Труженики моря Гюго Виктор
Закончено было не все.
Само собой разумелось, что надо было открыть ущелье, загороженное куском борта Дюранды, и тут же вывести лодку из рифа. В море дорога каждая минута. Дул легкий ветер, чуть приметная рябь пробегала по водной глади; прекрасный вечер обещал прекрасную ночь. Море было спокойно, но отлив уже давал себя чувствовать. Удобнее поры для отъезда нельзя было и желать. Отлив поможет выйти из Дувров, прилив – подойти к Гернсею. А к рассвету лодка доплывет до Сен-Сансона.
Но возникло неожиданное препятствие. Жильят не все предусмотрел.
Машину он освободил, а трубу нет.
Прилив, подняв ботик к разбитому судну, повисшему в воздухе, уменьшил опасность спуска и ускорил спасенье, но из-за того, что расстояние между ними сократилось, верхушка трубы застряла, словно в квадратной раме, в зияющем отверстии развороченного кузова Дюранды. Труба попала туда как в тюрьму.
Оказывая услугу, прилив исподтишка устроил подвох, словно море, вынужденное к повиновению, таило заднюю мысль.
Правда, то, что сделал прилив, мог изменить отлив.
Труба, вышиной больше трех саженей, входила в корпус Дюранды на восемь футов; уровень воды должен был снизиться на двенадцать футов; опускаясь вместе с лодкой на спадающей воде, труба оказалась бы на четыре фута ниже Дюранды и могла бы освободиться.
Но сколько же времени понадобится для ее выхода на волю? Шесть часов.
Через шесть часов будет около полуночи. Как же в такой час уйти отсюда, каким фарватером проплыть среди всех подводных камней, непроходимых даже днем, и как глубокой ночью выбраться из засады рифов?
Поневоле приходилось ждать до утра. Из-за шести потерянных часов он терял по меньшей мере двенадцать.
Нечего было даже и думать о том, чтобы ускорить отплытие, заранее открыв вход в теснину рифа. Заграждение могло понадобиться во время следующего прилива.
Жильяту пришлось отдыхать.
Сидеть сложа руки – вот чего он еще ни разу не делал с тех пор, как попал на Дуврский риф.
Вынужденный отдых раздражал и почти возмущал его, как будто в том была его вина. Он говорил себе: «Что подумала бы обо мне Дерюшетта, если бы увидела, как я тут бездельничаю?»
Но передышка, пожалуй, была небесполезна.
Теперь Жильят мог воспользоваться лодкой и решил в ней переночевать.
Он отправился на Большой Дувр за овчиной, спустился оттуда, поужинал несколькими моллюсками и двумя-тремя морскими каштанами, жадно допил остаток пресной воды из почти пустого жбана, закутался в овечью шкуру, которая приятно согревала его, лег, как сторожевой пес, у самой машины и, надвинув шапку на глаза, заснул.
Спал он крепко. Так спится, когда все дела сделаны.
X. Море предупреждает
Среди ночи Жильят внезапно проснулся, словно от толчка развернувшейся пружины.
Он открыл глаза.
Дувры над его головой были освещены: на них как будто упало отражение яркого пламени. Вся черная стена рифа была словно в отблеске огня.
Где был источник этого огня?
В воде.
На море творилось что-то необычайное.
Казалось, вода была охвачена пожаром. Всюду, куда только ни падал взгляд, море внутри и вокруг рифа пылало.
То не было красное пламя: оно нисколько не походило на жаркое полыханье кратера и горнила. Ни потрескивания, ни тепла, ни багрянца, ни гула. Синеватые полосы на воде лежали складками савана. Широко разлившееся бледное сияние трепетало на водной поверхности. Но то был не пожар, а его призрак.
Словно бесцветное зарево нездешнего огня вспыхнуло в могильном склепе.
Вообразите воспламенившуюся тьму.
Ночь, расплывчато-мутная, беспредельная ночь, казалось, была топливом для этого холодного огня. Таким мог представляться свет лишь слепцу. Мрак был неотделимой частью фантастического освещения.
Морякам Ламанша известна эта неописуемая фосфоресценция моря, служащая предупреждением мореплавателям.
Изумительнее всего она недалеко от Изиньи, у Большого В.
При таком свете предметы теряют реальность. Под призрачными его лучами все становится каким-то прозрачным. От скал остаются лишь очертания. Якорные канаты кажутся раскаленными добела железными полосами. Рыбачьи сети под водой – словно огненная вязь. Половина весла из черного дерева, другая же, что под водой, – из серебра. Капли, срываясь с весла в волну, осыпают море звездами. За лодкой тянется сверкающий след. Мокрая одежда на матросах светится, точно объятая пламенем. Опустишь руку в воду и вынимаешь ее в огненной перчатке; пламя это мертво, его и не чувствуешь.
Вся рука по плечо будто горящая головня. Видишь, как под волной в пылающем потоке катятся какие-то морские твари.
Пена искрится. Огненными языками, змеящимися молниями мелькают в бесцветной глубине рыбы.
Этот свет проник сквозь закрытые веки Жильята. Он-то и разбудил его.
Пробуждение было своевременным.
Отлив кончился; вновь поднимался прилив. Пока Жильят спал, труба машины освободилась, а теперь ее опять готовилась схватить зияющая пасть висевшего над ней судна.
Труба медленно возвращалась на старое место.
Ей достаточно было подняться на один фут, и она оказалась бы в чреве Дюранды.
Подъем на один фут для прилива – дело получаса. Труба, хоть над ней и нависла угроза, была пока еще на свободе; чтобы воспользоваться этим, в распоряжении Жильята оставалось всего полчаса.
Он сразу вскочил.
Медлить было нельзя, но все же он простоял несколько минут в раздумье, смотря на фосфоресцирующую воду.
Жильят знал море до тонкости. Как бы оно на него ни сердилось и как бы иной раз плохо с ним ни обращалось, они издавна были сотоварищами. То таинственное, что зовется океаном, не могло замыслить ничего такого, чего не разгадал бы Жильят. Наблюдательность, мечтательность и одиночество сделали его ясновидцем погоды – тем, кто по-английски называется weather wise.
Жильят подбежал к брам-гордень-блокам и потравил канат; затем схватил багор и, упираясь им в скалы, подтолкнул ботик, который больше не удерживался фертоинг, на несколько саженей дальше от Дюранды, к выходу из теснины, поближе к заграждению. Места для маневра было вволю, как говорят гернсейские матросы. Не прошло и десяти минут, как лодка уже была выведена из-под остова парохода. Нечего было бояться, что труба снова попадет в западню. Пусть теперь поднимается прилив.
Однако Жильят как будто и не думал собираться в путь.
Пристально вглядевшись в фосфоресцирующее море, он поднял якоря, но не для тош, чтобы сняться с места, а чтобы снова поставить лодку фертоинг, и поставить очень прочно, – правда, возле самого выхода.
До сих пор он пользовался только двумя якорями ботика и не прибегал еще к маленькому якорю с Дюранды, найденному им, как известно, среди подводных камней. Пароходный якорь лежал наготове в лодке, вместе с целым запасом тросов, такель-блоков и с якорным канатом, прихваченным легко рвущимися стопорами, которые не дают якорю ползти. Жильят бросил и этот третий якорь, тщательно подвязав канат к тросу, один конец которого был взят за рым якоря, а другой соединялся с брашпилем ботика. Таким образом он поставил лодку на три якоря – в положение более надежное, чем на двух якорях фертоинг. Все это говорило о том, что Жильят весьма озабочен и что он удвоил предосторожности. Моряк угадал бы в этих действиях нечто – подобное постановке на якоря на время непогоды, когда можно опасаться течения с подветренной стороны.
Фосфоресценция, за которой Жильят внимательно наблюдал, быть может, грозила бедой, но в то же время оказывала услугу. Не будь ее, он все еще оставался бы пленником сна и жертвой ночи. Она разбудила его и светила ему.
Она озаряла риф тусклым светом. Но это освещение, вызвавшее такое беспокойство у Жнльята, сослужило ему службу, обнаружив опасность и сделав возможным маневр судна..
Теперь он мог поставить паруса, когда вздумается: лодка с машиной на борту была свободна.
Но Жильят, казалось, забыл о возвращении на Гернсей.
Поставив ботик на три якоря, он принес из своего склада самую крепкую цепь, какая только у него была, и, прикрепив ее к гвоздям, вколоченным в оба Дувра, укрепил ею с внутренней стороны заслон из бортовой обшивки и брусьев, уже защищенный снаружи другой цепью, натянутой крестообразно. Он и не собирался открывать выход из ущелья, наоборот, – запер его крепко-накрепко.
Фосфоресцирующее море все еще светило ему, но слабее.
Правда, уже занималось утро.
Вдруг Жильят насторожился.
XI. Имеющий уши да слышит
Ему послышались какие-то слабые, неясные звуки, долетавшие из бесконечных далей.
Морская пучина порою глухо рычит.
Он снова прислушался. Отдаленные раскаты возобновились. Жильят покачал головой, как человек, понимающий, в чем тут дело.
Через несколько минут он уже был на другом, восточном конце пролива, еще не загражденном, и мощными ударами молота вколачивал огромные гвозди в гранитные устои ворот ущелья, примыкавшие к утесу «Человек», как он это сделал между Дуврами.
Гнезда для гвоздей были подготовлены заранее: в расщелинах скал прочно сидели деревянные клинья, почти все из сердцевины дуба. С этой стороны риф выветрился и был усеян множеством трещин, поэтому Жильяту удалось вогнать туда еще больше гвоздей, чем в подножие обоих Дувров.
Фосфорическое свечение вдруг померкло, будто его задули сверху; на смену ему пришел предрассветный сумрак, светлевший с каждой минутой, с каждой секундой.
Вбив гвозди, Жильят притащил балки, затем веревки, затем цепи и, не поднимая глаз, ни на миг не отвлекаясь, стал укладывать балки горизонтально, перевязывая их канатом; он воздвиг поперек узкого входа сквозную плотину, подобную тем волнорезам, которые признаны современной наукой.
Кому случалось видеть, например, в Рокене на Гернсее или в Бурдо во Франции, чего можно добиться при помощи свай, вбитых в скалы, тот поймет, насколько мощны эти простейшие приспособления. Сквозной волнорез представляет собою сочетание того, что во Франции именуется «струенаправляющей дамбой», с тем, что в Англии именуется просто «дамбой». Такие волнорезы как будто служат рогатками против бури. Когда борешься с морем, надо пользоваться тем, что сила эта может дробиться.
Тем временем взошло солнце, погода стояла ясная. Небо было чисто, море спокойно.
Жильят торопился. Он тоже был спокоен, но его rffbnemность говорила о внутренней тревоге.
Делая огромные прыжки, он перескакивал со скалы на скалу, от своей запруды к складу и от склада к запруде. Не переводя дух, тащил то футокс, то карленгс. Вот когда пригодились запасенные им корабельные обломки. Было ясно, что надвигались события, вероятность которых он предвидел.
Крепкий железный брус служил ему рычагом для переворачивания балок.
Работа шла так быстро, словно сооружение не созидалось, а росло само собой. Кто не видел, как на войне работает понтонер, тому не представить себе этой быстроты.
Восточный вход в теснину был уже, чем западный, – его ширина равнялась всего лишь пяти или шести футам. Это облегчало задачу Жильята. Пространство, которое предстояло укрепить и заградить, оказалось невелико, поэтому само сооружение могло быть и менее сложным, и более прочным. Достаточно было уложить балку горизонтально, не вбивая вертикальных свай.
Укрепив первые перекладины волнореза, Жильят взобрался на них и прислушался.
Гул становился все отчетливее.
Жильят продолжал работу. Он подпер свое сооружение обоими крамболами Дюранды, которые присоединил к укреплению из балок при помощи фалов, пропущенных в три шкива блоков. Все это он связал цепями.
Сооружение походило на исполинский плетень с балками вместо перекладин и цепями вместо ивовых прутьев.
Казалось, запруда сплетена, а не выстроена.
Жильят увеличил число креплений и добавил гвоздей, где было нужно.
На разбитом судне нашлось много круглого железного лома, и Жильят сделал изрядный запас гвоздей.
Между делом он грыз сухари. Его мучила жажда, но пить было нечего, пресной воды не осталось. Накануне, за ужином, он допил всю воду из жбана.
Добавив к запруде еще четыре-пять балок, он снова взобрался на нее и стал прислушиваться.
Гул вдали прекратился. Все стихло.
Безмятежно и величаво расстилалось море; оно вполне заслуживало хвалебных сравнений, которыми награждают его благодушествующие обыватели: «точно зеркало», «спокойное, как озеро», «гладкое, будто маслом покрытое», «ласковое, как дитя», «кроткое, как ягненок». Синяя глубь неба гармонировала с зеленой глубью океана. Сапфир и изумруд могли любоваться друг другом. Они были безупречны. Ни облачка вверху, ни клочка пены внизу. Над всем этим великолепием торжественно всходило апрельское солнце. Лучшей погоды пель, Л было и представить себе.
Далеко на горизонте протянулась в небе длинная черная нить: то были перелетные птицы. Они летели стремительно, направляясь к суше; их полет напоминал бегство.
Жильят снова принялся надстраивать волнорез.
Он поднял его высоко, как только мог и насколько позволяли это неровные стены утесов.
К полудню солнце, казалось, стало припекать сильнее, чем обычно. Полдень – решающее время дня. Жильят, стоя на крепкой решетчатой плотине, которую только что закончил, всматривался в даль.
Море было не просто спокойно: оно застыло. Не виднелось пи одного паруса. Небо по-прежнему было ясным, только из синего стало бледно-голубым, почти белым. Странной казалась эта белизна. На западе, над самым горизонтом, темнело пятнышко, не предвещавшее ничего хорошего. Пятно это не двигалось, но росло, оставаясь на месте. У подводных камней вода покрывалась легкой рябью.
Жильят хорошо сделал, что построил волнорез.
Приближалась буря.
Бездна решила дать сражение.
Книга третья
Битва
I. Крайности соприкасаются, противоположности сходятся
Нет ничего опаснее запоздалых бурь поры равноденствия.
На океане наблюдается ужасное явление, которое можно назвать налетом ветров с открытого моря.
В любое время года, особенно при новолунии и полнолунии, в тот миг, когда этого совсем не ждешь, какое-то странное спокойствие внезапно овладевает океаном. Непостижимое, непрерывное движение стихает: море дремлет; оно чувствует истому; оно как будто решило передохнуть: можно подумать, что оно устало. Все судовые тряпицы, от рыбачьего флажка до военно-морских флагов, свисают вдоль мачт. Спят адмиральские, королевские, императорские флаги.
Вдруг все эти лоскуты начинают тихонько шевелиться.
Тут-то и надо примечать: если облачно, – нет ли перистых облаков; если солнце садится, – не багрян ли закат; если наступила ночь и взошла луна, – нет ли вокруг нее светового кольца.
В такую минуту капитан судна или начальник эскадры, если ему удалось раздобыть стеклянный буремер, изобретатель которого неизвестен, рассматривает этот сосудик в микроскоп и, увидев, что жидкость в нем похожа на растаявший сахар, принимает предосторожности против южного ветра, а если она распалась кристалликами, напоминая заросли папоротника или еловые ветки, спешит защититься от северного ветра. В такую минуту, сверившись с таинственными солнечными часами, высеченными римлянами или духами на одном из загадочных, столбом стоящих камней, называемых в Бретани менгирами, а в Ирландии круахами, бедный бретонский или ирландский рыбак спешит вытащить свое суденышко на берег.
А небо и море по-прежнему безмятежны. Утро наступает лучезарное, заря улыбается; это преисполняло священным ужасом поэтов и прорицателей древности, не дерзавших допустить мысль о лицемерии солнца. Solem guis dicere jalsum audeat?[168]
Мрачный призрак скрытой вероятности заслонен от человека роковой непроницаемостью природы. И всего опасней, всего вероломней личина, под которой скрывается бездна.
Говорят: притаилась, словно змея под камнем; следовало бы говорить: притаилась, словно буря под ясным небом.
Случается, что так протекает несколько часов, даже дней.
Кормчие наводят подзорную трубу то туда, то сюда. Бывалые моряки хмурятся, сдерживая гнев ожидания.
Внезапно раздается сильный, но неясный шум. Какой-то загадочный рокот голосов слышится в воздухе.
Разглядеть ничего невозможно.
Бесстрастна морская ширь.
А шум все нарастает, ширится, приближается. Голоса становятся выразительнее.
За горизонтом кто-то есть.
Кто-то страшный. Ветер.
Ветер – то есть племя титанов, которых мы называем вихрями.
Это несметные исчадия тьмы.
В Индии их называли марутами; в Иудее – керубимами; в Греции – аквилонами. То невидимые хищные птицы беспредельности. Слетающиеся к добыче бореи.
II. Ветры с открытого моря
Откуда они? Из неизмеримых просторов. Для их распростертых крыльеЕ нужен диаметр бездны. Полет их требует бесконечно отступающих пределов пустыни. Атлантический океан, Тихий океан – необъятные голубые провалы в бесконечность – вот что им нравится. Они застилают небо тьмою.
Они летают полчищами. Капитан Паж видел однажды, во время прилива, семь смерчей сразу. В море раздолье их свирепому нраву. Они замышляют бедствия. Работа их – тщетно и вечно вздувать волну. На что они способны – неизвестно, чего хотят – непонятно. Они сфинксы бездны, и Васко да Гама у них был Эдипом[169]. Во мгле безграничного, вечно волнующегося пространства возникают их лики – тучи. Тот, кто заметит их синеватые очертания на морском горизонте, в рассеянном свете, чувствует присутствие беспощадной силы. Их словно беспокоит человеческий разум, и они озлоблены против него. Разум непобедим, но и стихия неодолима. Что делать с ускользающей вездесущностью? Дуновение ветра – то палица, то вновь дуновение. Вихри сражаются, сокрушая, и защищаются, исчезая. Кто их встретит, не знает, как выпутаться из беды. Разнообразные приемы атаки, бесконечные отступления приводят в замешательство. Это и штурм и бегство, натиск и неуловимость. Как же с ними справиться? Нос корабля аргонавтов[170], выточенный из додонского дуба, – нос и в то же время кормчий, – увещевал их. Они грубо обошлись с этим божественным кормчим. Христофор Колумб, видя, что ветры, готовы ринуться на «Пинту», поднимался на палубу и обращался к ним с первыми стихами Евангелия от Иоанна. Сюркуф осыпал их бранью. «Вся шайка тут!» – говорил он. Непир[171] стрелял по ним из пушек. Они повелевают хаосом.
Они владыки хаоса. Что они делают с ним? Все что хотят. Логово ветров ужаснее львиного логова. Сколько трупов в бездонной глубине! Ветры безжалостно гонят темную громаду горько-соленых вод. Они ничего не слышат, их же всегда слышно. То, что они учиняют, похоже на преступление.
Кто знает, кого они забрасывают белыми клочьями пены?
Сколько кощунственной жестокости в кораблекрушениях! Какое надругательство над провидением. Порой кажется, что они оплевывают самого бога. Они деспоты мест, не исследованных человеком. Luoghi spaventosi[172], – шептали венецианские мореходы.
Трепещущие пространства терпят их самоуправство. Чтото неописуемое творится в этих беспредельных пустынях.
В темноте мерещатся всадники. В воздухе стоит шум, как в лесу. Ничего не видно, но – слышится топот конницы. Полдень, и вдруг наступает ночь – это проносится торнадо; полночь, и вдруг наступает день – это вспыхивает северное сияние. Вихри мчатся за вихрями, вперед, назад, какая-то страшная пляска, словно стихии хлопают бичами. Набухшая туча раскалывается пополам, обломки падают в море. Тучи, пламенеющие пурпуром, светят, громыхают, потом зловеще меркнут; выпустив летучую молнию, они чернеют потухшим углем. Эти мешки с ливнями, прорываясь, сочатся влажным туманом. Здесь раскаленное горнило, брызжущее дождем; здесь волны, мечущие пламя. В белых отсветах моря под ливнем встают удивительные дали; там, в туманах, непрестанно меняя очертания, реют фантастические образы. Тучи изрыты чудовищными ямами. Кружатся клубы испарений, приплясывают волны, на них качаются опьяненные наяды; всюду, где только видит глаз, колышется мягкая, грузная морская толща; на всем свинцовый оттенок; вопли отчаяния вырываются из серой мглы.
В недосягаемых глубинах этой мглы дрожат огромные снопы мрака. Иногда на стихию – находит пароксизм безумия.
Шум превращается в грохот, волна встает стеной. До самого горизонта – смутное нагромождение валов, бесконечное колебание, беспрерывный гулкий рокот; временами раздается какой-то странный треск; можно подумать, что расчихались гидры. Тянет то холодом, то зноем. Дрожь, сотрясающая море, выдает его страх перед тем, что может случиться. Тревога. Смертельная тоска. Беспредельный ужас волн. И вдруг ураган хищным зверем на водопое припадает к океану, присасывается к нему, происходит нечто невероятное: вода устремляется в невидимую пасть, словно в кровососную банку, вздувается опухоль. Это смерч – Престер у древних: сталактит вверху, сталагмит внизу, двойной – вниз и вверх основаниями – крутящийся конус, острие стоит на острие, не теряя равновесия; поцелуй двух гор – горы взлетающей пены и горы спускающегося облака; жуткое совокупление волны и мрака. Смерч, как библейский столп, черен днем и светится в ночи. Перед смерчем смолкает гром, точно боится его.
В необъятном волнении водной пустыни – восходящая грозная гамма: шквал, вихрь, гроза, шторм, буря, ураган, смерч – семь струн лиры ветров, семь нот бездны. Небо – ширь, море – округлость; но пронесется дыхание ветра, и все пропадает, лишь беснуется вокруг хаос.
Таковы эти суровые места.
Ветры бегут, летят, спадают, затихают и вновь оживают, несутся, свистят, завывают, хохочут; неистовым, разнузданным, буйным ветрам привольно над сердитыми волнами. Дикие голоса спелись. Им гулко вторит небо. Ветры дуют в тучу, словно в медный рог, они трубят в трубу пространства, поют в бесконечности слитыми воедино голосами кларнетов, фанфар, тромбонов, горнов, валторн, словно исполинский духовой оркестр. Кто их слышит, внемлет Пану[173]. Страшнее всего то, что для них это игра. Мрачно их безудержное веселье. В пустынных просторах они устраивают облавы на одинокие корабли. Без передышки, днем и ночью, во всякое время года, у тропиков, у полюсов, бешено трубя в охотничий рог, в сумбуре туч и волн они затевают свою чудовищную истребительную охоту за судами. У них своры гончих. Они забавляются.
Они велят волнам, своим псам, лаять на скалы. Они то собирают, то рассеивают тучи. Они месят, будто миллионами рук, необъятные податливые воды.
Вода податлива потому, что ее нельзя сжать. Она ускользает при давлении. Когда ее сдавливают с одной стороны, она бросается в другую. Так вода превращается в волну. Волна – воплощение ее свободы.
III. Объяснения шума, к которому прислушивался Жильят
Ветры совершают набеги на землю в период равноденствия. В это время чаша весов тропика и полюса колеблется, и на необъятном воздушном океане начинается прилив над одним полушарием и отлив – над другим. Есть и созвездия, знаменующие эти явления: Весы и Водолей.
То пора бурь.
Море ждет и хранит молчание.
Иногда у неба насупленный вид. Оно тускнеет и задергивается непроницаемой завесой. Моряки с тревогой поглядывают на эту хмурую мглу.
Но еще больше страшит его благодушие. Лучезарное небо в период равноденствия – гроза, спрятавшая когти. В такие вот дни и вглядывались в горизонт женщины Амстердама, собравшись на Башне плакальщиц.
Если вешние и осенние бури запаздывают, значит, они собирают силы. Они копят богатства, чтобы потратить их на разрушение. Остерегайтесь недоимок моря. Анго говорил:
«Море – исправный плательщик».
Когда ожидание слишком продолжительно, море выдает свое нетерпение все возрастающим спокойствием. Но магнетическое напряжение проявляет себя в том, что можно было бы назвать воспламенением воды. Из волн бьет свет. Воздух насыщен электричеством, вода фосфоресцирует. Матросы чувствуют безмерную усталость. Минуты эти особенно опасны для броненосцев: их металлический корпус может вызвать ложные указания компаса, а это гибель. Так погиб трансатлантический пароход «Айова».
Даже людям бывалым море в такие мгновения кажется странным; можно сказать, что оно боится и в то же время жаждет циклона. Иные браки, несмотря на властный зов природы, совершаются именно так. Львица в период течки бежит от льва.
Море тоже объято любовным пылом. Поэтому оно трепещет.
Готовится чудовищная свадьба.
Свадьба эта, подобно бракосочетаниям древних императоров, ознаменовывается казнями: зрелище бедствий – приправа к пиршеству.
Меж тем оттуда, с открытого моря, из недоступных далей, от свинцового горизонта водных пустынь, из недр беспредельного простора, несутся ветры.
Будьте на страже: равноденствие вступает в свои права.
Буря – это заговор. Древняя мифология угадывала неясные образы, слитые с великой всеобъемлющей природой. Эол[174] сговаривается с Бореем[175]. Стихия должна быть в согласии со стихией. Они распределяют между собою обязанности. Надо побуждать к действию волну, тучу, течение; ночь – их пособница, надо привлечь ее. Нужно сбивать стрелки компасов, гасить сигнальные огни, затемнять маяки, прятать звезды.
Море должно участвовать в этом заговоре. Всякой буре предшествует шепот. За горизонтом ураганы вполголоса ведут предварительные переговоры.
Вот что слышится вдали, во тьме, над примолкшим от ужаса морем.
Такое жуткое перешептывание и услышал Жильят. Фосфоресценция была первым предостережением; вторым – этот шепот.
Если существует демон, имя которому Легион, то это, наверное, и есть ветер.
Ветер многообразен, а воздух един.
Отсюда следует, что всякая буря – смешение. Этого требует единство воздуха.
Бездна вовлекается в бурю. Океан содействует шквалу.
Все его силы занимают место в строю и принимают участие в битве. Волна – это бездна, устремленная вверх. Ветер – это бездна, устремленная вниз. Иметь дело со штормом – значит иметь дело с небом и с морем.
Мессье[176], знаток морского дела, вдумчивый астроном в келье Клюни[177], говаривал: «Ветер отовсюду – повсюду». Он не признавал местных ветров даже в закрытых морях. Никаких средиземноморских ветров для него не существовало. Он уверял, что распознает ветер на лету. Он утверждал, что в такойто день, в такой-то час фен с Констанцского озера, древний фавоний Лукреция[178], промчался и над Парижем; в такой-то день – бора, с Адриатики; как-то раз проскочил круговой нотус, хоть и считается, что он замкнут в кольце Цикладских островов. Мессье определял характер воздушных течений. Он не соглашался с тем, что вихревой ветер, который кружится между Мальтой и Тунисом, и вихревой ветер, который кружится между Корсикой и Балеарскими островами, не могут вырваться оттуда. Он не допускал, что есть ветры, подобные медведям, запертым в клетках. Он говорил: «Всякий дождь – от тропиков, а всякая молния – от полюсов». Ветер действительно насыщается электричеством в точках пересечения колурйев, отмечающих концы земной оси, и испарениями экваториальных вод; он приносит нам от равноденственной линии влагу, а от полюсов – электрическое напряжение.
Ветер – это вездесущность.
Однако отсюда не следует, что нет поясов ветра.. Наличие постоянных течений доказано неопровержимо, и со временем воздухоплавание и воздушные кррабли, которые мы из пристрастия к греческому языку называем аэроскафами, воспользуются главными путями ветра. Он прокладывает в воздухе каналы – это не подлежит сомнению; существуют ветровые реки, ветровые потоки, ветровые ручьи; только русла воздушных рек разветвляются иначе, чем русла наземных; здесь все наоборот: ручейки текут из речушек, речушки из рек, а не впадают в них, вот откуда вместо соединения рассеивание.
Это рассеивание и создает сплоченность ветров и единство атмосферы. Перемещенная молекула перемещает другую.
Движение ветров происходит одновременно. К этим основным причинам их единства прибавьте рельеф земного шара, который, прорывая горными вершинами атмосферу, образует воздушные водовороты и вихри на пути ветров и вызывает встречные потоки. Область их распространения безгранична.
Ветер – колебание океана над океаном; нависший над водным океаном воздушный океан опирается на эту ускользающую массу и покачивается на этих качелях.
Неделимое не перегородить. Волну от волны не отделить стеною. На острова Ламанша накатывает вал с мыса Доброй Надежды. Всемирное мореплавание дает отпор одному-единственному чудовищу. Всякое море – та же гидра. Волны на нем – точно рыбья чешуя. Океан – это Кэто.[179]
И на этр единство обрушивается то, чему нет числа.
IV. Turba, turma[180]
Для компаса существует тридцать два ветра, то есть тридцать два направления, но эти направления могут дробиться до бесконечности. Ветер, классифицируемый по направлениям, – несметность, а по родам – бесконечность.
Сам Гомер отказался бы их перечислить.
Полярное течение сталкивается с тропическим. Холод соединяется со зноем, толчок служит началом равновесия, и возникает ветровая волна: она вздувается, мечется, дробится, растекаясь в разные стороны бушующими потоками. Ветры, рассеиваясь по четырем странам света, с неистовой силой сотрясают воздух.
Тут все румбы: ветер с Гольфстрима, затягивающий туманами Ньюфаундленд; ветер из Перу – страны немого неба, где человек никогда не слыхивал грома; ветер из Новой Шотландии, где обитает Великий Пингвин, Alca impennis, с полосатым клювом; вихри с Ферро в морях Китая; ветер с Мозамбика, не щадящий челноков и джонок; ветер из Японии, насыщенный электричеством, – о нем возвещают гонгом; ветер из Африки, гнездящийся меж горою Столовой и горою Дьявола, – он налетает оттуда, точно сорвавшись с цепи; экваториальный ветер, дующий поверх ветров пассатных и описывающий параболу, вершина которой всегда на западе; плутонический ветер, страшное, палящее дыхание, вырывающееся из кратеров; удивительный ветер, свойственный вулкану Ава, всегда порождающий на севере зеленовато-желтое облако; муссон с Явы, против которого возведены целые крепости, называемые «тюрьмами ураганов»; северный ветер с ответвлениями – англичане его называют bush, «кустарником»; внезапные дугообразные шквалы с Малаккского пролива, которые наблюдал Горсбург; юго-западный мощный ветер, что зовется памперо в Чили и ребохо – в Буэнос-Айресе, уносящий кондора в открытое море и тем спасающий его от дикаря, который подстерегает его, лежа на спине в яме под только что содранной бычьей шкурой и натягивая ногами большой лук; химический ветер, который, по мнению Лемери, образует в тучах громовые стрелы, гарматан кафров; полярная пурга, впряженная в торосы и движущая вечные льды: ветер с Бенгальского залива, долетающий до Нижнего Новгорода и разрушающий деревянные ярмарочные балаганы, поставленные треугольником; ветер Кордильеров, – он вздымает огромные волны и клонит к земле верхушки деревьев-великанов; ветер с австралийских архипелагов, где добытчики меда разоряют ульи диких пчел, скрытые под листвою гигантских эвкалиптов; сирокно, мистраль, урикан, суховеи, ветры наводнения, дождевые, знойные; ветры, что забрасывают генуэзские улицы пылью бразильских равнин; ветры, что подчиняются суточному вращению земного шара вокруг его оси; ветры, что ему противятся, – они-то и заставили Эррера сказать: Mal viento torna contra el sol;[181] ветры, что мчатся парами в едином разрушительном порыве, – один переделывает то, что делает другой, и древние ветры, настигшие Христофора Колумба у берегов Верагуа, и те, что целых сорок дней, с 21 октября по 29 ноября 1520 года, угрожали жизни Магеллана, подходившего к Тихому океану, и те, что дули против Армады Филиппа II[182] и сбили мачты на ее кораблях. И тьма других – всех не перечесть. Ветры, что несут жаб и саранчу и гонят их целыми тучами над океаном; и те, что действуют, как говорится, «наскоком», – их назначение топить суда, потерпевшие крушение; и те, что одним дуновением перемещают грузы на корабле, вынуждая его продолжать путь накренившись; ветры, образующие слоистые облака, и ветры, образующие облака кучевые; ленивые ветры-слепцы, отягченные дождем; ветры с градом; ветры, несущие миазмы лихорадки; и те, что, примчавшись, доводят до кипения грязевые и серные сопки Калабрии; и те, под которыми искрится шерсть африканских пантер, рыщущих в дебрях Железного мыса; и те, что несутся, стряхивая с туч грозную раздвоенную молнию, подобную жалу тригоиоцефала; и те, что приносят с собою черные снега. Такова армия ветров.
Пока Жильят строил свой волнорез, Дуврский риф слышал отдаленный галоп этой конницы.
Мы только что сказали, что понятие «ветер» означает совокупность всех ветров.
Эта орда надвигалась.
С одной стороны – легион.
С другой – Жильят.
V. Жильят делает выбор
Темные силы удачно наметили минуту.
Случай, если он существует, ловок. – Пока ботик был заперт в бухте утеса «Человек», пока машина крепко сидела в разрушенной Дюранде, Жильят был непобедим. Ботик находился в безопасности, машина – под защитой; Дувры, державшие машину в плену, приговорили ее к медленному разрушению, но охраняли от всяких случайностей. Так или иначе Жильят вышел бы из затруднения.
Гибнущая машина не грозила ему гибелью. Его бы спасла лодка.
Но выждать, чтоб лодку вывели с места стоянки, где она была неуязвима, разрешить ей проникнуть в Дуврское ущелье, набраться терпения, пока ее тоже не схватит риф, позволить Жильяту заняться спасением машины, спуском ее с Дюранды, не мешать сверхчеловеческой работе, благодаря которой машина оказалась в лодке, допустить удачу – вот где скрывалась западня. За всем этим вставал зловещий призрак бездны, полный мрачного коварства.
Теперь все – машина, лодка, Жильят – собрались в скалистом коридоре. Они составляли одно целое. Разбить о риф лодку, пустить ко дну машину, утопить Жильята, – для этого нужен был один-единственный толчок, направленный в определенную точку. Со всем можно было покончить сразу, одновременно, не разбрасываясь; все могло быть снесено одним ударом.
Нельзя представить себе более опасного положения, чем то, в какое попал Жильят.
Казалось, тот самый сфинкс, что, по домыслам мечтателей, скрывается в недрах тьмы, поставил перед ним дилемму:
оставайся или уезжай.
Уезжать было безрассудно, оставаться – страшно.
VI. Поединок
Жильят поднялся на Большой Дувр.
Его глазам открылось все море.
На западе творилось что-то невероятное. Там воздвигалась стена. Огромная облачная стена, из края в край преграждавшая пространство, медленно ползла от горизонта к зениту. Стена была прямая, отвесная, без единой трещины на всем протяжении, без единой зазубрины наверху, будто возведенная по наугольнику и выровненная по шнурку. Она была словно из гранита. На юге крутой обрыв тучи был совершенно перпендикулярен морю, а на севере гребень ее, чуть согнутый наподобие листа кровельного железа, переходил в длинный пологий склон. Стена тумана ширилась и росла, но карниз ее оставался параллельным линии горизонта, почти неразличимой в сумерках, наступивших так внезапно. Воздушная громада приближалась бесшумно. Ни изгиба, ни складки, ни выступа – ничто не меняло, ничто не волновало ее поверхность. В неподвижности наплывавшей тучи было что-то жуткое. Померкшее солнце освещало это апокалиптическое видение сквозь тлетворную дымку. Туча заволокла почти полнеба, она казалась откосом страшной бездны. СЛОВЕО гора мрака выросла меж небом и землей.
Среди белого дня наступала ночь.
Воздух накалился, как от печи. Из этой таинственной толщи туч банным паром валил туман. Небо из синего стало белым, теперь из белого стало серым. Оно нависло огромной аспидной доской. А внизу, другой исполинской аспидной доской, лежало тусклое, свинцовое море. Ни дуновения, ни всплеска, ни шума. Куда ни взглянешь – пустынное море.
Нигде ни паруса. Птицы спрятались. Что-то предательское чувствовалось в самой бесконечности.
Незаметно нарастала и сгущалась тьма.
Движущаяся гора испарений, что приближалась к Дуврам, была одной из тех туч, которые можно назвать тучамивоительницами. Они полны вероломства. Сквозь темные скопища облаков чудились чьи-то косые взгляды.
Приближение этой громады наводило ужас.
Внимательно всмотревшись в тучу, Жильят пробормотал сквозь зубы: «Я хочу пить, и ты меня напоишь!»
Несколько мгновений он стоял неподвижно, не сводя глаз с тучи. Он как будто мерил взглядом бурю.
Потом он вытащил из кармана куртки свою шапку и надел на голову. Вынул из норы, которая так долго служила ему местом ночлега, свои пожитки, надел гетры и накинул на плечи непромокаемый плащ, как рыцарь, облекающийся в доспехи перед сражением. Напомним, что у него не было башмаков, но его босые ноги загрубели, ступая по скалам.
Закончив свое боевое снаряжение, он, взглянув на волнорез, поспешно схватил перетянутую узлами веревку, спустился с площадки Дувра и, пробираясь по нижним уступам рифа, бросился к своему складу. Через несколько секунд он был уже за работой. Громадная безмолвная туча могла услышать удары его молота. Что же делал Жильят? Из оставшихся гвоздей, веревок и балок он воздвигал у восточного входа ущелья вторую решетчатую загородку, в десяти или двенадцати футах позади первой.
По-прежнему стояла глубокая тишина. В расщелинах скал не шевелилась ни одна былинка.
Вдруг солнце скрылось. Жильят поднял голову.
Надвигавшаяся туча заслонила солнце, оно как будто погасло, сменившись бледным и мутным отраженным светом.
Облачная стена стала иной. Она уже не была ровной. Она собралась в горизонтальные складки и, достигнув зенита, нависла над оставшейся полосой чистого неба. Теперь она шла этажами. Формация бури вырисовывалась в ней, как в геологическом разрезе. Там проступали пласты дождя и залежи града. Молнии не было, но всюду разливалось какое-то рассеянное ужасающее сияние, – представление об ужасе может быть связано с представлением о свете. Слышалось тяжелое дыхание грозы. Стояла трепетная тишина. Жильят, тоже притихший, смотрел, как над его головой сходятся мглистые глыбы, как сгущаются клубы облаков. Над горизонтом висела, распростершись, пепельно-серая полоса тумана, а в зените – свинцовая; сизые лохмотья свешивались с облаков на завесу тумана. Фон этой картины – сама облачная стена – был тусклый, мутный, землистый, угрюмый, неописуемый. Узкое белесое облачко, явившееся неизвестно откуда, пересекло наискось, с севера на юг, высокую мрачную стену. Одним краем оно волочилось по морю. Там, где оно соприкасалось с мятущимися волнами, во тьме взвивался красный, огненный пар.
Под длинным бесцветным облаком, совсем низко, сновали, сталкиваясь Друг с другом, маленькие черные тучки, как будто не зная, куда им бежать. Громадная туча в глубине, разраставшаяся сразу во все стороны, усиливала мрак, продолжая свое зловещее наступление. На востоке, позади Жильята, оставался лишь один просвет ясного неба, который вот-вот должен был закрыться. Ветра не чувствовалось, но в воздухе вдруг словно пролетел размельченный, развеянный дымчатый пух, будто там, за стеной мрака, только что ощипали исполинскую птицу. Черный плотный свод навис над морем, соприкасаясь с ним на горизонте и сливаясь во мгле. Что-то надвигалось, и это было ощутимо. Что-то огромное, тяжелое, злобное. Тьма сгущалась. Вдруг с невероятной силой грянул гром.
Читать бесплатно другие книги:
