Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика Гриценко Александр
Осенью в Астрахани смеркается часов в восемь. Поэтому было уже темно, когда мы прогуливались по нашему району. Грязь хлюпала под туфлями, а в воздухе стояла тёплая сырость… Нас трое, мы в спортивных штанах и китайских куртках-ветровках, у Сани и Вовы вышиты орлы на спине, у меня ничего такого нет, но тоже прикольно – куплена одежда на вьетнамском рынке недалеко от улицы Карла Маркса. Оттуда и наши шапки-гондоны.
Не люблю я носить шапку – в ней потеет голова. Но это нужно делать, чтобы не заболеть менингитом. «Надует голову, заболеешь менингитом и станешь дурачком», – так моя матушка говорила.
Мы сели на «пьяную» лавочку, чтобы перекурить. Она так называлась на районе, потому что на ней братва часто бухала. Вова достал «Приму» и сплюнул на асфальт. Позади нас – грязный подъезд, впереди – теплотрасса. Горячая труба подтекает, и от этого по району ползёт туман. Около лавочки перевёрнута урна, из нее вывалилась куча мусора: окурки, пивные бутылки, какой-то тухляк. Мы всего этого не замечаем, привыкли – это наша улица, она называется Куликова. В 90-х годах прошлого века, когда происходили события, о которых я пишу, город был лишь чуть грязней и опасней, чем сейчас. Если не верите, то поезжайте и сами посмотрите.
А наш район не самый паршивый. Большую часть города, в том числе и его центр, занимают домики на курьих ножках. Они давно прогнили. В них живут нищие бабушки, дедушки, их спившиеся, скурившиеся дети. Там обитают и работяги, они тоже пьют, но не очень много, иногда курят «план». У них всё ровно. Правда, денег особо нет и существовать в гнилом доме, особенно с семьёй, неудобно. На Куликовой хоть и грязно, как во всём городе, но живем мы не в хибарах или бараках, а в девятиэтаясках. Они разного цвета: белые, зелёные, коричневые, розовые, синие. Мы, когда на районе разборки начинаем, по делу или без дела, если видим, что пацан мелькал на районе, то спрашиваем:
– Ты, братан, с какого дома? Ты с коричневого дома? Там одни биксы и лохи живут!
Так разбираемся – что он за человек, откуда, кого знает. Мы не беспредельщики. Даже если лоховый пацан попадётся, не бьём и особо ничего не отнимаем. Только сигареты.
Иногда, конечно, били за слова. Иной раз борзой попадётся. Скажет:
– Да вы рамсы попутали!
Или:
– Да вы знаете, куда попали? Вы Севу знаете? – это к примеру.
Ну а мы-то знаем, и что? Раз по морде, два. Упал. Ногами хоп-хоп.
Только один раз из-за такого «баклана» стрелку нам забили, а так всегда обходилось.
Конечно, у нашего района была одна проблема, и часто нужно было её решать: нариков очень много развелось. Те, которые курили «план», у нас не считались нариками, я и сам иногда был не дурак курнуть, а вот те, что сидели на маке, эти задолбали. Квартиры вскрывали, своих на районе гопали. Беспредел от нариков как начался, так и закончился. Собрались нормальные старшаки, мы им тоже помогли, и опустили наркош. Они после этого на соседнем районе тусовались. Здесь только на цыпочках до своего подъезда крались. Тоже, конечно, западло. На том районе биксы красивые, а с нариками тусят. Нафига? Кое-кого из девок они, как водится, на свою тему подсадили, но и без этого подруги к ним липли. Аж пищали. Я никогда не понимал, в чём дело.
Короче, наши наркоманы с местными наркоманами обитали в Жабах, а мы, ровные пацаны, у себя на Куликовой. Иногда с нариками всё равно непонятки случались. Об этом ниже.
В общем, сидим мы на «пьяной» лавочке, курим. Темно. Вован, Саня. А меня Никита зовут. Смотрим, идёт какая-то толпа, и вроде в руках у них палки. Уличный фонарь вдалеке людей осветил, но мы толком не разглядели. Какие-то пацаны, то ли наши, то ли чужие. Двигаются к нам в район.
Вован из нас самый осторожный:
– Может, ноги в подъезд сделаем? Из окна посмотрим, кто.
Саня, его родной брат, на год старше, он всегда над Вовцом издевался:
– Ну ты и очко. Это же наши пацаны идут.
Действительно, пока мы говорили, толпа подошла ближе. Там Матрос, Башка, Мосол, пацан какой-то мутный – Виталик, я его видел несколько раз, но кто он и что, не скажу. И еще пацаны с нашего района, но из дальних домов. Мы иногда на трубах осенью тусили, когда делать было нечего.
– Привет, банда! – говорю я.
Они остановились, присмотрелись, стали здороваться. Присели с нами. Кто на лавочку, кто на корточки.
– Курить есть? – спросил Матрос.
Вован говорит:
– «Прима».
– Не, такие не курю.
Оборзел в этом году Матрос, раньше то он тихий был, а сейчас в «качалку» пошёл, скорифанился с какими-то деловыми. Где-то на Ахшарумова бабки с лохов с ними сшибает. И ведёт теперь себя борзовато. «Приму» не курит.
– Мы идем с нариками махаться в Жабы. Пойдёте с нами?
Блин, и в лом идти махаться куда-то, и нельзя отказать. За район впрягаться – нужно, иначе от авторитета ничего не останется. Начнутся проблемы, только успевай решать. Начнут прессовать, прикалывать. Лучше пойти, только сначала разобраться из-за чего кипеж получился.
– А чё за базар-то с ними?
– Наших вчера прессанули. Пришли к подругам, местные до них докопались. «На пацана» стали проверять.
– И чё, проверили?
– Мы в отмазку пошли, они нас свалили и забили, – вмешался в нашу беседу Башка.
Остальные смотрели на Матроса и на нас с тупыми овечьими выражениями морд.
– Тебя-то, малой, – говорю я, – забить легко. Кто ещё был?
– Кирилл…
Мне всё понятно, идти придется, Кирилл в авторитете. Поэтому дальше я тупорылого Башку не слушаю. Говорю Матросу:
– А где он сам-то?
– Щас к зелёному дому подойдёт.
– Ну чё, пойдём тогда набьём Жабам, – говорю я.
Поднимаемся и идём к зелёному дому. Кирилл со старшаками что-то трёт около подъезда. У зелёного дома тротуар разбитый – грязь, лужи. Из мусоропровода воняет, потому что двери, которые должны сдерживать вонь от контейнера, давно сняли и куда-то унесли. Да и тухлой водой тянет из подвала, но это по всему району так. Зелёный дом грязнее всех, зато пацаны злее. Здороваемся со всеми за руку, особенно со старшаками. Не дай Бог кого-то пропустить, скажет, что ты его не уважаешь, что тебе западло с ним за руку поздороваться, и прессанёт. А потом ещё долго будет вспоминать расклад этот, пока братва не заступится. Старшаки у нас стрельнули курить.
– Ну что, жиганы? Идёте Жаб мочить? – покровительственно сказал здоровый Арнольд.
Говорят, он служил в спецназе. Ростом со шкаф. Мы загудели, мол, да, конечно, а как же.
– Так и надо, – он чему-то заулыбался.
Обкуренный. Вообще рядом со старшаками мы находиться не любили, от них всякого можно было ожидать. Сейчас Арнольд улыбается, а через пять минут у него крышу сорвёт, и он тебя ногами забьёт. Или зашлёт – за водкой, закуской, стаканами. Ты молодой – иди. Или своих молодых напряги. Но сейчас мы долго не сидели. Дело понятно, и нужно его делать. Кирилл прощался со старшаками за руку, они смотрели на него по-дружески. Это потому что у Кирилла два старших брата в авторитете. Отец вообще отсидел. Да и сам он пацан энергичный. Они с Матросом впереди пошли, типа ведут. Я их догнал, закурить у Кирилла попросил. Тут главное показать, что ты не лох. Тоже идёшь впереди всех и курить стрельнуть можешь, хоть он и у старшаков в авторитете. Шли, прикалываясь над тем, какие Жабы лохи, курили. А в Жабах нас уже ждали. Или кто-то стуканул, или они сами догадались, что после вчерашнего беспредела к ним придут разбираться.
Мы подтянулись к дому, около которого они постоянно тусят, а там толпа немереная. Они нас увидели, их больше намного, но прессовать нас Жабы не спешили. Мы – у подъезда с начала дома, они – у другого подъезда в конце. Вован с Саньком вперёд не лезут, сзади стоят. Осторожные. Тоже верно. Я бы не высовывался и сам, если бы авторитет не хотел поддержать в глазах пацанов. Белобрысый щегол, из Жаб, стоял к нашей толпе ближе всех. У него ремень солдатский в руках. Смотрит борзо. Биксы в толпе стояли какие-то перепуганные, была пара, которые «лыбу» давили. Одна, в короткой юбке и с синей лентой в волосах, к пацану белобрысому подошла, руки ему на плечи положила. Посмотрела на нас так же, как он, дерзко. Так и хотелось этих двоих замесить. Понятно, что нас тут самих замесят. Но бежать первый никто не решается. Потому что если первый палево поднимешь, то потом пацаны могут предъявить. Может, не предъявят, а, может, и предъявят, – как фишка ляжет. Опустят на районе, потом долго нужно будет доказывать, что ты – не лох. Проверки устроят «на пацана»: поставят лося здорового, он тебя прессанёт, а ты должен в ответ бить, и желательно, чтобы ему что-то от этого было. Толпой будут заставлять ботинки чистить кому-то из братвы или на колени ставить. И ты должен или с толпой добазариться, или пытаться биться. А могут и забыть о том, кто первый побежал. Очко то у всех играет. Понятно, что нас здесь по-любому уроют.
Пацан с биксой стоят наглые. Прям чего-то хотят… Сильную «жлобу» я на них, особенно на него, испытал. Казалось бы, если возник вариант ему «ворвать», то я бы такое облегчение почувствовал! Тут из подъезда мужик с палкой вышел и к нам. Жабы стали за ним подтягиваться. Мы помешкали, пока Миша Бардин, мой одноклассник, не закричал:
– Шубись!
И мы побежали. Жабы заорали и за нами. Как потом мне сказали, поймали одного из двух толстых братьев – Мурзака-младшего. Попинали маленько. Мы бежали через гаражи к себе на район. В темноте кто-то спотыкался и падал. Было страшно попасть в руки к Жабам. Мне казалось, что если я попаду к ним, то меня убьют, и не просто убьют, а заживо сдерут кожу. От этого внутри холодело, поэтому ногами передвигал, что было мочи.
Во дворе зелёного дома мы уже шубились кто куда: по квартирам, по другим домам, по чердакам. Я осмотрелся. Сзади никого не было. То ли Жабы устали бежать, то ли они боялись на наш район заходить. Блин, стопудово местных нариков, которые в Жабах тусуются, цеплять сегодня будем. Забьём гадов. Зла не хватает!
Я пошёл к своему, белому, дому. Предположительно я знал, где Вовец и Санёк. Если они не ушли домой, то на чердаке. Там было место, где мы тусили. Типа слушали мафон, курили, пили. Иногда всё это мы делали не одни, а с биксами. Я поднялся на девятый этаж. Лестничная площадка была тёмная. Мы сами лампочки и выкрутили, чтобы соседи в глазки за нами не палили. Наощупь полез по стальному трапу, открыл люк. Пацанов нет. Я зажёг свечу. На стенах прикольные надписи: «Сектор газа», «ХОИ», «Красная плесень», «AC/DC», «КИНО», «ЦОЙ ЖИВ». Я поискал, нашёл заначенный бычок и закурил. Стало слышно, что кто-то поднимается на чердак.
А если менты?.. Я задул свечу, затушил окурок. Через некоторое время люк поднялся, чиркнули зажигалкой, и я увидел белобрысую башку Вовца. Следом за ним поднялся Санёк.
– Два брата-акробата в натуре. Менты по району не ходят?
– Нет, но говорят, Жабы цепляют пацанов на улице. Короче, Матрос сейчас сюда с Кириллом придут, – сказал Санек.
– Чуть не догнали меня, блин, – Вован закурил.
– Слышь, а зачем они придут?
– Толпа со Спутника собирается и с нашего района. К Жабам пойдём типа, – Санек присел на корточки и сплюнул.
– Опять?
– Да.
Мне совсем не хотелось снова идти на район к нарикам, но сказать пацанам об этом я не мог. Хотелось выпить, а выпить было нечего. И денег тоже нет. Повезло, что Матросу, Кириллу и еще двум «весовым» пацанам со Спутника тоже хотелось выпить. Они принесли с собой бутылку водки и три бутылки портвейна. У нас были заныканы стаканы. Пили молча, закуривая каждую порцию «Примой». Только Матрос говорил, когда давал мне или Вовцу стакан с выпивкой:
– На, только сразу. Не грей её, а то закипит. Пацанам тоже хочется.
Мы не могли выпить водку одним махом, давились. Но ни капли не оставляли. Во-первых, потому что пацаны не поймут. Во-вторых, пьяным махаться будет легче. После такого бега возвращаться на район к Жабам, где чуть не замочили, тоже нелегко.
Допили и вышли к подъезду. Мне уже было всё по барабану. С чердака я захватил ржавую цепь, тяжёлую, на такой собак держат.
Матрос сказал:
– Я подарок им несу, – и вытащил из-под куртки велосипедную цепь.
Я загоготал.
– Я тоже взял. Прям в тему, – и показал свой «подарок».
Почувствовал, что Матрос меня зауважал. Поступок конкретный, правда, если я цепь не использую, то его уважение превратится в презрение. Но я использую – нариков нужно наказать. Мы спрятали цепи, чтобы не палиться.
– А мы так с братом помахаемся с ними. Без цепей. Правда, Санёк? – спросил Вовец.
– Да, без цепей. Мне с ноги нужно удар отработать… Сзади когда с поворотом. Корпусом так.
– Пока будешь удары отрабатывать, тебя завалят, – мудро заметил Матрос.
Вовец и Саня просто очковали. Они знали, что кого менты поймают с цепью, на того могут списать что угодно. А в групповой драке случается всякое. Мы стояли около подъезда, ждали толпу со Спутника и толпу с нашего района. Собирали пацанов по районам «шестёрки» Матроса и Кирилла. Пока нас было семеро. И зачем мужику нужно было делать это… Пьяный просто. Планка упала, вот и попал под раздачу.
Мужик прошёл с женщиной, наверно ему было лет тридцать. Он вдруг бросил её руку и вернулся к нам.
– Кто меня козлом назвал?
Матрос ответил культурно:
– Мы между собой разговариваем. Никто тебя козлом не называл.
Мужик сделал свирепое выражение лица:
– А то смотрите у меня. – И он хотел отойти в сторону.
– А чё смотреть-то? – спросил Матрос.
– Чё ты сказал… Да ты знаешь, я кто? Я живу там, – и показал на дальний дом.
– А я живу здесь, – ответил Матрос. Мы смотрели на мужика молча.
Женщина, которая была с ним, потянула его за руку:
– Пойдём, пойдём отсюда, Юра…
Но мужик не останавливался.
– Ты Лёшу-Железо знаешь?
– Я тебе приведу сотню Лёш. И что?
Мужик несильно ударил Матроса по лицу. И тут понеслось. Повалили, стали бить ногами. Женщина орала в стороне.
– Всё! Всё, пацаны! – сказал Матрос и позвал женщину. – Возьми его.
– Пойдём, Юра. Пойдём быстрее.
Но Юра не успокаивался.
– Ты ответишь за это…
– Ты угрожаешь, что ли?.. – и Матрос ударил мужика. Мы снова начали его пинать.
– Хорош, – остановил нас Матрос.
Женщина подняла мужика, и они заковыляли к своему дому.
– Блин, как бы ментов не вызвали. Пойдем к зелёному дому, – сказал Кирилл. – Туда походу пацаны должны стекаться.
Мы пошли, по дороге обсуждая, как мы круто набили мужика. Я тоже был этому рад. Ведь в жизни как? Главное себя в обиду не давать. Вспомнил, как впервые почувствовал злость и «вписался» за себя, и за район. Кстати, Матрос и Кирилл были при этом. Как раз тогда я на районе получил кое-какой авторитет.
Короче. Недалеко от нас есть пожарная часть. Там футбольное поле, баскетбольное. Там мы летом часто играли в квадрат, в футбол или баскетбол. Какие-то «левые» пацаны заняли наше поле. Матрос подошёл разбираться первым. Потом Кирилл подтянулся с пацанами. Потом я с Вовцом и Саней. Их было пятеро, нас человек девять, но вели они себя нагло. Да, совсем забыл… Не Матрос первый подошёл. Сначала мы «молодого» нашего послали. Его звали – Яйцо. Кругленький, упитанный, с наглой мордой. Он подошёл и сказал точь-в-точь, как мы велели:
– Эй, какого вы тут делаете на нашем районе? Вы откуда ваще?
Они подозвали его ближе. Худой длинный пацан дал ему пощёчину и что-то заговорил со злостью. Тут начали подтягиваться мы. Главный у них был толстяк. Он обернулся к пацану с выбитыми передними зубами и сказал:
– Кеша, пока ничего не вытаскивай, – потом обратился к нам. – Мы пришли сюда, и мы будем тут играть. А вы пошли…
Я почувствовал глубокую злость. Его наглая морда сочилась превосходством. Он нас презирал и был уверен, что он лучше нас. Лучше меня, пацанов. Я сказал твёрдо:
– Кеша, доставай, что там у тебя. И ко мне иди. Один на один.
Я сделал шаг вперёд. В глазах Кеши появился страх. И у толстого тоже. Остальные вообще опустили голову. Мы их набили очень сильно. Потом заставили Кешу собирать окурки вокруг пожарки. Был как раз напряг с деньгами – курить нечего. Нам помог добрый Кеша. У толстяка я отнял одноразовую зажигалку. После этого он с разбитой мордой, пыльный, в рваной одежде побежал. Над остальными мы поглумились часа три, потом выгнали пинками из пожарки. Они поковыляли к себе на район – опущенные и заплаканные. Так я понял, что врагам нельзя давать спуску. И что моя злость мне помогает, когда драться страшно, но нужно.
А толпа на Жаб собиралась. Пацаны подтянулись и со Спутника, и с нашего района. Группки стояли в трёх разных дворах. Человек сто, наверно, было. Может, чуть меньше. Тронулись постепенно друг за другом.
Я шёл в первой толпе с Матросом и Кириллом.
– Хочется тому с ремнём голову пробить, – это говорил не я, а водка во мне.
А, может быть, и я. Мне хотелось драться. Жабы расслабились. Почти все разошлись по домам, осталось человек десять около подъезда. А тот пацан, который был с ремнём, теперь сидел с гитарой. Около него стояла та самая, в короткой юбке. На поводке у её ног вился чёрный пудель. Типа он играет своей биксе и её собаке. Я действовал жёстко. Вытащил цепь и ударил пацану по лицу. Наотмашь двумя руками. Девка заорала, но её с ноги успокоил Кирилл. Кто-то из пацанов ударил собаку. Началось махалово. Белобрысый с разбитым лицом уже не вставал. Потом я узнал, что убил его с одного удара.
Со стороны драка неподготовленных людей, подростков, выглядит некрасиво. Угловатые движения тел, слабые удары. Кулаками даже от серии ударов в голову особых повреждений противнику не нанести, если не умеешь. Вроде бьёшь, а эффект – хорошо, если средний. Вот поэтому сейчас на «Ютьюбе» записи реальных дворовых драк показывают в ускоренном темпе. Чтобы неуклюжие движения сделать ловкими, быстрыми, красивыми. Зато если в драке «толпа на толпу» использовать подручные средства, например, цепь от велосипеда, то картина будет чёткая и понятная. Ну или, если ничего нет под рукой, а пацан обнаглел, и нужно конкретно прессануть, тогда главное – свалить его на асфальт, а потом прыгнуть, желательно попав ногами в лицо, но так и убить можно.
Через несколько минут нашего махалова с Жабами подъехали менты. Патруль какой-то. Мы сорвались в стороны. Мои лёгкие разрывались. Блин! Столько бегать! Но только бы не попасться. Я забежал в камыши и провалился по пояс в грязь. Выбираться не стал и вообще притих, потому что мелькнули фонарики. Кто-то из ментов или, хуже того, из Жаб видел, как я юркнул в заросли, и теперь меня искал. Так в грязи я простоял, пока всё не успокоилось, до глубокой ночи.
Моё сознание будто отключилось. Мысль мелькала только одна: «Не попасться!» Когда стало можно, я прокрался до подъезда, поднялся на лифте и ключом открыл дверь. Матушка и младший брательник спали. Я снял мокрую одежду, кое-как вымылся и упал в кровать. Лёгкие болели, я уснул нервным, неглубоким сном.
А наутро пришёл Санёк. Он сказал, что в драке погиб один из Жаб, – белобрысый, тот который, когда ходили в первый раз, стоял с солдатским ремнём. У меня было странное чувство. Я только сейчас понимаю, что с вечера, а именно с того момента, как ударил цепью, я уже знал, что убил его. Но ничего не чувствовал. То ли потому, что я убил врага – наркомана из Жаб. То ли потому, что тогда ещё не понимал в полной мере, что такое смерть. То ли просто от шока. Потом мне сказали, что он все равно бы недолго прожил, он кололся давно, а недавно стал делать это в пах.
Как говорят наркоманы: «Открыл пах, значит, считай, открыл крышку гроба». Колются в пах, когда уже больше некуда. А вены там тонкие, быстро забиваются, и скоро начинается гангрена. И все. Конец котёнку.
Менты особо дело не расследовали. Кому этот отброс нужен? Пацаны сделали вид, что ничего не знают. Может, и правда, не видели. В групповом месилове каждый следит за тем, чтобы между рог не получить, а не за своими корешами. Матрос один раз намекнул, мол, догадывается, кто белобрысого мочканул. Но я не среагировал, и он замолчал. Так что никаких последствий не возникло. Скоро я стал забывать о том, что убил человека.
Раскаянье пришло потом. Сейчас я думаю, что тогда, в 90-х, я не боялся смерти и поэтому не сожалел об убийстве. Я чувствовал и любил единение со своей волчьей стаей и ненавидел чужаков. По таким законам мы существовали все.
Но сейчас… С годами я стал сентиментальным. И теперь иногда мне снятся глаза всех тех людей, которых я когда-то убил. Некоторые из них могли бы жить и по сей день…
Бездонный сосуд и осветительные мины
(Отрывок из романа «Я и они»)
«Мне казалось, что небо синее-синее, хотя потом другие солдаты утверждали, что было пасмурно, грязно…»
I. Чудо
Мне недавно исполнилось девятнадцать лет, я солдат Внутренних войск. Звание моё – рядовой. На войне как на войне, поэтому мне приходится делать всё, что прикажут: иногда я снайпер, иногда пулемётчик, иногда водитель, иногда могильщик… На Новый год мы держали с мотострелками дом около вокзала города Грозный, и мне одному из немногих удалось выжить. Хотя, как мне кажется, я сейчас не вполне живой. В этот день у меня начались странные видения. Я боюсь о них рассказывать, потому что тогда меня примут за сумасшедшего. А я нормальный, просто что-то со мной произошло, что-то особенное. Вы не поверите, но мне и не нужно.
А не поверите вы, потому что в наше время мало кто верит в Бога по-настоящему. Некоторые делают вид, что верят, но если ты веришь в Него, то ты должен признавать существование чудес, которые Он являет нам время от времени. Так называемые современные верующие – это или гордые лицемеры, или больные духом и телом. И те, и другие обманываются специально: религия первым нужна для того, чтобы чувствовать себя выше, это люди бездарные, но гордые, и через веру они самоутверждаются. Они считают себя носителями высшей истины. На самом деле это мертвецы. Они мыслят, как мертвецы, поступают, как мертвецы, живут, как мертвецы. Они видят смысл своей жизни в имитации веры в Бога. Они забывают о своих грехах и следят за грехами других, чтобы осудить. Особенно печально, когда так поступают христиане. Это против главного христианского правила, и на рай таким лжеверующим не приходится надеяться.
Другая категория людей от веры – это или больные телом, а именно инвалиды, смертельно больные, или психически и психологически увечные. Они ищут утешение и находят его, но как только недуг проходит, о Боге они забывают. По-настоящему теперь мало кто верит, таких редко встретишь, а если встретите, не важно, кем этот настоящий верующий будет – христианином, мусульманином, иудеем или кем-то ещё, то поклонитесь ему, ибо это пророк.
Мне пришлось поверить, когда я стал свидетелем чуда и сам стал частью его. Я вдруг из восемнадцатилетнего парня превратился в нечто. На вид я всё тот же, но внутри меня сейчас что-то зреет ещё боже чудесное, я вынашиваю чудо. А пока я просто могу читать мысли, выходить из тела. Я вездесущ! Моё духовное прозрение, моя всеведущая сила простирается на всю Чечню и Ингушетию, я чувствую тут каждого человека – его мысли, боль, переживания. И я могу это всё вместить, ибо вместе с этой способностью Бог сделал из моей души бездонный сосуд. Чаще всего чудеса и видения мне приходят ночью. Днём я, как обычно, несу свою службу, а вот ночью… Хотя я и днём глубоко чувствую людей, всех, с кем встречаюсь, а ещё я слышу голоса погибающих людей. Бог дает мне силы терпеть страдания вместе с ними. Когда-то я был простым человеком.
Я вам расскажу, как все это началось.
II. Как я увидел рай
Я ни о каком чуде тогда даже не подозревал, в Бога особо не верил и вообще не понимал, что происходит. Кроме того, дар видеть в людях их истинное и сокровенное тогда ещё у меня не появился. Но и без него я могу сказать точно, что, когда мы въезжали в Грозный, многие из нас смерти не предвкушали. Наверно, кто-то из офицеров тогда что-то и предполагал, а вот мы, солдаты срочной службы, совсем не думали, как всё может обернуться.
Забыл ввести вас в курс дела. Я и ещё восемь рядовых, старший сержант и один офицер – мы были приданы к колонне 81-го полка быстрого реагирования. Наша колонна шла в Грозный без прикрытия пехоты, только машины с экипажем и мы, солдаты Внутренних войск, в количестве 11 человек. Непонятно, для каких задач нас туда послали.
Бронемашины гуськом тянулись в город. Мне казалось, что светит солнце и небо синее-синее, хотя потом другие солдаты утверждали, что было пасмурно, грязно, холодно, и на душе от этого выли волки. Я помню солнце, ветерок и, пока ехал на броне, наслаждался всем этим, потом мне пришлось пересесть в десантный отсек, где пахло соляркой, и только тогда, не знаю почему, мне стало страшновато. А потом задрожала земля, и стало жарко, запахло подгоревшим мясом. Я увидел трупы вокруг себя и понял, что нужно вылезти из машины на белый свет.
Мне показалось, что вокруг горит всё: земля, БТРы, танки и даже небо, то самое небо, которым я ещё недавно любовался. Я как будто спал, как будто это было не со мной, а в кино. И тут я увидел то, что запомнил на всю жизнь. Пробираясь между горящими машинами, в мою сторону шёл подполковник Полторецкий. Крепкого сложения мужик. Его лицо было растерянно, в руках он держал пистолет. И вдруг со второго этажа обгоревшего дома раздался хлопок, мне показалось, что заряд РПГ пролетел прямо над моей головой и попал он в подполковника, от которого в секунду осталось лишь немного обгоревшей плоти и наручные часы на уцелевшей руке. В полусознании я подошёл к его останкам и вытащил из них часы, потом поднёс к уху. Странно, но они шли.
Не знаю, зачем я это сделал. Моим телом управлял шок, а не мозг.
Потом помню только яркую вспышку, и всё. А дальше передо мной промелькнуло множество призрачных лиц. Множество людей и голосов. Не знаю, где я находился – в этом мире или в другом. Всё перевернулось, я чувствовал небывалую легкость. Вскоре я ощутил, что плыву над домами Грозного, а потом над долинами и горами Чечни. Я обратил внимание на то, что деревья зелёные, а в долинах высокая трава и цветы. Но ведь только что была зима!
Впрочем, не это главное! Я обратил внимание на красоту под моими ногами: я плыл вверх, в небо, а внизу раскинулось самое красивое место на земле. Я видел стройные тополя, которые стоят по краям шоссе, мягкие зелёные долины, наполненные хрустальным воздухом, и горы, внизу синеватые, а вверху белоснежные. На полях ходили коровы, лошади, овцы.
Я почувствовал в себе чудесную перемену.
Во-первых, и это же во-вторых, я никогда ничего не знал о Чечне, я никогда тут не был до службы, и для меня все кавказцы, закавказцы казались одним и тем же – на одно лицо. Но теперь какая-то несвойственная мне мудрость наполнила меня, кроме того, у меня появились знания, которых никогда не было. Я чувствовал себя собой и в то же время кем-то ещё. В мою голову пришла такая мысль: «Теперь я понимаю, почему чеченцы так любят свою землю! Почему они много сотен лет отстаивают свое право на неё! Такая земля даёт и дом, и силу, и храбрость, и уверенность».
Нельзя всего описать словами. Эту красоту нужно видеть и чувствовать. Именно так должен выглядеть рай!
III. Самый счастливый танк
Потом я снова спустился на землю. И, как мне показалось, прошёл незримо по всем улицам горящего Грозного. Сначала я следил за самым счастливым танком на свете. Танкисты так и не узнали о своей удаче, о том, что они семь раз избежали смерти.
Началось всё с того, что они проехали, не погибнув, мимо засады чеченцев, среди которых был прославленный снайпер-гранатомётчик, офицер Советской армии, прослуживший в Афганистане три года, – он если стрелял, то наверняка попадал, и ощутимо.
Он даже умел подбивать танки, пуская выстрел по земле, рикошетом под дно, умел рассчитывать силу ветра, скорость цели. А самым страшным оружием в его руках был ручной противотанковый гранатомёт седьмой, им он всегда сжигал танк с первого раза.
И сейчас этот чеченец сидел в засаде именно с РПГ-7. Ждал. А рядом с ним находился друг и боевой товарищ, тоже советский офицер-«афганец», Мустафа. Его военная специальность была снайпер, и лучше него стрелка вряд ли молено было сыскать во всей Чечне. Когда проехала машина тех, за кем я следил, за кем я летел по Грозному, оба снайпера отвлеклись. Их фотографировал журналист Саша из Нижнего Новгорода, как он говорил, на обложку газеты. В статьях он подписывался Александр Никаноров и был одним из многих журналистов, которые сочувствовали чеченскому сопротивлению в 1995 году.
Танк проехал мимо. Мустафа схватился за винтовку, потом сказал гранатомётчику по-русски:
– Ну чего ты его не …бнул?
Товарищ ничего не ответил, а потом молча ушёл по лестнице на другой этаж. Журналист исчез раньше, и Мустафа остался один. Скоро пошла колонна БТРов. Затаив дыхание, он прицелился в бок первой машины. Выстрелил примерно туда, где должен был сидеть человек. Он так и не узнал, что попал. Пуля пробила боковую броню и убила старшего сержанта Серова.
А самый счастливый танк ехал дальше. Ему поставили задачу обработать из пушки квартал. Шесть раз чеченские гранатомётчики из РПГ-7 стреляли в самый счастливый танк на земле, и граната летела точно, но в этот момент танк стрелял, и заряд, готовый поразить цель, отклонялся. А потом танк отозвали из боя. Никто так о своём счастье и не узнал. Но также танкисты не узнали, что спасли трёх разведчиков – капитанов Щербака и Антонова и рядового Балыко.
IV. Танкоангел
Два офицера и рядовой крались вдоль дома, они пытались вернуться в район, где, как им казалось, они найдут своих.
Бронетехника, на которой они ехали к вокзалу, была сожжена классическим способом, а именно первые выстрелы из РПГ пошли в первую и последнюю машины, после чего всем остальным на узкой улице осталось только стоять и ждать, когда очередь дойдёт до них. Те, кто остался в живых, разбежались куда могли. Так вышло само собой – капитан Щербак, капитан Антонов и рядовой Балыко остались втроём. Они укрывались до темноты в подвале заброшенного здания, а потом двинулись, пригнувшись и ползком, к своим. Эти солдаты не знали города и полагались на свою интуицию. Я вдруг понял, что могу чувствовать их эмоции и знаю их мысли.
Рядовой думал о какой-то молодой девчонке. Он хотел к ней и ни разу не вспомнил о родителях, то ли их у него не было, то ли его к ним просто не тянуло. В его голове мелькала лишь девочка, белокурая, голубоглазая, в белом коротком платье, а иногда всё его воображение застилала непроглядная тьма. Тогда я ещё не научился владеть своим даром и не смог понять, что девушка эта была ненастоящая, просто от шока в мозгу солдата что-то заклинило, и время от времени крутилась одна и та же «блатная» песня о девочке в белом платьице. Наверно, он или его друзья исполняли её в подъезде или на школьном дворе, покуривая и попивая пивко. Балыко был моим ровесником.
Темнота, которая нет-нет и возникала в воображении солдата, пугала его. Мгла действительно могла устрашить кого угодно. Я увидел в ней что-то окончательное, зловещее. От неё вдруг стало холодно, а потом я почувствовал какой-то гнилой запах. Так рядовой Балыко представлял себе смерть.
Офицеры были сосредоточены на дороге и почти не допускали к себе лишних мыслей. Только однажды Щербак обрывочно подумал: «А где у них кинжалы?..» Антонову же не нравилось, что вышла луна, и он несколько раз про себя выматерился на неё.
Именно луна, а также внезапные залпы осветительными минами раскрыли местоположение солдат. Они попали под обстрел на перекрёстке. Едва успели спрятаться в какой-то яме, как на них вылился шквал огня. От пуль их спасал ствол поваленного дерева, который лежал в шести метрах перед ними. Поняв, что просто так солдат не достать, чеченцы применили оружие посерьёзней.
Все трое, как по команде, вжались в неродную для них землю, когда ПГ от РПГ полетели в их сторону. Им казалось, что взрывается где-то совсем рядом, их обдавало жаром. Рядовой, прижимаясь лицом к земле, подумал: «Кумулятивный заряд» – видимо, ему это словосочетание вспомнилось из курса молодого бойца. Щербак начал безмолвно молиться: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…» Треск и шлепки от пуль или взрывы прерывали его мысли. Щербак про себя клял всеми словами «чехов», Дудаева и Ельцина.
Все трое понимали, что встать и исчезнуть под таким огнём невозможно, но если продолжать лежать дальше, то до них рано или поздно доберутся.
Обстрел начал стихать, и уже можно было приподняться и посмотреть, откуда ведётся огонь. Щербак и Антонов быстро вычислили окна и попытались пострелять по ним. Они приподнялись и дали несколько коротких очередей. В ответ на них посыпался град пуль, офицеры едва успели укрыться.
– Товарищ капитан, – обратился рядовой Балыко к Антонову, – у меня есть дымовая граната!
Офицер в ответ выматерился, а про себя подумал, что этого точно убьют, если он не перестанет быть таким тугодумом.
– …бт! Бросай!
Рядовой изловчился и зашвырнул гранату, но она была чёрного дыма и ничего не закрывала.
Антонов от злости готов был расплакаться, а Щербак просто молился. Его дух был уже не здесь, а где-то далеко-далеко в небе. Он призывал Творца помочь ему выжить. У него было ради кого и для чего жить. Сын, дочь, жена. Ему казалось, что этого достаточно.
– Товарищ капитан! У меня ещё есть граната!
– Бросай, твою мать!
Рядовой бросил, но граната угодила в дерево, которое их прикрывало, и улетела в сторону. Белый дым, подчиняясь ветру, потёк в другую сторону от солдат. Антонову подумалось, что неплохо было бы пристрелить Балыко. А Щербак молился, и последующее чудо произошло именно по его молитве.
И вот из-за стен, проминая себе проход, вышел самый счастливый танк на свете. Он качнул дулом и начал стрелять по тем окнам, откуда вёлся обстрел. Всё стало сыпаться. Антонов, Щербак и Балыко почувствовали во рту кирпичную пыль. Я видел умирающих от осколков, с оторванными ногами и руками чеченцев, они кричали:
– Аллах акбар!
Закончив свое дело, танк, мирно хрюкнув движком, вернулся в укрытие. Командир танка выполнил приказ – уничтожил огневые точки в обозначенном квартале. И никто из экипажа даже не подозревал, что, погубив два десятка чеченцев и пять украинцев, они всё же спасли три жизни.
V. Заживо погребённый
Меня повлекло дальше. Ко мне вкрадывались чужие мысли и образы, от которых мне стало ужасно. Я думал, как он, я чувствовал, как он, я болел его страхами.
Как только он приехал в Чечню, то заметил, что его тело стало пачкаться иначе. Оно быстрее покрывалось грязью и пылью, и отмыться было сложнее, чем обычно. Стоило ему очистить чёрные шеи и руки, как через несколько минут они снова становились прелатами. Грязь пропитала и одежду.
Старшему лейтенанту казалось, что он носит на себе килограммов десять чеченской земли, и это пугало его. Ведь ему постоянно приходилось находиться как бы «под чеченской землей».
Сначала он испытывал только неосознанный страх, но вскоре сошло озарение: офицер понял – это его кто-то заживо хоронит под грязью и пылью. Кто-то непостижимый – местный, древний, всемогущий. Он ощутил свою скорую смерть.
Я чувствовал его панику, и она передавалась мне…
Драматургия
Мнения критиков о пьесе «Носитель»
Пьеса А. Гриценко «Носитель» очень биографически конкретная, правдивая, ясная, особенно реалистично смотрится на фоне символистического «Полночного суицида» А. Светлицкого с длинными монологами и условными персонажами.
Алиса Ганиева, Литературная газета, 2005 год
Театр начинается с… виселицы!
«Театр начинается с вешалки» – эта фраза давно уже набила оскомину. В самом деле, новый театр сегодня должен быть вовсе не таким, как во времена Шекспира. И не таким, как во времена Чехова. И, безусловно, совершенно не таким, как во времена соцреализма.
Но тогда каким же? Попытаемся разобраться вместе.
Как вы уже, возможно, догадались из моего вступления, говоря о театре, я собираюсь рассматривать не вопросы режиссуры и актёрской игры. Вряд ли я достаточно компетентен в этих вопросах. «Суди, дружок, не выше сапога», – верно заметил Пушкин о сапожнике, взявшемся учить художника писать картины. Мой «сапог» – пьесы как литературные произведения. И здесь ситуация следующая. «Вишнёвый сад» – это, конечно, изумительное творение чеховского гения, но в последние полтора десятилетия, когда в нашей стране запросто могут посреди бела дня в центре не самого захолустного города расстрелять человека (у нас в Смоленске в последний раз это произошло всего около месяца назад), не так-то легко сопереживать Раневской, плачущей о том, что вырубают её любимые вишенки.
Новый театр должен начаться с виселицы. Для меня эта истина несомненна. Что я подразумеваю? Возможно, кое-кто из читателей тут же с ходу предположил, что я предлагаю засунуть в петлю шеи всех плохих актёров, ничего не умеющих режиссёров и бездарных драматургов. На самом деле, и такая идея по-своему неплоха. Но если б её вдруг стали реализовывать на практике, всё получилось бы с точностью до наоборот: заурядности не упустили б случая перевешать талантов, чтобы не так остро чувствовать свою ущербность.
Виселица же необходима в том плане, что, выражаясь метафорично, в петле должна поболтаться душа автора, прежде чем он будет писать о современной России.
В качестве примера пьесы, написанной подобным образом, мне хочется привести драму Александра Гриценко «Смерть обнимает любовь». Название, по-моему, придумано не очень удачно. Однако недаром говорится, что встречают по одёжке, а провожают по уму. Произведение Гриценко в чём-то остроумно, в чём-то философично и, что самое главное, правдиво рассказывает о современности.
Действие происходит в общежитии литинститута. В одной комнате живут 25-летний Александр и 19-летний Витя Гусев. С ними периодически подсыпают (от слова «спать») хорошие девочки Катя и Люся, так что по общаге даже ходят слухи, что они живут вчетвером шведской семьёй. По ходу развития пьесы создаётся впечатление, что всё к этому и идёт. При этом тянутся однообразные будни с пьянками и бесцельным существованием, где вместо настоящей любви какое-то запутанное, а зачастую и циничное чувство.
Именно в этой обстановке перед читателем (в перспективе: перед зрителем) раскрываются характеры героев. Мы видим, что Александр – хронический бабник, который тем не менее пытается понять наш безумный мир. Витя Гусев – «свой парень», у которого, однако, и в девятнадцать лет продолжается подростковая ломка характера (большинство этим перебаливают лет в тринадцать-четырнадцать). Люся – «проститутка и лесбиянка» (цитата из пьесы), впрочем, предпочитает она всё-таки мальчиков, а не девочек, и ещё спешит всё в жизни попробовать. Катя – другая: скромная девочка, даже с некоторым комплексом неполноценности. Гриценко очень остроумно раскрывает эту её черту: героиня довольно часто начинает говорить о себе в третьем лице. Казалось бы, каждый мало-мальски знакомый с психологией знает, что подобное в большинстве случаев свидетельствует о заниженной самооценке, однако в литературе подобный приём используется нечасто.
Конечно, к первой половине пьесы можно высказать претензии по поводу некоторой монотонности повествования и определённого однообразия в изображении быта героев. Но, может, именно благодаря этому вторая половина пьесы получилась динамичной и неожиданной. Витя Гусев узнаёт, что болен СПИДом. Сначала он мучается тем, как рассказать об этом друзьям. Первым узнаёт Александр, который вскоре с ужасом вспоминает, что в течение недели брился с Витей одной бритвой.
Кроме того, Гусев ухитрился переспать с Люсей. Таким образом, обе девчонки и Александр подозревают, что тоже заразились. Гриценко довольно интересно передаёт психологию людей, попавших в такую ситуацию.
Витя Гусев даже произносит по-своему пронзительный монолог:
«…Это жизнь, сам виноват. Она просто влезла ко мне в постель. Я всего с ней три дня спал. На третий уже не хотел – надоела. Она пришла, сказала, что в комнате никого нет, попросилась переночевать. Естественно, мы с ней опять. Она сухая была, я себе всё натёр об неё. А наутро пришла соседка, попросила её ключ от комнаты. Он, оказывается, у неё был. Я тогда думал, она просто хотела со мной. Оказывается, нет. Зачем-то специально заражала. Я понял, почему. Такое одиночество давит, что за непонимание хочется всем мстить. Будьте такими же, посмотрите, как это изнутри. Если бы не был таким дураком, то уже тогда бы понял, что она больная. Она говорила, что ей жить осталось пару лет, что её уже два раза из петли вытаскивали. Когда она уехала, выяснилось, что у меня гонорея. Но это выяснилось, а она уже уехала. Месяц назад она объявилась на сессию, и я ей предъявил. Она сказала:
«У меня ничего не было. Это ты. А ты, может быть, меня ещё и СПИДом заразил? У тебя какие-то прыщи на лице. Ты проверься». И ушла. Меня после её слов как парализовало. Она ещё пьесу написала, где главная героиня болеет ВИЧ. Она, кстати, учится у того же мастера, что и ты учился. Я её убить сначала хотел, теперь нет. Пусть живёт и мучается. Умереть – это… Я и сам уже хочу умереть. Пусть у неё ноги откажут, руки, глаза».
Впрочем, для всех, кроме Гусева, пьеса заканчивается благополучно. Эпилог же, «который молено опустить» (как обозначил сам автор), действительно смотрится лишним. Ничего нового в нём нет, а концовка пьесы и без него выглядит на уровне.
Подытоживая, всё-таки нельзя не посетовать на то, что тема, за которую взялся Гриценко, не совсем нова. Вспомним хотя бы песню Земфиры «А у тебя СПИД…». Впрочем, это скорее его беда, чем вина. Изрядная часть новой литературы, как мне сегодня кажется, застыла на тех проблемах и темах, которые были в девяностых годах. К хорошему это вряд ли приведёт…
А в пьесе Александра Гриценко всё-таки радует, что он сумел найти в себе силы для философского обобщения: «Судьба. Она действительно существует. Только в этом нет ничего мистического. Судьба – это наше прошлое. Как бы там ни было, а прошлое должно быть у всех – это и есть судьба».
Я не буду подробно истолковывать эту метафору. Скажу лишь, что автор сам пережил ситуацию, которую описывает в пьесе. По-моему, это и означает пропустить душу через виселицу.
Да, всё-таки театр начинается именно с виселицы!
Максим Свириденков
Живые мёртвые и мёртвые живые
Катя. Восемнадцатилетняя девушка всё время пытается навести чистоту в загаженном пространстве и внести некие элементы порядка в хаотический мир.
Увы, но Катя не гумилёвский пассионарий. Она не «человек длинной воли», способный восстать и победить. Единственное, на что её хватает, это жалобы: «Вы свинячите, Катя убирается, и ещё дура», да воззвания к давно утерянному персонажами пьесы нравственному началу: «Ага, девственности меня лишил насильно, теперь «разойдёмся». Витя, имей совесть».
Да, Катя ещё видит «свинство» в рассыпанном вокруг мусоре, но уже не способна распознать нравственных уродов в окружающих её людях. И именно поэтому её безнадёжные попытки противостоять силам энтропии, остаться человеком среди духовных и физических развалин, не вызывают ничего, кроме жалости.
Остальные персонажи – Александр, Витя и Люся – не имеют даже Катиного инстинктивного стремления к чистоте.
Люся часами красится, но не замечает, что стоит в куче мусора. На вопрос Александра, почему она совокупляется в подъездах, Люся просто отвечает: «Я в подъезде всего несколько раз была. И с теми, кто мне нравился…»
Александр, у которого в двадцать пять лет было две жены и «по ребёнку от каждой», подбивает Катю и Люсю на «свальный грех», затем предлагает Люсе найти семью свингеров и пойти к ним на содержание, объясняя свою распущенность тем, что «у нас [богемных персонажей] так принято».
Читать бесплатно другие книги:
