Zевс Савельев Игорь

IV

Леша позвонил.

Кирилл уже даже не ждал этого. Утром выходного дня он вспоминал новый сон. Вроде как ему вручали фээсбэшное удостоверение. Делал ли это Циглинцев, или кто-то другой – Кирилл не помнил. Циглинцев, его коллега по месту работы, но не по профессии; сотрудник контрразведки, призванный визировать их международные контракты… Кирилл не помнил. Обильное масло на сковородке (они завтракали яичницей) он еще более обильно заливал моющим средством. Ему вручали фээсбэшное удостоверение, по поводу чего он испытывал странное и малообъяснимое подобие гордости. Затем – в своем подъезде – конечно, не таком, как в реальности, – он встречал некую девушку. А вот на кого походила девушка, уже и не вспомнить… Она окликнула его на лестнице. Точно. А вы не сосед из шестой квартиры? Нет. Тогда под глазком квартиры с цифрой «шесть» девушка сообщала Кириллу: тут, кажется, никто не живет, но недавно кто-то просовывал под дверь чертежи… И протягивала эти чертежи. Странно, что он, инженер, ни черта в них не запомнил. А это даже интересно… (Сделал воду чуть прохладней и перешел на чашки.) Самые совершенные схемы посещали гениев во сне; неужели – ничего?.. И Кирилл заставлял себя вспомнить. Когда-то давно, в хулиганском детстве, он уже доставал какие-то (те же!) чертежи из чьих-то почтовых ящиков… Как на шарнирах, потрясенный открытием, он спускался по таким одновременно и знакомым, и незнакомым лестницам к ящикам (едва не запнулся о ведро); смотрел на них, ощупывал. Точно! Ящик шестой квартиры!.. Девушку уже как ветром сдуло. Зато Кирилла (или не Кирилла) уже захватывало какое-то воодушевление: он напал на след, на что-то стоящее, и удостоверение ему дали не зря. Выслеживал, караулил у двери шестой квартиры, где никогда ни звука и никто не ходит…

И тут, собственно, позвонил Леша. Уже видя, кто это, Кирилл вытирал руки кухонным полотенцем, несколько нервно.

– Нну, Кир? Как жизнь молодая?.. Серьезно, как дела вообще?

Вот в таких случаях теряешься, как ответить?.. Как ответить человеку, с которым не разговаривал столько лет? И что можно сказать о своих текущих делах? «Вот, у меня есть жена, ее зовут Яна, она беременна, машет рукой, привет передает»?..

– Че седня делаешь? А пошли в сауну, а! Я погуглил, что тут есть поблизости… Закажу номер, кстати, тут недорого… Посидим, потрындим…

Первым делом Кирилл зацепился за «поблизости». Как каждого москвича, его неуловимо раздражало это нежелание свежепереехавших понимать, каковы расстояния, сколько зависит теперь от метро. Он ведь и сам когда-то не соображал. Запросто мог пересечь всю московскую вселенную полтора-два раза ради какого-нибудь пустяка. («Но ведь… не смертельно же?») Или вот это: первый вагон из центра, последний вагон. Принимая это как вещь сугубо теоретическую, Кирилл тогда не мог понять людей, которые бежали ради такой чепухи в конец платформы…

Но на самом деле его разочаровало не это.

А какое-то гоп-пацанское: что за встречи в саунах? Что это? То ли Леша так изменился – не в лучшую сторону, то ли Кирилл подзабыл всю эту старую жизнь, и его представления здесь (в том числе и о прошлом) выбелились химически, как рафинад (а не снобизм ли это?), но…

– Но это же чепуха?

Кажется, он спрашивал вслух, а может, это так и звучало неприкрыто в его голосе, когда рассказывал Яне о звонке.

И он, действительно, мог не высказывать всего вслух; она уловила и последнюю его эмоцию – сомнения в качестве собственного прошлого, только истолковала как-то по-своему. Она не пошутила даже, а как-то очень неловко пошутила. Не рассмеялась, а неестественно рассмеялась.

– А-ха-ха, седина в бороду, бес в ребро, да?

– ???

– Ну как же, в Казани небось с девками в сауну ходили?..

Для Кирилла каждый раз это было сюрпризом. То, что Яна его ревнует. Вернее, шутит на эту тему, «как и всякий культурный человек», но это тот случай, когда в каждой шутке есть доля шутки. Кирилл сталкивался с этим нечасто: с тем, что она начинает как будто всерьез волноваться, нервничать, хоть и пытается, конечно, это скрыть… Ревновать взаправду?

Не то что бы это было так уж странно, но поскольку он никогда не давал поводов, то… Каждый раз дивился. Вот, хорошее слово.

Сам он разве не ревновал? Как ни странно, пожалуй, нет. Яна – такая целеустремленная, правильная в хорошем смысле слова (а то бывает и в плохом: когда это «ханжа»)… А главное, она его боготворила, и Кирилл это знал. По крайней мере, догадывался.

Нет. Ему было однажды как-то… неприятно, когда он заметил вдруг через стекло, как в тесной и низкой, раздолбанной «Хонде» мохнатое колено оператора почти касается тонкой Яниной ноги. Захотелось даже ткнуть в окно и сказать: «Э, мамонт, тарантайку пошире купи… И шорты пошире тоже». (Это ему показалось, что он разглядел даже болт, и все это – с кромки бордюра.) Но любому, кто раньше сказал бы, что Яна может ему изменить, он рассмеялся бы в лицо.

Теперь-то тем более.

– С девками?.. Ну, ты недооцениваешь нашу авиашку, – Кирилл, опомнившись, подхватил шуточный тон. – Там у нас вообще девчонок почти не было… Да и откуда у студентов деньги на сауны… И вообще! Казань! Мусульманская республика!.. Але!..

– Да-да, не хватало оргий, понимаю…

И Яна – несколько избыточно уже – продолжала веселиться, сыпала фразочками в духе «вспоминая моих грустных шлюх».

– Каких грустных шлюх, о чем ты? – дивился Кирилл.

– Ну ты вообще!.. Новая книга Маркеса!

Не рановато ли вообразил себя отбеленным как рафинад?

Они познакомились с Яной три года назад; через пару месяцев после первой встречи он уже не сомневался, что они скоро поженятся, и за эти три года не перестал думать: как же ему повезло. Он восхищался ею, и в иные дни, когда они сидели за бутылочкой французского вина, весело перемывая кости общим знакомым или же заговаривая о чем-то серьезном, он иногда с замиранием сердца ловил себя на мысли: они – Гималаи. Две личности. Две равные вершины посреди бедненького ландшафта, прикрытого облаками. И когда он вдруг подозревал что-то… равнинное… например, что Яна может ревновать его всерьез и только прикрывать это остроумными шутками, он терялся.

…Встречу Леша назначил на выходе из метро. Шагая в толпе по переходам, Кирилл угрюмо пытался взглянуть на город глазами только что приехавшего в столицу человека: бог ты мой, сколько пафоса! Может быть, гламур и пафос здесь и неистребимы. Хоть нынешний, хоть образца пятьдесят первого года: судя по дате, заключенной в герб, именно тогда отстроена вся эта вульгарная роскошь. Под знаменами и кистями внезапно вызревают неуместные мраморные груши, какие-то натертые бронзовые клубни; пошлость. Сталинизм на исходе уже не знал, как еще выразить, исторгнуть изобилие.

А сам Кирилл почти не поменялся. Даже не раздался. Так… слегка уже залысины. Или нет? Неловко обнялись.

Зашагали по пыльному бульварчику. Вот о чем говорить так сразу? Слабый поток дежурных вопросов («Где ты поселился? Это какое метро?») со стороны Кирилла иссяк сам собой, в несколько минут. Леша почему-то не спешил расспрашивать, Кирилл неловко удивился предложению насчет сауны, пошутил – вот, мол, Яна даже заревновала… это моя жена… – на что Леха – не спросив ничего про жену! – принялся со внезапным энтузиазмом, чуть ли не с горящими глазами, рассказывать случай из недавнего казанского прошлого. Звучало это примерно так.

– Была у меня баба… Ну, замужем… Так вот, мы с ней встречались в саунах как раз… Ну, я снимал там, разные, а одну как-то снял в подвальчике, недалеко от улицы Баумана… Ну, встречались мы днем… Вот мы приезжаем, я иду впереди, открываю дверь, а там, типа, лестница вниз, и охранник внизу стоит… Так вот, эта баба моя вошла следом, ойкнула, выскочила и дверь закрыла… Оказалось, это, типа, брат ее мужа… Ну, охранник, короче… Ну, это она мне по телефону потом сказала, а так я сразу не понял, но понял, что че-то не то… Ладно, спускаюсь, захожу. Сижу один в этой сауне. Она когда мне по телефону все рассказала, я сижу и думаю, мля, этот охранник сейчас зайдет и порешит меня здесь… Но нет… Тоже непонятно, он ее заметил или нет. Она потом придумала объяснение, что, типа, дверью ошиблась, случайно заглянула, не со мной была… Но ни муж, ни он не спрашивали… Может, не заметил… А может, просто говорить не стал…

– А ты что? – уныло откликнулся Кирилл.

– А я – ниче, посидел минут сорок, делал вид, что кому-то названиваю… Потом пошел к нему, говорю, типа, у друзей машина застряла, приехать не могут… Короче, надо идти, выручать…

– Это зимой было? В снегу застряла?

– Ага…

Короче, неинтересно.

Интересно стало, когда дошли до нужного адреса.

Их встретила обычная советская баня, слепенькое здание, крашенное в салатовый цвет, с полуобрушенными стеклоблоками в оконных проемах: подзабытая мода сортиров и рекреаций брежневских времен. Баня как баня. Киоск, издали манящий самыми разнообразными пивными этикетками и чепухой вроде синтетических мочалок, столь же безвкусно ярких и грубо-дешевых, как и похоронные цветы. Бабки, торгующие вениками. «Эвкалипт, ребята, берите эвкалипт!»

Кириллу даже повезло. Встретив незнакомого человека, а те, кого мы раньше знали близко, имеют странное свойство вываливаться из памяти полностью, он увидел его во всем разнообразии его эмоций. В данном случае – в растерянности и злости. Потому что Леха капитально облажался: заказывая «номер в сауне» наугад, он не знал, что это обычный деревянный закуток во вполне «народном» банно-прачечном заведении. Который отпирает, шаркая, древняя бабулька со связкой ключей. В котором можно только раздеться да глуповато сидеть за пивом, глуповато – потому что точно так же раздеваются и сидят за пивом сто пенсионеров в общем зале (и за что, спрашивается, было переплачивать?). Из этого общего зала надо проследовать в общую моечную, заполненную мыльным туманом, с номерами на лавках, как в лагере, – и далее в парную, где некрасивые люди сидят и звучно чешутся.

Широтой своего жеста (снять сауну ради встречи со старым другом), точнее, оглушительностью его провала, Леха был теперь раздавлен.

Кирилл если и не повеселел, то, во всяком случае, преодолел растерянность от первых минут встречи, ибо история его позабавила. Куда уверенней, чем его спутник, он снял верхнюю одежду в просторном темноватом холле, со старыми добрыми – хорошо знакомыми – электронными часами, в которых теплились огоньки. Даже спросил у какой-то пробегавшей банщицы (или уборщицы), куда сдавать ценные вещи.

– У Люси как в сейфе, – парировала банщица, зачем-то хлопнув себя по высоким бедрам, и, видя, что Кирилл еще не настолько проник в здешние обычаи, указала на дородную гардеробщицу. А гардероб-то, кстати, как когда-то у них в авиашке. Лес тощих стальных прутьев, крашенных в бежевый, со стальными же номерками.

– А гардероб-то, кстати, как у нас, в авиашке.

Но поверженный Леха не откликнулся. Изумление и растерянность сменились у него (как это, кстати, бывало в каких-то провальных ситуациях на выступлениях: теперь Кирилл вспомнил) полным внешним равнодушием к миру. Вплоть до того, что, раздевшись, он так и пошел дальше – босиком. Конечно, в нормальной сауне им дали бы разовые тапочки; конечно, и здесь, если оглядеться, или, на крайняк, выйти к киоску, можно было такие найти, но… И Кириллу ничего не оставалось делать, как шагнуть на влажный каменный пол следом. В полной мере он оценил все только в помывочной, с обратной стороной стеклянных кирпичей, которыми заложены были окна. Сотни человек, мужичье самого пролетарского вида, старики – и, тем не менее, ни одного человека без шлепанцев. Кроме них. Алексей шагал сурово. Кириллу (следом) показалось, что ступни обожгло, да и самого его ожгло ужасом: склизкий пол, наступаешь на ошметки веников, полуразложившиеся, на какую-то прочую гадость. Здесь, где никто толком не убирает и не дезинфицирует… Ему стало жалко и Лешу (вдруг разглядел его ноги, со странно аккуратными пальцами, не искривленными пубертатным взрывом), и себя; и он уже – не до иронии – просчитывал, когда сможет забежать в аптеку за хорошим противогрибковым кремом и не поздно ли будет…

Словом, встреча как-то не складывалась.

Хорошо хоть пиво.

Леша повеселел далеко не сразу; да он и не повеселел даже, просто прорвалось наружу нечто гопническое – может быть, как провокация.

– А где же негры? – осклабился он, когда они выходили из парной, тщательно закрывая за собой тяжеленную дверь.

– ???

– Ну я думал, Москва, в метро – негры, везде, а значит, и здесь… Думал – приду, а тут голые негры.

Боже мой, когда он шутит, а когда нет? Зачем, о чем?..

Кирилл неуверенно посмеялся.

– А зачем тебе голые негры?

– Ну, как…

В Леше поднималось какое-то дурное веселье, может быть, уже и пьяное. Проследовал безумный вдохновенный монолог, в лучших традициях их КВНовской молодости.

– Это же такие этапы, понимаешь? Нет?.. Ну, в общем, ты помнишь, когда впервые увидел негра?.. А я помню. Мне было восемь лет. Мы с родителями поехали на теплоходе в Москву. Это случилось, кажется, прямо на Красной площади. Тогда еще очередь стояла к Ленину, но это не важно. Я его увидел издали. Вот веришь, нет, прямо он был такой даже сине-черный, такой черный, что даже почти синий. Негры же разные бывают… Оттенков девять… Бывают такие коричневые, вот как Обама… А этот… Я, конечно, знал, что бывают на свете негры, по телевизору видел, а вот тогда увидел живьем, поэтому запомнил. Потом, помню, увидел настоящего негра в Казани. Я тогда учился в старших классах, а может, уже и на первом курсе. Черт, надо было это запомнить – для истории…

– Так их же много, в общаге для иностранных студентов.

– Сейчас – да… Ха, ты еще вспомни, какие вокруг нее заборы, что на них пишут… Так вот, а потом однажды я ехал с негром в «Газели». Он сел впереди, рядом со мной. Это я запомнил. И, наконец, полтора года назад я впервые пил с негром водку! Как получилось-то. Пошли с Джоником к его друзьям… Джоник – не негр, если что, его Женя зовут… Так вот. Там был один. Как раз из той общаги. Но по-русски, кстати, ниче так говорит. Говорит, кстати, что девчонки за ним казанские бегают только так… (Леха презрительно сплюнул им под ноги.)

– И что же должно быть в конце этих этапов? – осторожно поинтересовался Кирилл, к которому уже все же возвращалось – в малых дозах – чувство юмора.

– Я просто запоминаю, вот и все. Может, когда память отшибет, в тетрадочку стану записывать… – Леша посмеялся. – Когда мы будем старые, что вокруг будет? Правильно! Одни негры! Вот тогда-то и будем удивлять внуков, что когда-то их вообще не было…

– Внуков-негров? – несколько брезгливо улыбнулся Кирилл; в нем опять поднималось это: что происходит?! Что у него общего с этим быдлом, у которого и шутки какие-то быдляцкие?..

Народ позвякивал бутылками, трепался о повышении цен на электричество с 1 июля, растирался и зевал. Туалет в закутке (там и покуривали) не запирался, кто-то постоянно совался, ойкал, извинялся, выпадал обратно и топтался в закутке. Хотя природа этого смущения была не вполне понятна. Когда все ходят голые, то какая разница, стоит человек просто так или справляет нужду.

– Ну а ты как? Чем занимаешься? – спросил наконец Леша.

– Как чем?

Он правда думал, что Кирилл шаурмой торгует, после московской аспирантуры, с конкурсом в девять специалистов на место?..

Раздраженный всем этим шапито с банями и неграми, Кирилл сейчас мучился от странного желания подавить собеседника, ослепить его собственной верностью идеалам и делу, уж если не сказать – собственной крутизной. Он ощущал себя разве что не Главным Конструктором из «Укрощения огня». Был такой советский фильм, где Кирилл Лавров играл Королева.

– Чем, чем именно?..

Предпочел понять именно так.

– Сейчас я занят новыми разработками в сфере пассажирского сверхзвука… – заговорил Кирилл как можно более небрежно, хотя Леха увлекся сушеной рыбкой и в обморок не рухнул. – Точнее, проблемой снятия звукового удара… Видишь ли… Если ты… помнишь лекции… Хотя откуда… то есть, у нас же, кажется, не вдавались в подробности по этой теме, слишком узкая… Так вот. Если ты помнишь, оба сверхзвуковых лайнера – и «Ту-144», и французский «Конкорд» – имели два режима полета – сверхзвук и дозвук. Причем, «Конкорд» еще возил пассажиров на сверхзвуке, над океаном, а «Ту» – там трасса Москва – Алма-Ата, – почти никогда. Дело в том, что есть ограничение по звуковому удару, поэтому сверхзвуковые полеты разрешены только над морями, пустынями и полярными районами… Таким образом, задача, которая стоит передо мной… перед нами… это снятие звукового удара. Потому что машина, которая не может везти пассажиров на сверхскоростях по основной части маршрута, она… Ну, какой смысл ее делать…

– А почему Алма-Ата? – вдруг, после паузы, спросил Леша, сосредоточенно обсасывая рыбку. Кириллу казалось, что он вообще не слушает, поэтому к концу лекции начал затухать, нервничать, глохнуть.

– Ну так решили, не знаю, – Кирилл почти обрадовался хоть какой-то реакции. – Да и то это не долго было, с полгода… В конце семидесятых. Показушные полеты, чуть ли не министр лично каждый раз рейс провожал…

Леша глодал рыбу еще более сосредоточенно, обсыхая. Струи душа скрутили волосы на нем в строгие волнистые ряды, на манер укладки китайской лапши; придали упорядоченность, общность, смысл.

– Сто сорок четвертый, млять. Как только с него не епнулись, – наконец выдал он.

Кирилл даже не сразу понял, о чем речь; потом неуверенно посмеялся. Одна из немногих оставшихся машин, борт 77107, стояла во дворе шестого корпуса авиашки на отшибе Казани. Да, «стояла» – этим глаголом не передать всю специфику происходящего с ней. Сколь эпичное, столь же нелепое зрелище. Этот монстр (как его туда смогли доставить, осталось загадкой) был втиснут в пространство так, что трехэтажное здание, вполне себе широкоплечая «сталинка», просто терялось с ним рядом. Где-то у ног его железяками валялось что поменьше, только усиливало впечатление, будто махина рухнула плашмя, придавив собой все живое. Где-то под исполинским плавником хвоста робко пытались расти березы; грязно-белое железо ломилось в самые окна аудиторий и закрывало свет в ангаре спорткомплекса; хищный, почти идеально заостренный клюв высовывался на дорогу за забор. И не было более безумного зрелища, чем обычный автомобиль, припаркованный у забора под этой мордой пришельца. На кабине – фирменный росчерк «Ту» в какой-то уж совсем остроконечной, хищной вариации, а дальше – полуистертая синяя полоса меж иллюминаторов, и черные потеки по белой краске, как будто «Ту» стоял летом под липами. На самом деле, ни под какими липами не стоял: деревья робко прятались в сторонке. И – огромные черные буквы СССР, которые Кирилл рассматривал из окна на особо скучных лекциях…

Раз или два их, студентов, гоняли чистить снег с крыльев, столь широких, что все предупреждения об осторожности звучали глупо; осторожно надо было не только ходить, чтобы не упасть, но и, собственно, чистить: вдруг повредишь бесценный экспонат. И вместе с тем осторожность была бесполезной. «Ту» разъедала сама природа, у которой все просчитано: как учат в младших классах, консервная банка разлагается в лесу за девяносто лет, полиэтилен – за двести…

– Так вы его снова делать хотите, что ли?

– Да не его, конечно. «Ту-444». Мы сейчас ведем проект… Это поручили нам… У нас ведь большой опыт в разработке теплозагруженных конструкций, – Кириллу роль киношного Главного Конструктора давалась все тяжелее, и он, запинаясь, заговорил уже тоном реклам, сочинявшихся в их отделе – и они давались лучше всего. – Это бизнес-джет… Деловые поездки становятся все более частыми, и если в большой авиации это не так важно, то в бизнесе… сделать возможной поездку, например, в Штаты поездкой одного дня… Тридцать шесть метров планер, на шесть пассажиров, два пилота, одна стюардесса… ВВП… Тьфу, ВПП в пределах двух тысяч метров. Дальность полета без промежуточной посадки…

«Тебе не надоело?» – он почему-то боялся такого вопроса от Леши, но услышал:

– А почему – 444?

Надо было ответить просто – «красиво»; Кирилл окончательно растерялся; не говорить же… Не говорить же, что они кинулись так безоглядно осваивать все числовые ряды (ближнемагистральный лайнер, призванный заменить «Ту-134», у них – 334), что в этом угадывалось уже просто неверие в будущее. Это как в анекдоте про парикмахера – раз порезал, другой, а потом принялся размахивать бритвой как попало, в фонтанах крови: «А, все равно ничего не получается!»

Кто-то скреб станком щеки, так, что это было даже слышно, а те, кто помоложе, – и подмышки. Людей «помоложе» вообще было немного. Люди «помоложе» вообще ведут себя громче, еще, видимо, и из какого-то самоутверждения, чисто природного (а это диктуется и обстановкой: все в простынях, как в шкурах), – как более сильные.

Особое недовольство стайки молодежи было вызвано каким-то старичком не старичком, бомжем не бомжем; в общем, сидящим на соседнем месте пожилым человеком с какими-то пятнами по ногам, с какой-то дерматологической бедой. Они и не думали приглушать возгласы вроде «Пускают кого попало, а ты лечись потом!». Вожак стаи лично ходил к перепуганной бабке ругаться насчет того, чтобы им поменяли места, а то и вывели бомжа; замены мест было недостаточно – молодежь требовала крови.

– Это тебе вместо негров, – констатировал Кирилл, усмехаясь тому, что вожак – ну прямо один в один Олег из конторы; Олег и его разнаряженные, как попугаи, друзья. Громко гоготали, полноголосо обсуждали какие-то свои, неведомые простым смертным, материи; человечество могло изумленно разглядывать и модные сиреневые, с кровавым подбоем, трусы, и широкий ремень со стразами, и какой-то акулий зуб, висящий на шнурке на груди, и загар (неужели из солярия?!), и тщательную взлелеянную небритость… Человечество могло заслушать ленивую веселую перебранку, которую для него разыгрывали, поначалу выясняя, кто должен платить за коктейли, а уже потом:

– Я за такси платил, епты!

Далее изумленное человечество могло узнать, кого на каких фотках отметили «ВКонтакте», и да, будь здесь Олег со своей бандой, он бы именно так расслабленно негодовал, что известная обоим Б. упорно выкладывает кадры с ним в обнимку.

– …И написано: «январь 2006-го», «февраль 2007-го», «апрель 2008-го»… Можно подумать, что мы с ней три года уже.

– А ты напиши под первой: «Тогда я ее впервые…»

Гоготание. Браво.

– Надо же, эти самолеты все еще делают, кто бы мог подумать… – усмехнулся Леша; оба уже порядком поплыли от хамовнического пива.

Кирилл молчал.

Что было отвечать? Что, наоборот, не делают? Что это они могут страстно писать в рекламациях: «как никогда необходимо начать с постройки самолета-демонстратора, которому будет отведена особая роль в отработке не только технических решений, но и взаимодействия…» – и т. д. и т. п., много красивой шелухи, – призывно глядя на крупный бизнес? Что крупный бизнес плевать хотел на принимаемые позы? А государство на демонстрационный самолет ничего, скорее всего, не даст. У них же есть проекты и проще, и дешевле, которые тоже прозябают… Что особо реальных перспектив сделать машину нет? А без этого вся их работа… Вся его, Кирилла, работа – это такое кормление тщеславия. Перспективный молодой ученый… Проблема звукового удара… Премии. Медальки фондов. Похвальные листы. Тьфу.

Вместо всего этого Кирилл наконец спросил:

– А чем занят ты?..

Странно, что Леша будто бы не ожидал ничего подобного, по крайней мере, к удару не приготовился; он принялся что-то туманно наговаривать, разрубая рукой воздух: что-то про торговлю телефонами, которой он занимался в последний год в Казани, загребая неплохие деньги, и кто-то посоветовал ехать в Москву; что-то… о чем? «Сметана Comedy?» Что это?.. Кирилл впервые слышал об этом проекте, но вежливо кивал, поражаясь, что у людей в головах делается. Оказывается, Леха так и не завязывал с этим «гетто», все эти годы тусил на каких-то внутренних кухнях (не ощущая, видимо, естественной выбраковки по возрасту), и вот – достойные плоды: приезжали какие-то эмиссары Comedy Club из Москвы… Проводили какой-то кастинг… Он кому-то дико понравился и куда-то был приглашен… И много, много обалделой водки на ночных изнанках зафрахтованного ДК – и с менее удачливыми конкурентами, и с эмиссарами, и бог уже знает с кем… То пьяные эмиссары лепились с пьяным «Фигня, жить будешь у меня!», то телефоны их не отвечали, как дело дошло до реальных билетов в Москву; что за?..

Старики вокруг нудно говорили о своем, и что от одних, что от других разговоров можно было вешаться: «Болячки, болячки замучили. Все же как-то несправедливо. Хоть бухал, хоть не бухал, – после сорока спина разламывается… А здесь, кстати, Люся хорошо массаж делает, поясничный…» Все это без конца повторялось, почти бессвязное, как бормотание из «Вия»; скорей валить отсюда? – но разве он, Кирилл, не слышит ежедневно почти то же самое и не живет в этом? Вершители судеб авиации неплохо бы смотрелись в этом месте. Тщедушный Татищев, утянутый туго в простынь и массирующий дряблые плечи. Раскрасневшийся Михалыч, смачно почесывающийся. Это он бы сейчас говорил:

– А потому что едим всякое говно! До чего же дошло. В магазинах водка техническая. Или вот, сало… Тут мне говорят: надо есть сало! Ага! Щаз-з! Ты знаешь, какое сало в магазинах?.. Сало можно только свое. Я вот в деревне заплатил, чтобы порося вырастили. Дорого, зато знаю, что ем. А это покупное… Хоть французское, хоть наше. Эти… ГМО одни! Вот веришь, нет, поставил в духовку, через пять минут антибиотиками завоняло на весь дом!

– В больницах теперь не лечат же, – говорил бы ему Татищев, невесть зачем протягивая ногу из простыни: как моллюск – щупальцу. – Помню, когда в шестьдесят третьем лежал в Баку, в армейском госпитале, меня откормили, как хряка. (Тщедушный Татищев!) А теперь? Лежал тут… как-то… За десять дней врачиха не подошла! Ладно бы деньги тянули, но лечили. Так ведь нет! Только разве что по звонку… Вот у меня соседка… Старушка, восемьдесят семь лет ей, что ли… На ноги подняли! Все по звонку… Если есть, кому звонить…

И конечно же, Михалыч свернул бы на любимую свою тему, чешась уже весь.

– Это евреи друг другу помогают. Вот евреи своих лечат. А русские… Да бесполезно! Русские друг к другу даже не подойдут. Раньше евреи везде были… В моей поликлинике уролог был – Сендерович, ЛОР тоже Сендерович… В каждой поликлинике были Сендеровичи… А теперь… Эх… Да что говорить…

Банные разговоры неотличимы от задушевных бесед в конструкторском бюро – день и ночь, день и ночь, изнурительным фоном, – и наоборот.

И Леха, если вслушаться в его разглагольствования, чуть и пусть менее заунывно звучащие, – да все о том же. Вся та же жвачка, что и много лет. «Наша команда»… «А помнишь, как выступали в Челябе, в Уфе…» Да сколько можно, господи: сколько уж не виделись, а ничего не изменилось. Вспоминает ребят с их потока, из КВНовской команды, с почти татищевской обстоятельностью: этот сейчас занят тем-то, а этот там-то…

– А Света? – жестко спросил Кирилл.

Жестко, потому что ему захотелось прервать эту маразматическую благостность. Долбануть, как обухом. Удалось. Леша запнулся. Посуровел.

– А что Света? Ты думаешь, мы общаемся? После того, что она устроила?

Это, конечно, был эпичный поступок. Месть обиженной женщины. Так часто кончают жизнь самоубийством: из тех же детских почти соображений – вот, мол, теперь-то они поплачут, теперь-то они поймут… Но Света тогда поступила «технологичнее»: прежде чем навсегда исчезнуть из Казани, вернуться к родителям в Елабугу, оборвать все связи и начать жизнь с чистого листа, она сделала так, чтобы все поверили в ее смерть. С «ВКонтакте» это оказалось не такой сложной затеей. Ну, кого-то подговорила… Кирилл не помнил деталей, да и болезненно это вспоминать. (И свою реакцию тогдашнюю, и потом, когда он узнал, что его обманули, и такое гадкое чувство, как будто в душу насрали.) Кажется, попросила кого-то, кто написал на ее страничке или разместил у себя… И понеслось: смерть, пусть фальшивая, разливается по сети быстрее, чем ты можешь что-то трезво сообразить, проверить, позвонить кому-то (ее телефон был отключен, контактов семьи ни у кого не оказалось, а друзья ничего точно не знали). Смерть разливается по френд-ленте, как будто играет с тобою в прятки, и ты уже мечешься в панике по страницам, пишешь сообщения, пока не натыкаешься (здесь подойдет хорошее слово: напороться) на фото, спешно зачерненное по краям.

Света. Света. История Светы. Когда, с расширенными от ужаса глазами, Кирилл наблюдал за феноменом смерти «ВКонтакте». Когда на твоих глазах разворачивается мрачная пляска неизвестности. Открываешь «новости». И ничего поначалу не можешь понять. Читаешь один статус, второй, третий и с нарастающей тревогой понимаешь – что-то случилось. Но эти статусы так траурно-возвышенны, и оттого – так отвратительно неконкретны, что хочется материться. Конкретнее! Четче! Что случилось?..

Потом этого знания ответа на первый вопрос «кто?» становится так много, что хочется его выблевать, вместе с трауром, который богато иллюстрирует всю твою френд-ленту, адреса-пароли-явки… Пусть все это и оказывается в итоге жестким, жестоким обманом.

Жестоким? – но разве перед тем со Светой не обошлись еще более жестоко?

– После того, что она устроила? – холодно усмехнувшись, переспросил Кирилл. – А может быть, с ней устроили?

Леха засопел. Сейчас сожмет кулаки. Сейчас.

– Слушай, может, хватит уже?! Че вы все прицепились?! С чего вы взяли, что это из-за меня? Да мало ли, что ей вообще в голову взбрело… Дура!!! Так поступать.

– Ну да, – согласился Кирилл.

Он и сам не простил ей этот фокус, этот бесчеловечный эксперимент. Когда все они уже созванивались, чтобы ехать в Елабугу на похороны, не зная толком, куда и когда приезжать.

– Идиотка…

Они сидели, и оба, нахмурившись, смотрели куда-то в простыни или в пол.

Смешно, если вдуматься.

Два взрослых мужика, обиженных, как дети.

V

Кирилл хлопнул дверью и тем, возможно, повлиял на жизнь многих еще не рожденных людей. Так, по крайней мере, считала дама в развесистой майке, тип средиземноморской блондинки, несколько распустившей себя. Кто была она здесь – осталось непонятым: при всей пышности форм беременность никак не угадывалась.

– Не хлопайте дверью! Написано же! – резко выкрикнула она в предбаннике, где люди балансировали, надевая или же снимая синие целлофановые следочки ценою в пять рублей. – На УЗИ же может отразиться! УЗИ же людям делают!..

Кирилл смиренно и даже испуганно кивнул, представив на мгновенье, как дернулись от стального удара (зачем тогда ставить в консультациях столь устрашающие двери?) тончайшие профили в светлейших полусферах; по крайней мере, не менее тонкие, чем в старинных золотых медальонах… И те, кто обувал следки, неприязненно взглянули на него. Чтобы хоть как-то скрыть неловкость, Кирилл едва ли не насильно заставлял себя раздумывать, кто же это был – врачиха или будущая мама? Профессиональный хамский драйв, с которым рявкнула на него эта знойная некогда дама, заставлял подозревать в ней врача. Яна недавно только окунулась в эту специфическую среду акушеров-гинекологов, но уже сколько историй рассказала, из которых следовало, что ни с кем здесь особо не церемонятся… С другой стороны, именно это и настораживало: «УЗИ же людям делают». Людям. А за людей, если верить все той же Яне, будущих рожениц тут как-то не считали…

Яна звонила минут пять назад: «Ну где ты, скоро?» – «Подхожу».

Яна осталась ждать его в кабинете: то ли врачихе было скучно и хотелось поболтать (такое тоже бывает), то ли она просто плохо умела писать. Вряд ли, конечно. Но как тщательно выводила каждое слово в карточке – немолодая, волосы утянуты в пучок, тело утянуто в тугой, гладкий, будто из бумаги, халат.

Здесь будто остановилось время. Разве что изредка срывалась капля в изящный фаянс раковины в углу. Китайская пытка.

– А родителей вашего любимого вы хорошо знаете?

Особенно Яну бесила неуместная манера этой врачихи говорить не «муж», не «отец ребенка», а «любимый». Может быть, далеко не все ее пациентки были замужем, поэтому соблюдался такой странный этикет; может быть, самой врачихе казалось, что так как-то душевнее… Но от чужой усушенной женщины в белом халате слышать это было странно: звучало как эвфемизм, как будто разговор происходит в кожно-венерологическом диспансере.

– Знаю, но не очень близко, – скучно отвечала Яна. Праздный разговор здесь был совершенно не к месту. Пришла, обследовалась и ушла. – Они не в Москве живут.

– А где?

«Какое тебе дело?»

– В Казани.

– М-м, – протянула врачиха, как будто это о многом ей рассказало. Помолчала, но недолго. К сожалению. – Вообще, надо хорошо знать, кто у него родители, родственники, какие у них привычки, какие это люди… Это же генетика, понимаете? Это все, в конечном итоге, воспроизведется в вашем малыше.

«Генетика». Яну бесило, что про «любимого» говорят как про мушку дрозофилу. Как про суповой набор.

– Я достаточно хорошо знаю своего мужа, – натянуто улыбнулась она. – Поверьте, с генетикой и со всем остальным там все в порядке.

– Вы в этом так уверены? – интриговала врачиха.

«Она не перешла за рамки?!»

– Вы знаете, мой муж – прекрасный человек, – начала Яна с расстановкой, как на работе. – Он прекрасный семьянин. Очень надежный человек. Не пьет. Не курит. Что еще? (Это звучало как фигура речи, но на самом деле было, конечно же: «Что тебе еще надо?») Он занимает ответственный пост. Я не сомневаюсь, что со временем он станет ведущим специалистом в целой отрасли.

Врачиха расплывалась в медовой улыбке, подперев рукой щеку. Непонятно было, чему она кивала: «Ну да, ну да», – это ирония, сомнение какое-то, что ли?..

– Скажите, зачем в этой ситуации я должна еще копаться в жизни его родителей, дедушек, бабушек?..