Игра в имитацию Ходжес Эндрю

Качественный анализ, казалось бы, бесполезного материала принес победу новым людям и придуманным ими новым методам, и Алан имел к этому самое непосредственное отношение. У Адмиралтейства не хватало времени и ума на то, чтобы сделать поразительное открытие о том, что крошечные и хрупкие кораблики несут ключи к тайнам рейха. Однако оно было готово действовать и подготовилось к захватам.

Пароход «Мюнхен» был обнаружен и захвачен 7 мая 1941 г. Полученные материалы и настройки машин позволили англичанам читать немецкие июньские шифрограммы практически «на сегодняшний день». Они, наконец, освоили текущую тактику. Июльские настройки были получены в результате захвата другого корабля метеорологической службы «Лауэнбург» 28 июня. Между тем 9 мая имела место случайная, но блестяще проведенная операция. Корабли сопровождения обнаружили и повредили подлодку U-110, которая атаковала конвой в открытом море. За доли секунды моряки высадились над субмарину и захватили шифровальные материалы целыми и невредимыми. Уроки 1940 г. были усвоены. Материалы дали возможность заполнить важные пробелы в имеющейся информации — среди них были «Книга кодов, использующаяся подводными лодками при составлении кратких рапортов об обнаружении судов противника» и «специальные настройки, применяемые в военно-морском флоте для сообщений, «предназначенных для служебного пользования»». Последние сообщения были зашифрованы двойным шифром в целях обеспечения дополнительной секретности на самой подводной лодке. С точки зрения команды из домика 3, это были сигналы, которые оставались непонятными даже после того, как были найдены настройки на сутки и начат процесс дешифровки. Другие сообщения на немецком языке были прочитаны. Таким образом, для того, чтобы понять самые сокровенные секреты операций немецких подводников, нужно было переходить ко второму этапу взлома шифров. Теперь же англичане получили все, что им было нужно.

Адмиралтейство быстро воспользовалось растущим объемом полученной информации. С начала июня 1941 г. англичане читали весь поток сообщений по линии ВМС практически одновременно с адресатами. Адмиралтейство смогло найти и потопить семь из восьми судов снабжения, направленных в Атлантику еще до «Бисмарка». Эта акция, тем не менее, вызвала неприятные вопросы. В домике № 8 наивно полагали, что читая сообщения о точках рандеву подводных лодок, они дают великолепную информацию, с помощью которой подлодки будут с легкостью уничтожены. В июне 1941 г. также думали и в Адмиралтействе. Лишь со временем кто-то робко выразил озабоченность тем, что потопление столь большого количества судов, да еще непосредственно после потери «Бисмарка», может привести немцев к мысли о том, что их шифры могли взломать.

Фактически эта операция Адмиралтейства «выдала» успехи Алана. Немецкие власти пришли к выводу, что местоположение судов было каким-то образом выдано, и назначило расследование. Немецкие эксперты, однако, исключили возможность того, что шифр «Энигмы» был взломан. Вместо этого они возложили вину на британские секретные службы, которые имели высокую репутацию у немецкой правящей элиты. Немцы заведомо считали, что вероятность взлома «Энигмы» равна нулю и «значения данных» для ее увеличения не существует.

Это была грубая ошибка, но ее можно было легко сделать в таких условиях. Когда в Блетчли команде домика № 8 объяснили, что полученные ими данные впредь не будут использовать с такой легкостью, аналитикам не оставалось ничего, кроме как скрестить пальцы (на счастье). Метод «Бомбы», который был основой всей системы, висел на волоске. Если бы немцы в целях повышения безопасности перешли на двойную шифровку каждого сообщения, то было бы потеряно все. Такое изменение могло быть введено на основании малейшего подозрения.

В середине июня 1941 г. Адмиралтейство пришло к мысли о том, что сообщениям, содержащим информацию, полученную исключительно из дешифровок «Энигмы», будет присвоен гриф «Сверхсекретно» (Ultra Secret), и они переводятся на одноразовые блокноты. В других службах были созданы отделы спецсвязи, приданные штабам частей на фронте и в разных частях империи, ответственные за прием и контроль за информацией, поступившей из Блетчли.

Война, писал Черчилль в 1930 г., «была совершенно испорчена. Виноваты в этом Демократия и Наука». Но он по-прежнему использовал демократию и науку, когда это было необходимо, и не забывал о тех, кто занимался дешифровкой. Летов 1941 г. он нанес визит в Блетчли и произнес воодушевляющую речь перед криптоаналитиками, собравшимися перед ним на лужайке. Он пришел в домик № 8 и был представлен очень нервничающему Алану Тьюрингу. Премьер-министр назвал обитателей Блетчли «гусями, которые несут золотые яйца и никогда не гогочут». Алан был «призовым гусем».

Последний немецкий корабль снабжения был потоплен 23 июня 1941 г. Но в этот день произошло кое-что другое, о чем стоило подумать. Это был не только Сталин, которого застали врасплох. Сообщения с «Энигмы» люфтваффе указывали на неизбежное немецкое вторжение, и это стало еще одной причиной для борьбы между GC&CS с одной стороны и командующими родами войск — с другой. Они не могли поверить своим ушам. Но мировая война началась. Теперь Атлантика лежала в тылу у немцев, а события в Средиземноморье перешли в разряд второстепенных. Условия игры изменились, и анархии пришел конец.

Весной 1941 г. Алан завел новую дружбу. Его подругой стала Джоан Кларк, и это стало для него очень трудным решением. Сначала они пару раз сходили вместе в кино и провели вдвоем несколько отпускных дней. Скоро все звезды сошлись. Он предложил пожениться, и Джоан с радостью согласилась.

В 1941 г. многие не подумали бы о важности того, что брак не соответствует его сексуальным желаниям: мысль о том, что брак должен включать взаимное сексуальное удовлетворение, считалось современным, еще не успевшим сменить старые представления о браке, как о социальном долге. Алан никогда не говорил о форме брака, когда жена была только домохозяйкой. В остальном он придерживался современных взглядов и, кроме того, был слишком честен. Поэтому через несколько дней он сказал Джоан, что им не следует рассчитывать на то, что из их затеи что-нибудь выйдет, потому что он имеет «гомосексуальные наклонности».

Он ожидал, что вопрос будет закрыт, и удивился, что этого не случилось. Он недооценил Джоан, потому что она не была не из тех, кого можно было испугать. Отношения продолжались. Он подарил ей кольцо, и они нанесли визит в Гилдфорд, чтобы официально познакомиться с семейством Тьюрингов, который прошел хорошо. По пути они заехали на ланч к Кларкам — отец Джоан был священником в Лондоне.

В Блетчли Алан организовал смены таким образом, что они могли работать вместе. В домике Джоан не надевала подаренное им кольцо. О помолвке они рассказали только Шону Уайли, но остальные тоже что-то подозревали. Когда пришло время объявить о помолвке, Алан достал несколько бутылок дефицитного шерри, отложенных на черный день для вечеринки с сослуживцами. Будучи не на службе, они мало говорили о будущем. Алан сказал, что хотел бы иметь детей, но не может быть и речи о том, чтобы она оставила службу в такое время. В начале войны, летом 1941 г., все было слишком неясно, и он был склонен к пессимизму. Казалось, что ничто не может остановить войска Оси в России и на юго-востоке.

Часть вторая

Глава 5

Забег к цели

  • Одного я пою, всякую простую отдельную личность.
  • И все же Демократическое слово твержу, слово «En Masse»[2]
  • Физиологию с головы и до пят я пою.
  • Не только лицо человеческое и не только рассудок достойны Музы, но все
  • Тело еще более достойно ее,
  • Женское наравне с Мужским я пою.
  • Жизнь безмерную в страсти, в биении, в силе,
  • Радостную, созданную чудесным законом для самых свободных деяний,
  • Человека Новых Времен я пою.
Уолт Уитмен, пер. К. Чуковского

Капитуляция под Сталинградом ознаменовала для Германии начало конца. Ход войны был переломлен. Хотя на юге и западе успехи союзников еще выглядели недостаточно убедительными. На Африканском театре военные действия приняли затяжной характер, самолеты люфтваффе все еще совершали налеты на Британию. И, пока Алан томился ожиданием в Нью-Йорке, в порты продолжали возвращаться те, кому посчастливилось уцелеть во время немецких атак на конвои в самый критический период битвы за Атлантику.

У встретившихся на конференции в Касабланке Черчилля и Рузвельта имелись все основания надеяться на то, что с восстановлением «Энигмы» на немецких подлодках частоту случаев потопления удастся сохранить на уровне конца 1941 г. И в январе, действительно, удалось. Но в феврале количество потоплений удвоилось, снова достигнув примерного уровня 1942 г. А месяц март выдался худшим за все время военных действий: девяносто пять грузовых кораблей, или три четверти от миллиона тонн. Многочисленные немецкие субмарины сумели потопить двадцать два судна из 125 конвойных кораблей в Восточной Атлантике. Причина столь удручающего развития событий для союзников была почти невероятная. Дело было вовсе не в том, что конвои проходили в период девятидневного нарушения радиосвязи, вызванного изменением системы оповещения о погоде на подлодках. Дело было в том, что на протяжении всего времени (и при том во все возрастающей мере), шифры маршрутов конвоев взламывались «Службой Б».

Конвой SC.122 вышел 5 марта, НХ.229 — 8 марта, а меньший по величине и более счастливый НХ.229А — на следующий день. 12 марта маршрут прохождения SC.122 был изменен; конвой был перенаправлен на север, дабы избежать преследования «волчьей стаи «Раубграф», самой крупной подводной флотилии гитлеровцев. Этот сигнал был перехвачен и расшифрован. 13 марта стая «Раубграф» атаковала идущий по весту конвой, открыв свое местоположение. Маршруты SC.122 и HX.229 были снова изменены. И снова оба радиосигнала были перехвачены и дешифрованы — в течении четырех часов! Группа «Раубграф» не могла настичь SC.122. В погоню за конвоем были посланы две другие «волчьи стаи», караулившие добычу в 300 милях восточнее, «Штюрмер» и «Дрангер». Немцам одновременно не повезло (они оказались в замешательстве касательно принадлежности конвоев) и повезло, поскольку одной из лодок группы «Раубграф» удалось — чисто случайно — обнаружить НХ.229 и натравить на него другие «стаи». В Лондоне осознали, что два конвоя движутся в самое пекло немецких подлодок, но сделать что-либо, чтобы помочь им выстоять, было слишком поздно. 17 марта вражеские субмарины окружили конвои и в течение трех последующих дней немцы потопили двадцать два судна, потеряв при этом лишь одну свою подлодку. В этой операции случай сыграл, конечно, не последнюю роль, однако основной причиной этих и прочих столкновений были систематические провалы в связи союзников.

Подозрения об этом зародились в Лондоне и Вашингтоне в феврале 1943 г., когда было подмечено, что немецкие подлодки получили приказы об изменении маршрута в течение тридцати минут, что и позволило им успешно атаковать конвои 18 марта. Но очевидные доказательства появились лишь в середине мая, когда три дважды зашифрованные сообщения[3] «Энигмы» подтвердили дешифровку радиосообщений союзников. Могущая быть опознанной информация «Энигмы» с 1941 г. строилась по схеме одноразовых блокнотов и потому обладала высокой стойкостью к компрометации Однако она присутствовала в имплицитной, неявной форме в ежедневных оперативных сводках германского подводного флота, которые к февралю 1943 г. были дешифрованы. И вновь германские власти объяснили осведомленность союзников действием самолетных РЛС и предательством своих офицеров. В бессмысленном порыве противоборства они сократили количество лиц с разрешенным допуском к информации о перемещении подводных лодок. В который раз одна лишь слепая вера в машину помешала немцам осознать правду. А ведь союзники легко могли проиграть.

Это была удручающая история, пожалуй, не только об отдельных людях, но и обо всей системе. Ни в Лондоне, ни в Вашингтоне не было отдела, который был в состоянии сделать очень трудную кропотливую работу и выяснить, что германское командование на самом деле знало из того, что оно могло узнать. Дешифровщики не получали доступ к донесениям союзников — из которых, в любом случае, не было полного отчета. Штат Центра оперативной разведки все еще оставался недоукомплектованным, не полностью оснащенным и работал на пределе сил из-за конвойных битв.

Органы криптографической защиты и оперативного управления работали в соответствии со стандартами, которые сотрудникам 8-й хижины могли бы показаться преступно беспечными. С одной стороны, шифр маршрута конвоя, введенный, как совместная англо-американская система, был в действительности старым британским книжным шифром, который «Служба Б» могла распознать. И, хотя в декабре 1942 г. «перешифровка кодовых обозначений ключей» стала препятствием для «службы Б», ошибки любого рода все еще делались. Согласно американскому «разбору полетов» задним числом:

Система морской радиосвязи ВМС США и Британии была настолько сложной и зачастую повторяющейся, что, похоже, никто не знал, сколько раз сообщение могло быть послано и кем — и в какой системе. Возможно, что вопрос о компрометации шифра мог быть поднят раньше мая, если бы Совместная система связи была более четкой, а сотрудничество британцев и американцев по таким вопросам было более тесным.

Хотя немецкий контрагент Тревиса утверждал: Адмирал в Галифаксе (Новая Шотландия) оказал нам большую помощь. Он отправлял ежедневные сводки, которые приходили к нам каждый вечер и всегда начинались с «адресов, положении дел, дат», и такие повторения помогали нам подбирать очень быстро верный код, применявшийся на тот момент…

На протяжении всего этого времени, когда все умы и технологии в Блетчли-парке были максимально сосредоточены на атаке на германскую связь, самые элементарные промахи допускались ими в защите своей собственной. И результатом этого было то, что с конца 1941 г. своими успехами немцы были обязаны не только растущей численной мощи своего подводного флота, но и своей осведомленности о маршрутах союзнических конвоев, а в 1942 г. последствия сбоя «Энигмы» были только частью истории.

В отличие от германских властей, власти Британии смогли признать ошибку. Промашку допустило не только Адмиралтейство. Ведь только часть Правительственной школы кодов и шифров радела за криптографическую стойкость шифра. Тогда как ее другую часть не касались революции в других регионах мира, и ее временная шкала все еще исчислялась годами. В 1941 г. школа разработала новую систему, которую Адмиралтейство в 1942 г. согласилось ввести в июне 1943 года. Даже учитывая тот факт, что на одно лишь оснащение военно-морского флота новыми таблицами требовалось шесть месяцев, такое запоздание было бы нормальным в мирное время, но никак не отвечало новым стандартам, применяемым ко всему, что считалось важным в условиях войны. Если бы речь шла о дешифровке интересных, потрясающих сообщений, самолетной РЛС, делавшей германские города видимыми во время ночных рейдов, или атомных бомбах, тогда бы новые индустрии могли возникнуть, как по волшебству, за считанные месяцы. Менее эффектная работа по защите конвоев не требовала таких усилий. И, хотя принцип интеграции организационной структуры в Блетчли-парке применялся активно, он не распространялся на то, чтобы привести в соответствие две сферы ее деятельности.

Британцы это осознали, но процесс осознания оказался болезненным, а те, кто больше всех пострадал, уже не могли извлечь пользы из урока. Они лежали на морском дне. Пятьдесят тысяч моряков союзников погибли в ходе войны, пытаясь делать свое дело в суровейших условиях западной войны; только одна конвойная битва в марте 1943 г. унесла 360 жизней. И на том их испытания не закончились; шифровальная система торгового флота оставалась уязвимой для взлома до конца 1943 г. — долгое время после того, как флот был защищен введением новой системы 10 июня. Наиболее уязвимое и низкоприоритетное торговое судоходство находилось в опасности, о которой знали немногие, и чудовищность и масштабность которой могли оценить единицы.

В ретроспективе провалы связи союзнических ВМС доказывают правильность курса на необходимость задействования шифровальных машин — курса, который прозорливо отстаивал перед войной Маунтбаттен и который отвергло Адмиралтейство. С 1943 г. ВМС последовали примеру других служб и стали все более активно использовать «Тайпекс» и равноценные американские шифровальные машины. Противостоять им «служба Б» не могла. И все же, такие модернизаторы, как Маунтбаттен, возможно, были правы при всей ошибочности своих резонов. Машинные шифры в своей основе не были надежными, что доказала «Энигма». В британском МИДе продолжали пользоваться ручной системой, основанной на книгах; она оставалась не взломанной. В Блетчли-парке вскрывали машинные шифры итальянских ВМС, но оказывались беспомощными перед их книжными шифрами. Тексты, зашифрованные машиной, легко дешифровывались машиной. И дело было не в машинах, а в той человеческой системе, в которой они задействовались. За нестыковкой криптоаналитических и криптографических стандартов стоял другой вопрос: действительно ли передаваемые сообщения «Тайпекса» были надежнее таковых «Энигмы»? Пожалуй, самый существенный факт был негативным: «служба Б» просто не предпринимала серьезных усилий против них — точно так же, как они не приложили серьезных усилий против «Энигмы» в 1938 г. Если бы атака на «Тайпекс» была проведена такими ресурсами, как были мобилизованы в Блетчли-парке, история могла бы принять совсем иной оборот. Но, похоже, у немцев не было ни Алана Тьюринга, ни системы, в которой мог быть использован Алан Тьюринг.

Такова была подоплека возвращения Алана в 8-ю хижину Блетлчи-парка. Дела шли плохо. Криптоаналитики думали, что их продукты попадают в систему, знающую, что она делает. И для них было шоком узнать о вскрытии «конвойного шифра». В самой 8-й хижине в отсутствие Алана распоряжался Хью Александер. Рассказывали, что, когда там проводили опрос по поводу кандидатуры на должность руководителя отдела, Александер заявил: «Полагаю, это я». После чего он постепенно и возглавил группу дешифровальщиков военно-морской версии «Энигмы». Кризисов у них больше не было, несмотря на постоянное увеличение у ВМС Германии числа криптосистем с секретным ключом. Появление четвертого ротора в июле 1943 г. не вызвало у них никаких проблем; они могли прослеживать сообщения без перехвата. Ни для чего этого Алан был больше не нужен: несколько первоклассных аналитиков были даже переведены на более актуальную работу над вражеской криптосистемой «Рыба». У англичан действительно теперь отпала необходимость сосредотачивать все усилия над военно-морской «Энигмой». Хотя они и разработали первую рабочую высокоскоростную четырехроторную «Бомбу» в июне 1943 г., американцы с сентября выпускали больше «Бомб», притом более совершенных. К концу 1943 г. они полностью взяли на себя все заботы с немецкими подлодками, располагая резервными мощностями для решения и всех прочих проблем с «Энигмой».

Впрочем, коль скоро не было необходимости участия Алана в том, что теперь превратилось в рутинную работу, помощь Тьюринга могла оказаться полезной в криптографической области, степень сотрудничества и координации действий в которой в 1943 году слегка повысилась. Тьюринг был уже знаком с работой по проверке систем шифрования речевых сигналов (голосовых сообщений) и с деликатной работой англо-американских войск связи. Союзниками теперь стремились преодолеть свои отставания и выйти за рамки узкого видения, присущего им в 1942 году — в то время, когда связи между ними только расширялись и усиливались, стремясь достичь своей кульминации. Теперь времена поменялись, и союзники не всегда могли посвящать друг друга в свои хитросплетенные планы на 1944 год. Для Алана Тьюринга это была бы скучная и удручающая работа, в сравнении с волнительной эстафетой, но это была работа, остро нуждавшаяся в зорком внимании специалиста.

После июня 1943 г. ход битвы за Атлантику драматично изменился в пользу союзников; число случаев затопления судов сократилось до приемлемого уровня. В исторической ретроспективе стало принято утверждать, будто «кризис» битвы за Атлантику пришелся на март 1943 г., а затем подводный флот Третьего рейха был «разгромлен». Но на поверку 1943-й год ознаменовался затяжным кризисом, в ходе которого не суда, а система поражалась изо дня в день более превосходящей системой. Наконец, союзники организовали авиа-патрули дальнего радиуса действия, покрывавшие брешь посредине Атлантики. И закономерное преимущество, удерживаемое немецкими подлодками в 1941 г., было устранено. Теперь их можно было засечь как издалека — благодаря «Энигме» (в конце 1943 г. англичане имели более ясное представление об их местонахождении, чем их собственное командование), так и на близком расстоянии — благодаря действию самолетной РЛС НИИ дальней связи. Между делом, надежной стала и конвойная связь. Комбинация была выигрышной, и атлантический покер превратился в тихий фронт, всколыхавшийся лишь тогда, когда обман не срабатывал. Правда, немцы еще так не считали. Для них 1943-й год ознаменовался значительным расширением наступательной мощи. К концу года они намеревались развернуть свыше 400 подлодок, оснащенных усовершенствованными средствами противодействия радиолокационному обнаружению, которое они винили в своей неспособности обнаружить конвои. Германский подводный флот все еще оставался действующим и агрессивным, даже при том, что срок службы отдельных субмарин существенно сократился. Это была игра с совершенной информацией (или радиотехническая разведка, как ее стали называть на новом языке 1943 г.) для одного игрока. Но другой игрок не признавал поражения. Вторая мировая война не была игрой.

Введение четвертого ротора в феврале 1942 г. имело, таким образом, последствия, неизвестные в Германии. Нерешительность и непродуманность действий, обусловившие его освоение только после декабря 1942 г., означали поражения в битве за Атлантику. Но то, что ротор был вообще применен, означало привлечение инженеров-электронщиков в Блетчли и, соответственно, их внимания к проблеме «Рыбы». А при том, что 1943-й год ознаменовался, в общем и целом, разрешением англо-американских трений из-за разведывательной деятельности — Британии досталась Европа, а Америке Азия — ВМС США сохранили свой более агрессивный настрой. Быстрая разработка американцами «Бомб» отразила тот факт, что воды Атлантики стали теперь американскими. Работа Алана Тьюринга лишила Германию океанских путей, отдав их под контроль Соединенных Штатов.

Будучи еще в Америке, Алан написал Джоан письмо, в котором поинтересовался, что бы ей хотелось получить от него в подарок. Но в своем ответном послании Джоан предпочла не отвечать на этот вопрос из-за цензуры. В итоге он привез ей хорошую авторучку. Для других тоже были подарки. Коллективу 8-й хижины Алан привез сладости, в числе которых были плитки шоколада от «Херши», а Бобу он подарил электробритву, которую снабдил понижающим трансформатором для преобразования напряжения в сети, сообразно европейским стандартам. Алан признался Джоан, что при встрече с Мэри Крауфорд в январе, вскоре после смерти Джека, он глубоко прочувствовал, сколь много они значат друг для друга. Он намекнул Джоан, что они могли бы «попробовать еще раз», но Джоан не отреагировала на этот намек. Она сознавала, что все кончено.

Алан показал Джоан книгу о го[4] и, улегшись на пол в своем номере в отеле «Краун Инн», продемонстрировал несколько игровых ситуаций. Он также дал ей почитать замечательный новый роман, который написал, хоть и под псевдонимом, его друг Фрэд Клейтон. Этот роман вышел в свет в январе 1943 г. под названием «Расщепленная сосна», загадочно перекликавшимся с деревом, в котором заточила Ариэля колдунья Сикоракса в шекспировской «Буре». Роман изобиловал стенаниями о политике и сексе, которые занимали Фрэда гораздо больше, чем Алана. В его сюжете, местом развития которого стала Германия 1937–38 гг., преломились, как в призме, те сложные и противоречивые эмоции, что Фред испытал к Вене и Дрездену несколько ранее.

Фрэд попытался понять крах идеалов 1933 г. С одной стороны, он показывал отдельных немцев не менее и не более привлекательными, чем англичане. С другой стороны, он показывал систему, нацистскую систему. И, хотя Фред изобразил себя англичанином, задающимся вопросом, как немцы могли уверовать в подобные вещи, он попытался увидеть себя и отношения англичан глазами немца. В интернационалистском порыве он посвятил «Расщепленную сосну» Джорджу, своему младшему брату, и Вольфу, одному из своих дрезденских знакомых. Анализируя английский либерализм, Фред своей авторской волею внушил немецкому юноше в книге коварную мысль: «Свобода и душевное равновесие…Это иллюзии! Какая свобода или душевное равновесие может быть у человека, этого раба настроений, не способных понять друг друга…». Таков был вывод королевского либерала, упорно пытавшегося осмыслить абсолютное самоотречение.

В романе Фреда была и вторая нить повествования — о дружбе школьного учителя-англичанина и немецкого юноши, сохраняющего «отстраненность в своей атмосфере полуплатонической сентиментальности». Для Джоан такая отстраненность воплощала ту степень самоограничения, что заслуживала восхищения. А вот Алан, который частенько поддразнивал Фрэда, прибегая к подобным выражениям, скорее всего, придерживался иного взгляда на вещи. От очевидной опасности (той, что Ивлин Во высмеял в своем романе «Не жалейте флагов») книгу спасали педантизм и изощренность, с которыми в ней исследовались противоречия. Личностные реалии все время подвергали сомнению политическую обстановку, включая нацистскую пропаганду конца 1930-х о евреях и католических священниках, растлевающих мальчиков и юношей. Но и политический фон все время подрывал личностные устои. И такой подход вооружал Алана ключом к способу выражения той из своих «наклонностей», которую невозможно было ни отделить от его места в обществе, ни счесть второстепенной для обретения им собственной свободы и душевного равновесия.

Хотя Алана отстранили от непосредственной криптоаналитической работы, он сохранил свой круг в Блетчли-парке; в свободное нерабочее время его можно было встретить в кафетерии. Разговоры тогда часто вращались вокруг математических и логических головоломок, а Алан был мастак взять какую-то элементарную задачку и показать, какой принципиальный вопрос за ней стоял, или наоборот — проиллюстрировать какое-нибудь математическое доказательство повседневным примером. Так проявлялись его особый интерес к соединению абстрактного и конкретного и удовольствие, которое он находил в демистификации «высокой» математики. Для доказательства симметрии он мог использовать узоры на обоях. Из той же серии была и его «бумажная лента» в статье «О вычислимых числах», с треском низвергавшая на землю «заумную сферу логики».

В числе людей, ценивших такой подход, был Дональд Мичи, которому, как классицисту, мысли и идеи Алана импонировали, как свежие и новые. Он очень подружился с Тьюрингом, и в 1943 г. они по пятничным вечерам стали встречаться в пабе в Стоуни-Стратфорде, чуть к северу от Блетчли-парка, чтобы поиграть в шахматы и поговорить или — что чаще предпочитал Дональд — послушать. Игра профессора в шахматы всегда была в Блетчли предметом шуток, все чаще сводившихся к пристрастному сравнению с приезжавшими шахматистами. Гарри Голомбек пожертвовал ему королеву и все равно выиграл; а когда ему сдался Алан, профессор перевернул шахматную доску и добился победы из положения почти безнадежного. Он посетовал, что Алан понятия не имел, как заставить части работать вместе, и слишком много раздумывал над своими действиями, чтобы играть свободно (что, может быть, проявлялось и в его социальном поведении). По выражению Джека Гуда, Алан был слишком продуманным, чтобы воспринимать, как очевидные и прозрачные, ходы, которые другие могли делать, не думая. Он всегда все обдумывал с самого начала. Был один замечательный случай, когда Алан вышел в ночную смену (это произошло в конце 1941 г.), а рано утром сел играть партию с Гарри Голомбеком. Заглянувший в комнату Тревис, сильно смешался, увидев это — он подумал, что его старший криптоаналитик играет в рабочее время. «Хм… гм… не думал вас застать за таким занятием, Тьюринг», — сказал он смущенно, как заведующий пансионом при школе, застукавший старшеклассника с сигаретой в туалете. «Надеюсь, вы обыграете его», — добавил он Голомбеку, когда они выходили из комнаты, ошибочно решив, что ас криптоанализа был первоклассным шахматистом. Но молодой Дональд Мичи был игроком под стать Алану.

Эти встречи давали Алану возможность развивать свои идеи об ЭВМ для игры в шахматы, обозначенные в его беседе с Джеком Гудом в 1941 г. Они с профессором часто разговаривали о механизации мыслительных процессов, привлекая теории вероятности и совокупности доказательств, с которыми Дональд Мичи был к тому времени уже знаком.

Разработка машин для автоматизированного криптоанализа, естественно, подталкивала к обсуждению математических задач, которые можно было решать с помощью механических устройств. (Напр., поиск больших простых чисел был главной темой, всплывавшей в беседах за ланчами — к вящему изумлению Флауэрса, инженера-электронщика, который не видел в том никакой пользы). Но Алан частенько переводил разговор в другое русло. Он не проявлял большого интереса к созданию машин, призванных решать ту или иную сложную задачу. Он теперь был увлечен идеей создания машины, способной к обучению. Эта идея развивала выдвинутое им в статье «О вычислимых числах» предположение о том, что состояния машины подобны «состояниям ума». Если бы это было так, если бы машина могла симулировать мозг таким образом, как он обсуждал это с Клодом Шенноном, то она обладала бы и присущей мозгу способностью к обучению новым навыкам. Алан упорно отвергал возражения, будто машина, при всем своем совершенстве, могла решать только те задачи, которые ей точно и недвусмысленно задавал человек. В подобных дискуссиях в свободное от работы время они посвящали довольно много времени вопросу, что именно следовало понимать под «обучением».

Характер обсуждений определяла материалистическое воззрение о том, что никакого автономного «ума» или «души», использовавшей механизм мозга, не существовало. (Похоже, Алан укрепился в своей атеистической позиции, и в разговоре теперь более непринужденно прибегал к шуткам, направленным против Бога и против Церкви, нежели до войны). Избегая философских дискуссий о том, что подразумевалось под понятиями «ум», «мышление» или «свободная воля», Алан апеллировал к идее оценки умственных способностей машины путем простого сравнения ее производительности с таковой человека. Это избирательное предпочтение Аланом операционального определения «мышления» было сродни настойчивому применению Эйнштейном операциональных определений времени и пространства, к которым он прибегал в стремлении освободить свою теорию от априорных предположений. В этом не было ничего нового — совершенно стандартный рационалистический подход. В 1933 г. Алан видел его на сцене — в пьесе «Назад к Мафусаилу» Бернард Шоу изобразил ученого будущего, создающего искусственный «автомат», способный отображать или, по крайней мере, имитировать ход мыслей и эмоции людей двадцатого века. Шоу показал «человека науки» не способным провести четкую черту между «автоматом и живым организмом». Не то, чтобы это было новацией, но Шоу попытался доказать, что такое представление уже стало атавизмом Викторианской эпохи. Рационалистический взгляд на вещи отличает и другую его книгу «Чудеса природы». В одной из ее глав, озаглавленной «Как думают некоторые животные», мышление, интеллект и обучаемость трактовались, как различающиеся по своей степени: как различаются одноклеточные организмы и люди. Так что Алан не «открывал Америки», когда рассуждал с позиции принципа имитации: если оказывается, что машина делает что-то так же хорошо, как человек, значит, она действительно делает это так же хорошо, как человек. Но это придавало остроты и конструктивности их дискуссиям.

Между тем Дональд Мичи был выведен из отдела Testery, а Джек Гуд из 8-й хижины — для проведения под началом Ньюмана чрезвычайно занимательного анализа криптосистемы «Рыбы». Дональд Мичи продолжил работать над усовершенствованием метода взлома Тьюринга (в шутку прозванного «Тьюрингисмус») и неофициально информировал Алана об успехах. Прогресс был налицо, о чем свидетельствовал тот факт, что уже в начале 1943 г. энная часть сигналов «Рыбы» считывались регулярно и с совсем небольшим отставанием. Теория статистики Тьюринга, с ее формализацией «вероятности» и «совокупности доказательств», а также с ее идеей «последовательного анализа», также играла существенную роль в изучении работы «Рыбы»; здесь она пригодилась больше, чем при изучении принципов «Энигмы». Но весной 1943 г. начали приносить свои плоды идеи Ньюмана насчет механизации. Новые разработки с применением электронных технологий, ключевые шаги в которых были сделаны, когда Алан находился в Америке, являлись очень важными и сами по себе.

Инженеры Министерства почт смогли установить в хижине F, где работал Ньюман со своими двумя помощниками, первую электронную счетную машину где-то в апреле 1943 г. Эта машина и сменившие ее модели назывались «Робинзонами». «Робинзоны» помогли инженерам справиться с рядом проблем, связанных с очень быстрым проходом бумажной ленты через электронный счетчик. Однако у них все же еще имелось множество недостатков. «Робинзоны» были склонны к возгоранию, бумажные ленты часто рвались, и подсчеты были ненадежными. А все потому, что более медленные звенья счетного процесса выполнялись старыми реле, которые оказывали интерференционное воздействие на электронные компоненты. Но главной технологической проблемой была синхронизация подачи двух разных бумажных лент, как того требовал данный метод. В силу всех этих причин «Робинзоны» показали себя слишком ненадежными и слишком медленными для эффективной криптоаналитической работы; они годились для использования только в исследовательских целях. Была и другая сложность — не столько физического, сколько логического свойства — сказавшаяся на медленности машинного метода. При его использовании в криптографическом анализе оператору приходилось обеспечивать постоянную подачу свежих лент, прибегая для этого к «вспомогательной машине для подачи лент, служившей одним из двух вводов сего «хитроумного приспособления».

Впрочем, еще до того, как первый «Робинзон» был готов, Флауэрс выдвинул одно революционное предложение; оно и решило проблему синхронизации лент, и нивелировало трудоемкий процесс обеспечения машины свежими лентами. Идея состояла в том, чтобы хранить меандры «Рыбы» внутри, и при том в электронной форме. Если бы это удалось сделать, то потребовалось бы всего одна лента. Но трудность крылась в том, что такое внутренне хранение требовало более широкого использования электронных ламп. И это предложение восприняли с глубокой подозрительностью выдающиеся эксперты, Кин и Винн-Вильямс. Однако Ньюман понял и поддержал инициативу Флауэрса.

По любым обычным меркам, этот проект являл собой не подкрепленную опытными изысканиями попытку нащупать луч света в темном царстве технологий. Но они работали не в обычное время, а в условиях 1943 г. И дальше произошло то, что было немыслимо даже еще два года назад. Флауэрс просто сказал Рэдли, руководителю лаборатории Министерства почт, что проект необходим для работы Блетчли-парка. Получивший от Черчилля четкие инструкции обеспечивать первоочередность решению насущных потребностей Блетчли, без всяких вопросов и проволочек, Рэдли не смог отказать ему, хотя на разработку требовалась половина ресурсов его лаборатории. Создание машины, задуманной Флауэрсом, началось в феврале 1943 г. И по прошествии одиннадцати месяцев денной и нощной работы она была закончена. Никому, кроме Флауэрса, Бродхарста и Чендлера, вместе проектировавших машину, не разрешалось лицезреть все ее части, а тем более знать, для чего она предназначалась. Не было чертежей многих частей машины, только оригиналы разработчиков; не было руководств и инструкций, никаких расчетов и отчетов, никаких вопросов о потребленных материалах и ресурсах. В лаборатории собирали, подключали и опробовали в действии только отдельные части машины. Они были соединены в одно целое только в декабре 1943 г., когда в Блетчли установили и запустили всю машину.

За три года был проделан полувековой путь технологического прогресса. В феврале 1943 г. умер Дилвин Нокс, почив чуть раньше Итальянской империи, для подрыва которой он так много сделал. А с ним кануло в лету и доиндустриальное мышление. «Энигма» вовлекла их в одну научную революцию, и вот захлестнул водоворот уже второй. Полностью электронная машина оказалась гораздо более надежной и быстродействующей, нежели были модификации «Робинзонов». Они назвали ее «Колоссом», и машина демонстрировала, что колоссальное количество — 1500 — электронных ламп при правильном использовании могли работать вместе долгое время без сбоев и ошибок. Это был удивительный факт для всех традиционалистов. Но в 1943 году было возможно и думать, и делать невозможное в самые сжатые сроки.

Алан был в курсе всех этих разработках, но отказался от приглашения поучаствовать в них непосредственно. Ньюман создавал все более крупную и мощную группу, заманивая к себе лучшие таланты из других хижин и математического мира вовне. Алан двигался в противоположном направлении; он не был Ньюманом, искушенным в общем руководстве, и еще меньше он походил на Блэкетта, вращавшегося в политических кругах. Он не боролся за сохранение контроля над морской версией «Энигмы», и он отступил перед организаторской мощью Хью Александера. Будь Алан совершенно другим человеком, он бы мог теперь добиться для себя достаточно влиятельного положения и заседать в координационных советах, англо-американских комиссиях, комитетах по вопросам дальнейшей политики. Но он даже не думал искать себе применение где-то еще, кроме стези научных исследований. Другие ученые сознавали, что война наделяет их могуществом и влиянием, которых они были лишены в 1930-е гг., и пользовались этим, к своему пущему благополучию. Алану Тьюрингу война, конечно же, принесла новый опыт и новые идеи, как и шанс что-то сделать, создать. Но она так и не возбудила в нем стремления организовывать других людей под своим началом и сохранила его постулаты неизмененными. Убежденный одиночка, он и дальше желал делать и создавать что-то только свое.

Точно так же Второй мировой войны оказалось недостаточно, чтобы изменить представления и взгляды его матери, которая в декабре 1943 г. предалась традиционному занятию — выбору рождественских подарков. Алан писал ей 23 декабря:

Моя дорогая мама,

Спасибо тебе за твои расспросы о подарке, который бы мне хотелось получить к Рождеству. Но я действительно полагаю, что нам стоит в этом году воздержаться. Я могу думать о множестве вещей — желанных, но сейчас, как мне думается, недостижимых. Например, о прекрасном комплекте шахмат вместо того набора, который ты мне подарила в 1922 г. или около того, и который украли в мое отсутствие. Однако я знаю, что это просто бессмысленно в нынешние времена. Здесь есть старый комплект, которым я могу пользоваться до окончания войны.

Сравнительно недавно мне выдался недельный отпуск. Я ездил на озера с Чемпернауном и жил в коттедже проф. Пигу на Баттермире. Я даже не думал, что стоит ехать в горы в такое время года, но нам невероятно повезло с погодой. Дождя не было вообще, а снег шел всего несколько минут, когда мы находились на Грейт-Гейбл. Это было в середине ноября, так что я не думаю, что смогу взять рождественский отпуск раньше февраля…

Твой Алан

Однако на Рождество 1943 г., после потопления «Шарнхорста» с помощью «Энигмы», Алан начал новый проект — на этот раз практически свой собственный. Он передал свое досье по американской машине Гордону Уэлчману, который к тому моменту покинул 6-ю хижину, чтобы взять на себя общую координирующую роль. Уэлчман утратил интерес к математике, но обрел новую жизнь в освоении эффективной организации; особый интерес у него вызывала американская связь взаимодействия. А Алан по возвращении из Америки проводил большую часть своего времени за разработкой нового способа шифрования речи. И если другие математики, похоже, удовлетворялись пользованием электронной аппаратурой или имели о ней самое общее представление, то Алан, полагаясь на свой опыт в научно-исследовательской фирме «Белл Телефон Лабораторис», был преисполнен решимости действительно создать своим умом и своими руками что-нибудь реально работающее и стоящее. В конце 1943 г. он стал достаточно свободен, чтобы посвящать время проведению ряда экспериментов.

Шифрование речи теперь не считалось срочной, безотлагательной задачей. 15 июля 1943 года состоялась официальная церемония принятия в эксплуатацию новой аппаратуры засекреченной радиотелефонной связи «X-system», или SYGSALY, для обеспечения конфиденциальных переговоров на высшем уровне по трансатлантическому радиоканалу Лондон — Вашингтон. (Связь с «Военными комнатами» Черчилля была обеспечена через месяц). В служебной записке Комитета начальников штабов за тот день говорилось, что «британские эксперты, назначенные проверить надежность аппаратуры, выразили полное удовлетворение»; в записке также перечислялись двадцать четыре высших чина Британии, от Черчилля и ниже, которым было дозволено пользоваться новой системой, и сорок американцев, от Рузвельта и ниже, с которыми они могли контактировать. Проблема трансатлантической связи на высоком уровне была решена. Хотя англичанам пришлось идти на поклон, чтобы пользоваться ею, и американцы обошли их в налаживании связи с Филиппинами и Австралией. К тому же, едва ли англичанам хотелось, чтобы все передаваемые ими сообщения записывались американцами; союз союзников никогда не был настолько тесным, чтобы британское правительство поверяло все свои секреты Соединенным Штатам. Независимость будущей политики мотивировала англичан развивать собственную, независимую и надежную систему закрытия и распознавания речи. Великобритания, а не Соединенные Штаты, должна была стать центром мировой политики и торговли.

Но этого не было предпринято, как не было у новой идеи Алана потенциала для разработки такой системы. Концепция, складывавшаяся в его уме, не могла быть использована для решения проблем с изменяемыми задержками по времени и затуханием сигналов в случае с коротковолновыми трансатлантическими радиопередачами. Алану с самого начала было ясно: конкурировать с «X-system», преодолевшей эти проблемы, его проект никогда бы не смог. Он имел признаки чего-то такого, что Алан желал достичь исключительно для самого себя, а вовсе не того, что от него ждали под заказ. Война уже больше не требовала от него оригинального подхода к решению задач, и после 1943 г. он ощущал себя чуть ли не лишним в Блетчли-парке. Да и ресурсы для воплощения его проекта были весьма скромными, чтобы не сказать символическими. Призрак былой неудовлетворенности вновь маячил перед Аланом. Чтобы воплотить свою идею в жизнь, он вынужден был обратить свой взор на другое учреждение. В то время, как в Блетчли-парке десятки тысяч людей продолжали корпеть над поставленными на поток секретами, выполняя колоссальный объем работы по декодированию, дешифрованию, переводу и интерпретации, Алан Тьюринг постепенно переключался на соседний Хэнслоп-парк.

Если Правительственная школа кодов и шифров расширилась до размеров почти немыслимых в 1939 г., то Служба безопасности также разрослась в разных направлениях. Перед самой войной ее ряды пополнил бригадир Ричард Гамбьер-Пэрри, призванный усовершенствовать ее радиосвязь. С той поры Гамбьер-Пэрри, ветеран Королевского летного корпуса и гениальный патерналист, которого младшие офицеры называли не иначе, как «Папаша», только все больше расправлял свои крылья. Первый шанс представился ему в мае 1941 г., когда Службе безопасности удалось отделить от М15 службу радиоразведки, тогда ответственную за выявление вражеских агентов в Британии. И именно Гамбьеру-Пэрри выпало взять ее под свою эгиду. При таком количестве вражеских агентов, оказавшихся теперь под ее контролем, роль службы радиоразведки свелась к перехвату радиосообщений вражеских агентов со всех уголков мира. Теперь называющаяся «Специальная группа связи № 3», эта организация использовала ряд больших приемных радиостанций, замкнутых на центральную приемную радиостанцию в Хэнслоп-парке, большом особняке восемнадцатого века в отдаленном уголке северной части Бакингемшира.

Гамбьер-Пэрри стал ответственным и за ряд других аспектов деятельности секретной службы. В их число входило обеспечение радиопередатчиками фальшивой радиослужбы (якобы немецкой, а на самом деле, пропагандистской британской радиостанции, передавшей из Франции программы на немецком языке в нацистскую Германию), которая начала вещание «Солдатского радио Кале» 24 октября 1943 года. (Студии, где журналисты и германские экспатрианты состряпывали свои искусные фальшивки, находились в Симпсоне, еще одной деревне Бакингемшира.) Затем Специальная группа связи № 3 взяла на себя разработку криптосистемы «Rockex», предназначавшейся для обеспечения высококачественной британской телеграфной связи. Трафик теперь достигал миллиона слов в сутки только в одну Америку. Криптосистема «Rockex», гарантировавшая повышенную засекреченность, являла собой техническое усовершенствование шифра одноразового использования (одноразового блокнота), разработанного Вернамом для телеграфных сообщений.

Проблемой в концепции Вернама было то, что шифротекст в коде Бодо обязательно включал множество случайных операционных символов, соотносившихся не с буквами, а с действиями — такими, как «подача строки», «возврат каретки» и т. п. По этой причине шифротекст нельзя было передать в коммерческую телеграфную компанию для передачи в коде Морзе, что зачастую было целесообразно. И не кто иной, как профессор Бейли, канадский инженер в организации Стефенсона в Нью-Йорке, «разработал метод подавления нежелательных знаков и их замены таким образом, чтобы конечный шифротекст можно было напечатать на странице четко. Это потребовало разработки электронных устройств, которые могли бы автоматически «распознавать» нежелательные телеграфные символы. Проблемы были и с логическими схемами — примерно такие, что проявились в «Колоссе», пусть и в гораздо меньшей степени; связаны они были с потерями времени на переключение электронных логических элементов, выполняющих логические (булевы) операции над отверстиями телеграфной ленты.

К концу 1943 г. исследование было закончено. Для разработки детального проекта из компании «Кейбл энд уайрелес» был привлечен изобретательный инженер-телеграфист, Р. Дж. Гриффит. В Хэнслоп-парке приступили к изготовлению изделия. Параллельно Гриффит работал также над проблемой автоматической генерации ключевой информации на лентоносителе путем использования электронного случайного шума.

Таким образом, Хэнслоп-парк, с его сетью связей с секретными предприятиями и работой с электронными средствами криптографии, являлся подходящим местом для разработки проекта Тьюринга по шифрованию речи. Исследовательская станция Министерства почт также могла бы стать его обителью, но она находилась значительно дальше от Блетчли, чем Хэнслоп, расположенный всего в десяти милях к северу от него. Хэнслоп являл собой довольно необычное место, необычное по одному своему облику — под стать обычному военному городку, со всеми атрибутами воинских званий и военного языка. В отличие от Блетчли-парка, где военные были обязаны подстраиваться под молодых интеллигентных выпускников Кембриджа, здесь военный менталитет оставался не затронут пришествием современной технологии. Здесь не было гражданского кафетерия, здесь была офицерская столовая, в которой в картонной рамке содержался ключ к разгадке тайны Хэнслопа — цитата из «Генриха V»:

  • О заговоре королю известно,
  • — Их письма удалось перехватить.
Шекспир, Генрих V, пер. Е. Бируковой

Правда, на самом деле сотрудники Гамбьера-Пэрри работали практически вслепую, не представляя себе доподлинно ни всю важность того, что они делали, ни назначение того, что делали другие. Новичку требовалось провести там многие месяцы, чтобы уяснить для себя, что организация находится под управлением службы безопасности.

Впервые Алан побывал в Хэнслоп-парке где-то в сентябре 1943 г., проехав на велосипеде десять милей от Блетчли, чтобы разведать там возможности. Позаботиться о выполнении его условий был делегирован бывший старший менеджер Министерства почт, У. «Джамбо» Ли. Хэнслоп не стремился пустить пыль в глаза показушным порядком. Лишь некоторые из его облаченных в униформу сотрудников действительно были «настоящими солдатами». Но многим другим, переведенным прямо из Министерства почт, «Кейбл энд уорелес» и прочих подобных организаций, военный нрав был чужд. Но при всем при том, в Хэнслопе искусно поддерживалось впечатление боевого порядка, бросившееся Алану в глаза, когда «Джамбо» Ли представлял его своему начальнику, майору Кину. «Дик» Кин был ведущим британским специалистом по радиопеленгации, который написал единственное учебное пособие по этой теме во время Первой Мировой войны и провел большую часть Второй за подготовкой нового издания.

Алан и «Джамбо» Ли застыли вместе на пороге его кабинета, а Кин делал им знаки удалиться, решив по виду Алана, что тот был уборщиком или посыльным.

В Хэнслоп-парке имелся прецедент поступления криптографического проекта, но если Гриффит требовал и получал, новый «цех» и адекватный персонал, то Алан просто принимал то, что ему давали — не так уж много. На самом деле, ему даровали «место за столом» в большой хижине, где велись разработки по еще нескольким исследовательским проектам. И ему была предложена помощь математика в лице Мэри Уилсон, которая вела с Кином анализ радиопеленгации. Мэри была выпускницей Шотландского унвиерситета и в рабочей связке с Кином добилась существенного прогресса по сравнению с былыми деньками, когда люди приговвривали: «Два исправления лучше, чем три — не получится треугольника погрешностей». Теперь они предлагали аналитикам эллипсы на карте, символизировавшие зону, в которой точка направления передачи данных могла утверждаться с такой-то и такой вероятностью. Но ей не доставало математических знаний, чтобы понять, чего именно хотел Алан, когда он растолковывал свою идею. (Он помог ей позднее с работой по радиопеленгации, хотя и выразился довольно критически по поводу ее подготовки.) Так что последующие шесть месяцев ему пришлось работать над своим проектом в одиночку, появляясь на пару дней в неделю, и то не каждую. Двум армейским связистам было поручено собрать под его руководством части электронной аппаратуры, но только и всего.

В середине марта 1944 г. в штате Хэнслопа произошла явственная перемена, с притоком экспертов по математике и инженерному делу. Так, например, был случай, когда «Джамбо» Ли указал Алану на проблему, ставившую их в тупик. Речь шла всего лишь о тригонометрических рядах, в пределах понимания кандидата на стипендию в Кембридже. Но Ли был невероятно впечатлен, когда Алан тут же выдал ему ответ, тем более что инженеры Министерства почт с трудом суммировали его термин за термином. Руководство отобрало пять новых молодых специалистов из тех, кто обучался на курсах в школе радистов СВ близ Ричмонда в графстве Суррей. Двоим из них суждено было занять особое место в жизни Алана Тьюринга. В 1943 г. он повидался за ланчем в Лондоне с Виктором Бьютеллом, и некоторые их личные проблемы выплыли наружу. (Виктор, наконец, взбунтовался против своего отца и поступил в королевские ВВС.) Они никогда больше не встречались друг с другом; но новые друзья заменили Алану личные отношения, ушедшие в прошлое.

Первым был Робин Гэнди, студент, который в 1940 г. решительно провозгласил «руки прочь от Финляндии!» на вечеринке Патрика Уилкинсона перед лицом насмешливого / недоуменного/ скептицизма Алана. Его появление привнесло в атмосферу Хэнслопа дыхание королевского духа. Он был призван в армию в декабре 1940 г. и провел шесть месяцев в батарее береговой обороны, пока его математический ум не снискал еще большего признания, когда он стал оператором радиолокационной установки, а затем инструктором. После назначения в инженерную ремонтно-строительную службу СВ, он прошел несколько курсов, которые вкупе с практическим опытом обогатили его знаниями о всех радиоаппаратуре и радарном оборудовании, использовавшемся вооруженными силами Британии.

Вторым был еще один Дональд — Дональд Бейли, вышедший из совершенно иной среды, а именно средней школы Уолсолла (где друг Алана, Джеймс Аткинс, учил его математике) и Бирмингемского университета, электротехнический факультет которого он закончил в 1942 году. Он так же получил назначение в инженерную ремонтно-строительную школу и точно так же прошел все курсы.

Оба они были допущены в большую «лабораторию», где велись исследовательские проекты, и застали там Алана за работой. Если уж гражданские из Кембриджа склонны были обращать внимание на его необычно небрежный внешний вид, то в военном Хэнслопе его отклонения от респектабельности бросались в глаза еще больше. В своей дырявой спортивной куртке, в блестящих серых фланелевых брюках на древних подтяжках и с волосами, топорщившимися на затылке, он походил на ученого с карикатуры — и это впечатление подчеркивалось его манерой работать: Алан ворчал и чертыхался, когда пайка не получалась, почесывал свою голову и испускал странный хлюпающий звук, когда задумывался над чем-то, и вскрикивал, когда его ударяло током, который он забывал отключить перед паянием в своем «птичьем гнезде» из электронных ламп.

Но Робина Гэнди поразило другое, почти в первый же день, когда он приступил к работе по изучению эффективности сердечников с высокой магнитной проницаемостью в трансформаторах радиоприемников. В его отделе было два инженера, затеявшие нудный процесс тестирования. Но тут в дело вмешался Алан, решивший, что все следует решать, исходя из теоретических принципов — в данном случае речь шла об электромагнитной проблеме, связанной с уравнениями Максвелла. Эти уравнения Алан записал на верху своей работы, как если бы это был какой-то надуманный вопрос для получения отличия на экзамене в Кембридже, а не задачка из реальной жизни, и в конце концов проявил незаурядный талант по решению дифференциальных уравнений в частных производных.

Дональда Бейли впечатлил аналогичным образом проект шифрования речи, который в Хэнслопе получил название «Далила». Алан предложил награду за лучшее название проекта и присудил ее Робину за его вариант (Далила — библейская «обманщица мужчин»). Проект наиболее полно использовал его опыт в криптоанализе, и как объяснял Алан, был призван выполнить одно основное условие: аппаратура, даже подвергшаяся компрометации, должна была все равно обеспечивать полную секретность. И все же система, которую он задумал на борту «Императрицы Шотландии» годом ранее, была сущности очень простой. Это был математический проект, причем такой, что зависел от Алана, вопрошающего «Почему бы и нет?»

То, что он сделал, это изучил полную комнату аппаратуры, составлявшего «X-system», и задался вопросом, каковы были важнейшие характеристики, которые делали этот метод стойким шифром голосовых сигналов. Вокодер (кодировщик речевых сигналов) не являлся определяющим, хотя и был отправным пунктом проекта. Не играл существенного значения и процесс квантования по амплитуде выходного сигнала в число дискретных уровней. Отбросив эти аспекты, Алан свел количество идей к двум: при дискретизации по времени непрерывный речевой сигнал преобразуется в последовательность его мгновенных значений, соответствующих определенным моментам времени (сигнал представляется рядом отсчетов, или выборок, взятых через равные промежутки времени); используется модульное наращивание, напр., шифр Вернама одноразового использования, или одноразовый блокнот.

«Далила» базировалась на этих двух идеях с самого начала, тогда как к «X-system» разработчики пришли через «задний ход». Смысл дискретизации заключался в том, что она устраняла информационную избыточность непрерывного звукового сигнала. Любой звуковой сигнал можно было графически представить в виде кривой:

Смысли заключался в том, что отпадала необходимость передачи всей кривой. Достаточно было передать информацию с определенных точек (отсчетов) на кривой, при условии, что получатель мог затем «соединить точки» и восстановить кривую. Это можно было сделать (по крайней мере, по идее) при условии, что была известна дозволенная острота изгиба кривой между отсчетами. Поскольку острые изгибы соотносились с высокими частотами, из этого следовало, что при условии ограничения частотного спектра дискретизуемого сигнала, последовательность дискретных отсчетов, или выборок, взятых через регулярные промежутки, должна была содержать всю информацию, заключенную в сигнале. И, поскольку в телефонных каналах в любом случае происходило срезание высоких частот (подавление высокочастотных составляющих), ограничение на дозволенную «изгибаемость» кривой вовсе не являлось ограничением, и, на самом деле, достаточно было отобразить довольно малое число выборок, чтобы передать сигнал.

Эта идея была хорошо известна инженерам связи. В «X-system» было принято дискретизировать каждый из двенадцати каналов (25 Гц) пятьдесят раз в секунду. Эти цифры иллюстрировали общий постулат: необходимо было производить выборку со скоростью, вдвое превышающей максимальное изменение частотной характеристики звукового сигнала, или ширины полосы пропускания. Точный математический результат такого действия, доказанный еще в 1915 г., был пересчитан Шенноном и обсужден с Аланом в «Белл Телефоник Лабораторис». Если, к примеру, спектр звукового сигнала ограничивался до частот менее 2000 Гц, то для восстановления сигнала достаточно было взять 4000 отсчетов (выборок) в секунду. Строго одна кривая установленного частотного ограничения должна была проходить все элементы выборки. Алан описал и доказал этот постулат Дону Бейли, как «теорему о ширине полосы пропускания». Его «Почему бы и нет?» трансформировалось в вопрос: почему этот ясный факт нельзя было сделать отправной точкой для преобразования всего процесса шифрования.

И цифру в 2000 Гц Алан, в действительности, намеревался использовать. Его процесс шифрования должен был начинаться с речевого сигнала, дискретизуемого 4000 раз в секунду. «Далила» затем должна была прибавить полученные путем выборки амплитудные значения речевого сигнала к потоку ключевых амплитудных значений. Сложение должно было производиться по модульному принципу, т. е. если сложение 0.256 единиц выборки амплитудных значений речевого сигнала и 0,567 единиц ключевых амплитудных значений давали в сумме 0,823 единицы, то сложение 0,768 и 0,845 давало бы 0,613, а не 1,613. В результате выстраивалась последовательность острых «пиков», высших значений, варьирующих между нулем и одной единицей.

Следующей проблемой было — как передать информацию этих «пиковых» значений получателю. В отличие от «X-system». Аалан планировал не делать квантования амплитуд на этом этапе. Он намеревался передавать их по возможности напрямую. По идее, можно было передать и сами «пики». Но, поскольку они имели столь малую длительность, всего несколько микросекунд, потребовался бы канал, способный пропускать очень высокие частоты. Никакая телефонная линия не могла этого делать. Для использования телефонного канала информацию «пиков» необходимо было преобразовать в сигнал звуковой частоты. Предложение Алана заключалось в том, чтобы подавать каждый «пик» в специально разработанный электронный контур «ортогональной» модели. Ответом такого контура на «пик» единицы амплитудной выборки являлась бы волна с высотой этой единицы после одного промежутка времени и нулевой высотой в каждый следующий промежуток времени.

При условии, что контур «линейный», результатом подачи в него последовательности «пиков» должно было стать очень точное «соединение точек». Информация о каждом «пике» преобразовывалась точно в амплитуду ответа этого контура с задержкой всего на одну единицу времени.

Передача в таком случае проходила бы прямо и могла быть получена совершенно стандартным образом; декодирование процесса не требовало применения никаких новых идей. Помимо обеспечения криптосистемы с секретным ключом, это было все, что требовалось, чтобы «Далила» осуществляла «встроенное» шифрование речи, аналогично тому, как агенты типа Маггериджа или машины, производящие сигналы «Рыбы», либо «Rockex», все одинаково делали для телеграфа или телетайпа. Если ключ был действительно «случайным», либо не имел никакого распознаваемого шаблона, такая система шифрования речи была бы надежной, как шифр Вернама для телеграфной ленты, и на точно таком же основании. С точки зрения неприятеля, при условии равной вероятности всех ключей, все сообщения были бы равновозможны. И противостоять было бы сложно.

Недостатком простой системы «Далила», в сравнении с «X-system», было то, что ее ширина полосы пропускания ее выходного сигнала составляла бы 2000 Гц, и связь должна была функционировать безупречно, иначе он мог быть потерян. В частности, любое отклонение во времени задержки или искажения амплитуд могли негативно повлиять на процесс дешифрования. По той же причине отправитель и получатель должны были работать с точностью до микросекунды. Вот почему «Далилу» нельзя было использовать для коротковолновых передач на дальние расстояния. Но ее можно было применять для коротковолновых передач на близкие расстояния, в диапазоне ОВЧ и телефонной связи. Для тактических или внутренних целей у нее был значительный потенциал.

Дон Бейли истово желал работать над «Далилой», но поначалу ему в этом было отказано. Бейли дали другие задания, и только со временем он получил возможность уделять время проекту Алана. Прошло несколько месяцев до того, как было выдано официальное разрешение на его участие в разработке проекта, и то лишь с условием, что он будет периодически переключаться на другие работы.

Ожидание Аланом помощи совпало со временем, когда все ожидали решения более важного вопроса о Втором фронте. И это было в конечном итоге то самое дело, обеспечению условий для которого способствовал всеми своими усилиями Алан. А в Блетчли-парке, в отделе Ньюмана, была совершенно иная причина для возбуждения. Там показали, что даже во времена тщательного планирования и координации действий оставалось место для инициативы. Действительно, в последнюю минуту по ходу недавнего поиска сокровищ дошло до настоящего соревнования. И вновь молодые сотрудники оказались «на высоте», опровергнув предположение о том, что что-то может быть не сделано. И об этом они могли с гордостью поведать Алану Тьюрингу.

Используя новый электронный «Колосс», установленный с декабря месяца, Джек Гуд и Дональд Мичи сделали чудесное открытие — внося вручную изменения в процессе его работы, они смогли выполнить работу, которая прежде считалась выполнимой только ручными методами в «Тестери». Следствием этого открытия стал заказ, направленный в марте 1944 г. в исследовательский центр Министерства почт в Доллис-хилле, на поставку к 1 июня еще шести «Колоссов». Эта потребность могла остаться не удовлетворенной, но отчаянными усилиями одна машина «Колосс Марк-2» была готова в ночь на 31 мая, а за ней последовали и остальные. «Марк-2» был технически более усовершенствован, работал в пять раз быстрее и также включал 2400 электронных ламп. Но его важнейшей особенностью было то, что он включал средства для автоматического выполнения тех самых изменений, которые Джек Гуд и Дональд Мичи делали вручную. Первый «Колосс» при распознавании и вычислении был способен выдать лучшее соответствие заданной части шаблона с текстом. Новый «Колосс» благодаря автоматизации процесса варьирования части шаблона был способен решать, какой шаблон является лучшим для опробования. Это значило, что он выполнял простые действия по решению, которые выходили далеко за пределы «да или нет» «Бомбы». Результат одного вычислительного процесса определял, что «Колосс» будет делать дальше. «Бомба» была только оснащена «меню»; «Колосс» был снабжен набором инструкций = команд.

Это значительно повышало роль машины в приведении «Рыбы» до состояния «неисчерпаемого изобилия». Как и в случае с «Бомбой», дело было не в том, что «Колосс» делал все. Он был в центре чрезвычайно замысловатой и сложной теории, в которой математика, далеко не «скучная и элементарная» оказывалась теперь на передовых рубежах исследования. В действительности имелось много путей применения «Колосса», с учетом приспособляемости и гибкости, сулимой его изменяемой таблицей команд. Он обращал работу аналитика в совершенно новое царство волшебства. В одной из основных сфер применения человеку и машине нужно было работать вместе:

…Аналитик в программе вывода данных на телетайп выбирал команды, чтобы произвести изменения в программах. Некоторые другие возможности применения в конечном итоге были сведены к «дереву решений»[5] и переданы операторам вычислительных машин.

«Дерева решений» походили на «дерева» машинных шахматных программ. Это означало, что часть работы за аналитиков разведслужбы теперь делало электронное оборудование «Колоссов»; и некоторые аналитики занялись разработкой команд для них, другие — «деревами решений», которые можно было оставить для непосвященных «рабов», а третьи остались на ролях «человеческих умов». В свободное от работы время они вели разговоры об играющих в шахматы машинах, автоматически принимающих разумные решения. А во время работы на этом новом, необыкновенном этапе фактор произвольного распределения ключей в немецкой криптосистеме порождал в них странное ощущение — ощущение диалога с машиной. Грань между «механическим» и «разумным» была очень слабо размыта. При том, что немцев ожидало сильно удивление в связи с назначением машины, они проживали прекрасное время постижения истории будущего.

Никто в Хэнслопе, наблюдая странноватого гражданского ученого, разъезжавшего по территории на велосипеде с платком вокруг носа (Алан страдал сенной лихорадкой в тот период), не мог соотнести его с успехом наступления союзников в Нормандии. И до сих пор его роль в создании необходимых условий для этого была чем-то, что осталось в прошлом; успех, которого он желал, был чем-то поистине и всецело его собственным. Как и десять лет назад, он сохранял за собой привилегию своим собственным путем, с меньшей затратой энергии, способствовать развитию цивилизации, требовавшей от других более суровых жертв. И он вынашивал в своем уме иной вид вторжения — такой, заявлять о котором был еще не готов.

Успешный переход десантных отрядов через Ла-Манш 6 июня 1944 г. совпал с моментом, когда для Алана и Дональда Бейли стало возможным серьезно взяться за работу над созданием аппаратуры «Далилы», освободившись от довольно беспорядочных усилий, на которые растрачивал себя профессор. Главной задачей была разработка схемы для создания высокоточного «ортогонального» ответа. И именно эта разработка вобрала в себя большую часть более ранних идей и экспериментов Алана. Он осознал, что синтез такой схемы можно было произвести из стандартных компонентов. Это была совершенно новая идея для Дона Бейли, как и математика теории Фурье, примененная для ее критики. Это была трудноразрешимая проблема, которая, по словам Алана, заставила его потратить целый месяц на нахождение корней уравнения седьмой степени. Хотя он был любителем и самоучкой инженером-электронщиком, он мог рассказать своему новому помощнику многое о математике проектирования схем, и к тому же оказался к этому времени способен продемонстрировать большинству работников в лаборатории свои познания в области электронике. А Дон, с его практическим опытом, нужен был Алану, чтобы решать проблему и умиротворять взбудораженное «птичье гнездо». Он также хранил аккуратные записи их экспериментов и вообще следил за состоянием Алана.

По утрам обычно Алан приезжал в Хэнслоп на своем велосипеде — иногда даже в проливной дождь, который он, казалось, даже не замечал. Ему предложили для поездок на работу и обратно служебную машину, но он отказался, предпочтя пользоваться своей собственной движущей силой. Однажды — и это было совершенно нетипично для него — Алан сильно припоздал и появился даже еще более всклокоченный, чем всегда. В качестве оправдания он предъявил грязную пачку банкнот на 200 фунтов стерлингов, пояснив, что выкопал их из тайника в лесу и ему осталось отыскать еще два серебряных слитка.

Но в конце лета, когда плацдарм, наконец, был захвачен и войска союзников стремительно хлынули во Францию, Алан покинул свою комнату у м-с Рэмшоу в «Краун-инн» и переехал в офицерскую столовую командного состава в Хэнслоп-парке. Поначалу он занял комнату на верхнем этаже особняка (благодаря более привилегированному статусу в сравнении с младшими офицерами ему выделили отдельную комнату), а впоследствии перебрался в коттедж в огороженном огороде, который Алан разделил с Робином Гэнди и большим полосатым котом. Кота звали Тимоти; а привез его в Хэнслоп Робин по своем возвращении из Лондона. Алан хорошо относился к Тимоти, даже несмотря (или, возможно, в силу того), что кот имел привычку шаловливо шлепать лапами по клавиатуре пишущей машинки, когда он работал.

Как «сонная обитель» в ожидании окончания войны, Хэнслоп имел одно особое преимущество. Начальником кухни-столовой был Бернард Уолш, владелец роскошного устричного ресторана «Уилерс» в Сохо. Как по волшебству, свежие яйца и куропатки оказывались на обеденном столе Хэнслопа в то время, как остальная Британия чавкала пирог лорда Вултона и «восстановленные» яйца. Их могли дополнять кролик из рощицы или утиные яйца из пруда, что лежал в глубине лужка, окружавшего дом. А Алан могло достаться также яблоко, которое он, как правило, всегда съедал перед сном. Алан выходил на прогулки или пробежки по полям; и его нередко можно было увидеть задумчиво жующим травинки, когда он шел размашистым шагом или рыскал в округе в поисках грибов. В течение года издательством «Пенкуин букс» периодически выпускался справочник о съедобных и несъедобных грибах, и, пользуясь им, Алан заимел привычку приносить миссис Ли (которая организовывала повседневное питание) удивительные образцы грибов, чтобы она приготовила ему их. Особенно ему нравилось название самого ядовитого гриба — Amanita phalloides, или бледной поганки. Он с явным восторгом произносил его, и всем поручал искать этот гриб; но никто так и нашел ни одной такой поганки.

В один из вечеров он отправился на пробежку и, едва сделав первый шаг, умудрился повредить лодыжку, поскользнувшись на покрытом грязью кирпиче в мощеной садовой дорожке. Ему пришлось вызывать карету скорой помощи, чтобы подлечить ее в больнице. Зато в другой раз профессор порадовал всех, приняв участие в спортивном забеге и победив молодого Алана Уэсли (еще одного представителя мартовского набора), который опрометчиво бросил ему вызов потягаться силенками в беге по кругу на большом поле. Алана воспринимали (с должным уважением к его отличиям), своим в кругу младших офицеров. Во время ланчей они собирались в столовой и просматривали газеты: сначала «Дейли Миррор», а затем комикс «Джейн». Дон Бейли, любивший пообсуждать военные дела, должно быть, рассказывал им о стратегии двигавшихся на восток армий. А Алан, наверное, разглагольствовал на какую-нибудь тему с научным или техническим налетом — например, почему вода непроницаема для электромагнитных волн радиолокационного диапазона или почему ракета довольно быстро вырабатывает свое топливо. Иногда они все вместе совершали обеденные прогулки, в которых их обычно сопровождала кошка Тимоти. Робин Гэнди учил русский язык — не из-за своего былого членства в Коммунистической партии (из которой он вышел в 1940 г.), а из-за своего восхищения русской классикой. Робин все еще сочувствовал коммунистам, и в этом плане 1941-й год не изменил мнения Алана о том, что его друг заблуждался. Впрочем, о политике в Хэнслопе говорили мало; там предпочитали делать дело, не задаваясь вопросами.

Примерно каждый месяц устраивались официальные обеды офицерского состава, на которые нужно было являться в униформе или — в случае Алана — в смокинге, и в меню которых должен был входить фазан. Алану нравились эти обеды — при всей своей строгости и аскетичности в жизни, ему нравилось время от времени пускаться во все тяжкие, лихо отплясывая после трапезы с дамами из Женского вспомогательного территориального корпуса. За такими обедами можно было услышать о многих светских новостях и интригах, и Алан с удовольствием обсуждал их с миссис Ли и Мэри Уилсон. Иногда его собственное довольно чарующее позиционирование себя, как загадочного профессора, вкупе с его безобидной дружелюбной манерой общения с женщинами из числа персонала, вызывали легкую ревность. В этом отношении он сам предпочитал оставаться «засекреченным».

Впервые в своей жизни Алан общался довольно продолжительное время с обычными людьми — людьми, не подобранными ни по своему социальному сословию, ни по особому складу ума и менталитета. Тьюринг любил шутить, что по-другому и не могло быть в учреждении, работающем на службу безопасности. Алану пришлось по душе это отсутствие претенциозности и, похоже, он был рад избавиться от интеллектуального давления, столь явственно ощутимого в Блетчли. Тьюрингу явно нравилось чувствовать себя крупной рыбой в маленьком пруду. И его расположение подкреплялось взаимностью. Как-то раз его пригласили на попойку, затеянную рядовым и сержантским составом. По каким-то причинам она не состоялась. Но Алан все равно остался очень доволен: отчасти благодаря преодолению социальных барьеров, но в равной мере и благодаря очаровательной притягательности этой неизвестной ему прежде Англии рабочих и трудяг (чувство, которое почти неизбежно испытывал гомосексуалист из его среды).

По вечерам большинство офицеров играли в бильярд или выпивали в баре; иногда их примеру следовал и Алан. Но Дональд Бейли, Робин Гэнди и Алан Уэсли были одержимы идеей интеллектуального самосовершенствования и попросили Алана преподать им курс лекций о методах математического анализа. На верхнем этаже особняка они подыскали место для занятий — необычайно холодную в условиях зимы 1944 г. комнату — и уединились в ней, к вящему удивлению менее усердных коллег. Наряду с конспектами лекций (которые энтузиасты знаний переписали), в основном на тему преобразования Фурье, Алан подготовил для них также сопутствующие материалы, с исчислением комплексов. Идею «свертки» — разложения одной функции путем, заданным какой-либо другой функцией — он проиллюстрировал на примере «ведьминого кольца» из грибов.

Кстати, не одни грибы отражали его интерес к биологической форме. По возвращении со своих пробежек он частенько показывал Дону Бейли образцы числа Фибоначчи[6] на примере пихтовых шишек, как в 1941 г. Он все еще оставался убежденным, что тому есть причина. И находил время для своих собственных математических изысканий, вновь и вновь обращаясь к «Математическим основам квантовой механики» Ньюмана. Вечера также скрашивали игры в шашки или карты, которые ему нравились, хотя в ходе них наружу всплывала его самая детская черта (как у маленького мальчика): если Алану казалось, будто кто-то другой смухлевал или нарушил правила, он взрывался от гнева и уходил, хлопнув дверью. Такое поведение он демонстрировал и в отношениях с руководством, от которого все еще наивно ожидал приверженности истине и постоянства в политике.

Все это напоминало последние два семестра на факультете: оставаться там, уже получив образование и без явной надобности, зато заслужить отрадное уважение. В августе 1944 г., примерно в то же самое время, как Алан переехал жить в Хэнслоп, большая лаборатория получила маленькую пристройку, и одна из четырех комнат в ней, размером десять на восемь футов, была отведена под разработку «Делилы». Это обеспечило ему более автономный мир, где Алан мог экспериментировать, читать и размышлять над будущим. Необычное положение для «ведущего криптоаналитика в Англии», ожидавшего, когда его оппонент уступит в затягивающейся игре! Проект «Далила» теперь, когда у него имелся квалифицированный инженер для его решения, приобрел больше значения и смысла. Но даже это было, скорее, случайностью. Дона Бейли не допускали к нему, и ему приходилось искать обходные пути для участия в нем, при этом постоянно испытывая давление со стороны, понуждающее его отказаться от проекта ради выполнения других обязанностей. Алана это сильно раздражало, и иногда он помогал Дону избавиться от них.

Однажды, к примеру, понадобился его совет по вопросу о том, вносили ли в систему шумовые помехи «широкополосные» усилители, применявшиеся в процессе распределения сигналов с одной большой антенны на несколько разных приемников. Алан разработал несколько экспериментов для их тестирования и произвел небольшой теоретический анализ. Для этого потребовалось съездить в Кембридж — для подборки подходящей литературы о тепловом шуме. В качестве привилегии им полагался служебный автомобиль, и Дон Бейли очень обрадовался представившейся возможности совершить свой первый визит в Кембридж. Перед тем, как им тронуться в путь, Алан попросил всех спутников не называть его в Кембридже «профессором».

Алану, несомненно, нравилось работать вместе со своим помощником в таком ключе, но это подразумевало участие в очень маленьком коллективе, в сравнении с его ролью в проекте по морской «Энигме» или в обеспечении англоамериканской связи взаимодействия. Дон знал об Алане только то, что он работал в области криптоанализа и бывал в Америке. Алан больше ничего о себе не рассказывал. И это было особенно поразительно в Хэнслопе, где в случае с большинством людей несколько наводящих вопросов и предположение о знании больше, чем в реальности, обычно вызывало новые вопросы. С профессором этот метод не срабатывал. С исключительно упорным молчанием он защищал не только государственные тайны, но и все свои личные секреты тоже. Он относился к своим обещаниям с несколько раздражающей добросовестностью, как к произнесенным им сакральным словам. (И часто винил политиков в том, что те никогда не выполняют своих обещаний.) И это изумляло и озадачивало его коллег, пытавшихся разгадать его статус. Алан проявил некоторую спесивость, когда через некоторое время его взяли в штат Специальной группы № 3 и он дал понять, что ценит себя несколько выше. Но не было никого из начальства, кому бы он мог доложиться, и никто так и не явился посмотреть, как обстоят дела с «Далилой».

Несколько раз к нему с дружескими визитами наведывались его коллеги из Блетчли-парка. И есть свидетельство, что к нему обращались из Блетчли за консультацией. Это было связано с проектом новой машины типа «Энигма», который на тот момент вел Гордон Уэлчмен. Новая машина предназначалась для шифрования сообщения в коде Бодо и потому имела роторы (шифровальные диски) с тридцатью двумя, а не двадцатью шестью контактами. Это Алан также описал Шону Уили, рассказав, как ему показали планируемую машину, и посетовав, что ее период составлял только 32 32 32. Встретив сопротивление, он стал вручную корректировать настройки только за тем, чтобы убедиться, что станет даже хуже — период был только 32 32. Его алгебраические изыскания по этой проблеме породили несколько чисто математических решений, которые он сохранил для себя.

Довелось Алану провести консультацию по криптографии и в Хэнслопе. И это, пожалуй, была самая типичная его работа после возвращения из Америки. Алана попросили проверить, что ленты с записанным ключом «Rockex», сгенерированные электронным шумом (электронными помехами), были в действительности, достаточно случайны. Незащищенный буфером 4-й хижины или Хью Александером в таких делах с военными, часто случались нарушения связи. Говоря слишком техническим языком о «мнимой доле погрешности», Алан обнаружил, что высшие чины перестали слушать. То, что он воспринимал, как некомпетентность и глупостью, нередко приводило его в отвратительное расположение духа. В таких случаях он часто отправлялся бегать по большому полю южнее особняка Хэнслоп-парка, чтобы избавиться от раздражения и успокоиться.

Был и другой вопрос, который вызвал препирательства и разочарование, на этот раз уже в самой группе «Далила». Алан неожиданно обмолвился в разговоре, случайно или по недомыслию, что был гомосексуалистом. Его молодой помощник из Мидлендса испытал двоякие чувства — и удивление, и глубокое огорчение. Все свои представления о гомосексуализме он почерпнул лишь из шуток в школе (которым он не придавал значения) и смутных намеков на «серьезные обвинения» в воскресных газетах, освещавших судебные дела. И дело было не только в том, что сказанное Аланом своему помощнику тот счел отвратительным и отталкивающим, но и в огульно непримиримой позиции тогдашнего социума по отношению к гомосексуализму.

Именно по этому вопросу позиция кембриджской среды отличалась от таковой Дона Бейли ровно настолько, насколько отличается математика от инженерного искусства. У помощника Алана имелась на этот счет тоже твердая, четкая точка зрения. И он заявил довольно резко, что никогда прежде не встречал ни одного человека, который бы не только признавал то, что он считал в лучшем случае противным, а в худшем омерзительным, но и, похоже, находил это вполне естественным делом и даже гордился этим. Алан, в свою очередь, был расстроен и разочарован его реакцией, которую он описал, как слишком типичную для общества в целом. Пожалуй, это был один из немногих случаев, когда Тьюринг прямо высказывал свое мнение об обществе в целом. Действительность, нравилось это ему или нет, была такова, что большинство обычных людей воспринимали его чувства, как чуждые и гадкие до тошнотворности. Собственные взгляды Алана со временем только ужесточались, поскольку уже до войны — возможно, с разрыва помолвки, а затем и в силу возросшей уверенности в себе после той работы, которую он проделал — он не обрывал разговора на эту тему в раздражении, а продолжал спорить, да так разгоряченно, что разговор становился очень накаленным. Работа над «Далилой» оказалось под угрозой.

Алан не считался с принципиальными различиями. Но ему удавалось преодолевать различия, не поступаясь ни одним из них. Дон Бейли нашел в себе силы закрыть на ориентацию Тьюринга, усмотрев в ней еще одно проявление его эксцентричности и противопоставив ей преимущество работы над такими значительными идеями с таким человеком, с которым во всех иных отношениях ему очень нравилось общаться и которого, по его мнению, он знал очень хорошо. Так что «Далила» пережила разоблачение.

Несколько строк из решения Аланом Тьюрингом задачи проводки роторов демонстрируют его использование теории групп. Кому-то, быть может, покажется, что этот отрывок выдает также влияние кота Тимоти на его работу, но на самом деле это был типичный для Алана стиль печати.

В конце 1944 г. аппаратура, производившая дискретизацию речевых сигналов и шифрование выборки сообщения, была, наконец, готова. Они убедились в том, что работает она удовлетворительно, подключив и передающее, и принимающее устройства прямо в лаборатории и введя в них идентичный «ключ» в виде хаотичного шума радиоприемника со снятой антенной. сталось спроектировать и создать систему для ввода идентичного ключа на станции, которые на практике могли находиться на большом расстоянии друг от друга.

В принципе «Далила» могла бы работать на ключе одноразового использования, записанном на граммофонных пластинках, как работала и «X-system», аналогично схеме «одноразовых блокнотов» для передачи сообщений по телеграфу. Но Алан предпочел разработать систему, которая, будучи не хуже «одноразовой», не требовала бы пересылки тысяч лент или записей, а вместо этого позволяла бы передатчику и приемнику генерировать идентичный ключ синхронно с моментом передачи.

Именно в таком подходе к «Далиле» сказался его опыт криптоаналитика. Работа, которую они делали, до этой поры касалась процесса «добавления». Решению принципиального вопроса — что именно добавлять — Алан посвящал большую часть времени еще с 1938 г. В этом плане он мог действовать, как имеющая вес «математическая фигура» Кембриджа и Блетчли, а не как какой-то человек со стороны, неловко и стеснительно приоткрывший дверь в непрерывно развивающийся мир электронной инженерии.

Несмотря на то, что Алан не мог в том признаться ни открыто, ни намеками, задача сводилась к созданию чего-то наподобие генератора ключей «Рыбы». Ключ должен был быть детерминированным, иначе его не получилось бы создать идентичным для двух независимых концов. В то же время необходимо было нивелировать шаблоны и исключить повторы, чтобы по своей стойкости ключ не уступал чему-то действительно «случайному» — например, электронному шуму. Любой тип устройства неизбежно имел какой-либо шаблон. И цель заключалась в том, чтобы этот шаблон был таков, что вражеский дешифровщик не смог бы его обнаружить. Решая эту задачу для «Далилы», Алан одерживал верх над вялыми потугами немецкой криптографии. На самом деле, он создавал систему гораздо лучшую, поскольку элементы ключа «Далилы» могли подаваться последовательностями из сотен тысяч чисел. Это было сродни шифрованию не телеграфных сообщений, а «Войны и мира».

Идея генерирования ключа для шифрования речи таким путем не была совершенно новой. В «X-system» не всегда использовались одноразовые граммофонные записи ключа. Имелся альтернативный вариант, именуемый «молотилкой». Но «молотилка» могла лишь передавать поток цифр (разрядов) со скоростью 300 в секунду и применялась только для тестирования, либо для сигналов низкого уровня. «Далила» оказывалась более требовательной.

Генератор должен был быть электронным. И в качестве базового элемента Алан применил «мультивибратор» — пару электронных ламп, обладающих свойством синхронизировать колебания между состояниями «включено» и «выключено» с длительностью импульса равной целому кратному базового периода. Его генератор ключа использовал выходные сигналы восьми таких мультивибраторов, синхронизировавших различные моды колебаний. Но это было только начало. Эти выходные сигналы подавались в несколько контуров с нелинейными элементами, осуществлявших их комбинирование довольно сложным образом. Алан разработал такую схему, которая гарантировала максимально равномерное распределение выходной энергии во всем диапазоне частот. Он объяснил Дональду Бейли с помощью теории Фурье, что это наделяет амплитуду получающегося выходного сигнала необходимым уровнем «случайности» для криптографической защиты.

В контурах должна была присутствовать некоторая вариативность, иначе генератор бы производил все время один и тот же шум. Эта вариативность достигалось созданием особых межсоединений, обеспечивавших прохождение по проводке комбинации выходных сигналов с восьми мультивибраторов, таким же путем, как в оригинальной «Энигме», с роторами и коммутационной панелью. Настройка такой «Энигмы» позволяла задавать некую последовательность ключа таким образом, чтобы и отправитель, и получать имели возможность согласовывать ее заранее. При фиксированной позиции роторов исключалось повторение ключа в течение примерно семи минут. На практике передача речевого сообщения в одном направлении передачи могла ограничиваться этим промежутком временем, и новая ключевая последовательность задавалась после изменения направления передачи. А изменить его можно было путем простого изменения шага роторов. У роторов и коммутационной панели было достаточно позиций, чтобы система была — согласно теории Алана — такой же стойкой и надежной, как действительно случайный ключ одноразового использования.

Разработка «Далилы» в целом была задачей, ради которой все выкладывались на полную катушку. Система была бесполезной до тез пор, если отправитель и получатель не могли согласовать свои мультивибраторы с точностью до микросекунды. Большую часть первой половины 1945 г. они провели, добиваясь необходимой точности. Им также нужно было протестировать выходной сигнал генератора ключей уже готовой «Далилы» на предмет равномерного распределения его спектральных составляющих по всему расчетному диапазону задействованных частот. Но у них не было частотного анализатора (обычное дело в тех условиях, в которых они работали).

Алан довелось видеть один такой анализатор в «Белл Телефон Лабораторис»; еще один имелся в Доллис-хилле. А вот в Хэнслопе им самим пришлось делать для себя анализатор. Это был вызов из разряда тех, с которыми сталкивается человек, оказавшийся на необитаемом острове и которые так нравились Алану. Изрядно потрудившись, они получили устройство, но, когда в первый раз опробовали его, Алан вынужден был признать: «Он слегка смахивает на абортированный плод». Так они его и назвали — «АБОРТ Марк I».

Вообще, для получения и использования различного оборудования требовалось прибегать к искусной и напористой дипломатии в обращении с руководством. Все, чего они сумели добиться, ограничилось двухлучевым осциллографом и генератором звуковой частоты от «Хьюлетт-Паккард». Жа и за них им пришлось побороться, едва отбившись от низкокачественной аппаратуры и потребовав «что-либо получше» от инспектора Спецгруппы № 3, полковника Молтби. Для Алана этот процесс был столь же непостижимым и приводящим в замешательство, как для Алисы из страны Чудес, пытавшейся отыскать то, что ей было нужно, на полках магазина Белой Королевы. Общение с Молтби по телефону приводило Алана в крайнюю нервозность, и люди рассказывали, что в такие моменты его речь, и без того нескладная в обычной обстановке, становилась в такие почти не поддающейся расшифровке. Алану претил показушный самопиар и недоставало умения привлечь внимание, произвести эффект, которое так требовалось в переговорах об оборудовании. Он часто с горечью в голосе сетовал на то, что игроки, более поднаторевшие в искусстве пускать пыль в глаза — всякие там «шарлатаны», «политики», «торговцы» — добивались своего не благодаря своим знаниям, профессионализму и опыту, а благодаря умению строить разговор. Но продолжал рассчитывать, что разум, словно по волшебству, возобладает.

Это был пример тех мелких, «внутренних» конфликтов, что пронизывали военные усилия британцев. Но проект «Далила», явно слишком запоздалый для войны с немцами, не мог рассчитывать на приоритетность. Это была не та работа, что в Блетчли. И Алан, скорее всего, это понимал. И потому, даже приходя в раздражение от того, что он находил непостижимой глупостью и идиотизмом, он мог себе также позволить не вмешиваться и наблюдать за всем происходящим в Хэнслопе более невозмутимо и беспристрастно, сторонним, отвлеченным взглядом. В этом отношении Алан и Робин Гэнди смотрели на вещи почти в одинаковом свете, и им обоим нравился роман Найджела Балчина «Маленькая задняя комната», вышедший в 1945 году. Этот роман был пронизан нескрываемой горечью и в то же время едким остроумием, разочарованиями, переживаемыми молодыми учеными, стремящимися победить в войне и покончить с ней и ограниченными играми в «поиск преимущества над противником» и «защиту империи». В Хэнслопе ходили всякие истории и заговорах и бунтах в верхних эшелонах, но Алан явно не страдал от тех невзгод, что описывал Балчин, и был избавлен от проблематичной необходимости иметь дело с никчемными «именитыми учеными», душившими инициативу во имя эффективности. Действительно, никто из таких пустоплетов не проявлял никакого интереса — ни научного, никакого иного — к проекту «Далила». И ситуация не изменилась, даже когда добавление генератора ключей показало, что он нашел способ обеспечения полного засекречивания речи, используя всего два небольших ящика оборудования.

Армейские офицеры фигурировали в книге Балчина, как «марионетки» штабных «кукловоддов», но Алану армейская система виделась скорее нелепой, чем пагубной. Ему очень нравились романы Троллопа, и он хранил в Хэнслопа их целую стопку. Он часто рассуждал о схожестях в организации англиканской церкви и армии; с помощью Робина Гэнди и Дона Бейли он выискивал параллели между барчестерскими махинациями и таковыми в верхушке Хэнслопа. Они провели соответствия между лицами разных статусов и рангов, так что подполковник стал старшим священником, генерал-майор — епископом, а бригадир был наделен статусом викарного епископа (самого дешевого типа епископа — пояснил Алан).

Время от времени им наносили визиты — Гамбьер-Перри и Молтби заглядывали, чтобы засвидетельствовать свое почтение и послушать выходной сигнал «Далилы». Но делали они это, скорее, ради проформы, чем из реального интереса, потому как не несли прямой ответственности за работу и имели лишь самые туманные представления о том, что задумали Алан и Дон Бейли. Да и особо расспрашивать они не стремились, так как Алан им был малопонятен — факт несколько неудобный, поскольку они приписывали себе научные познания. Возможно, визитерам хотелось послушать воспроизведение голоса Уинстона Черчилля, поскольку для проверки «Далилы» они не раз использовали граммофонную запись одной из его речей. В этой речи, переданной по радио 26 марта 1944 г., после довольно невнятных рассуждений на предмет послевоенной жилищной политики, премьер-министр коснулся более близкой перспективы:

…Час нашего величайшего успеха приближается. Мы маршируем с нашими доблестными союзниками. Они рассчитывают на нас, а мы рассчитываем на них. Наши солдаты, моряки и летчики должны пронзать своими сверкающими взглядами врагов на фронте. Единственная дорога домой для нас лежит через арку победы. Блистательные войска Соединенных Штатов уже здесь или стекаются сюда. Наши собственные войска таким же числом, отлично обученные и прекрасно оснащенные, встают рядом с ними в духе подлинного товарищества. Их ведут командиры, в которых мы верим все. Мы требуем от нашего собственного народа здесь, от парламента, от прессы, от всех сословий такой же холодной, железной выдержки, такой же стойкости и крепости, какие сослужили нам хорошую службу в дни воздушного блица.

С помощью «АБОРТ Марк I» можно было убедиться, что «Далила» кодировала фразы Черчилля в белый шум — замечательно ровное и неинформативное шипение. А затем, в процессе декодирования выходной сигнал восстанавливался:

И я должен предупредить вас, что в целях обмана и дезориентации врага, а также военных учений будет много ложных тревог, ложных атак и генеральных репетиций. Мы тоже можем стать объектами новых типов вражеских атак. Британия может все выдержать. Она никогда не отступала и не терпела поражений. И когда будет дан сигнал, все мстящие нации бросятся на недруга и выбьют дух из жесточайшей тирании, которая стремилась помешать прогрессу человечества.

Было не слишком хорошей тактикой тестировать «Далилу», используя все время одну и ту же запись — даже когда весной 1945 г. система была запущена, она помогала распознать отдельные слова при прослушивании. Декодированная речь должна была состязаться с шумовым фоном, и свистом в 4000 Гц. Свист порождал сигнал в 4000 Гц, применявшийся для синхронизации передатчика и приемника и недостаточно хорошо отфильтрованный из конечного речевого сигнала. Но «Далила» действительно работала — и это было главное, несмотря на все ее недостатки. Алан создал изощренный образец электронной техники практически из ничего, и он работал! Его команда даже записала результат на подходящий 16-дюймовый диск и отвезла его на подпольную радиостудию в Симпсоне, поскольку в Хэнслопе не было соответствующего оборудования. На той студии у Алана лопнули подтяжки. И Гарольд Робин, главный инженер организации, дал ему ярко-красный корд от американского ящика для упаковки. С того дня Алан использовал его всегда в качестве подтяжек для своих брюк.

Как главные гусаки, наверняка, догадывались, пророчества Черчилля были отчасти обязаны продолжавшейся поставке золотых яиц, как и тот факт, что к тому времени, как «Далила» закодировала его слова, они стали реальностью. Перехитрить немецкое командование удалось, и в критические моменты Нормандской компании Алан с коллегами наслаждались своим преимуществом слушать историю от другой стороны. И Алан, возможно, задавался вопросом, почему же окончание войны приближается так ужасающе долго.

Период чрезмерной самонадеянности миновал, и в череде сменявших друг друга месяцев технологические разработки Блетчли становились все менее и менее значимыми для ведения войны. Если сбор секретной информации путем перехвата сигналов и сообщений продолжал поддерживать общую осведомленность, то в критические моменты ее ощутимо не доставало. При всех чудесах электронной революции, союзники оказались застигнуты врасплох в декабре 1944 г., когда над фронтом, и так удерживаемым гораздо дольше, чем кто-либо мог предполагать, замаячила угроза нового и более ужасного 1917 года. Радио-молчание. Пожалуй, в том была, скорее, вина военных, что никакой серьезной оценки немецких сил под Арнемом не было сделано. Но возможности разведчиков были ограничены. Знаний «новых типов атак» беспилотных VI и реактивных V2 было недостаточно, чтобы их прекратить. И, что самое главное — даже война подводных лодок, в большей степени «радио-война», чем все прочие, оказалась не «легкой прогулкой» для союзников. Был и политический фактор: Королевские ВВС, уже видевшие себя независимыми победоносцами, увлеклись разрушением немецких городов в ущерб скрупулезному уничтожению вражеских подлодок. Все более активное использование радиомолчания седлало криптоанализ почти неактуальным в конце. Удивительный факт: когда в апреле 1945 г. Дёниц стал преемником Гитлера на посту верховного главнокомандующего, под его началом оказалась все еще мощная, хоть и суицидальная армия. У американских берегов патрулировало больше подводных лодок, чем в любые времена с зимы в середине войны. И несли службу не просто погружные лодки, а новые типы настоящих субмарин. Они появились поздно, как и новые версии «Энигмы», готовые, но так и не поступившие на службу. И все же, не слишком поздно.

Ленты крутились со свистом и роторы вращались, но в последние месяцы математики, получившие, наконец, все, что они хотели, погрузились в свой собственный мир. (Хотя сказать, что являлось реальностью, а что — абсурдом, было трудно.) «Метод грубой силы», а вовсе не сообразительность или изобретательность, характеризовал последние усилия союзников. Это не была война Алана Тьюринга. Его достижение было скорее оборонительного толка, больше соответствующим его натуре, желавшей лишь одного — чтобы его оставили в покое. Повторения Первой битвы за Атлантику 1917 года не произошло. И почти невозможное стало возможно вовремя, до того как немцы всерьез задействовали свою науку и промышленность. Что до Европы 1945 г., Дрездена его друга, Варшавы, где все началось — была ли это победа чьей-либо разведки? Поспособствовала ли как-то этому игра в покер 1941 г. Об этом не думалось.

Да и, по правде говоря, едва ли кому-либо разрешалось об этом думать. «Взлом изнутри» 1918 г. часто питал британских стратегов Второй мировой войны успокоительными иллюзиями о легкой победе, но он же и создал миф о предательстве, из которого выгоду для себя извлекла нацистская партия. Большой взлом в логическом управлении, достигнутый Блетчли-парком, без сомнения, повлиял на его стратегов в дальнейшем, но в этот раз масштабного воздействия не оказал. Он полностью замалчивался. Победоносные западные правительства имели общий интерес, по понятным причинам, в сокрытии того факта, что самую надежную систему связи в мире удалось одолеть.

Никто не сомневался, что так оно и должно было быть. Те, кто знали часть своей истории, поместили ее в герметичный отсек сознания, чтобы вся война стала пробелом, из которого могли всплыть только рассказы о велосипедах. Когда-то мировоззренческая концепция Блетчли увлекла некоторых людей в путешествие во времени, в мир Нашего Форда, в котором наука знала ответ на всё. Теперь они должны были вернуться в середину 1940-х годов. Некоторые, конечно, все это время боролись с мрачной реальностью 1940-х годов и по своему опыту знали, насколько трудно, практически невозможно преодолеть разрыв. Алан Тьюринг же оказался способным в большей мере, чем большинство людей, защитить себя от испытания на износ. Ему было нелегко приспособиться. И как человек, обладающий более широкими научными познаниями, чем любой другой из «людей профессорского типа», это значило особенно острый процесс раскола сознания, раздвоения личности. В день победы в Европе, 8 мая 1945 г., он отправился вместе с Робином Гэнди, Доном Бейли и Аланом Уэсли на прогулку по окрестным лесам в Полеспери. «Что ж, война закончена, теперь вы можете рассказать все», — сказал Дон полушутя, полусерьезно. «Не будьте глупцом», — ответил Алан, и больше не произнес ни слова.

«Далила» была закончена примерно в то же время, когда немцы сдались. И не было никакого особого стремления усовершенствовать ее характеристики ни для Японской войны, ни для использования в будущем. И улучшение ее базы было встречено со сдержанным энтузиазмом. Рэдли и другой инженер, Р. Дж. Холси, пожаловали в Хэнслоп для ее осмотра в некотором недоумении. В Министерстве почт разрабатывалась своя собственная система подобного рода — вероятно, основанная на Вокодере, на котором они запрашивали и получали информацию в 1941 г. Их главным убеждением было то, что трескучий выход «Далилы» был крайне неудовлетворительным и потому неприемлемым для промышленного освоения, что, собственно, было правдой. Они не выказали никакого интереса к потенциалу главной идеи, заложенной в «Далиле». Алан после того сам побывал в Доллис-хилле летом 1945 г., где описал свою систему довольно скептичному Флауэрсу.

Она была закончена, если не считать деталей — а Алан никогда не любил заморачиваться последними штрихами. Он был счастлив предоставить это занятие Дону Бейли. Тем более, что в уме он уже вынашивал новые идеи. Он несколько раз обсуждал с Доном вопрос о своих планах на мирное время, и говорил, что рассчитывал вернуться в аспирантуру Королевского колледжа и сократить свой годовой доход до 300 фунтов стерлингов. Восемнадцать месяцев аспирантуры 1938 г. еще оставались, но кроме того ему был теперь гарантирован более долгий срок, поскольку 27 мая 1944 г., сделав довольно специфический жест доверия, Королевский колледж продлил срок его аспирантуры еще на три года. Алан мог возвратиться, как будто войны и не было и продолжить с того места, на котором он остановился в 1939 г. И впереди ему могло светить лекторство в университете. И, все же, война случилась, и все изменилось. Это был не просто перерыв в развитии его научной карьеры, как для некоторых представителей среды «профессорского типа». Это мобилизовало его внутреннюю жизнь. Его идеи сплелись с их критической реализацией, и они обрели способность развиваться соизмеримо развитию самой войны. Мир научился думать масштабно, метить высоко, строить далеко идущие планы. И Алан тоже. И, хотя он обдумывал возвращение в Кембридж, он также признавался Дону Бейли с самого начала их сотрудничества, что хотел «создать мозг».

Его использование слова «мозг» полностью соотносилось с его смелой апелляцией к «состоянию ума» десятью годами ранее. И если структуру машины Тьюринга можно было уподобить «состоянию ума», тогда ее физическое воплощение можно было уподобить мозгу. Одним из важных аспектов такого уподобления — важных для всякого, кто сознавал загадочность ума, явный парадокс свободной воли и детерминированности — являлась независимость модели машины Тьюринга от физики. Аргументацию лапласовского детерминизма, зиждившегося на физической основе, оказалось возможным сбросить со счетов, наблюдая, как ни одно из таких прогнозирований не могло осуществиться на практике. Эти контраргументы не могли быть применимы к машине Тьюринга, в которой все, то происходило, можно было описать с позиции конечного множества символов и разрабатывалось с предельной точностью с позиции дискретных состояний. Впоследствии он и сам сформулировал это:

Прогнозирование, которое мы рассматриваем, более приближено к осуществимости, чем то, что рассматривал Лаплас. Система «вселенной в целом» такова, что даже очень малое число погрешностей в исходных условиях может со временем иметь огромные последствия. Замена одиночного электрона миллиардной долей сантиметра в один момент могла повлиять на то, будет ли человек убит через год во время операции «Аваланч» («Лавина») или избежит гибели. Именно жизненно важное обладание механическими системами, которые мы назвали «машинами дискретных состояний», не позволило такому случиться.

Чтобы понять предложенную Тьюрингом модель «мозга», важно было увидеть, что она рассматривала физику и химию, включая все доводы на основании квантовой механики, к которым апеллировал Эддингтон, как в сущности малозначимые, второстепенные. По его мнению, физика и химия были важны только с той точки зрения, что они служили средством для воплощения дискретных «состояний», «чтения» и «записи». Только логическая структура этих «состояний» имела действительно важное значение. Идея была в следующем: что бы не делал мозг, он делал это благодаря структуре своей логической системы, а не потому что находился внутри человеческой головы или являлся губчатой тканью, созданной из биологических клеток особого типа. И, коль скоро это было так, значит, подобную логическую структуру можно было воспроизвести и в других средствах, воплощенных другими физическими механизмами. Это был материалистическая точка зрения, но при том такая, которая не смешивала логические структуры и связи с физическими веществами и вещами, как то часто делали люди.

В особенности эта идея отличалась от идей некоторых адептов поведенческой психологии, выступавших за сведение физиологии к физике. Модель Тьюринга не стремилась объяснить один вид явления, то есть разум, в ракурсе других. Она не предполагала «сведение» физиологии к чему-то другому. Концепция заключалась в том, что «разум» или физиология можно было адекватно описать с ракурса машин Тьюринга, потому что и «разум», и физиология лежали на том же уровне описания мира, что и дискретные логические системы. Это было не сведение одного к другому, а попытка переноса, когда он представлял соединение таких систем в искусственном «мозгу».

Алан, скорее всего, не знал в 1945 г. многого о физиологии человеческого мозга: вполне вероятно, его познания не выходили за пределы тех забавных изображений мозга в виде кипящих работой телефонных узлов в «Детской энциклопедии» или абзаца в «Чудесах природы», описывающего «место мыслительных процессов в мозгу»:

Прямо над ухом, в том месте, которое вы можете почти полностью закрыть большим пальцем своей руки, лежит самая важная часть всего, место, где мы помним и управляем словами. В глубине этой точки слов мы помним, как слова звучат. Дюймом выше и назад, мы помним, как выглядят слова в печатном виде. Чуть выше и вперед лежит «речевой центр», из которого, когда мы хотим что-то сказать, мы командуем своему языку и губам, что говорить. Таким образом мы держим наши центры слухового восприятия слов, видения слов и произнесения слов рядышком, с тем чтобы, когда мы говорим, мы имели «под рукой», свою память из тех слов, которые мы слышали или прочитали.

Но это, пожалуй, было еще довольно сносно. Алан, наверняка, видел изображения нервных клеток (несколько имелось в «Чудесах природы»), но на таком уровне, на котором он подходил к описанию разума; детали не были важны. Обсуждая «создание мозга», Алан не подразумевал под этим, что компоненты его машины должны были походить на компоненты мозга, а их соединения — имитировать способ, которым связуются между собой зоны мозга. То, что мозг хранил слова, изображения, навыки каким-то определенным образом, связанным с входными сигналами, поступающими от органов чувств, и выходными сигналами, идущими на мышцы, — вот практически и все, что ему требовалось. Но десятью годами ранее Алану пришлось также отстаивать важную идею, которую затушевал Брюстер; он отверг идею о том, что это «мы» стоим за мозгом, который каким-то образом «осуществляет» передачу сигналов и структурирует память. Передача сигналов и структурирование — вот и все, что в нем происходило.

А в описании машин Тьюринга десятью годами ранее он также обосновал свою формулировку идеи «механического» дополнительным аргументом о «записи инструкций». Акцент ставился не на процессы, происходящие внутри мозга, не на внутреннюю работу мозга, а на ясные инструкции, которым человек-работник мог слепо следовать. В 1936 г. на мысль о подобных «записях инструкций» его натолкнули правила Шербонской школы, прочие нормы общения, и, конечно же, математические формулы, которые можно было применять «не думая». Но к 1945 г. многое изменилось, и «записи инструкций», казавшиеся в 1936 г. довольно фантастическими, как и теоретические логические машины, стали весьма конкретными и вошли в практику. Обилие изобилия было одним из посланий, «основанных на машине и вскрываемых машиной», и эти машины были машинами Тьюринга, в которых значение имело логическое преобразование символов, а не физическая сила. И при проектировании таких машин, и при разработке процессов, которые можно было бы поручить людям, действующим, как машины, т. е. «рабам», они эффективно записывали утонченные «инструкции».

Это был другой, но отнюдь не несочетающийся подход к идее «мозга». Именно взаимосвязь между двумя подходами, возможно, более всего воодушевила Алана — совсем как в Блетчли велась постоянная игра между человеческим разумом /агентурной разведкой/ и использованием машинных, или «рабских» методов. Его теория «совокупности доказательств» показала, как преобразовывать определенные виды человеческого распознавания, суждений и решений в форму «записи инструкций». Его методы игры в шахматы служили той же цели, как и игры на «Колоссе», и поднимали вопрос: где можно было бы прочертить линию между «разумным», осмысленным, и «механическим». Его точка зрения, выраженная с позиции принципа имитации, заключалась в том, что такой линии не было, да и никогда он не проводил резкого различия между «состоянием ума» и «записью инструкций», как двумя подходами к проблеме согласования понятий свободы и детерминированности.

Все эти вопросы предстояло еще исследовать, так как требования к немецким шифровальным машинам были еще далеко от того, что можно было сделать. Еще только предстояло увидеть, могла ли машина повести себя, как мозг, структурировав свое «мышление». Как подчеркивал Алан в своих спорах с Дональдом Мичи, нужно было показать, что машина способна к познаванию /обучению/. Чтобы исследовать эти вопросы, необходимо было иметь машины, с которыми можно было экспериментировать. Но почти невероятным звучал тот факт, что для проведения каких-либо определенных или всех экспериментов подобного рода требовалась всего лишь одна машина. Так как универсальная машина Тьюринга могла имитировать поведение любой другой машины Тьюринга.

В 1936 г. универсальная машина Тьюринга сыграла чисто теоретическую роль в его атаке на проблему разрешимости Гильберта. Но к 1945 г. ее практический потенциал несоизмеримо вырос. Так как «Бомбы» и «Колоссы» и все прочие машины и механические процессы были паразитическими созданиями, зависящими от причуд, промашек и слепоты немецких криптографов. Изменение намерений на другом берегу Ла-Манша означало бы, что все инженерство, требовавшееся для их создания, внезапно могло стать ненужным, бесполезным. Это вскрылось уже с самого начала, с польской дактилоскопической картотеки, их дырчатых листов и их простой «Бомбы». И это едва не привело к катастрофе во время затемнения в 1942 г. Создание специальных машин ставило перед криптоаналитиками одну проблему за другой с обретением и применением новой технологии. Но универсальная машина, если бы только эту идею удалось реализовать на практике, не потребовала бы свежего инженерства, а только бы свежие таблицы, закодированные, как «дескриптивные числа», и помещенные на ее «ленту». Такая машина могла заменить не только «Бомбу», «Колосса», дерева решений и все прочие механические задачи Блетчли, но всю трудоемкую работу по вычислениям и расчетам, к выполнению которой война призвала математиков. Расчет дзета-функции, нахождение корней из уравнений седьмой степени, большие системы уравнений, возникающие в теории электрической цепи, — все это могла выполнить одна машина. Это было за пределами понимания для большинства людей в 1945 г., но не Алана Тьюринга. Как писал он позднее в 1945 г.:

Несомненно, не будет произведено никаких внутренних изменений, даже если мы внезапно захотим переключиться с вычисления энергетических уровней атомов неона на подсчет групп порядка 720, или, как указал он в 1948 г.:

Нам не нужно иметь бесконечное множество разных машин, выполняющих разные задачи. Одной единственной будет достаточно. Инженерно-техническая проблема производства разных машин для разных задач заменяется офисной работой «программирования» универсальной машины для выполнения этих задач.

С этой точки зрения, «мозг» должен был быть не только больше и лучше машины, некой улучшенной версией «Колосса». Он вырос не из опытного познания вещей, а из осознания основополагающих идей. Универсальная машина должна была быть не просто машиной, а всеми машинами сразу. Она должна была заменить не только физическое оборудование Блетчли, но все рутинные операции — почти все, что эти десять тысяч человек делали. И даже «разумная» работа первоклассных аналитиков должна была лишиться своей сакральности. Так как универсальная машина могла также выполнять работу человеческого мозга. Все, что бы не делал мозг, любой мозг, могло в принципе быть представлено, как «дескриптивное число» на ленте Универсальной машины. Такова была его концепция.

Но в проекте Универсальной машины Тьюринга не было ничего, что бы указывало на ее практическое предложение. В частности, не было информации о ее операционной скорости. Таблицы вычислимых чисел могли быть использованы людьми, посылающими друг другу открытки, без теоретической аргументации. Но коль скоро речь шла о практическом применении универсальной машины, то она должна была выполнять миллионы шагов в рациональном режиме. Эту потребность в скорости могли обеспечить только электронные компоненты. И именно в этом контексте революция 1943 г. была очень важна и существенно поменяла все дело.

Точнее говоря, суть была в том, что электронные компоненты могли рассматриваться, как производящие действия над дискретными, позиционными (включено или выключено) величинами, и на этом принципе могла состояться машина Тьюринга. Алан узнал это в 1942 г., после чего изучил все, что касалось «Робинзонов», «X-system» и «Rockex». Он также почерпнул много знаний о радиолокации от своих новых друзей в Хэнслопе. Но главное — в 1943 г. начались два проекта. При всей его полезности для военных нужд, технический успех «Колосса» показал Алану, что тысячи электронных ламп можно было использовать в соединении и взаимодействии — то, во что могли поверить лишь немногие, пока не появился наглядный пример. А затем Алан создавал собственноручно, голыми руками, «Далилу». В его безумии всегда был метод. Работая в далеко не лучших условиях над устройством, не заказанным властями, он доказал, что может успешно справиться с электронным проектом сам. В сочетании с его теоретическими идеями и его освоением технических (машинных) методов, это личное познание электронной технологии стало последним звеном в его планах. Он понял, как создать мозг — не электрический мозг, как он, возможно, воображал себе до войны, а электронный мозг. И «где-то в 1944 г.» мать Алана слышала, как он рассказывает о «своих планах по созданию универсальной машины и о том вкладе, которое такая машина могла бы оказать психологии в изучении человеческого мозга».

Помимо дискретности, надежности и скорости учитывался и еще один важный фактор: величина. На «ленте» универсальной машины должны были поместиться и «дискретные числа» машин, которые она бы имитировала, и ее операции. Абстрактная универсальная машина 1936 г. была оснащена «лентой» бесконечной длины, а это значило, что, несмотря на то, что на любом этапе количество использованной ленты могло быть ограничено, тем не менее, допускалось, что больше места всегда можно было обеспечить.

В реальной, действующей машине место всегда ограничено по объему. И по этой причине ни одна физическая машина не могла на практике выступать действительно универсальной машиной. В «вычислимых числах» Алан выдвинул предположение об ограниченности человеческой памяти в своем объеме. Если это было так, тогда и сам человеческий мозг мог хранить только ограниченное количество моделей поведения — «таблиц», и для записи их всех требовалась достаточно большая лента. В таком случае ограниченность любой реальной машины не могла препятствовать ей быть похожей на мозг. Вопрос заключался в том, насколько большая «лента» потребовалась бы для машины, которую можно было создать на практике: достаточно для того, чтобы она представляла интереса, но не больше того, что было бы технически целесообразно и осуществимо. И как можно было организовать такое хранилище, т. е. «память» машины без неслыханных затрат в виде электронных ламп?

Этот практический вопрос был, скорее, во вкусе Дона Бейли. Поскольку война в Европе подходила к концу и проблемы «Далилы» были в основном решены, стало ясно, что интерес Алана перекинулся на «мозг». Он описал своему помощнику универсальную машину из «Вычислимых чисел» и ее «ленту», на которой должны были храниться инструкции. И они вместе начали раздумывать над способами, которые бы позволили получить «ленту», которая могла бы хранить такую информацию. Вот так и случилось, что на этой удаленной станции новой Империи радиотехнической разведки, работая с одним помощником в маленькой хижине и обдумывая свои идеи в свободное время, английский гомосексуалист, атеист и математик замыслил компьютер.

И речь здесь не о том, как мир воспринял его, да и мир не был уж совсем несправедлив. Изобретение Алана Тьюринга должно было занять свое место в историческом контексте, в котором он не был ни первым в числе тех, кому приходила в голову идея создания универсальных машин, ни единственным, кто додумал в 1945 г. электронную версию универсальной машины из «Вычислимых чисел».

Конечно же, на тот момент уже существовали самые разные машины, сберегающие (сохраняющие) мысли, начиная с древних счет. В общих чертах их можно было классифицировать в две категории, «аналоговые» и «цифровые». Две машины, над которыми работал Алан перед самой войной, были образчиками каждого из этих типов. В основе машины для вычисления значений дзета-функции лежал метод определения моментов инерции системы вращающихся колес. Физическое количество было «аналогом» вычисленного математического количества. С другой стороны, бинарного умножитель строился на принципе наблюдений в режимах «включен» и «выключен». Это была машине не для вычисления количеств, а для организации символов. На практике, машина могла обладать и аналоговой, и цифровой функцией. Строгого и непреложного разграничения не существовало. К примеру, «Бомба» определенно оперировала символами, и потому по сути являлась «цифровой», но режим ее работы /операционный режим/ зависел от точного, четкого физического движения роторов, и их аналогией с шифровальной «Энигмой». Даже счет на пальцах руки, «цифровой» по определению, можно рассматривать, как физическую аналогию с исчисляемыми предметами. Впрочем, имелось одно практическое соображение, позволявшее провести четкое разграничение между аналоговым и цифровым подходом. Это был вопрос о том, что происходит, когда достигнута повышенная точность.

Спроектированная Тьюрингом машина для расчета значений дзета-функции могла бы отлично проиллюстрировать этот вопрос. Она предназначалась для расчета значений дзета-функции в пределах определенной точности вычислений. Если бы он затем обнаружил, что эта точность не удовлетворяет его задаче исследовать гипотезу Римана и требует другого десятичного разряда, то это бы означало полное перепроектирование физического оборудования — с большими по величине зубчатыми колесами или гораздо более выверенной балансировкой. Каждый шаг вперед по повышению точности требовал бы нового оборудования. И, наоборот, если бы значения дзета-функции вычислялись «цифровыми» методами — с помощью карандаша, бумаги и настольных счетных машин — тогда бы повышение точности вычислений означало бы увеличение объема работы в сто раз, но не требовало никаких других физических аппаратов. Это ограничение в физической точности было проблемой в случае с довоенными «дифференциальными анализаторами», призванными устанавливать аналогии (в ракурсе электрических амплитуд) для определенных систем дифференциальных уравнений. Именно этот вопрос установил «большой раздел» между «аналоговым» и «цифровым».

Алан, разумеется, тяготел к «цифровой» машине — машины из Тьюринга «Вычислимых чисел» были точно абстрактными версиями таких машин. Его предрасположенность, должно быть, укрепило длительное экспериментирование с «цифровыми» проблемами в криптоанализе — проблемами, о которых те, что работали над числовыми вопросами, совершенно ничего не знали, в силу секретности, окружавшей их. Алан же, несомненно, знал об аналоговых подходах к решению проблем. Если не считать машины по вычислению значений дзета-функции, аналоговый подход прослеживался в «Далиле». Этот проект принципиально строился на точном измерении амплитуд и коэффициентов пропускании, в отличие от «X-system», которая делала их «цифровыми». Алан должен был признать, что для некоторых проблем аналоговое решение не могло и отдалено соперничать с цифровым методом. Помещение модели летательного аппарата в аэродинамическую трубу сразу же вскрывало картину нагрузок и вихрей, которые не удалось бы получить и за столетия вычислений. В 1945 г. открылся простор для обсуждения относительной практической пользы аналоговых и цифровых устройств и преимуществ для их создания. Но споры вели другие люди, не Алан Тьюринг. Он был предан цифровому подходу, вытекающему из концепции машины Тьюринга, с упором на его потенциальную универсальность. Ни одна аналоговая машина не могла претендовать на универсальность, такие устройства создавались, чтобы быть физическими аналогами конкретных систем с определенными задачами. Следовательно, что его идеи должны были найти свое место среди проектов цифровых вычислительных машин и составить им конкуренцию.

С семнадцатого века были известны машины для сложения и умножения чисел, цифровые эквиваленты логарифмической линейки. У Алана в Хэнслопе была настольная счетная машина (арифмометр), которой он пользовался для вычисления частотных характеристик цепи. Путь от таких устройств до идеи практической универсальной машины был действительно очень долгим. Но к тому времени Алан уже было известно, что попытку пройти его предпринял еще веком ранее английский математик Чарльз Бэббидж (1791–1871). Алан часто разговаривал о нем с Доном Бейли и знал кое-что из того, что планировал Бэббидж.

После разработки «разностной машины» для механизации конкретного числового метода, использовавшегося в построении математических таблиц, Бэббидж задумал (в 1837 г.) «аналитическую машину» для механизации всех математических операций. Она воплощала главную идею замены инженерства различных машин для выполнения разных задач офисной работой по созданию новых инструкций для тех же машин. У Бэббиджа не было теории, подобной теории «Вычислимых чисел», для аргументированного обоснования идеи универсальности, и его внимание было сфокусировано на операциях с использованием чисел в десятичной системе счисления. И все же он ощущал, что ее механизм мог быть применим для производства операций над символами любых типов, и в этом и в других отношениях «аналитическая машина» приближалась в своей концепции к универсальной машине Тьюринга. Бэббидж, по сути, хотел «сканнер», обрабатывающий поток инструкций и вводящий их в действие. Ему пришла в голову идея кодирования инструкций на перфорированных картах, таких, которые тогда использовались для ткачества сложных узоров на парче. Его планы также требовали позиционного хранения чисел на регистрах из зубчатых колес. Каждая программная карта, содержащая команду, задавала бы определенное арифметическое действие, напр., «вычесть число в позиции 5 из числа в позиции 8 и поместить результат в позицию 16». Таким образом, машина, названная им «мельницей», выполняла бы арифметические действия, но самое важное новаторство в планах Бэббиджа сводилось вовсе не к эффективной механизации сложения и умножения. Его концепция заключалась в организации или логическом контроле, управлении арифметическими операциями. И это было главное!

В частности, Бэббидж сформулировал важную идею о возможности совершения перемещений вперед-назад в потоке программных карт, пропусков или повторов, сообразно критериям, которые должны были быть протестированы самой машиной в ходе производимых ей вычислений. Эта идея «условного ветвления» явилась самой передовой идее Бэббиджа. Она была равноценна «свободе», данной машинам Тьюринга, т. е. изменению «конфигурации» сообразно той информации, что считывалась с ленты. И именно она сделала проектируемую машину Бэббиджа универсальной машиной, что ученый очень хорошо сознавал.

Без «условного ветвления», способности механизировать слово «ЕСЛИ», самая выдающаяся вычислительная машина была бы не более, чем возвеличенным арифмометром — сборочным конвейером, где все, от начала и до конца, установлено, заложено, без всякой возможности вмешательства в процесс, однажды начатый. «Условное ветвление» в этой модели явилось бы аналогом конкретизации не только обычных, повседневных задач работников, но и задач по тестированию, решению и контролированию операций управления. Бэббидж имел все возможности, чтобы постичь и проникнуться этой идеей; его книга «Экономика машин и производства» стала базисом современного управления.

Эти идеи на стол лет опередили свое время и никогда не были воплощены в какой-либо действующей машине при жизни Бэббиджа. Государственное финансирование не могло разрешить проблем, поставленных его сверхамбициозными техническими условиями. Продвижению проекта не способствовало презрение Бэббиджа к кураторам, попечителям, администраторам и другим ученым; его собственные усилия не могли вывести механическую инженерию на совершенно новый уровень, и его личного увлеченного проникновения в каждый теоретический и практический аспект работы было недостаточно, чтобы преодолеть эти трудности.

На самом деле, минуло точно сто лет с появления концепции Аналитической машины, пока не возникли сущностно новые подвижки, как в теории, так и в конструировании такой универсальной машины. В теоретическом плане их аккумулировали изданные в 1937 г. «Вычислимые числа», в которых все эти идеи приобрели четкую, точную и продуманную форму, в практическом плане — неизбежная зеркальная война на фоне ожившей и расширившейся электротехнической промышленности 1930-х гг., наделившей соперничавшие силы новыми возможностями.

Первая разработка имела место в Германии 1937 г., в берлинском доме Конрада Цузе, инженера, давшего вторую жизнь многим идеям Бэббиджа (правда, увы, не его идее «условного ветвления»). Как и машина Бэббиджа, первая машина Цузе, созданная в 1938 г., была механической, а не электрической. Но он избежал применения тысяч соединительных десятиспицевых зубчатых колес, которые требовались Бэббиджу, прибегнув к простому, но целесообразному решению: его машина работала в двоичной системе счисления. Это решения не являлось значительным теоретическим прогрессом, но с любой практической точки зрения это было огромное упрощение. И это было также освобождение от обычного инженерного допущения о том, что числа должны быть представлены в десятичной системе. Эту идею применил одновременно с Цузе и Алан, в своем электрическом умножителе 1937 г. Цузе пошел еще дальше в разработке новых версий своей машины, сделав ставку на использование электромагнитных реле, а не механических элементов, и вместе со своими соратниками начал еще до окончания войны эксперименты с электрониыми устройствами. Вычислительные машины Цузе использовались в авиастроении, а не для взлома кодов; утверждалось, что война в скором времени будет закончена. Короткий век нацизма обрек Цузе в 1945 г. на отчаянные попытки спасти свои труды от уничтожения.

Эти события были не известны на стороне союзников, где велись условно параллельные разработки, только большего масштаба. В Британии не было такой вычислительной машины, управляемой последовательностью команд, за исключением «Колосса». И такая ситуация разительно контрастировала с ситуацией в Соединенных Штатах. Британский успех, отчаянный, но триумфальный, был достигнут в последний момент отдельными личностями, отдавшими все свои силы гражданскому служению в военное время. Американцы, гораздо более искусные в капиталистической предприимчивости, опередили британцев на несколько лет в вынашивании двух разных, возможно, несколько прозаических подходов к идее Бэббиджа даже еще в мирное время, точно так же, как они опередили их с аналоговым дифференцирующим устройством начала 1930-х годов. А в 1937 г. гарвардский физик Говард Эйкен начал реализовывать эту идею с применением электромагнитных реле. Спроектированная в результате машина была смонтирована «Ай-Юи-Эм» и передана ВМФ США для секретной работы в 1944 г. Машина Эйкена была также более традиционной, чем машина Цузе, в том, что арифметические операции в ней производились в десятичной системе счисления.

Второй американский проект разрабатывался в «Белл Телефон Лабораторис». Там инженер Джордж Стибиц сначала только обдумывал о создании машин с реле для выполнения арифметический операций над комплексными числами, но с началом войны добавил в их опции способность осуществлять фиксированную последовательность арифметический действий. Разработка его «Модели 3» велась в нью-йоркском здании в то самое время, когда Алан там находился, но она не привлекла его внимания.

Однако, был другой человек, который провел доскональное исследование двух этих перспективных проектов и который, как и Алан, обладал таким умом, чтобы составить себе более абстрактное представление того, что происходило. Это был еще один математик войны специалистов, Джон фон Нейман. С 1937 г. он был связан (в качестве консультанта) с лабораторией баллистических исследований армии США. С 1941 г. большую часть своего времени Нейман посвящал прикладной математике взрывов и аэродинамики. В первые шесть месяцев 1943 г. он находился в Британии, обсуждая эти вопросы с Джефри Инграмом Тейлором, британским специалистом в области физики и прикладной математики. Именно тогда Нейман получил первый опыт программирования большой вычислительной машины, в смысле разработки ее наилучшего устройства людьми, работавшими на настольных арифмометрах. В сентябре 1943 г., по возвращении в Соединенные Штаты, Нейман привлечен к проекту по созданию атомной бомбы и столкнулся со схожими проблемами ударных волн, прогнозирование воздействия которых численными методами требовало месяцы упорной работы. В 1944 г. в поисках помощи он предпринял осмотр доступных машин. У. Уивер из Национального комитета по научным исследованиям и разработкам свел его со Стибицем, и 27 мая 1944 г. Нейман написал Уиверу:

Я напишу Стибицу: мое желание узнать больше о релейных вычислительных системах, как и ожидания касаемо перспектив в этом направлении существенно возросли 10 апреля он написал Уиверу еще одно письмо, в котором сообщил, что Стибиц показал ему «принцип и действие релейных счетных устройств». 14 апреля он написал Рудольфу Э. Пайерлсу в Лос-Аламос о «проблеме ударных волн», сообщив, что, похоже, ее можно механизировать, и добавив, что он теперь в контакте также с Эйкеном. В июле 1944 г. состоялись переговоры по использованию машины «Гарвард Ай-Би-Эм». Но затем все изменилось. Так как давление требований военного времени вызвало к жизни такую же технологическую революцию, какая случилась и в Блетчли, и при том примерно в то же самое время. В совершенно ином месте, а именно на инженерном факультете Пенсильванского университета (в школе Мура), в апреле 1943 г. началась работа на еще одной большой вычислительной машиной — ЭНИАК — Электронным числовым интегратором и вычислителем.

Новую машину проектировали инженеры-электронщики Джон Преспер Екерт и Джон Уильям Мокли, хотя фон Нейман впервые узнал о ней — по-видимому случайно — из разговора на железнодорожной станции с Г. Гольдстайном, математиком, связанным с проектом. Фон Нейман ухватился за возможности, сулимые машиной, которая после создания могла бы производить арифметические операции в тысячу раз быстрее, чем машина Эйкена. С августа 1944 г. он регулярно посещал встречи коллектива ЭНИАК, и 1 ноября 1944 г. написал Уиверу:

Есть еще ряд вопросов, связанных преимущественно с автоматизированными вычислениями, о которых мне бы хотелось переговорить с вами при случае. Я чрезвычайно признателен вам за то, что вы познакомили меня с некоторыми специалистами в этой области, и, в частности, с Эйкеном и Стибицем. Все это время мы активно обменивались мнениями с Эйкеном и членами коллектива школы Мура… которые сейчас проектируют вторую электронную машину. Мне предложили быть их консультантом, главным образом — по вопросам, связанным с логическим управлением, памятью и т. п.

Проект ЭНИАК был чрезвычайно впечатляющим — достаточным для того, чтобы дать людям ощущение видения будущего и сопричастности к нему. В нем было задействовано не менее 19 000 электронных ламп. В этом плане ЭНИАК превосходил «Колосса», с которым во многих отношениях он был сопоставим, хотя одно различие состояло в том, что летом 1945 г. ЭНИАК все еще не был готов: этой машине суждено было появиться на свет слишком поздно, чтобы найти себе какое-то применение в войне.

ЭНИАК требовал большего количества ламп, чем «Колосс», потому что хранил в своей памяти длинные десятичные числа — во многом из-за примитивной системы, задействованной проектировщиками, в силу чего на каждый требуемый десятичный разряд отводилось по десять ламп, «9» представляла девятая из этих ламп в режиме «включено». В отличие от него «Колосс» оперировал одиночными импульсами, отображавшими логическое «да» или «нет» отверстий в телеграфной ленте.

Но это было довольно поверхностное различие. Обе машины равно демонстрировали, что тысячи электронных ламп, прежде считавшихся слишком ненадежными для работы en masse, вполне годились для совместного использования. И проект ЭНИАК воплощал собой идею, которую Цузе, Эйкен и Стибиц упустили. Как и «Колосс Марк 2», с его способностью автоматизировать процессы решения, когда результаты одной вычислительной операции автоматически определяли, каким будет следующий шаг, в ЭНИАКе был реализован условный переход управления. Этот вычислитель проектировался так, чтобы он мог переходить взад-вперед по всему набору команд, повторяя разделы столько раз, сколько было необходимо по ходу вычисления, без вмешательства в управление со стороны человека. В общем-то, ничего, что бы вышло за пределы формы, предугаданной Бэббиджем — кроме разве того, что электронные компоненты были намного быстрее, и что ЭНИАК являлся (или почти являлся) реальностью.

Как и «Колосс», ЭНИАК проектировался с определенной целью — а именно для расчета таблиц стрельбы (дальностей и прицелов). В сущности, он был призван симулировать траектории снарядов в различных условиях аэродинамического сопротивления и скорости ветра, что предполагало суммирование тысяч мельчайших отрезков траектории. Он имел внешние переключатели, настройка которых обеспечивала бы запоминание постоянных параметров для расчета траектории, и дополнительные внешние устройства для установки набора инструкций (команд) о том, как рассчитывать сегменты движения. Также там должны были быть электронные лампы для сохранения промежуточных рабочих показателей. В такой архитектуре ЭНИАКа напоминал «Колосса». Но в обоих случаях люди быстро раскрыли возможность использования машин для более широкого спектра задач, чем те, для выполнения которых они проектировались. Роль изначального «Колосса» была существенно расширена Дональдом Мичи и Джеком Гудом, а затем «Марк 2» был настроен для вывода данных дешифрованного сообщения, хотя это было сделано из чистого интереса, а не ради эффективности. Хотя и «паразит» на немецких шифровальных машинах, приспособляемость, обеспечиваемая его набором команд (инструкций), была такова, что его можно было «практически» настроить на совершение численного умножения. ЭНИАК был еще более приспособляем, и фон Нейман уже осознал, что, когда эта машина будет готова, ее можно будет использовать для решения вопросов Лос-Аламоса.

Однако ЭНИАК не задумывался, как универсальная машина, и в одном немаловажном аспекте проектировщики отошли от направления разработки, заданного Бэббиджа. Бэббидж гордился тем фактом, что спроектированная им Аналитическая машина могла усвоить бесконечное число операционных (программных) карт, содержащих команды. И релейная машина Эйкена обладала таким же свойством, хотя карты в ней были заменены «валиком» по типу пианолы. В случае с ЭНИАК все обстояло совсем иначе. Операции, будучи электронными, выполнялись бы на ней так быстро, что обеспечить такую же быструю подачу карт или ленты, представлялось невозможным. Конструкторы должны были найти способ ввода инструкций (команд) за миллионные доли секунды.

В ЭНИАК они добились этого с помощью системы внешних устройств. которые должны были устанавливать команды для каждой операции. Эти устройства соединялись с разъемами, как на ручной телефонной станции. (Нечто очень похожее было у «Колосса».) Преимущество такого решения заключалось в том, что команды оказывались на деле доступны мгновенно, как только обеспечивалось подключение к разъемам. А недостаток состоял в том, что последовательность команд была ограничена по длине, и мог потребоваться день или около того, чтобы выполнить подключение. Это было сродни конструированию новой машины для выполнения каждой отдельной задачи. И ЭНИАК, и «Колосс» являлись своего рода комплектами, наборами, из которых можно было сделать много машин, слегка отличавшихся друг от друга, а вовсе не воплощением концепции истинной универсальности Бэббиджа, согласно которой машина должна была оставаться в неизменном виде; переписывались бы только операционные карты, содержащие команды.

Но даже когда фон Нейман присоединился в качестве «консультанта» к команде ЭНИАК в конце 1944 г., Эккерт и Мокли видели совершенно иное решение своей проблемы. Оно сводилось к тому, чтобы оставить в покое аппаратное обеспечение («железо») машины и делать команды доступными на электронных скоростях путем хранения их внутри, в памяти, в электронной форме. ЭНИАК был призван хранить в своей памяти арифметические действия, а первый «Колосс» — образцы ключей «Рыбы». Это было совершенно новый принцип хранения команд внутри машины. Команды обычно воспринимались, как поступающие извне для того, чтобы воздействовать на «внутреннюю начинку». Однако «вторая электронная машина», упомянутая в письме фон Неймана Уиверу, была призвана отразить эту новую идею.

Каждая традиция здравого смысла и абстрактного мышления склонна допускать, что «числа» совершенно отличны по форме от «команд». И очевидным решением представлялось хранить их раздельно: данные в одном месте, а набор команд для оперирования, управления этими данными — в другом месте. Это представлялось очевидным — но было неверным. В марте и апреле 1945 г. коллектив ЭНИАК подготовил предложение — Предварительный доклада о машине ЭДВАК. ЭДВАК — Электронный дискретный переменный компьютер — был проектируемой «второй электронной машиной».

Предварительный доклад был датирован 30 июня 1945 г. и подписан фон Нейманом. Это был не его проект, но его описание несло на себе следы математической ориентированности его мышления, явно довлеющей над техническими деталями.

В частности, в докладе была сформулирована очень осторожная, продуманная, но совершенно новая идея, к которой пришел коллектив ЭНИАКа при обдумывании лучшей машины. На обсуждение были вынесены различные типы хранения промежуточных показателей, команд, фиксированных констант параметров, статистических данных, требовавшиеся существующим машинам, а затем утверждалось, что устройство нуждается в значительной памяти. При том, что различные части этой памяти должны выполнять функции, слегка отличные по своей природе и значительно различающиеся по своему назначению, тем не менее, представляется целесообразным рассматривать всю память, как один орган.

Однако при подобной трактовке памяти, как «одного органа», она уподоблялась «одной ленте» Универсальной машины Тьюринга, на которой должно было храниться всё — команды, данные и операции. Это была новая идея, отличная от всего в концепции Бэббиджа, и эта идея ознаменовала поворотный момент в проектировании цифровых машин. Поскольку акцент переносился на новую установку: создание большой, скоростной, эффективной, всеохватывающей (универсальной) электронной «памяти». В результате все в концепции упрощалось, становилось более упорядоченным. Фон Нейман, должно быть, нашел эту идею «соблазнительной» — ведь она была слишком хороша, чтобы оказаться правдой. Но она всегда присутствовала в статье «О вычислимых числах»!

Так, весной 1945 г. команда ЭНИАКа с одной стороны и Алан Тьюринг с другой пришли к мысли создать универсальную «одноленточную» машину. Но пришли они к этой мысли довольно разными путями. ЭНИАК, показавший себя еще до того, как был закончен, принципиально устаревшей моделью, явился чем-то вроде кувалды, вскрывшей проблему. И фон Нейман был вынужден прорубать себе тропу среди джунглей всех известных подходов к вычислению, учитывая все текущие нужды военных изысканий и возможности американской промышленности. Результат довольно точно отразил воззрение на науку Ланселота Томаса Хогбена: политические и экономические потребности дня определяют новые идеи.

Но когда Алан Тьюринг говорил о «создании мозга», он работал и обдумывал эту идею в одиночку, в свое свободное время, слоняясь по английскому садовому сараю с несколькими образчиками оборудования, с неохотой уступленными службой безопасности. Его никто не просил найти решение таким численным задачам, к решению которых был привлечен фон Нейман. Он размышлял над ними для себя. Алан просто совместил то, что до него никто не совмещал: свою одноленточную универсальную машину, свое осознание того, что масштабное импульсное электронное устройство способно исправно и четко работать, и свой опыт преобразования криптоаналического мышления в «определенные методы» и «машинные процессы». С 1939 г. его мало что волновало, кроме символов, уровней, режимов и наборов команд, а также проблемы их по возможности максимально успешного и эффективного воплощения в конкретных формах. Теперь он мог все это закончить.

Да и война теперь была закончена. И его помыслы были гораздо ближе к таковым Годфри Харолда Харди, нежели отвечали практицизму мира. Их больше заботил парадокс детерминизма и свободной воли, чем осуществление долгих вычислений. Конечно, никто, скорее всего, не стал бы платить за «мозг», не имевший полезного применения. И в этом отношении Харди мог бы найти оправдание своим взглядам на приложения математики. 30 января 1945 г. фон Нейман написал, что ЭДВАК проектировался для решения трехмерных «аэродинамических задач и проблем ударных волн… расчета воздействий снарядов, бомб и ракет… в области метательных и бризантных взрывчатых веществ». Он ознаменовал бы собой, перефразируя Черчилля, «прогресс человечества». Алан Тьюринг также следовало пройти долгий путь от логики Гилберта и Геделя, если он действительно хотел создать мозг.

Предварительный доклад о машине ЭДВАК пронизывал (отражая интересы фон Неймана) более теоретический рефрен, привлекавший внимание к аналогии между компьютером и нервной системой человека. И одним из инструментов для этого служило слово «память». В таком ключе это действительно оказывалось «созданием мозга». Однако, акцент доклада был сделан не на абстрактном тезисе о «состоянии ума», а на сходствах механизмов ввода/вывода данных и афферентных (чувствительных, центростремительных) нервов и эфферентных (двигательных, центробежных) нервов соответственно. Доклад также апеллировал к статье чикагских неврологов Уоррена Маккалока и Уолта Питтса (1943 г.), в которой активность нейронов анализировалась логическим языком, и использовал их символизм для описания логических связей электронных компонентов.

Маккалок и Питтс почерпнули вдохновение в «Вычислимых числах», и потому, пусть и весьма опосредованным путем, проект ЭДВАКа был в некотором смысле обязан концепция машины Тьюринга. Впрочем, в докладе не было ни слова упомянуто о «Вычислимых числах», и не была ясно очерчена идея универсальной машины. Между тем фон Нейман ознакомился с ней еще до войны и, наверняка, должен был осознать эту связь, когда избавился от допущения, что данные и команды следует сохранять разными способами. Согласно С. Френкелю, который работал в Лос-Аламосе над атомной бомбой и одним из первых использовал ЭНИАК, фон Нейман отлично осознал фундаментальное значение статьи Тьюринга 1936 г. «О вычислимых числах…» еще в 1943-м или 44-м году… Фон Нейман показал мне эту статью, и по его настоянию я внимательно изучил ее… он решительно подчеркивал и мне, и другим — я уверен — что основная идея принадлежит Тьюрингу, постольку поскольку не была предвосхищена ни Бэббиджем, ни Лавлейс, ни кем иным.

Таким образом, Уизард мог что-либо узнать от Дороти. Однако, существенным моментом в связи с этими двумя инициативами, американской и британской, была не довольно тонкая связь между ними, а их явно выраженная независимость.

Какие-бы идеи не проникали на запад, Предварительный доклад о машине ЭДВАК впервые совместил их в письменном виде. Так что вновь победу у британского новаторства на самом финише вырвала американская публикация — и это в то время, когда все следили за западом. Американцы победили, и Алан оказался вторым. На этот раз, правда, приоритет американцев обернулся плюсом для его планов — ведь он задал им политический и экономический импульс, который одним умозрительным идеям Тьюринга иначе не видать было бы никогда.

Действительно, лишь существование ЭНИАКа и идея ЭДВАКа сделали возможным следующий этап жизни Тьюринга. Постольку поскольку в июне ему в Хэнслоп позвонил по телефону Джон Р. Уомерсли, заведующий математическим отделом в Национальной физической лаборатории.

Уомерсли был новым человеком на новой должности в новой организации. Национальная физическая лаборатория не была новым учреждением; она была основана в захудалом лондонском пригороде, Теддингтоне, в 1900 г. — как британский ответ на финансируемые государством немецкие научные исследования. Место под нее отобрали у парка Буши, большую часть которого и так уже была отведена под Верховный штаб Союзнических экспедиционных сил. Это была самая обширная правительственная лаборатория Соединенного Королевства, стяжавшая себе высокую репутацию в своей традиционной сфере, каковыми являлись национальные системы измерений и технические аспекты физических стандартов. Ее нынешний директор, назначенный в 1938 г., сэр Чарльз Галтон Дарвин, правнук теоретика эволюции и сам именитый кембриджский математик и физик. Свой главный вклад в науку он сделал в области рентгеновской кристаллографии, и, подобно Шалтаю-Болтаю, способному объяснить смысл стихотворения «Бармаглот» из повести-сказки Льюиса Кэррола «Алиса в Зазеркалье», считался «толкователем новой квантовой теории физикам-экспериментаторам». Крупный, внушительный и дистанцированный, сэр Дарвин был в 1941 г. направлен в Вашингтон и провел там год в качестве руководителя миссии, призванной координировать деятельность британских, американских и канадских ученых, а по возвращении в Англию исполнял функции научного консультанта при Военном министерстве.

Математический отдел являлся, однако, новым. На самом деле, он был компьютерным эквивалентом планируемого социального благополучия, продукт доклада Бевериджа, опубликованного еще в 1942 г. под названием «Социальное страхование и смежные услуги» и содержавшего принципы построения государства всеобщего благоденствия в послевоенной Британии. Где-то в марте 1944 г. поступило предложение о независимой Математической станции, и это предложение — прекрасный образчик планирования мира в войну — было направлено в крупный межведомственный комитет, сам являвший собой воплощение кооперации и координации, немыслимой в мирное время. Правительство одобрило принцип продолжения финансирования, как необходимого во время войны, и разрозненные службы, занимавшиеся муторными численными вычислениями для военных целей, решено было объединить под крышей централизованного, рационализированного учреждения. Сэр Чарльз Дарвин убедил комитет основать его, как отдел Национальной физической лаборатории.

Впрочем, телефонный звонок в Хэнслоп был сделан не по распоряжению сэра Дарвина, а по инициативе его подчиненного, Уомерсли, избранного руководителем нового отдела 27 сентября 1944 года. Уомерсли, дородный йоркширец, тогда прикрепленный к министерству снабжения и бывший членом межведомственного комитета, являлся, судя по всему, выдвиженцем Дугласа Рейнера Хартри — «серого кардинала» сэра Дарвина в математической сфере. Еще в 1937 г. Уомерсли в соавторстве с Хартри написал статью об использовании дифференциального анализатора для решения дифференциальных уравнений в частных производных.

Официальная программа исследований для нового отдела в октябре 1944 г. включала «изучение возможностей адаптирования автоматического телефонного оборудования для научных вычислений» и «разработку электронного счетного устройства, пригодного для выполнения быстрых вычислений». Хартри, с его дифференциальным анализатором в Манчестерском университете, уже проявлял интерес к вычислительной технике и прикладывал руку ко многим научным проектам военного времени. В высшие круги, где он вращался, просачивались некоторые детали секретной машины Эйкена и ЭНИАКа. Осведомленность о них отразилась в докладе Уомерсли в декабре 1944 г., в котором, хоть и делался акцент на создании большого дифференциального анализатора, были затронуты вопросы скорости работы электронной техники и выдвинуто предположение о «возможности создания машины для автоматического выполнения некоторых циклов операций». «Команды [такой] машине определялись бы результатами предыдущих операций… эта проблема уже решается в США», — говорилось также в докладе. В пресс-релизе, выпущенном в апреле 1945 г. по случаю официального открытия нового отдела, было упомянуто только об «аналитических машинах, включая дифференциальный анализатор и другие машины, как уже существующих, так и ожидающих изобретения… очевидно, что эта область обладает богатым потенциалом; сложнее предсказать, в каких направлениях пойдет его реализация». Но, похоже, что смотреть надо было на запад. И в феврале 1945 г. Уомерсли отправился для осмотра вычислительных установок на два месяца в Соединенные Штаты, где 12 марта он стал первым не-американцем, которому разрешили доступ к ЭНИАКу и которого проинформировали о проекте ЭДВАК. К 15 мая Уомерсли вернулся в Национальную физическую лабораторию, «пересмотрев свои планы». Американских откровений ему оказалось довольно, чтобы взять паузу на размышление. Впрочем, для Уомерсли эти откровения имели особое значение — ведь он держал в рукаве необычный козырь. До войны, занимаясь на оружейном заводе Вулвиче практическими вычислениями, он узнал о машинах Тьюринга. А что еще более замечательно для обычного математика, его не обескураживал и не пугал заумный язык математической логики. Согласно Уомерсли:

1937–38 Д.Р.У. увидел и прочил статью «О вычислимых числах». Д.Р.У. встретился с К.Норфолком, инженером телефонной связи, специализировавшимся на сумматорах, и обсудил с ним конструирование «машины Тьюринга» с использованием телефонного оборудования и возможность выдвинуть это предложение на обсуждение в НФЛ. Было решено, что такая машина работала бы слишком медленно, чтобы быть эффективной.

Июнь 1938 г. Д.Р.У. приобрел шаговый переключатель и несколько реле в Вулвиче для опытов в свободное от работы время. Опыты были заброшены из-за обилия работы, связанной с проблемами баллистики.

Осмотрев машину Эйкена в Гарварде, Уомерсли написал своей жене о том, что видел «Тьюринга в железе». Далее, следуя его хронологии, в июне 1945 г.:

Д.Р.У. встречается с профессором М.Г.А. Ньюманом. И говорит ему, что хочет встретиться с Тьюрингом. В тот же день он встречается с Тьюрингом и приглашает его к себе домой. Д.Р.У показывает Тьюрингу первый доклад о проекте ЭДВАК и убеждает его присоединится к коллективу НФЛ, организует интервью и убеждает руководителя и помощника.

Алану предложили должность временного старшего научного сотрудника с окладом в 800 ф. ст. в год. Узнавшего об этом Дона Бейли такой статус не впечатлил, но Алан сказал ему, что это была самая высокая должность, на которую его могли взять в лабораторию. К тому же, он был уверен, что получит повышение через несколько недель. Это было не то что бы, «одному грош цена, десяток не стоит ни гроша», как оценила стоимость предложенных Алисе яиц Овца в магазине Зазеркалья, но при цене в 600 ф. ст. за морскую версию «Энигмы» и 800 ф. ст. за цифровой компьютер британское правительство явно пыталось нажиться на Алане Тьюринге. Алан утверждал, что Уомерсли поинтересовался у него, знает ли он «интеграл от косинуса х», что, как тут же подметил Бейли, было смехотворно банальным вопросом, который задавали любому будущему специалисту по безопасности систем. «Эх, — вздохнул Алан, смеясь над собственной беспечностью, — а если бы ошибся в ответе?»

Что до Уомерсли, то он не скрывал от коллег радость в связи с заполучением Алана Тьюринга в свой новый отдел.

Для Алана же, который не заморачивался должностью и условиями назначения, это была все же отличная перспектива заручиться поддержкой британских властей для реализации Универсальной машины Тьюринга. Он уже кое-что сделал для них, и теперь им представлялся случай ответить ему тем же. Национальная физическая лаборатория была основана, чтобы «сломать барьеры между теорией и практикой». А именно к этому стремился и Алан. Каковы бы ни были его сомнения насчет государственной службы, она давала ему шанс. Прощаясь с Джоном Кларком и другими сотрудниками 8-й хижины, Алан с воодушевлением рассказал им о будущем автоматических вычислительных машин и заверил их, что математики никогда не останутся без работы.

На выборах в июле 1945 г. он голосовал за лейбористов. «Время для перемен», — сказал он расплывчато потом. Война понудила к планированию и государственному контролю, и Лейбористская партия предлагала сохранить то, что Черчилль предлагал ликвидировать — как Ллойд Джордж в 1919 г. Однако Алан Тьюринг не был уверенным лейбористом. Как почитатель Бернарда Шоу, читатель «New Statesman» и ученый военного времени, выступающий против ослепляющей инерции старого режима, он должен был одобрять реформы. Но на самом деле организация и реорганизация не интересовали его.

В его взглядах все еще было больше общего с демократическим индивидуализмом Джона Стюарта Милля, чем с планировщиками 1945 г. Но он не разделял интерес Милля к коммерческой конкуренции. На самом деле, он мало что знал о ней. Его жизнь проходила в школах, университетах и на госслужбе. В годы его учебы бизнес был в удовольствие, и маленькие фирмы Бьютела и Моркома сами были исключением из тенденции двадцатого века, воплощая дух, по большей части умерший вместе с Глэдстоуном. И во время войны подрядчики по оборудованию работали по дававшим им карт-бланш правительственным контрактам, к которым обычные соображения по получению прибыли были неприменимы.

Деньги, коммерция и конкуренция не играли явной роли в главных разработках, к которым Алан Тьюринг имел отношение — разработках, которые во многих смыслах позволили ему остаться идеалистом. Его верность примитивному либерализму, его «торжество пораженчества», равно как и его приверженность главному сближала его в большей степени с философами-утопистами, нежели с Миллем. Кто-то соотносил его с Толстым, а Клод Шеннон воспринимал его, как Ницше, «за пределами Добра и Зла». Но, пожалуй, ближе всех ему по духу (и по отечеству) был еще один деятель конца девятнадцатого века, еще более скрытый за кулисами политики. Этим человеком был Эдвард Карпентер, который, имея много общего с каждым из упомянутых европейских мыслителей, критиковал Толстого за строгую позицию по вопросу отношений двух полов, а Ницше — за чрезмерное высокомерие и надменность. И в те времена, когда социализм воспринимался лучшей системой организации общества, Карпентер являл собой пример английского социалиста, интересующегося не организацией общества, а наукой, половой жизнью и естественной простотой отношений, равно как и достижением между ними гармонии. Родившийся в 1844 г., он написал эти слова в Первую мировую войну, которая уже застигла маленького мальчика в Сент-Леонардс-он-Си и в соответствии с которыми Алан Тьюринг продолжал жить, не считаясь со мнениями более респектабельных персон:

Я часто гулял и сиживал на пляже в Брайтоне, предаваясь мечтам, а теперь я сижу на берегу человеческой жизни и грежу почти теми же мечтами. Я вспоминаю о том времени, что упоминаю (хотя, быть может, это было малость позже), придя к заключению, что есть только две вещи, ради которых стоит жить — слава и красота Природы и слава и красота человеческой любви и дружбы. И сегодня я все еще чувствую то же самое. И, в самом деле, ради чего еще стоит жить? Вся эта чушь о богатстве, известности, почете, покое и непринужденности, роскоши и т. п. — она не имеет никакого значения! На все это, и правда, не стоит терять время. Эти вещи столь явственно второстепенны, полезны постольку, поскольку они могут привести к первым двум.

В 1945 г. их можно было рассматривать, как мировоззренческую концепцию Алана Тьюринга. На ранних этапах Лейбористская партия была открыта идеала Карпентера и даже «новой морали». Его наивный вопрос, для чего нужно жить, и рассуждения о том, как социализм может повлиять на жизнь людей, сыграли свою роль во дни ее относительной невинности. Даже будучи у власти в 1924 г., первый лейбористский кабинет послал Карпентеру благодарственное письмо, приуроченное к его восьмидесятилетию. Но тридцатые годы двадцатого века поставили крест на всем этом. В 1937 г. Джордж Оруэлл высмеял все, что осталось от той непрактичной, смущающей наивности:

Такое впечатление, будто простые слова «социализм» и «коммунизм» привлекают к себе с магнетической силой всех любителей пить фруктовые соки, нудистов, лапотников, сексуально озабоченных, квакеров, шарлатанов-целителей, пацифистов и феминисток в Англии.

Оруэлл избежал дихотомии, воззвав к Англии «обычных добропорядочных людей». Возможно, Алану Тьюрингу и стоило бы сделать то же самое, но он был теперь безнадежно обременен своим сознанием, в котором гнездились необычные, непристойные противоречия. Величайшие идеи «механизации, рационализации, модернизации» войны уживались с другим состоянием, величайшим из всех осмысленных, пока еще желающим «самого обычного в природе» и пока еще остающимся тем, что Оруэлл подразумевал под выражением «сексуальный маньяк». Алан не мог избежать этих вещей, но, предав половину своего сознания государству, он лишил себя свободы попытки. Он что-то делал, но не так, как Оруэлл, и прошел точку невозврата.

Эттли заменил Черчилля на Потсдамской конференции, когда результаты британских выборов стали известны. В это же время Алан Тьюринг поехал в Германию в составе группы из пяти английских и шести американских экспертов, чтобы изучить прогресс немцев в области связи. Одним из англичан был Флауэрс. Они тронулись в путь 15 июля и прибыли в Париж в ясный жаркий день. В Париже они должны были встретиться с американцами. А еще через пару дней они сели в джип; им предстояло проехать более 200 миль, и они надеялись, что прибудут у месту назначения до наступления ночи.

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

В монографии рассматриваются особенности развития у младших школьников с нарушением слуха таких унив...
В монографии рассматриваются вопросы, связанные с феноменами «семья», «замещающая семья», анализирую...
XV век, время пышных празднеств, зрелищных турниров и… костров инквизиции. Юная красавица Жанна восп...
Сборник замечательных историй – милых, романтичных, полных оптимизма и веры в чудо. Историй о любви ...
Если вы желаете стать более успешным на работе, встретить настоящую любовь или просто избавиться от ...