Zевс Савельев Игорь

VI

С новым явлением старого друга жизнь Кирилла поменялась.

Во всяком случае, Леша, и прежде чуть более мужественный, чем другие из их компании, заматеревший в казанские годы после университета в какой-то гоп-среде (теперь «Леха» шло ему куда больше), притащил в жизнь Кирилла лубочно «мужицкие» радости, которые… От которых прежде тот плевался, да и сейчас принимал не очень. Поход в «сауну» можно было считать первым «пробным шаром»; к предложениям же выпить водки Кирилл и вовсе относился с содроганием (буквально: его сотрясал приступ внутренней дрожи, откуда-то от пищевода к плечам, на секунду начинавшим вести себя вполне по-цыгански).

Но в жизнь его прочно вошел футбол.

У них сложился определенный ритуал, когда Леша звонил и сообщал, что сегодня резонансного на чемпионате Европы по футболу. В такие дни Кирилл выбирался домой пораньше, хотя и не любил давку в метро, предпочитая опоздать с утра и возвращаться после восьми вечера. Леша уже гремел связками из пивных бутылок на пороге. Пакеты чипсов казались надутыми до предела, а оттого какими-то фальшивыми. И энтузиазм казался поначалу фальшивым. У Кирилла с ранних лет – когда он еще что-то смотрел – осталось стойкое убеждение, что болеть на чемпионатах мира и Европы – дохлый номер, какой-то сеанс всеобщего самообмана. Потому что болеть, к примеру, за Испанию – это требует необщего «погружения в материал», более-менее профессионального служения футболу. Когда ты ведешь статистику, делаешь осмысленные ставки, может, даже заигрывая с букмекерами, и вот на основе каких-то выкладок готов признать «своей» (и эмоционально!) одну из этих безликих стран, сливающихся в общей солнечной телекартинке под словом «Запад». Болеть же за своих означает – готовиться к скорым вылетам с игры и неизбежному разочарованию, с потоком заготовленных газетных анекдотов назавтра – в духе «ребятам из сборной России повезло, домой они летели у окошка», – и изображать на лице такую тонкую мину разочарования, мол, мы знали, мы знали.

Все прошедшие годы научили этому. Кирилл что-то смутно помнил – про чемпионат, кажется, мира, когда умом все понимали, что Россия вылетит в очередной игре, но до того накрутили себя (на радио: «Кто победит, по-вашему?» – и все буквально вынуждены выдыхать: «Россия!»), – что назавтра в новостях передавали кадры из Москвы: какие-то погромы, кто-то жжет машины, отдавая явное предпочтение японским… или корейским… Его интерес гас; он уставал от этого сеанса всеобщего самообмана, когда люди, пошедшие с палками в центр Москвы, и сами поверили, что накануне не сомневались в победе.

Поначалу-то принимал все так же скептически. Когда Леха смачно, с дымком распечатывал бутылки, а за окнами тихо вечерело, и иногда они засиживались допоздна, по крайней мере до того момента, когда в летних сумерках экран становился особо четким.

В то лето сама судьба, в лице, по крайней мере, сборной России и быстро разошедшихся по миру фамилий Arshavin и Pavlutchenko, помогала Кириллу втянуться в футбол. Россия рвалась со своего какого-то тридцатого места и грозила стать первой. В тот памятный день, когда российская и голландская команды сошлись на далеком базельском стадионе, когда звучали гимны, а Леха деловито опрокидывал каскады чипсов в глиняный салатник, Кирилл, конечно же, не очень верил в успех четвертьфинала. Но он же чуть не прыгал от восторга в конце, когда после долгой-долгой и мучительной ничьей российская сборная будто бы встряхнула себя за шкирку и принялась атаковать. Начиная с той игры, Кирилл и сам будто бы встряхнулся, вспомнил – каково это: сдавливать пальцами ладони, когда напряжение на поле такое, что невозможно смотреть. Он вскакивал, шел к окну и слушал комментатора за спиной: комментатор захлебывался. В детстве Кирилл смотрел так остросюжетные фильмы – от избытка сопереживания даже переключал канал на минуту, две и мучился уже в незнании… Когда все зависит от каких-то секунд, ловить себя на мысли, что, пожалуй, без колебаний отдал бы за далекую, экранную победу сейчас секунды жизни собственной, откуда-то оттуда, из неизвестного финала… А когда обрушивался грохот такой невероятной победы, какой она была тогда, в Базеле, – прыгать, обниматься, бежать на улицу, где, кстати, уже гудели машины, неслись не очень трезвые крики, и даже грохнул фейерверк.

Словом, отчуждение первых дней между Кириллом и Лешей кое-как, но растворялось. Какой-то холодок, впрочем, проскакивал. Иногда Леша рассказывал о своей работе, а тут не было ничего особенного: все та же продажа мобильных на точке, близкой к станции временного обитания; иногда – что-то о визитах в Останкино, разговорах с «серьезными людьми», дружеских – уже – рукопожатиях с людьми несерьезными, то бишь резидентами Comedy, прозвища которых Леша сцеживал сквозь зубы с забавной якобы небрежностью: «ну, там, Гарик Бульдог, встретил в лифте…» Кириллу делалось смешно. Леша говорил:

– Слушай, ты подумай. Есть идея… Я показывал продюсерам кое-какие наши старые записи… Есть, в принципе, возможность восстановить проект… На ТНТ есть определенная потребность в таком формате… Нас бы могли послушать…

Кирилл дивился всем этим «проект», «формат», произносимым с набожной серьезностью, прятал улыбку, отвечал, чтобы не обидеть:

– Нет, ну ты что. Я не могу этим заниматься. А «Туполев»? А работа?

Леша обыкновенно кривился и махал рукой:

– Какая работа… Какой «Туполев»!!! Ты сам прекрасно знаешь, что этот твой «Ту-444» никогда не построят. Ты там просто сидишь, штаны протираешь и сам же знаешь, что можешь протирать с тем же результатом еще хоть двадцать лет… Если лавочку раньше не прикроют.

И тут Кириллу становилось всерьез обидно. Он был, пожалуй, готов это услышать, но от кого?.. От человека без определенного рода занятий (и места жительства!), который тешит себя тем, что ошивается в коридорах Останкино?..

Да страшно подумать, что ответила бы на такие крамольные речи Яна! Но она была на задании. (Кстати, о коридорах Останкино.)

– Вообще-то Яна ждет ребенка. Если ты не заметил, – принимался сухо выговаривать Кирилл, оставляя неприятелю последний путь к спасению. – Я не могу так вот уходить и отираться по телецентру. Возьмут, не возьмут, запустят, не запустят…

– Вот именно! Там ты хоть какие-то деньги заработаешь! На роды, на ребенка!.. А здесь… В этом твоем «почтовом ящике»…

– Ну да. Конечно. Тебе же виднее.

Теперь обижался и замолкал Леша.

И они кисло смотрели футбол за кислым пивом.

Первое время нервничала и Яна. Тут, вероятно, сыграло роль и то, что она узнала о прошлом Леши. В первый же раз, когда он явился, буквально увешанный гирляндами пива (можно было сложить в пакеты, но ему, вероятно, нравилось так – в растопыренных пальцах, едва удерживая ледяные горлышки; демонстрация и силы, и изобилия), она, чуть погодя, отозвала Кирилла в коридор и заявила:

– Скажи своему другу, чтобы он подымал крышку унитаза.

Может быть, это была месть за всех обманутых и отвергнутых женщин.

Трудно описать, в сколь тяжелом положении оказался Кирилл.

Начинался первый тайм. Яна помнила.

Ничего не оставалось делать.

Кирилл попытался мобилизовать хоть какие-то остатки КВНовской изобретательности, но глупо; в итоге, он заскочил в туалет, выскочил и обратился к Яне с нарочно громким торжеством:

– Я придумал, как сделать так, чтобы стульчак держался, когда его поднимаешь! Его можно фиксировать ручкой от швабры!..

Тут уж даже Яна не вынесла и ушла хохотать.

А Кирилл, не выдержав тоже (и виновник торжества смотрел на них с удивлением, прихлебывая «Хамовники»-светлое), вспомнил не менее глупую ситуацию, когда Света не могла произнести слово «дрочить», пыталась это в ужасе описать (что там, курс второй, все наивные), а команда, когда поняла, рухнула с коек от гогота. Это было, кажется, в самый первый их выезд. Кажется, на межвузовский турнир в Челябинск.

Что же было?.. Кирилл силился вспомнить в деталях, следя за фгурками футбольных игроков, отбрасывающих сразу по четыре едва заметные тени каждый. То была кошмарная советская гостиница, которая готовилась, кажется, не к реконструкции (как было написано в холле), а все-таки к уничтожению. Они заехали. Света первая ходила в душ, а когда вспомнила, что оставила там шампунь или гель, вернулась, но было уже занято. Она заглянула в какую-то щелку, что ли? Получается, что так. Кажется, Света еще утверждала, что – исключительно чтобы проверить, на месте ли шампунь. Совсем как в одесском анекдоте, да. То, что делает мужик, она поняла по характерным движениям со спины. Да! Самая важная деталь, которая высветилась внезапно. «Мужик лет двадцати пяти». Подумать только, тогда в их устах это звучало как всесокрушающая метафора старости.

Дальнейшее понятно: громыхание хохота в комнате, когда все наперебой предлагали бежать к дверям душевой, строить пирамиды под оконцем, подобно бременским музыкантам. Когда же Света сходила и спасла наконец свой шампунь, то одна заранее заготовленная фраза – «А если он им… пользовался?» – заставила девушку в панике отбросить флакон и вызвала, конечно, новый взрыв хохота…

Советская гостиница – на улице Сони Кривой (!). Советский город – Кирилл тогда нигде еще не бывал, и запомнилось звучащее под сводами вокзала объявление: «Скорый поезд Челябинск – Свердловск». – «Да он уж лет десять как Екатеринбург!» Он тогда как-то и не задумывался, что не все станции переименованы; на улицах встречалось и вовсе удивительное – «Икарусы» с рогами, то бишь такие экспериментальные венгерские троллейбусы.

Тогда они, студенты авиационного, гордо – будущие спецы! – посетили факультет ракетной техники Южно-Уральского университета, который, впрочем, впечатлил тоже чем-то советским, но уже иначе. Кажется, там висели мраморные доски, фамилии выпускников-отличников, фамилии, фамилии – чуть ли не с пятидесятых годов. Как в пушкинском лицее. Позубоскалив о том, что в новые времена места на стенах все меньше, они, тем не менее, ощутили даже легкую зависть к таким «святым устоям». В стороне от корпуса ракетной техники стоял невообразимо устроенный памятник Курчатову – исполинский расщепленный атом был вознесен сталью и бетоном, казалось, метров на пятьдесят на продуваемое всеми ветрами пространство; и сами они ежились, но все же выхаживали по Челябинску так и только так – в командных футболках с гербами Казани и КАИ.

Да, с ними ездил Литовченко, точно – странный тип; не понять уже, как и зачем он потащился «сопровождать младших студентов», чтобы дров не наломали в чужом городе, наверное, да, билетики сохранили, отчетности ради… Литовченко много о себе воображал, а кто он был на самом деле – понять трудно. Юный карьерист в неладно сидящем костюме? («Глиста в скафандре», – злобно шутила Света.) По годам он, пожалуй, не сильно перегонял их – ну, может, только что окончил вуз или доучивался; но вот «мужик лет двадцати пяти» было бы ему комплиментом. Кирилл сейчас даже не мог сообразить, кем тот тогда значился, поскольку дальнейшие несколько лет Литовченко активно скакал по всем ведомствам: профком авиашки, комитет по молодежной политике горадминистрации… И боже, как странно, что тогда, на рубеже девяностых и нулевых, это не было связано ни с какими жутковатыми аббревиатурами типа МГЕР, и молодым карьеристам еще не приходилось получать членские книжки и называть себя «гвардейцами»… гвардейцами короля, да. Что было?.. Фрики, которые жгли «Голубое сало» Сорокина, под преувеличенное внимание выпусков новостей, тогда еще дерзких?.. Нет. Даже это было позже. Не суть. Важно, что Литовченко раздувал щеки, как мог. Притащившись с ними зачем-то в Челябинск, он пытался как-то «мотивировать» их в антураже гостиничного номера, с одинокой розеткой в центре пустой стены, к которой тянулся, тянулся провод: «Вы представляете Казань, вы представляете наш университет». Тьфу.

– А помнишь Литовченко? – спросил Кирилл как бы в пространство, прихлебывая пиво.

Леха прыснул. И напел тоненьким голосом что-то в духе: «Что ж ты, фраер, сдал назад». И они посмеялись, на секунду перестав следить за игрой. Действительно, сначала, когда ехали в Челябинск, высоколобый Литовченко (был он и правда с высоким лбом, при очках и чуть ли не в жилетке – чем не какой-нибудь Белинский?) – был в тихом ужасе от их поведения: громкое веселье, крики-писки, какие-то песни хором, даже водитель автобуса делал замечания; потом же «освоился» и когда возвращались в Казань, даже пытался что-то исполнять, как ему казалось, подходящее – все больше из репертуара Круга…

Тоже – аристократия нашлась! Кирилл вдруг отчетливо вспомнил, как на обратном пути Литовченко попросил у него плеер. Кирилл молча протянул. И заметил, с какой брезгливостью, прямо-таки написанной на лице, этот тип очищает его наушники двумя пальцами.

«Икарус-Турист» с рыком и сизыми дымами взбирался на Уральский хребет, который федеральная трасса переползала в районе Златоуста. В окне вставала каменистая стена, занавешенная железной сеткой во избежание обвалов – и вот тогда эти горы внушали уважение (ибо во всех остальных ландшафтах в дороге смотрелись старыми, немощными и беззубыми). «Икарус-Турист» тоже силился сохранить остатки былой мощи – длинный и красный, а четыре фары его были закрыты двумя голубоватыми щитками, будто это модные давным-давно курортные очки… На самом деле, казалось, что он умрет прямо здесь, переваливаясь через относительно мирный – в этом месте – Урал. Литовченко сказал тогда, что на такие дальние дистанции специально гоняют списанные автобусы, оставляя новенькие для близких поездок – «чтоб не успели засрать». «Икарус» насквозь прокоптил пассажиров, и к запаху жженой резины подмешивался аромат курицы с чесноком, которую щедро, на всех членов команды, закупили на автовокзале. Кириллу протягивали несколько раз. Он отказывался. Он даже не поворачивался от окна всю безумно долгую дорогу, уткнувшись в стекло в скорбной позе, всем своим видом усиленно выказывая страдание. И спасал только плеер. При том, что батарейки не рассчитаны на долгий путь. Плеер еле тянул. «Металлику» было уже не узнать. Оглушенный бессмысленными звуками, низкими и тоскливыми, Кирилл сидел, и перед ним плавились, сливались в неясное серо-зеленое марево массивы елей и берез… Леша сидел рядом. Конечно, он различал сквозь все усилия мотора, что Кир уже не слушает плеер, в котором изуродованная нота тянется, еле тащится, как зомби. Конечно, он слышал его рыдания и ночью, сквозь тоненькие гостиничные стены. Когда Леша все-таки решился постучать и войти, то Кирилл, лежа в темноте поверх покрывала, как ни в чем не бывало – как доктор ставит диагноз, сам же сказал: «Поведение влюбленного идиота… Такое, как сейчас, со мной бывает редко».

Им же не объяснишь – им, нынешним, – что все уже было, было миллион раз. Что все, открываемое ими сегодня для себя, с гордым видом первопроходцев, все это… Кирилл, конечно же, вспомнил своих практикантов из «Туполева», Олега со товарищи, которые напяливали гигантские наушники и, кажется, были донельзя довольны тем, что этот бит, слышимый всем отделом, проистекает из тонюсенькой штучки: их модные плееры едва превышали размерами флешку и заряжались от компов… Как объяснишь им, что совсем недавно («мужик лет двадцати пяти»!) были плееры, где батареек хватало часа на три, а кассеты и того меньше – на девяносто минут?.. Как рассказать, что кричащую трагедию безответной влюбленности и слезы напоказ «придумали» за тысячи лет до эмо?.. Но боже, как же веселился Татищев, в своих очочках и с пегой бородкой похожий на мудрого змея, когда Олег заваливался в отдел – с ногтями, неаккуратно крашенными в черный, с носом, пробитым какой-то никелированной штангой, отчего нос раздувался «картошкой» теперь вдвойне. «Челка-то, челка – как у Гитлера», – бурно шептал Татищев, сохраняя тоненькую презрительную улыбочку («Вы зато как доктор Менгеле», – хотелось ответить ему), но чувствовалось, что его прямо-таки распирает от смеха и презрения. Олегу было плевать. Может быть, если бы татищевы яснее выражали свои эмоции, и весь отдел катался бы под столами от хохота, Олег даже с гордостью нес бы свою униженность и непонятость, с какой уже нес он свой странный прикид.

Олег входил и едва ли не бросался на шею к однокашнику, и свидетелем его бесстыдных рыданий становились и Кирилл, и Татищев, и кульманы, и прекрасно сделанная модель самолета на тонкой ножке, на которую все облизывались, но никто не уносил домой; и разросшийся до невозможного цветок декабрист.

Рыдая, он признавался, что известная им обоим Б. выложила «ВКонтакте» фото в обнимку с другим.

– …И написано: «январь 2006-го», «февраль 2007-го», «апрель 2008-го»… Она что, все это время встречалась с ним?!

Татищев хрюкал, но все-таки нечеловеческим усилием подавлял смешок.

Кириллу становилось жалко Олега. Кирилл бы мог увести его от татищевых, ото всех, посадить под фикус в рекреации, утереть ему размазанную тушь и, приобняв, сказать: «Ведь все это было. Ты думаешь, я не рыдал при всех, тогда, в Челябинске?..»

Тогда, в Челябинске, Кирилл был безнадежно влюблен в Свету. И всячески показывал не влюбленность даже, а именно безнадежность затеи. Когда их куратор из профкома ложился спать, команда тихонько собиралась в одном из номеров – пили водку, а Кирилл торжественно объявлял, что уходит к себе, и плакал в темноте, пока ему не надоедало. Тогда начиналось новое шоу. Глубокая ночь, раскаленная лампочка под потолком, все уже устали пить и тихо болтают над остатками. Громкий топот – шаги Кирилла к их двери – и назад. Он подбегал и убегал так несколько раз. Все начинают живо обсуждать, что с ним происходит. Света говорит, что он ей как брат; и тут все понимают, что окно открыто, и Кириллу в его комнате наверняка все слышно… Замолкают, потрясенные. Снова топот… Шаги замирают у дверей… Все в ужасе… Никто не входит… Потом в дверях найдут записку – Кирилл просил Свету прийти поговорить; однако она не решилась.

Да, он вел себя как последний идиот.

Когда их «цербер» Литовченко ослаблял контроль, квасить потихоньку начинали ранним вечером, и однажды, в лучах заката, Леша, находясь в комнате друга, повеселел настолько, что вошел в стенной шкаф и обнаружил там белую розу. Роза стояла в бутылке с водой. «О!» – начал было вопить Леша, прежде чем тяжело задумался, что вряд ли бы роза дожила тут от времен прошлых постояльцев до наших дней, да еще и в таком цветущем виде. Кирилл долго смотрел, а потом сказал раздельно и как-то даже брезгливо: «Ты достаточно трезвый для того, чтобы молчать об этом еще час?..»

Леша, получается, всегда был рядом. Можно вспомнить любые моменты. Десять лет назад. Тринадцать лет назад. Два балбеса с младших курсов, дожидавшиеся «шестерку» со свирепым инструктором. (Новая жизнь как будто совсем стерла старое, а если начать разбирать по пластам, по годам…)

Когда той далекой ночью в Челябинске юный Кирилл дал волю рыданиям, Леша пришел к нему в номер, сел на кровать и начал говорить. Просто начал рассказывать о себе. О каких-то своих проблемах, о которых, может быть, не говорил никогда. Как будто жертвовал чем-то глубоко личным, чтобы хоть чем-то сбить пламя, поддержать Кирилла в катастрофе, которая, как тогда казалось, на него обрушилась.

Все это оказалось полной чепухой: эта недолгая юношеская влюбленность в Свету, в девочку из команды. Прошла без следа буквально за лето, и осенью Кирилл уже и сам почти не помнил своих страданий, вполне дружески общаясь с той же Светой, как говорится – отпустило, на удивление безболезненно. Он и сейчас с удивлением вспоминал, что тогда, курсе на втором, действительно был так влюблен и даже чуть не проговорился Яне, разматывая долгую историю отношений в их компании, но все же не проговорился. Хотя уж точно ничего криминального.

Поздний и куда более серьезный роман между Светой и Лешей – то, что закончилось разрывом всех отношений, дружб, мнимыми смертями и реальными, как говорили, попытками суицида, – разгорелся через несколько лет. Уже тогда Кирилл как бы и не помнил того, что было с ним самим, и ему совершенно не было странно, что его бывшая возлюбленная сошлась с лучшим другом. Он это действительно почти не помнил, во всяком случае, точно никаких уколов ревности не чувствовал – а просто с доброй дружеской усмешкой наблюдал. И когда Леха ее бросил и выгнал, обиделся за Свету тоже не из былых чувств, а скорее, из чувства товарищества…

Или слишком бурно обиделся – для чувства товарищества?..

Не важно. Все быльем поросло.

Леша действительно всегда был рядом, лучший друг, – других ведь и не появилось, – а теперь Кирилл плюется за его спиной.

Какой-то запоздалый стыд за эту «неблагодарность» порой накатывал; Кирилл и Леша сидели перед мерцающим телевизором, в темной комнате, Яна давно пошла спать; преувеличенные отсветы экрана бились и множились в зелени бутылок, и Кириллу хотелось сказать другу что-то… настоящее.

– Ты знаешь, ты не обижайся… – начал он и надолго задумался. – Я правда не могу сейчас уйти с этой работы… У меня правда есть одна… разработка, открытие, которое меня держит в ОКБ. Я придумал крутую штуку. Я ведь придумал, как сверхзвуковые самолеты будут преодолевать звуковой удар. – Он помолчал для значимости. – И дело не в конструкции. Они же все экспериментируют с конструкцией: форма носового обтекателя, форма крыла… Это у них никогда не полетит. Это так и будет «наука ради науки». Кому это нужно?..

– Никому, – эхом откликнулся вялый Леха, уже всерьез пьяный.

– Вот именно! – горячо и даже с лишним энтузиазмом согласился Кирилл. – Конструкция… Она не уменьшит избыточное давление, которое и вызывает звуковой удар в несколько раз. И потом… Сколько-нибудь уменьшит… Но самолет же неровно летит… Начнет маневрировать, опять давление возрастет…

В экране бурно сменялись ролики. Чудовищная реклама холодильника, где показано, как тысячей ртов дышит салат.

Леша, кажется, спал.

– Я думал над революционными решениями, – дрогнувшим голосом говорил Кирилл. Он никому еще это не рассказывал. – Чтобы изменить импульс давления перед самолетом, радикально изменить, надо менять само поле. Но как? Была на западе идея насчет тепловой иглы на носу самолета… Это сообщает дополнительное тепло потоку, и давление резко меняется… Но это не то. Подогретый поток неизбежно станет обтекать корпус самолета. Сильно нагревать обшивку. Это проблема, которую трудно решить, а скорее всего, невозможно. Понимаешь?

Леша, кажется, кивал.

– Электричество! – выкрикнул Кирилл. Глаза его горели, а может, это отражались вспышки ночной телевизионной бессмыслицы. – Сильнейшее устройство в обтекателе самолета, генератор, который – через ту же выведенную наружу иглу – посылает в пространство мощные электрические разряды.

…Леша зычно, с муками блевал. И, кажется, на этот раз-то поднял сиденье унитаза. Во всяком случае, Кирилл слышал характерный стук. Он терпеливо ждал, чтобы продолжить… исповедь? Презентацию? Какое дурацкое слово – презентация. Что-то хорошо знакомое по авиасалонам, чему истинное имя – «очковтирательство». Рисунки машин, которые никогда не будут построены. Макеты машин. Пластическая масса из баллончика. Обклеенная глянцевой пленкой…

Нет, эта-то идея выживет. Этой-то идее открыты все дороги в будущее. Она обессмертит его имя… Нет, это не главное, и это совсем из другой оперы. Но разве не это решение искали десятилетиями лучшие инженеры России, Франции и даже Америки, где, правда, сверхзвуковой пассажирский лайнер так и не построили, но активно пытались?..

– Электрическое поле станет несколько отклонять набегающий поток. Это первое. Но главное, мы создаем мощное возмущение перед самолетом. Оно делит скачок давления на два, на три меньших скачка! Они уже не совпадают, они смещены относительно друг друга, понимаешь? Это же революция! Удара по земле не будет!..

Восторг Кирилла затухал; он подумал вдруг, что безучастный, изможденный алкоголем, бессмысленными годами в Казани, бессмысленными месяцами в Москве, Леша уже настолько утратил всяческий профессиональный интерес и даже минимум знаний, что все эти разглагольствования бесполезны. Кирилл попытался представить, как звучит все это – сокровенное – для человека со стороны. Мощное возмущение, революция, удар по земле… Тьфу. Помесь передовицы «Новой газеты»с третьесортным блокбастером.

Надо было хотя бы сохранить лицо при плохой игре. Кирилл постарался сказать как можно небрежнее, но с максимумом достоинства:

– Во всяком случае, я понемногу разрабатываю весь комплект для «Ту-444». Генератор, схему… Несколько принципиально новых решений, потому что технологий, описывающих, как посылать такой импульс в пространство, почти нет… Сейчас просто выжидаю и раздумываю, нужно ли это кому-нибудь. Вот и все.

Леша медленно повернулся к нему. Да, совершенно пьяные глаза.

– Ты должен назвать свой самолет «Зевсом». Или как-нибудь не так тупо… Но именем античного бога. Он же посылает вперед себя молнии? Я правильно понял?

По потолку плясали тени, будто бы виной всему был не телевизор, а исполинские комары.

Кирилл сидел размякший: у него есть друг, который его понимает (хотя в его словах про Зевса звучала-таки какая-то доля иронии).

– Да пошел ты, – весело ответил он, и оба посмеялись; этот дружеский цинизм – взаимный – означал в данном случае: спасибо.

Леха щелкал пультом и вдумчиво остановился на ночном эфире РенТВ, где в якобы интригующей, а на деле дешевой туманности вертелись голые тела: актеры старательно балансировали на грани порнографии; плескались груди в автозагаре; там, где участвовало белое кружевное белье, пересвечивался кадр. Запиралось на ключ метро. Редел поток раскаленного МКАДа. Бежала жизнь, бежала жизнь.

VII

Неведомая смерть.

То, что она сама по себе есть загадка, и никто не знает, что там – за чертой, и каждый думает и думает об этом, втайне даже от себя…

Михалыч объявил внезапные поминки. Он так и не пояснил: поминки чьи? Просто, явившись к полудню вместо обычных десяти утра, грохнул пакетом об стол и принялся выгружать: две бутылки водки «Слезинка Байкала» по ноль-семь литра; какие-то пироги в целлофановых мешочках… Михалыч разворачивал мешочки, нюхал пироги, мял в руках:

– У армян купил… Посмотри, вроде, ничего?..

Было не вполне понятно, к кому он обращается: Татищев, нацепив узенькие очки, с крайне надменным видом читал что-то (листок ему принес китайский аспирант). Китаец, имени которого Кирилл никак не мог запомнить, в каком-то неуместном – для теплыни начала августа – глухом свитере, мялся и жался рядом. Он не решался даже присесть. В былые времена, когда Кирилл был более желчным, он не преминул бы сформулировать что-нибудь в духе «рабская психология» – не вслух, для себя. Сейчас же удивлялся тому, с каким безразличием Татищев, то есть руководитель отдела, воспринял выставляемую водку, в которой как-то особенно пронзительно собиралось солнце и бешено крутились мгновенно исчезавшие тут же пузырьки. Было не вполне понятно, что вообще происходит, потому как о причинах выставления «поляны» Михалыч сказал крайне скупо. Как-то в духе:

– Приснился сегодня… Сказал: «Че, сука, не поминаешь?» Ну я удивился утром, вроде ни годовщины, ничего… Ну ладно, в магазин побежал, надо так надо…

Надо, так надо. Именно с этим ощущением все, кто был в комнате, и сместились к импровизированному столу где-то ближе к обеду: Татищев – не отрываясь от бумаг, китаец – не отвлекаясь от священного трепета… Будничность поминальных обрядов всегда смущала Кирилла. Он не однажды думал об этом. После похорон пожилого родственника – еще там, в Казани, – он, оставаясь в квартире помогать с уборкой, изумленно наблюдал, как обыденно его тетя являла миру какие-то тайные знания, вроде того, что мыть полы надо от дверей и прочее. Впрочем, та уборка запомнилась только тем, что он промочил носки святой водой. Которой щедро сбрызгивались комнаты. То ли на три дня, то ли на девять они собрались фактически на завтрак с обильной водкой, и Кирилл едва не поперхнулся этой медицинской горечью, когда та же тетя, громко, спокойно, как ни в чем не бывало, принялась разговаривать с покойным, в духе: теперь ты защитник наш… и далее.

Сейчас Михалыч деловито, без сантиментов (мужик!) просто разлил водку, толсто порезал пироги: первую приняли не чокаясь, а дальше потекла обычная застольная беседа (и Татищев наконец убрал бумажки, да только китайский ученик так и не раскрепостился, хоть и пил наравне со всеми). Михалыч так и не пояснил, кого поминали, а может, забыл, а спросить Кирилл постеснялся…

Разговор о видах на урожай и о прочих сторонних материях, впрочем, то и дело сбивался на что-нибудь, так или иначе связанное со смертью; прозвучало, например, что вот, умер Солженицын. Татищев припомнил приличествующее – как в этих же стенах передавали друг другу бледные копии «В круге первом». (И, повеселев, Кирилл поедал пирог в борьбе с вываливающейся начинкой, ехидно косился на каменевешего лицом китайца: у них-то, поди, за самиздат по-прежнему расстреливают на площади.) Михалыч вспомнил неподобающее: рассмеявшись, рассказал, как его сосед – доцент – решил как-то совершить акт гражданского мужества. В «самые глухие» для него годы – начало восьмидесятых. (И, потяжелев взором, Кирилл задумался, что это интересно: технари и гуманитарии считают «самыми глухими» зеркально противоположное.) Имя Солженицына, естественно, упоминать тогда не полагалось. А сосед смело принялся печатать в диссертации… «Вермонтов» вместо «Лермонтов». Типа, опечатка. Типа, знающие – поймут. Узник Вермонта…

– И что было? – скептически, как всегда, спросил Татищев.

– Ничего. Никто не заметил, – Михалыч глубокомысленно дожевал пирог и вдруг прыснул, щедро посыпав стол рисом. – Просто все мужики, ну, в гаражах… Кому он об этом рассказывал… А он долго еще ходил хвастался… Все стали его называть «Вермутов». Так и закрепилась кличка. Пока не помер, так и ходил – Вермутов, все уж позабыли, какая у него настоящая фамилия…