо смотрела на него, пытаясь разобраться в неведомой материи — любовных отношениях между мужчинами и женщинами.

— Но это не помешало вам предыдущим вечером принять предложение папаши Пома и отправиться к шлюхе?

Ирландец ужасно удивился.

— Почему я должен был отказываться от дармового угощения?

— Но ведь вы женаты, — сконфуженно пролепетала девочка.

— У меня такие жёны в каждом порту. Я всех их люблю, а они любят меня — пока я с ними.

— А когда вас нет?

— То, чего я не вижу и о чём не знаю, не существует, — ответил штурман, проявив склонность к философии. — Лишь бы знать наверняка, что дети, которых рожают мои бабы, не от кого-нибудь другого. Ну, на то у меня есть свои способы проверки.

— Зачем вам дети, если у вас в каждом порту по жене?

— Дети — дар Божий. А худшее на свете злодейство — вытравить плод, — строго сказал Логан и перекрестился.

Увидев, что собеседник совсем сбит с толку, он подмигнул:

— Ничего, Эпин, вы ещё слишком молоды. Я научу вас, как обходиться с бабами.

Рыжий Гарри был весь составлен из качеств, редко сочетающихся в одной натуре. Так же легко, как скабрёзность с набожностью, в нём уживались добродушие и железная твёрдость. Вскоре после того, как наше судно вышло в бурные воды Бискайского залива, я стал свидетелем сцены, заставившей меня взглянуть на штурмана по-новому.

Он сел играть в ландскнехт с Пронырой, крайне неприятным молодым человеком, который однажды попытался выдернуть у меня из хвоста перо. Мичман был шумлив, хвастлив и к тому же нечист на руку, причём жульничал не изящно, как мой бывший питомец Ожье, а совсем незамысловато. Логан раскусил прохиндея на первой же сдаче.

— Не думал, что из серой бретонской муки может испечься этакий блинчик, — с весёлым смехом сказал Гарри, бросая карты. — Осторожней, приятель! За такие фокусы вам однажды отрежут уши.

Произнесено это было безо всякого вызова, тоном шутливого совета. Но субъекты, подобные Проныре, привыкли воспринимать незлобивость как проявление слабости.

Мичман, который был на полголовы выше, с бранью швырнул в щуплого ирландца оловянной кружкой. Дёрнув головой, Логан уклонился, проворно вскочил из-за стола и, когда противник налетел на него с кулаками, несколькими быстрыми, точными ударами загнал наглеца в угол. На беду, именно в той части кают-компании на стене висели абордажные сабли. Проныра выхватил одну из ножен и завопил: «Убью!»

Меня всегда удивляло, что Гарри не расстаётся с оружием, которое висело у него на боку, даже когда он поднимался на марс, чтоб осмотреть горизонт. Я объяснял это обыкновение прежней службой в военном флоте. Теперь чудня привычка спасла ему жизнь или, во всяком случае, избавила от увечья.

В короткой схватке, заставившей всех остальных врассыпную броситься из-за стола, Логан обезоружил забияку и лупил плашмя по спине и заднице, пока Проныра не выбежал вон. Одержав победу, штурман как ни в чём не было рассмеялся и попросил всех бывших в кают-компании, не рассказывать о случившемся капитану, не то глупый мальчишка угодит под арест. Тем дело и кончилось.

Но чуть позже между Летицией и Гарри состоялся разговор, который показался мне примечательным.

— Почему вы не закололи негодяя? — спросила она. — Вам ничего бы за это не было. Он оскорбил вас и первым обнажил оружие. А теперь вы обзавелись лютым врагом, который вполне способен нанести удар исподтишка.

Штурман беззаботно пожал плечами:

— Вы плохо знаете людей, юноша. Этот щенок, получив трёпку, будет лизать мне руку и вилять хвостом. Конечно, можно было его прикончить — никто бы не расстроился. Но Господь сказал: «не убий».

Он торжественно воздел палец.

— И вы никогда никого не убивали? — уныло спросила Летиция, должно быть, вспомнив застреленного разбойника с большой дороги.

— Отчего же, много раз. В нашем мире без этого, увы, не проживёшь.

— А заповедь?

— У меня строгое правило. — Штурман горделиво тронул ус. — Истребил живую душу — произведи на свет другую. Тогда Бог тебя извинит. Я веду очень точный счёт. За свою жизнь мне пришлось прикончить восемнадцать человек, а детей у меня в разных портах от Вера-Круса до Риги родилось семнадцать. Так что на сей момент я в долгу перед Всевышним на одного покойника, но скоро расплачусь по векселю — пять моих баб беременны.

Моя питомица была потрясена такой бухгалтерией.

— Семнадцать детей?! И о всех вы заботитесь?

— Упаси Боже. Я даже не знаю, сколько из них живы, а сколько померли. Это уж не моя забота. Если ребёнок понадобился Господу, я тут ни при чём. Но вы не думайте, приятель, что у Гарри Логана нет сердца. У меня в Форт-Рояле, на острове Мартиника, растёт любимый сын, малютка Джереми. — Ирландец всхлипнул. — К нему и только к нему стремится моё сердце!

Личностей, подобных Логану, я, пожалуй, ещё не встречал. Приятельство моей питомицы со столь неординарным человеком, пожалуй, можно только приветствовать.

Однако больше всего нам повезло с соседом по каюте. Притом что началось это знакомство довольно пугающе.

Как я уже рассказывал, в первый день плавания мы видели капеллана лишь издалека. Ночь он провёл на верхней койке, всего в трёх или четырёх футах над Летицией, но, пребывая в болезненном состоянии, она опять-таки не перемолвилась с монахом ни единым словом.

Первый их разговор состоялся лишь наутро, когда моя питомица (со мной на плече) вернулась к себе после завтрака.

Служитель Господа сидел верхом на каронаде, занимая собою почти всё свободное пространство конурки. В руках у него была старинная книга. Я с удивлением воззрился на обложку (то были «Опыты» Монтеня в знаменитом издании 1596 года — не самое обычное чтение для монаха); францисканец с не меньшим удивлением воззрился на нас. Я думал, что дело в моей скромной персоне, но, как оказалось, ошибся.

— Здравствуйте, святой отец, — почтительно поздоровалась Летиция. — Я судовой лекарь Люсьен Эпин. Прошу извинить, что давеча не спросившись занял нижнюю койку. Вам в вашей рясе забираться наверх неудобно. Если хотите, я перетащу свою подушку и одеяло наверх…

— Бог мой, — перебил её капеллан. — Зачем?!

На его изрезанном морщинами лице сияли яркие, нисколько не выцветшие с возрастом голубые глаза.

— Чтоб вам было удобней.

— Я не о том. Зачем вы проникли на корабль, переодевшись в мужское платье, дочь моя? — понизив голос, спросил он. — Поступок опрометчивый и очень рискованный!

Я чуть не свалился со своего излюбленного места, а девочка вскрикнула. Мне сбоку было видно, как кровь отливает от её щеки:

— Как вы… Кто вам… — залепетала она дрожащим голосом. — Капитан, да?

По уверенному тону францисканца было ясно, что отпираться не имеет смысла.

Оглянувшись на занавес, монах взял её за руку, усадил рядом с собой и перешёл на шёпот:

— Из ваших слов я делаю вывод, что капитан Дезэссар посвящён в тайну. Это уж совсем удивительно. Конечно, моряки менее наблюдательны, чем я, потому что у них другое ремесло, но всё же любая случайность может вас выдать, и тогда…

Он покачал головой.

— Неужели во мне так легко распознать женщину? — испуганно спросила она.

Капеллан снял с неё шляпу и парик. Оценивающе оглядел, подумал.

Я теперь сидел на верхней полке и тоже рассматривал свою подопечную.

Руки, конечно, тонковаты. Но для будущего хирурга это нормально.

Ступни маловаты, однако грубые башмаки до некоторой степени маскируют этот недостаток.

Слишком деликатная шея — это да. Но у юнги Ракушки примерно такая же.

На мой взгляд, лекарь Эпин выглядел вполне убедительно.

— Не знаю, — наконец молвил монах. — Моё ремесло состоит в том, чтобы видеть в людях не внешнюю оболочку, а внутреннюю суть. У меня не совсем такой взгляд, как у других. Возможно, миряне не замечают совершенно немужского трепета и чудесной нежности в вашем взоре. Хоть это самое первое, на что обращаешь внимание. Однако расскажите, дитя моё, что понудило вас пуститься в столь опасное приключение? Должно быть, какая-нибудь любовная история?

Францисканец произнёс это с такой ласковой, снисходительной улыбкой, что я сразу перестал его бояться. И Летиция тоже.

Опустив голову к самому плечу капеллана, она рассказала всю правду.

Он слушал, кивая. Время от времени крестился, перебирал чётки, шептал Имя Господне, а если она запиналась, ободряюще поглаживал её по стриженной макушке.

Признавшись в том, что ничего не понимает в медицине и ужасно боится, вдруг кто-нибудь поранится или заболеет, Летиция горько расплакалась и больше уж не могла говорить связно. Всё всхлипывала, каялась в себялюбии, легкомыслии, обмане и повторяла: «Что мне делать? Что мне делать?». Прорвалось напряжение последних дней. Достаточно было всего нескольких участливых слов, чтобы внутренняя защита моей девочки дала трещину. Я подпрыгивал на койке, сочувственно клёкоча. Капеллан издавал примерно такие же звуки.

Дав рассказчице выплакаться, он вынул из широкого рукава рясы платок и заставил Летицию высморкаться.

— Н казните себя. Вы прибегли к обману из благих побуждений. Если это и грех, то небольшой, а к небольшим грехам Господь снисходителен. Вы же Ему особенно милы, в том у меня нет ни малейших сомнений.

Монах лукаво улыбнулся:

— Не верите? Так я вам сейчас предъявлю неопровержимое доказательство Божьей милости. Знаете, кем был смиренный брат Астольф, то есть ваш покорный слуга, перед тем, как принял постриг? Университетским хирургом в городе Ренне.

Он засмеялся, радуясь её изумлению.

— Если вы готовы учиться медицинским наукам, я буду наставлять вас.

Это, действительно, было чудо и дар Божий!

Летиция раскрыла рот, не в силах произнести ни звука, а я, наоборот, разразился радостным кличем.

— Попугай у вас глуповат, — заметил брат Астольф, несколько омрачив моё о нём впечатление. — Чего он испугался? А ещё говорят, что птицы способны чувствовать настроение людей.

Моя питомица, увы, за меня не вступилась. Она даже не взглянула в мою сторону.

— Почему ни арматор, ни капитан не знают о вашем прошлом? — спросила она, ещё не до конца поверив в такую удачу. — Врач и священник в одном лице! Любой судовладелец был бы счастлив заполучить подобного члена команды!

— Я больше не лечу людей. Вначале я пробовал совмещать старую профессию с новой, но врачевать тело и врачевать душу — вещи совсем разные, они плохо между собой совместимы. В конце концов мне пришлось сделать выбор в пользу мисси более важной. Ведь самые опасные болезни таит в себе именно душа. И нередко бывает, что ради её исцеления приходится жертвовать здоровьем тела. Возьмите, к примеру, хоть обет целомудрия, который вынуждены соблюдать католические священники, дабы ослабить свою телесность и укрепить духовность. Это насилие над человеческой природой, за которое мы, представители духовного сословия, расплачиваемся недугами предстательной железы. — Францисканец засмеялся. — Но, уверяю вас, трудности мочеиспускания — малая плата за освобождение от уз чувственности. Кстати говоря, у нашего артиллериста Кабана застарелая аденома простаты. Он обязательно обратится к вам а помощью. Я научу вас делать лечебный массаж, это нетрудно. Гораздо тяжелее избавить мсье Кабана от болезненной алчности и врождённого недоброжелательства, главных недугов этого человека. Мэтр Салье по прозвищу Клещ страдает язвой желудка, от чего неплохо помогает шалфеевый декокт. Однако куда худшая язва, именуемая чёрствостью, разъедает не живот, а душу королевского писца, и тут, боюсь, помочь гораздо труднее.

Монах печально вздохнул и перекрестился.

— Знаете, сын мой (давайте я буду назвать вас так, чтобы не сделать случайной оговорки при посторонних), я до того поглощён тайнами духовной природы человека, что начисто утратил интерес к его физической конституции. Ибо тут вечное, а там всего лишь тленное. Однако без искреннего интереса к тленному, к слабой плоти невозможно быть хорошим лекарем. Я дал обет во имя своего монашеского служения отказаться от служения врачебного. Иногда мне, увы, приходилось нарушать эту клятву, потому что очень уж всех жалко, но я верю и знаю, что молитва — средство более эффективное, чем целебные травы или кровопускание.

Я скептически покачал головой. Сомневаюсь, что чтением «Отче наш» можно облегчить мучительный зуд, возникающий при линьке перьев, или боль от укуса злой перуанской блохи. Отец Астольф будто услышал моё возражение и тут же на него ответил:

— Тот, кто умеет молиться по-настоящему, защищён и вооружён от всех напастей. Вот вы, дитя моё, в первый день очень мучились от качки. Я тоже, едва корабль отошёл от берега, ощутил сильнейшую дурноту. Но заставил себя забыть о ней, погрузился в молитву, и морская болезнь отступила. Эта концентрация достигается многолетними усердными упражнениями. Вся сила души словно бы сжимается в кулак — нет, правильнее сказать: собирается в яркий луч. С его помощью можно преодолеть и обычную простуду, и мигрень, и что угодно, ибо этот луч — часть Силы Господней. Вливаясь в сей чистый источник, я становлюсь неуязвим.

А, ну это другое дело! Он говорил о медитативной концентрации — искусстве, которым в совершенстве владеют даосы и йоги. Я проникся к мудрому сенсею ещё большим почтением. У этого святого старца мы с Летицией сможем многому научиться.

К первому уроку — из области не медитации, а медицины — капеллан приступил тотчас же.

Начал он с небольшой лекции об основах врачебной науки.

Рассказал о Галене, чья концепция плефоры на века определила развитие европейской медицины. Согласно учению великого грека, все болезни происходят из-за переизбытка того или иного гумора — внутреннего сока, каковых в теле имеется четыре: кровь, флегма, жёлтая желчь и чёрная желчь. Поддержание их в равновесии — лучшая гарантия здоровья. Если же баланс нарушен, восстановить его можно посредством одного из четырёх действий: очисткой кишечника, голоданием, понуждением к рвоте или кровопусканием.

От основ брат Астольф перешёл к азам анатомии.

Летиция разложила на коленях тетрадь, пристроила на пушку чернильницу и усердно записывала. Я тоже слушал очень внимательно — не столько для самообразования (я являюсь сторонником не западной, а китайской медицинской теории), сколько для удовольствия. Пожалуй, главное наслаждение бытия — внимать речам учёного мудреца, о чём бы тот ни вещал.

Время летело незаметно. Однако надо же было случиться, чтоб именно во время этого первого урока произошёл первый несчастный случай, без которых не обходится никакое плавание.

Инцидент был сравнительно мелкий — один из матросов замешкался при натягивании каната, и недотёпе затянувшимся узлом оторвало указательный палец. Но когда к нам в каюту привели орущего благим матом человека, у которого хлестала кровь, Летиция ужасно испугалась.

Из-за откинутого полога на неё смотрело множество глаз. Был там и мрачный Дезэссар, буркнувший:

— Сделайте что-нибудь, раз уж вы лекарь.

Не знаю, что было бы, если б не Астольф.

— Все замолчите! — Строго сказал он. — Доктор будет делать свою работу, а я стану молиться, чтобы Господь облегчил страдания брата нашего Коряги.

Так звали матроса, потому что его лицо было изрыто оспой и несколько напоминало древесную кору.

После этого, молитвенно сложив руки и закатив глаза, монах нараспев заговорил по-латыни.

— Спокойно, дитя моё. Делайте, как я скажу, и всё будет хорошо… Велите дать ему кружку рома, чтоб притупить боль.

— Влейте в него рома! Живо! — крикнула Летиция по-французски. Она была бледнее изувеченного матроса, но голос у неё не дрожал.

— Теперь пусть его посадят на стул и крепко возьмут за руки и за ноги… Очень хорошо. Вылейте на рану рому, чтобы избежать заражения.

— А-а-а-а-а!! — заорал Коряга, но ему не дали вырваться.

— В зубы — пулю, не то мы все оглохнем…

Обливающийся холодным потом матрос закусил кусок свинца.

— Выдвиньте ящик с хирургическими инструментами. Возьмите вон те щипчики, маленькие… Нужно вынуть из раны мелкие осколки кости, иначе случится нагноение. Отлично! — одобрил капеллан действия лекаря, не обращая внимания на стоны раненого. — Снова полейте ромом… Учили ли вас вышивать?

— О да, — глухо ответила Летиция. — В пансионе (по-латыни получилось «in gimnasium») мы только этим и занимались.

— Так представьте, что вышиваете гладью. Берите иголку и нитку. Стежки не должны быть слишком частыми.

Здесь Астольф перешёл на французский, обратившись к Коряге:

— Перестань орать, сын мой. Ты мешаешь мне молиться.

Ещё через минуту операция была закончена. Лекарь залепил рану мхом и обвязал тряпкой.

— Ну вот и всё, — объявила моя девочка с небрежным видом. — Пустяковое дело.

Капитан за шиворот вытащил Корягу в кубрик, пригрозив:

— Будешь ворон считать, я тебя в следующий раз не к доктору отправлю, а велю линьками выдрать!

И удалился, не сказав Летиции ни слова.

Зато один из старых матросов, столпов корабельного общественного мнения, прошамкал беззубым ртом:

— Эпин-то наш дело знает. Важно рану зашил. Колет иголкой, будто колючкой.

Другой подхватил:

— Верно! Колючка и есть. Доктор-Колючка!

Раздался дружный смех, и я понял, что имя корабельного врача стало его прозвищем. А ещё я понял, что команда приняла новичка. Теперь можно было немного расслабиться — дела складывались лучше, чем я ожидал.

Я уже упоминал о том, что покачивание волн и морской воздух являются для меня превосходным снотворным. Обычно бльшую часть плавания я провожу в полудрёме, а то и в самом настоящем сонном забытье. Магический мир потусторонних видений то затягивает меня в свой омут, то выпускает обратно. Я предаюсь мимолётным грёзам и неспешным размышлениям. Палящее солнце, пронзительный ветер, проливной дождь — всё мне нипочём. Могу спать хоть по двадцать часов в сутки, делая перерывы, только чтоб немного размять крылья или подкрепиться.

В каюте было душно, тесно, неуютно. Я облюбовал себе отличное местечко под кормовым фонарём, откуда удобно наблюдать за палубой и любоваться пенной дорожкой за кормой.

Однако моему мирному уединению сильно мешала корабельная дворняжка, облаявшая меня при первом визите на «Ласточку». Это сварливое и невоспитанное создание, кажется, ревновало меня к матросам. Дело в том, что после истории с оторванным пальцем частица почтения, которым команда прониклась к доктору, распространилась и на мою персону. Никто мне не докучал, не приставал с идиотскими дразнилками типа «попка-дурак», а некоторые моряки при вечерней раздаче чарки даже угощали меня ромом, обнаружив мою симпатию к этому славному напитку.

Вот брехливая Селёдка меня и невзлюбила.

Первый раз она едва не застала меня врасплох. Подпрыгнула, щёлкнула зубами прямо у меня перед клювом, так что от неожиданности я свалился за борт и, не будь у меня крыльев, наверняка утонул бы, на что мерзавка несомненно и рассчитывала.

Я, конечно, вернулся и с размаху клюнул её по уродливому приплюснутому темени, но после этого конфликта пришлось переменить место дислокации. Отныне я сидел на салинге бизани, где гнусная тварь не могла причинить мне вреда и только тревожила мой сон назойливым лаем.

Забегая вперёд, скажу, что милосердное Провидение со временем избавило меня от этого врага. Во время бури у португальских берегов Селёдка пала жертвой своей собачьей кармы — волна смыла дворняжку за борт, туда ей и дорога. Ничто больше не нарушало мой дремотный покой. Дни слились в единый умиротворяющий поток.

Раз или два в день я наведывался к моей питомице, чтобы проверить, как у неё дела. Всё шло неплохо, «лекарь» отлично справлялся со своими обязанностями, в чём я мог убедиться, заглядывая в дневник, который исправно вела Летиция.

Перевернув клювом очередную страницу и убедившись, что не пропустил ничего важного, я возвращался к месту своей спячки и с наслаждением смыкал веки.

Правы японцы, когда говорят: «Сон — лучшая часть жизни».

Из-за этой сонной размягчённости я утратил бдительность. И в результате произошло то, что произошло.

Глава десятая

Дневник Люсьена Эпина

Почти все сведения, изложенные в этой главе, почёрпнуты мною из тетради, в которой Летиция вела дневник плавания на «Ласточке», записывая сведения о маршруте, новообретённом врачебном опыте, а также самые яркие события. Сих последних в начале пути было много. Но постепенно, как это всегда бывает в море, свежесть восприятия приелась, вытесненная рутиной и монотонностью. На третий день, обогнув мыс Дю-Раз, западную оконечность Бретани, фрегат вышел на простор Бискайского залива, берег скрылся из виду, а вместе с ним и само течение времени словно подёрнулось зыбкой дымкой. Если б не чередование света и тьмы да звон склянок, можно было бы подумать, что время вообще остановилось.

Как говорят моряки, в плавании счёт дней идёт от порта до порта и от шторма до шторма. Но бури нас не беспокоили, а от мыса Дю-Раз до Лиссабона, где «Ласточке» предстояло освежить запас воды и припасов, идти предстояло дней десять, а то и пятнадцать, если ветер поменяет направление или ослабнет.

Начало дневника я опускаю, оно слишком похоже на словарь морских и медицинских терминов, а никаких существенных событий не описано. Пожалуй, перейду сразу к 6 марта, когда у Летиции состоялось важное объяснение с капитаном.

Прибавлю лишь, что вёлся дневник по-швабски. Ибо никто на корабле не знал этого южногерманского наречия, а значит, можно было не опасаться нескромных глаз.

Девятый день плавания.

Ветер WSW, порывистый. Пеленг мыса Финистерре в полдень. За сутки пройдено 94 мили.

Сегодня мы перешли от теории к практике. Добрейший отец Астольф хвалит меня за смышлёность и цепкость памяти, уверяя, что обыкновенный лекарский ученик тратит на вводную часть медицинской науки не менее полугода.

Начали мы с самого лёгкого — лечения запоров. Научилась изготавливать слабительный отвар из Fructus Rhamni cathartici и Grana molucca, а также пользоваться малым клистиром. Возможность попрактиковаться в этом занятии мне предоставил герр Кабан, желудок которого из-за возраста стал плохо переваривать «солёную лошадь», так что бедняк с самого отплытия ещё ни разу не справил нужды.

Кстати уж об этой малоприятной материи.

Сколь много неудобств доставляет мне отсутствие латрины на корабле! Если б не деликатность моего славного соседа, удаляющегося из каюты всякий раз, когда природа требует от меня исполнения унизительного долга, просто не знаю, как бы я обходилась. Других уединённых мест здесь нет, да никто кроме меня в них и не нуждается.

Ночью, после третьей склянки.

Только сегодня — на девятый день! — мне наконец удалось по душам переговорить с Д. Должно быть, он сам понял, что ведёт себя глупо. Нельзя же капитану вечно прятаться от члена экипажа! Д. через дневального вызвал меня на квартердек во время своей вахты, когда вся команда обедала и рядом не было никого кроме рулевого Акулы (это старый матрос, почти совсем глухой).

Д. сказал мне очень решительно: «Давайте наведём ясность в наших отношениях. Мне категорически не нравится, что вы на моём корабле, а я категорически не нравлюсь вам, но тут уж ничего не поделаешь. Предлагаю кое о чём условиться…»

Здесь я его прервала, спросив: «С чего вы взяли, что вы мне не нравитесь? Ничего подобного!»

Эта маленькая дань вежливости произвела на неотёсанного Д. сильнейшее впечатление — моряки совсем не приучены к лукавости светского обращения и склонны принимать пустую учтивость за чистую монету. Капитан просветлел и даже улыбнулся — по-моему, впервые за время нашего знакомства.

«В самом деле? Тем лучше. Поймите, — перешёл он на доверительный тон, — я ужасно рискую. Если кто-то на борту, по вашей неосторожности или по случайности узнает, нам обоим несдобровать. Вот моё первое условие: ежели такое произойдёт, я от вас отопрусь и скажу, что сам был обманут. Вас высадят в первом же порту».

«Неосторожности с моей стороны не будет, о случайностях я тоже позабочусь. Ну а если что, будь по-вашему. Однако, — подпустила я в голос суровости — если вы, желая избавиться от докуки, сами меня втихомолку выдадите, пеняйте на себя».

Он поморгал, даже не попытавшись протестовать. Очевидно, подобная мысль уже приходила ему в голову.

«Второе условие, — продолжил Д. после паузы. — Хоть вы и зафрахтовали моё судно, не суйте нос в мои дела и перестаньте допекать всех расспросами о курсе „Ласточки“, направлении ветров, преодолённом расстоянии и прочих материях, до которых лекарю нет никакого дела! Это выглядит подозрительно».

Вероятно, он прав, подумала я. Моя любознательность может быть неправильно воспринята.

«Хорошо. Что ещё?»

Тут он немного смутился и забормотал довольно бессвязно: «Если у нас с вами мир и мы пришли к доброму согласию… А также поскольку вся команда, слава Богу, здорова и дел у доктора немного… Может быть, вы согласитесь… Вы ведь привыкли вращаться во всяких таких кругах… В общем, не могли бы вы немного поучить меня манерам, принятым в возвышенном обществе?»

Я изумилась и чуть было не спросила: «Зачем это вам?»Однако вовремя вспомнила, что капитан Дезэссар мечтает о дворянстве — об этом рассказывал арматор Лефевр. Та же болезнь, которой страдает мой сводный братец Мёнхле. Никогда не могла понять желания прицепить к своему имени частицу «фон» или «де», как будто таким смешным манером можно действительно сделаться благородней! Люди истинно благородные не нуждаются во внешних атрибутах достоинства — оно обретается в их душе и неотделимо от неё.

Десятый день плавания.

Ветер W, слабый. Облачно. За сутки пройдено 77 миль. Широта 40°11’N.

Сегодня изучала лечение поносов алиментарного и нервического происхождения. Оказывается, это очень интересно, особенно кровавая диарея эпидемического свойства. Эта страшная болезнь превратила не одно судно в корабль-призрак, населённый мертвецами.

Провела в кают-компании, во время третьей вахты, первое занятие с капитаном. Учила его пользоваться вилкой, держать столовый нож тремя пальцами, а также не чавкать и не хлюпать. Наука даётся ему с большим трудом, он весь вспотел. Тяжелее всего оказалось жевать с закрытым ртом. Бедняга жалуется, что от этого начинает давиться.

Во время ужина он поразил офицеров свежеобретёнными манерами. Даже Логан, слывущий у нас в кают-компании «тонкой штучкой», не имел понятия о салфетках. Когда Дезэссар важно вытер губы лоскутом белой ткани, за столом воцарилось гробовое молчание. Ещё удивительней всем показалось, что капитан не откусывает прямо от окорока, а отрезает ножом тонкие ломти. Теперь и я могу есть цивилизованно, не боясь вызвать осуждение или насмешку (хоть Кабан и обозвал меня «мартышкой» за подражательство).

Очень надоела «солёная лошадь», которой на корабле кормят пять дней в неделю. По субботам подают сушёную треску, и лишь по воскресеньям бульон с куском свежего мяса. Пьют все сидр или красное вино. Коньяк или ром берегут для особенных случаев. Впрочем, говорят, что перед сражением для храбрости каждому члену экипажа положена так называемая боевая порция.

Одиннадцатый день плавания.

Ветер NW, порывистый. За сутки прошли 112 миль. Широта 39°24’N.

Медицинского учения сегодня не было. Отец Астольф сказал, что мозгам нужно давать отдых, тем более нынче день святого Филемона. До обращения в христианство и мученической гибели в пучинах вод Филемон был актёром и большим любителем прекрасного пола. В его память у некоторых народов принято в этот день выказывать женщинам знаки приязни и внимания.

Признаться, я рада передышке. За исключением часа, который ушёл на то, чтобы познакомить капитана с тайнами носового платка, весь день я провела на палубе, вдыхая запахи океана и думая об отце, которого, с Божьей милостью, я увижу всего через неделю.

Двенадцатый день плавания.

Ветер SW и S. Ясно. В полдень повернули через фордевинд и легли на S. Курс на мыс Феншал.

Кровопускание производится так. Сначала к телу прикладывается скарификатор. Нажатием пружины выпускаешь двенадцать секаторов, которые моментально и почти безболезненно производят разрезы. На места разрезов ставятся подогретые банки для высасывания избытка крови. После того, как банки наполнятся целиком, до половины или до четверти (в зависимости от состояния пациента), их нужно снять, остановить кровотечение прикладыванием тампона, смоченного в растворе спорыньи, и залепить ранки промытой рыбьей кожей. Сначала отец Астольф заставил меня поупражняться на нём самом, потом вызвал боцмана Выдру, который очень любит лечиться и нечувствителен к боли. Теперь я знаю, что эта не столь сложная операция мне по силам.

Тот же день, вечер.

Я собиралась пустить кровь и капитану, цвет физиономии которого свидетельствует о перенасыщенности тела гуморами, но в это время марсовый матрос закричал: «Парус!»

Ударил колокол, все бросились по местам. Скоро стало ясно, что это английский купец, трёхмачтовый флейт. Мы пустились за ним в погоню.

У нас лучше парусность и мы находились на ветре, поэтому, по словам Д., погоня получилась недолгой. Мне, правда, так не показалось. Понадобилось шесть с половиной часов, чтобы преодолеть жалкие полсотни кабельтовых, отделявшие «Ласточку» от англичанина. Вначале я была возбуждена первой корсарской схваткой, но потом заскучала. Да и не было никакой схватки. Когда Кабан выпалил из носового орудия, взметнув столб воды справа от флейта, купец понял, что до темноты ему не дотянуть, и лёг в дрейф.

Д. и королевский писец отправились осматривать добычу. Я увязалась с ними из любопытства и присутствовала при переговорах с капитаном «Фортуны», бристольского судна, которое везло на Ямайку груз чугунных чушек.

Переговоры представляли собой тягучее и многословное препирательство из-за суммы выкупа. Д. угрожал, что посадит на «Фортуну» свою команду, а британцев запрёт в трюм и они проторчат в плену до конца войны. Но английский капитан смекнул, что мы в самом начале плавания и не захотим сокращать своей экипаж ради старого корыта, гружённого чугуном. Кончилось тем, что мы получили вексель на голландскую банковскую контору, которая существует специально для таких случаев. Вексель забрал мэтр Клещ, мы вернулись на «Ласточку» и встали на прежний курс.

До чего же, оказывается, скучно ремесло корсара!

Я испытываю смешанные чувства по поводу случившегося. С одной стороны, жалко англичанина — он всё сетовал, что теперь владельцы спишут его на берег. С другой стороны, часть от этих 2800 ливров достанется мне и очень пригодится для уплаты долга «герру коммерциенрату».

Тринадцатый день плавания.[24]