Стеклянный дом Ульсон Кристина
Он пристально уставился мне в область правого плеча. Действительно, почему? Я вспомнил вчерашние слезы и сопли Котика, его пьяное бормотанье про смерть, от которой деваться некуда... Что уж такого удивительного, что разбитый, сломленный несчастьем человек, напившись, с горя решил отравиться? Он был здорово вчера в лоскутах, мой друг Котик, нес околесицу про какие-то ключи от смерти, мало ли что ему могло прийти в голову часом позже, когда беднягу совсем развезло... Стоп! Ключи, ключи...
Что-то такое именно про ключи вертелось у меня в башке, это «что-то» я тогда потерял, а теперь вновь нащупал и пытался не упустить, вел его осторожно, как рыбак, трепеща, чтоб не сорвалась, подводит зацепившую крючок крупную рыбину к берегу, к сачку. И едва-едва хвостик прячущейся в глубине мысли мелькнул на поверхности, я ухватил за него и вытащил улов: ключи!
— У женщины, которую зарезали там, под аркой, в сумке были ключи от квартиры?
Пожав недоуменно плечами, Мнишин повернулся к Харину:
— Были там ключи?
Лицо Харина приобрело неопределенное выражение.
— Черт его знает, может, и не было, — протянул он и кивнул подбородком в сторону кровати: — Мы ведь мужу-то ейному, покойнику новопреставленному, показывали опись, спрашивали, не пропало ли что ценное. Сказал, вроде, ничего.
Вроде, ничего. А теперь уже и спрашивать больше некого. Но Шурпин в том состоянии, в каком он был наутро после Женькиной гибели, мог такую мелочь, как отсутствие ключей, и не заметить. И значит, если кто-то завладел ими, он имел возможность во вчерашней толкотне посторонних вокруг подъезда войти незамеченным, проникнуть, ничего не взламывая, в квартиру, убедиться, что Котик беспробудно пьян, надеть перчатки и включить газ, после чего таким же незамеченным в толпе расходящихся с новоселья гостей удалиться.
Все это я лихорадочно и от этого слегка сбивчиво изложил Мнишину. В ответ он упер взгляд мне в подбородок и, уже не скрывая раздражения, проворчал:
— Теория стройная, но я практик, а практический вывод пока один: ты хочешь повесить нам на шею очередной труп. Какие у этих убийств мотивы?
Мотивы... Если верить Котику, мотивов имеется до черта, и подозреваемых может быть целая толпа. Во второй раз за последние полчаса я раскрыл рот, чтобы все-таки хотя бы предпринять попытку пересказать все, что услышал от Шурпина, но снова потерпел неудачу.
— А ведь у него контракт с покойником, — опередил меня Харин, и выражение лица у него сделалось рыщущее, как у ищейки, тревожно нюхающей воздух в поисках еще не учуянного следа. — Пал Палыч, он и вправду может чего-то знать.
Мнишин сосредоточился взглядом на моем левом ухе, после чего вяло бросил:
— Выкладывай.
И мне тут же выкладывать расхотелось.
Наверное, здесь намешалось все: нетвердость моих знаний по существу предмета, взыгравшее вдруг нежелание отчитываться перед наглым Хариным, характерная для похмельного состояния общая неуверенность в себе и сопутствующая ей раздражительность. Короче, выкладывать расхотелось, но при этом я отдавал себе отчет, что выкладывать хоть что-нибудь придется. Сам напросился.
— Шурпин считал, что его жену могли убить из-за наследства, — нехотя выдавил я из себя. — Какой-то там у нее есть дядюшка, он пообещал завещать ей часть своего наследства, и другие наследники были заинтересованы... Ну, в общем, понятно.
— Нет, непонятно, — резко встрял из своего угла Харин. — Как это: есть дядюшка? Он что, еще жив?
— Похоже, да, — подтвердил я.
До меня тоже стала доходить определенная нелепость ситуации, а Харин тем временем не унимался:
— Насколько я припоминаю гражданское право, племянница не может быть наследницей по закону, автоматически ей ничего не полагается. Значит, она указана в завещании. Много ли смысла убивать наследника, если наследодатель еще жив и может завещание переписать?
Мнишин при этих словах согласно кивал головой, мне даже казалось, что я слышу, как шуршит, уминаясь, внутри него пересушенная солома. Потом и он подключился:
— Жену убили, потому что она племянница и наследница. Предположим. А мужа за что? На мужа, если наследодатель жив, наследственные права жены автоматически не переходят, так?
Все это напоминало форменный перекрестный допрос. И снова вступил Харин:
— Для чего он тебя нанял? — спросил он строго, потрясая в воздухе листками контракта. — Тут сказано «выполнение услуг», а каких, не сказано.
— Ну... он хотел с моей помощью... навести кое-какие справки, — промямлил я, чувствуя, однако, что нащупываю почву под ногами. — Боялся, что сейчас ему никто не поверит, в смысле, не примут всерьез как версию, и просил разузнать поподробнее насчет этого наследства, кому что завещано — и так далее. Собрать, так сказать, досье на всех возможных наследников, чтоб было потом, с чем в прокуратуру идти.
Мнишин покрутил осуждающе головой и пробормотал:
— Он ведь, кажется, писатель был, этот Шурпин? Вот и разыгралось у него воображение...
Харин же откровенно фыркнул и процедил с презрительной миной:
— С тех пор, как разрешили эту заразу — частных сыщиков, у людей нашлось, наконец, куда лишние деньги девать.
А я с радостным облегчением понял, что, как и следовало ожидать, они всей этой галиматье не придают никакого значения, и уж, во всяком случае, у них нет ни малейшего желания на свою собственную голову переквалифицировать уже оформленное самоубийство в нераскрытое убийство.
Я и из квартиры вышел, и из Стеклянного дома, и двор пересек, и спускался уже по ступенькам в свою контору, когда с явным запозданием меня посетила незамысловатая мысль: чему это я, дурак, так обрадовался? Новой торбе?
4. Чечевичная похлебка
Прокопчик уже куда-то свинтил, оставив на моем столе записку следующего содержания: «Ушел в Зазеркалье. Буду звонить».
Никогда не берите на работу слишком многоумных помощников. И чересчур образованных не берите. Тогда вам не придется ломать и без того больную голову над ихними изысканными литературными реминисценциями. Немало времени я провел в тупом созерцании этого ребуса, пока не дотумкал, что моя единственная штатная единица таким образом извещает меня, что приступила к разработке окружения девочки Алисы. Господи, а я уж и забыл о проблемах этого семейства, будто они были у меня не два часа, а два года назад!
Ну что ж, раз Тима уже ими занялся, это предоставляет мне возможность по крайней мере попытаться сосредоточиться и собраться с мыслями.
Но сосредоточиться оказалось не так просто. При первой же попытке ревизии обнаружилось, что мысли, как просыпавшаяся из дырявого кармана мелочь, раскатились в разные стороны, и собирать их придется по пыльным, заставленным громоздкими и неудобными предметами углам.
Могу ли я определенно утверждать, что Женьку убил не маньяк или просто случайный грабитель, который не взял сумку, потому что его в последний момент элементарно спугнули? Нет. Много ли у меня оснований считать, что Котика именно убили, а не он сам от горя и по пьяному делу решил покончить с собой? Немного. И вообще, как относится к полуфантастическим бредням моего действительно любившего сочинять не только на бумаге друга о каком-то еще никому и никем не оставленном наследстве? Самое малое — скептически.
По всему выходило, что серьезных причин гнать даже маленькую волну нет. Все разбежавшиеся монетки подобраны и оказались пустяшными медяками, имеющими, как говорится, хождение, но лишенными всякой покупательной способности. Вот разве... Там, между полом и рассохшимся плинтусом, в дальнем закутке памяти... Блестит что-то раздражающе, какая-то застрявшая то ли мыслишка, то ли воспоминание, некий на первый взгляд невзрачный фрагментик, способный, быть может, вдруг оживить бессмысленную картину. Цепляешь его ногтем, ковыряешь подручными средствами — зубочисткой, скрепкой, заколкой для галстука, а он, подлец, все не дается, и ты уже потихоньку звереешь, ты готов, скрежеща зубами, стамеской, зубилом взломать чертов плинтус вместе с паркетом, и тут оно легко, будто только и ждало, пока разозлит тебя по-настоящему, выпрыгивает, выкатывается, выскальзывает наружу: оп-ля!
Какой такой предмет совал мне вчера в карман куртки Костя Шурпин?
Погодите, погодите, дайте вспомнить, что он при этом бормотал.
Какой-то сейф. Главное — ключи. И еще: «В случае смерти... Некому, понимаешь, больше не-ко-му!»
Что все это значит? Он просил меня спрятать что-то в моем сейфе? И главное, беречь потом от этого сейфа ключи? Зачем? На случай смерти. Своей смерти? Значит, он опасался, что его убьют! Или уже думал о самоубийстве... Так, это мы уже проходили, отложим в сторонку. Сосредоточимся на другом: почему он так упорно хотел мне это «что-то» отдать, совал в карман, промахивался — и снова совал? Потому что...
Потому что «больше некому».
До своей квартиры я добрался с максимальной скоростью, которую мог позволить мой требующий сегодня аккуратного обращения вестибулярный аппарат. Обыск висящей в прихожей на вешалке куртки перво-наперво выявил в правом кармане блокнот, в котором я делал рассеянные пометки во время рассказа Котика и о котором, грешным делом, напрочь забыл. Быстро пролистнув странички, я вчуже поразился собственным вчерашним неудобочитаемым каракулям и переложил его в карман пиджака, оставив расшифровку этой клинописи на потом. После чего еще раз обследовал попавший под подозрение карман и не обнаружил ничего, кроме дырки в подкладке. Заинтригованный, я разодрал ее шире, просунул руку в самую глубь, пошарил там и наконец был вознагражден: в самом дальнем углу пальцы мои наткнулись на некий холодный металлический предмет.
Я извлек его наружу, и на ладони передо мной оказался маленький, длиной со спичку, толщиной в карандаш стальной на вид цилиндрик. Отполированная до блеска поверхность на одном его конце была испещрена какими-то насечками и бороздками разной глубины, на другом имелось сквозное отверстие диаметром миллиметра два. Похоже на ключик для «секретки», которую ставят для сохранности автомобильных колес от воров, только уж слишком тщательно и филигранно выполненный. Впрочем, с тем же успехом можно было представить, что подобная «секретка» бережет и что-нибудь поценнее, нежели банальный скат, например, несгораемый шкаф.
Или сейф. Тогда, значит, речь идет вовсе не о моем сейфе.
Стоп! Ключ. Ключ от сейфа. Но Котик говорил — «ключи». Может, другие остались у него? Или мы спьяну дружно их потеряли?
Никаких иных, более уверенных предположений о том, что это такое и для чего может быть использовано, моя бедная голова не родила. Повертев его так и этак, даже посмотрев зачем-то сквозь дырку на свет, я новых версий относительно того, как эта вещь может быть связана с чьим-то наследством и тем более с борьбой за наследство, не обрел. Но одно теперь мне было известно точно: кроме смутно вспоминаемых мною рассказов Котика, появилось первое материальное подтверждение.
Чему? Ну, хотя бы тому, что Шурпин действительно чего-то боялся. А под влиянием выпитого разнюнился окончательно и даже всучил мне эту непонятную железяку на сохранение. Всучил — на случай смерти, и через полтора часа — умер. Так что сейчас пока оставим за скобками, из своих рук принял он смерть или из чужих, не это важно. Важно, что он перед самой гибелью отдал мне этот странный предмет, объяснив, что «больше некому». И таким образом сделал меня своим душеприказчиком.
Все мои недавние сомнения улетучились. В конце концов, я частный детектив, получивший подкрепленное авансом задание от клиента — моего безвременно умершего близкого друга, обязан предпринять все, чтобы, по меньшей мере, выяснить, каково назначение этого переданного мне на хранение вышеназванным клиентом предмета, от кого его следует охранять и зачем.
Вручая мне деньги, Котик заявил, что это на текущие расходы, и мы договорились считать их депонированными в мой сейф с условием подведения итогов после окончания дела. Но Шурпин умер, и теперь решать, что является окончанием, придется мне одному. Честно говоря, не хотелось в тот момент самому себе признаваться, но интуиция подсказывала, что выяснением назначения цилиндра с дыркой дело не ограничится. Десять тысяч долларов — довольно большая сумма для текущих расходов. Пока она иссякнет, можно наворотить много дел. Но, зная собственный дурацкий характер, я мог не сомневаться, что в случае нужды вместе с деньгами дело не закончится. Как говорится, если надо, мы добавим.
Вернувшись в контору, я первым делом уселся за стол и раскрыл извлеченный из куртки блокнот. Вот те сведения, уже, разумеется, в систематизированном виде, которые мне удалось оттуда извлечь.
Фамилия дяди-миллионера Арефьев. Он еще жив, хотя и находится в больнице. «Блохинвальд» — было написано у меня напротив него, следовательно, дядюшка пребывает в онкологическом центре на Каширском шоссе.
Теперь, так сказать, соискатели. Я помнил, что Шурпин, вроде бы, говорил о пяти людях, во всяком случае, о пяти, которым могла быть выгодна смерть Женьки. Причем трое из них были, по его словам... Влиятельными? Нет. Опасными? Тоже нет. То есть, может, и опасными, и влиятельными, и еще какими-нибудь, но он сказал не так. Он сказал... Ага, вот! Эти люди таковы, что менты не будут с ними связываться. А если будут, то не справятся.
Итак, речь шла о пяти, а у меня почему-то записано шесть фамилий. Впрочем, он ведь оговорился: по меньшей мере. Значит, их может оказаться и еще больше?
Забусов — с пометкой «банк».
Макарова, через запятую «дура», еще через запятую «временами».
Блумов, в скобках «тоже сволочь».
Эльпин тире «тот еще гусь».
И, наконец, некие Малей и Пирумов, комментариев, по крайней мере, зафиксированных, не удостоившиеся.
Я напряг память, пытаясь вызвать какие-нибудь ассоциации, связанные с этими фамилиями, и отчасти преуспел. Забусов, судя по всему, и был тем крупным банкиром, так или иначе связанным как с властными структурами, так и с бандитами, — ибо совсем не связанных с ними банкиров в наших краях не водится. Который из вышеупомянутых — дамский парикмахер, я вычислить не смог. Зато неожиданно вспомнил, что «тот еще гусь» Эльпин — известный шоумен, владелец большого рекламного агентства и хозяин фирмы, контролирующей чуть ли не четверть выпуска всей видеопродукции в стране. Но дальше, как я ни тужился, память держалась, что твой партизан на допросе, дополнительных сведений не выдавала. Не густо.
И главное, не очень ясно, с какого конца приступить к делу. Но тут судьба решила, видимо, для разнообразия меня сегодня чем-то и побаловать, явившись в образе несколько неожиданном, однако весьма своевременном. В дверь позвонили, я щелкнул тумблером видеофона, и с экрана на меня воззрилось чрезвычайно внушительное лицо Марлена Фридриховича Гарахова.
В нашем околотке его считают чем-то вроде городского сумасшедшего, полагая, что огромные косматые, некогда рыжие, а теперь седые бакенбарды в сочетании с лысой, как колено, головой, громким свирепым голосом и здоровенной суковатой палкой дают веские основания для такого диагноза. Неопределенного возраста, неопределенной профессии, он известен, главным образом, своим непременным участием во всяких общественных комитетах и комиссиях как яростный и непримиримый защитник зеленых насаждений, обличитель вовремя невывезенного мусора, гонитель незаконно установленных гаражей и прочая, и прочая. Денег ему, разумеется, никаких за это не платят, поэтому, чем он живет, неизвестно. Рыцарь неопределенного образа. Ко мне Гарахов повадился с некоторых пор просить в долг. Суммы, впрочем, довольно мелкие, которые он тем не менее возвращает точно в назначенный срок с избыточной даже по нашим зыбким временам скрупулезностью.
Но сегодня вопреки ожиданиям Марлен Фридрихович с порога объявил, что пришел не по поводу наших с ним личных кредитно-денежных отношений. Он явился ко мне как представитель общественности.
У меня свело челюсть и слегка заныли зубы.
Обычно просьбы общественности, во всяком случае той ее части, которую представляет Гарахов, сулят бесплатную головную боль, вроде поисков злоумышленника, периодически спиливающего амбарный замок с калитки, ведущей в расположенный на задах Стеклянного дома садик, каковой одни жильцы, преимущественно старшего поколения, мечтают видеть экологическим заповедником, а другие, помоложе, предпочитают использовать в более практической плоскости — для выгула домашних животных. Соглашаться и тратить на это вечно дефицитное время глупо, а отказывать соседям, знающим тебя чуть не с колыбели, вроде как неловко. Я уже внутренне приготовился чего-нибудь врать и изворачиваться, лишь бы как-нибудь отвертеться, но тут выяснилось, что дело несколько иного рода. Марлен Фридрихович пришел ко мне просить «крышу».
Во всяком случае, он выразился именно этими словами. Я, признаюсь, несколько обалдел и попросил объяснить более детально, что имеется в виду.
— Что же здесь непонятного? — с достоинством удивился Гарахов. — Насколько я разобрался в сегодняшнем новоязе, «крыша» в случае неприятностей означает поддержку и защиту.
— И от кого же вас надо защищать? — поразился я. — От каких неприятностей?
Оказалось, защищать требуется от Вини Козелкина из сотой квартиры. Это многое объясняло.
Козелкин — концентрированная беда, правда, в масштабах нашего двора. Вечный бездельник, фанфарон, выпивоха и трепач, он всем своим существованием ежедневно как бы доказывал справедливость народной мудрости: в двадцать лет ума нет — и не будет, в тридцать лет денег нет — и не будет. Насчет денег, правда, в какой-то момент показалось, что предсказание не оправдывается — недавно Виня вдруг разбогател. Поначалу никто не хотел верить в это, но когда Козелкин примерно с год назад зарулил в наш двор на собственном матово-золотистом «ягуаре», пришлось признать очевидное.
Выходя вечерком прогулять собаку (как положено «новому русскому», Виня немедленно завел коротконогого стаф-фордширского бультерьера с устрашающими челюстями и широкой матросской грудью), он надувал щеки, туманно намекая на какие-то свои совершенно необычайные успехи в области предпринимательства. В общем, скоро сказка сказывается, но в наши времена еще скорее дело делается: стоило Козелкину, словно между прочим, обронить однажды, что в его растущий, как на дрожжах, бизнес желающие могут вложить деньги под весьма соблазнительный процент, ему понесли.
Котик Шурпин тоже чуть не попался в эти тенеты, но вовремя сообразил посоветоваться со мной. Я, помнится, оценив размер предлагаемой прибыли, высказал соображение, что такой порнос реально могут принести только подпольная торговля наркотиками или оружием. Ни в том, ни в другом я участвовать не рекомендую. Во всяком случае, деньгами.
Но не все оказались такими осторожными. Правда, первое время, месяцев семь или восемь, рисковая часть населения нашего двора торжествовала над скептиками, регулярно, как зарплату, получая из щедрых Вининых рук баснословные барыши. Как положено в таких случаях, круг желающих приобщиться ширился, а инвесторы, так сказать, со стажем оборотисто оставляли у Козелкина набежавшие проценты и, постоянно увеличивая таким образом основной капитал, радостно потирали руки.
Разумеется, в один распрекрасный день все рухнуло. А вскоре выяснились и кое-какие подробности козелкинского (коз-злиного, как раздраженно стали говорить теперь все имеющие к нему отношение) бизнеса. Виню элементарно привезли на вороных, причем способом настолько же простым, насколько древним: кто-то мне говорил, будто первые упоминания о мошенничестве подобного рода встречаются чуть ли не в древнеегипетских папирусах. Психологически метод основан на непоколебимом постулате: вид наличных у среднего человеческого индивидуума затмевает разум и блокирует инстинкт самосохранения. А суть в двух словах проста. Тебе, к примеру, предлагают: дай сто долларов, через месяц получишь сто пятьдесят. И не где-то в подворотне какой-нибудь бомж говорит, а вполне солидный человек (казавшийся солидным, как выяснится потом). Сто долларов — не такая большая сумма, чтобы не рискнуть. Вениамин Козелкин рискнул — и это стало началом его бедствий. Через месяц, ровно день в день, ему отдали сто пятьдесят долларов и намекнули, что бизнес, приносящий такие доходы, вовсю идет в гору. Дальше понятно. Сначала Виня отдал все свои деньги, потом занял, где смог, а потом начал привлекать, кого только можно — естественно, оставляя себе часть прибыли. Львиную долю которой, впрочем, нес туда же. Так продолжалось до той поры, пока тот, кто все это затеял, не решил, что пора завязывать. В тот черный для Вини день ему объявили: все, ставок больше нет, выдача окончена. Благодетель, от которого исходила вся эта манна небесная, вдруг таинственным образом куда-то бесследно исчез, и Козелкин остался наедине со своими разъяренными вкладчиками.
Виня перестал подходить к телефону, открывать дверь на настойчивые звонки, но наиболее настойчивые из кредиторов все-таки доставали его. Вскоре пошел с молотка сначала золотистый «ягуар», затем еще кое-какие мелочи. А потом хоть что-то стоящее движимое имущество, включая стаффордширского бультерьера, кончилось, и общественное мнение пришло к выводу, что пора Козелкину расставаться с недвижимым — благо оставшаяся ему от рано умерших родителей трехкомнатная квартира в Стеклянном доме стоила денег, и немалых.
В этот период Виня ушел совсем в глухую оборону, но было ясно, что долго он не продержится. Ходили слухи, что он уже нашел покупателей, что даже чуть ли уже не продал. Однако существовало подозрение, что и после реализации квартиры денег всем может не хватить. Вот с этим-то и пришел ко мне Марлен Фридрихович.
— Оказывается, — удрученно сетовал он, — нынче у любого, кого ни возьми, есть «крыша». Вот, к примеру, Сима Соломоновна Бергельсон — совершенно бессмысленная старушка. Ан нет, зять работает в торговой фирме, так он кого-то там попросил, кто их охраняет, они пришли к Козелкину, и тот все отдал. То же самое Николай Андрияныч Хвостиков: его внук торгует недвижимостью, у них контракт то ли с кагэбэшниками, то ли еще с кем-то в этом роде. Пожаловался им, они, говорят, пообещали Вине подкинуть наркотики и отправить в тюрьму лет на десять. Так он поверил. Так поверил, что уже через три дня сам принес Хвостикову все, что был должен!
Короче говоря, воодушевленный всеми этими примерами Гарахов пришел ко мне хлопотать за двух или трех одиноких и потому «бескрышных» бабушек, которых подлый Козелкин задвигает в угол, хотя весь их совокупный вклад в козелкинское народное предприятие составлял каких-то восемьсот долларов. Марлен Фридрихович лично ходил к нему с попыткой усовестить, но тот даже не стал разговаривать.
Что я мог ему ответить? Взяться за это дело с гарантией было бы безответственно по сути. А с порога отказаться — безнравственно по форме. Я пообещал Гарахову постараться. Учитывая общественное мнение, пойти навстречу и попробовать помочь.
Полностью удовлетворенный, Марлен Фридрихович уже оперся на свой посох, собираясь подняться, когда я, как бы между делом, остановил его вопросом:
— В вашем доме живет такой господин по фамилии Арефьев. Вы, часом, не знакомы?
Кустистые желто-мыльного цвета брови Гарахова грозно сошлись на переносице, чело посуровело.
— Знаком, — кивнула полированная башка. — Хотя знакомством и не горжусь.
Реакция собеседника не располагала как будто к дальнейшим расспросам, но я знал, с кем имею дело. Марлен Фридрихович был, сколько я себя помню, такой же неотъемлемой частью нашего большого двора, как трансформаторная будка: время обветрило их фасады, но предназначения не изменило. И если будка, как и сорок лет назад, остается источником электричества, то дед Гарахов тоже играет роль некоего... м-мм... скажем так, родника разнообразных сведений. Нестор нашей округи. Вещий Боян с краеведческим уклоном. Хранитель и, как я сильно подозреваю, создатель многих легенд и мифов в жанре городского фольклора. Ему, например, принадлежит сногсшибательный рассказ об «алмазном самолете», смутивший в свое время не одну мальчишескую душу, в том числе и мою. А чего стоит история про Колченогого Баптиста! Или совсем уж полная небывальщина о покушении на жизнь товарища Кагановича во время торжественной сдачи нашей линии метро.
Итак, я знал, с кем имею дело, поэтому суровостью ответа не смутился и как бы между прочим катнул следующий шар:
— Говорят, у него в квартире какие-то несметные сокровища...
— "Говорят"! — фыркнул Гарахов. — Говорят те, кто в жизни там не бывал! А я вот был и молчу! Может, потому и молчу, что был...
Но я уже понял, что он проглотил наживку, и ждал продолжения, которое не замедлило последовать. Марлен Фридрихович извлек из кармана тужурки обширный мятый платок, звучно высморкался в него, спрятал назад, и по характерной для былинного зачина интонации стало ясно, что мне предстоит выслушать не просто рассказ, а очередное сказание:
— Глеб был младшим сыном в большой семье известного еще в царские времена ювелира Саввы Николаевича Арефьева. У него было шесть старших братьев и сестер, но в конечном счете все родительское наследство оказалось у него. Нет, он не покупал себе права первородства за чечевичную похлебку. Вместо этого Глеб просто скупил у родственников подчистую все семейные ценности. Фактически за ту же цену...
Слушая дедушку Гарахова, я ни на минуту не забывал, что полученную от него информацию надо делить как минимум на два, а то и на пять-десять, но сегодняшний рассказ выглядел вполне реалистично. Судя по всему, Глеб Саввич, даром, что младший сын, оказался вовсе не дурак и вообще малый не промах. Уже в конце пятидесятых, будучи тридцати с чем-то лет от роду, он оказался на должности директора антикварной комиссионки где-то в районе Арбата, из каковой (и должности, и собственно комиссионки) немедленно принялся извлекать максимальные выгоды. В частности, решая собственный квартирный вопрос, он непринужденно втиснулся в элитные ряды пайщиков жилищно-строительного кооператива «Луч», да так там освоился, так сумел почти магически, по словам Гарахова, околдовать членов правления, опутать «этих безруких интеллигентов» нитями своих деловых связей, очаровать их своими экстраординарными, как сказали бы теперь, способностями достать дефицитный розовый силикатный кирпич, еще более дефицитный рубероид или совсем уж дефицитный по тем временам импортный дубовый паркет, что вскоре сделался едва ли не главным человеком в будущем Стеклянном доме, правой рукой председателя-основателя. Настолько, что когда левая рука (или руки) поинтересовалась наконец тем, что делает эта самая правая, оказалось, что Арефьев ухитрился воткнуть в кооператив всех своих родственников поголовно. Причем и это, как выяснилось позже, не бесплатно.
В войну сапфирами и бриллиантами расплачивались за хлеб, в послевоенной жизни на первое место вышло жилье. То было время, когда люди гибли не за металл, а за квадратные метры. Но Глеб Арефьев умел смотреть вперед и верно оценил ситуацию. Он пробил каждому из разбросанных по московским коммуналкам родичей отдельную квартиру и даже, говорят, заплатил за них первый паевой взнос. А в благодарность получил сущие пустяки: доставшиеся старшим братьям и сестрам от родителей пасхальные яйца Фаберже, столовое серебро работы Хлебникова, овчинниковскую перегородчатую эмаль. И вдобавок ореол почти святого, семейного благодетеля.
Его обожали все старушки «из бывших» в городе: для каждой он находил не только деньги, но и доброе слово, умел повспоминать с ними про прежние времена, участливо выслушать все жалобы на здоровье, порекомендовать лекарство или врача. А среди молодых наследников старых состояний он имел твердую репутацию судьи строгого и неподкупного. Ему несли, причем несли с удовольствием. И с некоторых пор в коллекции Арефьева наметилась определенная система. Количество приобретений перестало интересовать его, он перешел на другой принцип, сформулированный некогда партийным классиком: лучше меньше, да лучше. В конечном итоге это привело к тому, что на специально изготовленных стеллажах, как в выставочных витринах, стояли, не слишком теснясь, предметы, способные стать гордостью любого музея, — главным образом, ювелирные украшения и другие изделия из драгоценных металлов.
Долго ли, коротко ли, прошло лет сорок, и сегодня в онкологическом центре умирал человек, прославившийся, с одной стороны, своими многими беспримерными и бескорыстными благодеяниями, с другой, не имеющей равных коллекцией стоимостью, показным оценкам, порядка тридцати миллионов долларов, Сможет, и больше.
— Кровосос — он и есть кровосос, — неожиданно сердитой эпитафией закончил свое повествование Гарахов.
Хотя мне лично такой вывод показался чересчур однобоким.
— Ну и кому ж все это богатство в конце концов достанется? — спросил я.
Старик насупился еще больше.
— Уж не нам с тобой! Старшие братья и сестры поумирали, это я знаю точно. Есть всякие племянники и племянницы...
— Он что же, не был женат?
— Был. Два раза. Обе жены умерли. Последняя лет пять назад.
— А дети?
— Дети? Бог его знает... — взгляд нашего Пимена затуманился, лицо сделалось задумчивым: летописец не жаловал белых пятен в истории. — Говорили, будто был у него ребенок на стороне, но, вроде, он его не признал... А зачем тебе все это нужно? — наконец спохватился Гарахов.
Но я пока не был расположен делиться своей скудной информацией и ответил уклончиво:
— Просто интересуюсь. Для общего развития.
Но Марлен Фридрихович, как боевой кот, воинственно раздул бакенбарды и рявкнул:
— Не морочь старику голову! Женечка Шурпина, которую убили третьего дня, была дочкой покойной Нины Рачук, в девичестве — Арефьевой! А вы с Костей Шурпиным с детства дружки — не разлей вода!
Мне вдруг действительно стало неловко: нашел, кому пудрить мозги, — Вещему Бояну!
— Костя тоже умер, — сказал я, опуская глаза. — Сегодня ночью. Газом отравился. — Поколебался немного, но все-таки добавил: — Или отравили.
— Вот как, — сказал Гарахов и замолчал, задумчиво жуя губами. — Не знал. Не знал. — Опять умолк, горестно тряся головой в такт каким-то своим мыслям, и неожиданно сурово потребовал: — А ну говори толком, что тебе нужно!
Вся беда была в том, что я и сам не знал толком, что именно мне нужно. Но, как мог, попытался объяснить. На этот раз дед замолчал совсем уж надолго, сидел, прикрыв глаза и даже слегка посапывая, так что я решил было, что пора его будить, но, оказалось, он вовсе не спал, а вспоминал. Однако сегодня этот процесс шел у него, видать, не лучшим образом, потому что Марлен Фридрихович вдруг очнулся и сердито сообщил:
— Нет, вот так с ходу всех не упомню. Женились, разводились, фамилии меняли... Расплодились за тридцать пять лет, как кролики. Дай до завтра подумать.
Я кивнул. Старик кряхтя поднялся и пошел к выходу, громко стуча палкой. Но на пороге обернулся и погрозил мне таким же суковатым, как его посох, пальцем:
— Про Виню не забудь!
— Не забуду! — уверил я его, про себя со вздохом подумав: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!»
Проводив Гарахова, я уселся за стол, достал из стола ручку, лист бумаги и большими буквами вывел посреди него слово «ПЛАН». Отступил вниз на пару сантиметров и написал:
1. Арефьев — Блохинвальд.
Поставил ниже цифру "2", после чего надолго задумался.
Не то чтобы я большой любитель раскладывать по столу картошку, но составление плана всегда помогает мне систематизировать наличную информацию. Однако нынче был явно не тот случай: плодом тяжких раздумий явился вывод, что вся имеющаяся информация пунктом первым, собственно, и исчерпывается.
Относительно того, как мне выйти на всяких там забусовых (банк), тех еще гусей эльпиных, сволочей блумовых, дур Макаровых, а также прочих малеев и пирумовых мои сведения ни на йоту не обогатились с тех самых пор, как я нетвердой рукой записывал их фамилии на кухонном столе покойного Котика. Вот разве что прибавился еще один неразъясненный и совсем уж туманный персонаж в виде незаконнорожденного ребенка Глеба Саввича Арефьева, про которого не было известно не только, какого он пола, но даже есть ли он на самом деле или является очередным плодом разыгравшегося воображения дедушки Гарахова. Составлять план из подобных фигурантов было бы явным очковтирательством, показухой и приписками. Поэтому, глядя на вещи трезво (даром, что с похмелья), я решил, что план из одного пункта тоже, в конце концов, план, и надо выполнять то, что намечено.
На часах было три пополудни, дорога на Каширское шоссе предстояла через весь город, пора собираться в путь. Я уже взялся за дверную ручку, но тут, ухарски крякнув, ожил факс, и из прорези аппарата, скрипя и потрескивая, поползла бумажная лента. Пришлось вернуться, чтобы прочитать сообщение. Оно гласило: «Господа! Делаю вам прекрасное коммерческое предложение! 3000$ (три тысячи долларов) за известный находящийся у вас предмет. Жду немедленного ответа. С уважением».
Подпись неразборчива, но и без нее было ясно, чье это послание. Скомкав листок, я отправил его в мусорную корзину, подивившись, однако, редкой настойчивости своего недавнего клиента и неожиданно для себя задумавшись: интересно, на какой сумме я готов сломаться и признать, что этот конкретный договор дешевле этих конкретных денег?
К сожалению, мне и в голову не пришло задуматься о другом: на что в случае моего отказа (или молчания, равносильного отказу) готов брокер широкого профиля Фиклин?
А зря.
5. Клятва Гиппократа
Огромный фаллос центрального корпуса онкоцентра, созданного академиком Блохиным и отсюда получившего в народе свое неформальное название, виден издалека. Но, подъехав ближе, теряешь его из виду, начиная плутать среди оплетающих здание мостов, эстакад, лестниц, съездов и выездов. Кое-как мне удалось приткнуть машину метрах в ста от главного входа, и вскоре я оказался в гулком холле размером примерно с зал ожидания Белорусского вокзала. Понятно, конечно, что все это возводилось как храм, посвященный борьбе с одной из самых кровожадных болезней века, но все-таки для юдоли печали и страданий получилось, на мой взгляд, чересчур громоздко и помпезно.
Отыскав будку справочного бюро, где канарейкой в ярко освещенной клетке восседала за компьютером крашеная блондиночка с острым носиком, я просунул голову в окошко, улыбнулся (я всегда улыбаюсь, прежде чем начать разговор с хорошенькой девушкой) и поинтересовался, в каком отделении лежит больной Арефьев. Ловко выщелкнув коготками по клавишам, канарейка пропела мне ровным голосом, что таких больных в их центре нет. Монитор стоял на подставке справа от нее, лишь слегка отвернутый в сторону, противоположную окошку, и я отчетливо видел, что все это она мне сообщает, глядя на экран, где белым по синему горит «Арефьев Глеб Саввич», а рядом номер отделения, этаж и даже палата.
— Да вот же он у вас! — почти ткнул я пальцем.
Канарейка почему-то покраснела, причем носик ее при этом побелел, и вдруг зло каркнула по-вороньи:
— А вы чего лезете, куда не положено?
— А вы зачем врете? — растерявшись, спросил я.
Но тут она решительно разрядила ситуацию, шваркнув перед моим лицом картонкой с надписью «Технический перерыв», наглухо перекрывшей леток ее скворечника.
Слегка удивленный таким обращением, я пожал плечами и двинулся к лифтам. В конце концов, какое мне до нее дело, если нужные сведения я уже получил?
Однако добравшись до указанного на мониторе отделения и отыскав нужную палату, я обнаружил, что она пуста. Голый матрас на единственной стоящей у окна кровати, а также девственная чистота стола и тумбочки говорили о том, что палата не просто пуста, но в данный момент и необитаема. Пришлось идти искать дежурного врача.
Перед дверью с табличкой «Ординаторская» сидел на стуле человек с развернутой газетой, и прежде, чем пройти, я вежливо поинтересовался у него, не ждет ли и он врача? Газета приспустилась ровно настолько, чтобы сидящий смог окинуть меня быстрым внимательным взглядом, и я, разглядев лишь белобрысую макушку и большие плотно прижатые к черепу плоские борцовские уши, услышал глухое «нет». Но, проходя в дверь ординаторской, я почти физически ощущал, как он буравит глазами мою спину.
— Арефьева перевели в интенсивную терапию, ничем не могу помочь, — развел руками врач, молодой напомаженный брюнет, от которого за версту разило дорогим французским одеколоном.
— А что случилось? — спросил я.
Но вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, он лениво вытянул губы трубочкой, помолчал, изучая меня сквозь прищуренные веки, и не сказать чтоб очень вежливым тоном задал свой:
— Вы родственник?
— Нет, — честно признался я. Но так же, не кривя душой, добавил: — Я по поручению родственников.
Он снова сделал большую паузу и произнес с интонацией, явно намекающей на то, что я самозванец:
— Родственники как будто все в курсе. Их тут у него столько...
Но я решил до поры делать вид, что не замечаю его очевидно хамского тона, и переспросил с тревогой в голосе:
— Так вы можете сказать, что случилось? Или мне идти в реанимацию, спрашивать там?
— Больной в коматозном состоянии. — Он еле растягивал губы, разговаривая со мной. — А больше постороннему лицу я сказать не могу. Если вы представляете родственников, поинтересуйтесь у них. Они в курсе.
Поняв, что ничего сверх этого мне от него не добиться, я повернулся и вышел вон. Человек на стуле у входа так и сидел, не отрывая газеты от лица. Мысль пробовать пробиться в реанимационное отделение была мною отринута сразу: похоже, здесь все, как говорится, схвачено и, вполне вероятно, за все уплачено. Но до какой степени схвачено, я и представить себе не мог. Пока на выходе из похожего на вокзал больничного холла, случайно обернувшись, не увидел идущего вслед за мной давешнего белобрысого читателя газет.
Это начинались уже совсем иные игры.
Выйдя на улицу, я остановился, вытащил сигареты и не торопясь, со вкусом закурил. Торопиться мне и впрямь было некуда. Прежде чем сделать хоть один следующий шаг, надо было хорошенько подумать. Кто такой этот плоскоухий, я не знал. Но и он не мог ничего знать обо мне. Насчет него — посмотрим, а вот свое преимущество терять негоже. Если я пойду к машине, то непременно его лишусь: по номеру меня вычислят в два счета. Но бросать ее здесь и переться до дома на метро тоже не очень-то хотелось, тем более что, если это хвост, от него раньше или позже все равно надо будет избавиться. Так уж лучше раньше.
Эта местность была мне немного знакома. Когда-то, незадолго до смерти деда, я возил его сюда на обследование и помнил, что на той стороне шоссе должно быть старое здание онкоцентра — в первый раз мы заплутали и по ошибке заехали туда. Там, в нескольких серых приземистых корпусах, соединенных между собой застекленными галереями, располагаются, кажется, какие-то исследовательские лаборатории и прочие вспомогательные учреждения. Меня из всего этого интересовали именно галереи.
Минут через пять я уже уверенно, ни разу не обернувшись не только назад, но даже не глядя по сторонам, шагал по асфальтовым дорожкам, с таким целеустремленным видом направляясь в глубь этого комплекса, что со стороны должно было казаться, будто я твердо знаю, куда иду. На самом деле видом все и ограничивалось. Куда идти, я не имел ни малейшего понятия, но надеялся на интуицию. Задача была попытаться войти в одно здание, а выйти посредством галерей через другое.
Исходя из нее, я выбрал самую обшарпанную дверь, рядом с которой возвышалась огромная куча свежих опилок, полагая, что найду за ней какие-нибудь столярные мастерские, где меньше вероятность попасться на глаза с недавних пор расплодившимся у нас буквально на каждом шагу вохровцам. За дверью оказались не мастерские, а виварий, что нетрудно было определить по шибанувшему с порога запаху и по усыпанному этими самыми опилками полу.
Обшарпанный коридор с низкими сырыми сводами уходил от меня в обе стороны. Но слева слышались собачьи визги и гулкие человеческие голоса, из чего я сделал вывод, что мне — направо. Коридор изгибался вдоль здания огромной нескончаемой кишкой, по стенам, переплетаясь, змеились бесконечные влажные трубы, от одной еле трепещущей лампочки до другой едва хватало света, чтоб не споткнуться. Если раньше онкологический центр действительно помешался здесь, то вот это была юдоль так юдоль! Я уже начал опасаться, что на сей раз интуиция завела меня куда-то не туда, когда впереди забрезжил дневной свет и мне наконец попалась лестница наверх, а за ней открылась вожделенная галерея.
Однако на ее пороге я резко притормозил. Близился вечер, и в проложенном по воздуху прозрачном переходе зажгли свет. Надо полагать, как только я в него вступлю, то сразу окажусь виден со всех сторон, как муха, залетевшая в настольную лампу. Делать нечего: сев сперва на корточки, а потом и вовсе опустившись на колени, я осторожно подполз к выходу. В этот момент очень хотелось надеяться, что большинство научных сотрудников уже отработало свой трудовой день и мне не грозит быть внезапно застигнутым в столь дурацкой позиции. Белобрысую макушку внизу слева от себя я увидел сразу, едва выглянул наружу. Ее хозяин прижимался к кирпичной стенке соседнего корпуса, неотрывно глядя в противоположную от меня сторону, вероятно, на дверь, за которой я скрылся всего несколько минут назад. Возникло сильное искушение самому теперь маленько понаблюдать за ним, но тут кто-то показался на другом конце перехода, и я, благо находился в низком старте, сделал такой рывок, что чуть не сшиб изумленную тетку с ведрами и шваброй. Последнее, что я краем глаза успел заметить, — белобрысый поднес ко рту черную коробочку рации.
Мысль о том, что этот паренек здесь не один, лишь придала мне прыти, и всю оставшуюся до машины дистанцию я прошел, не снижая темпа. Почти всю. Потому что на самом финише под лестницей главного входа мне попалась на глаза еще одна знакомая фигура, и я решил, что лучшего случая получить ответы на кое-какие вопросы мне не выпадет. Напомаженный доктор, уже не в белом халате, а в элегантном твидовом костюме, как раз элегантно открывал дверцу элегантного «форда-эскорт» серебристо-металлического цвета, когда я, подобравшись сзади, легонько взял его под локоток. Вздрогнув от неожиданности, он обернул ко мне свое красивое холеное лицо, недоуменное выражение на котором так стремительно сменилось возмущенным, что пришлось этот локоток прижать посильнее, а когда эскулап попытался вырваться, даже немного, грешным делом, вывернуть ему руку — несильно, только чтоб почувствовал, кто здесь главнее.
— Что вам надо? — прошипел он, кривя губы.
— С вашего позволения, короткое интервью, — улыбнулся я и сделал губы трубочкой. — Вы зачем послали за мной этого милого юношу, такого светленького, с симпатичными ушками?
— Какого еще юношу? — возвысил он голос, явно рассчитывая привлечь внимание прохожих. — Я никого не...
Но тут голос его сорвался, наверное, потому, что я еще чуть-чуть надавил ему на руку. Вероятно, это же усилие прочистило ему память, ибо он произнес, но уже тоном ниже:
— Я никого не посылал. Меня попросили информировать обо всех, кто будет интересоваться Арефьевым. Я проинформировал.
— Кто попросил?
Он глядел на меня злобно, но молчал. Потом процедил:
— Почему я должен отвечать на ваши вопросы? Я вас не знаю!
— И слава Богу, — кивнул я. — Важно, что я вас знаю. Где вы работаете, на какой машине ездите. Понятно? Так что давайте не будем ссориться.
— Отпустите руку! — потребовал он, и я тут же с удовольствием это требование выполнил: на нас уже начали коситься проходящие мимо люди.
— Так кто попросил? — повторил я.
— Откуда мне знать? — раздраженно буркнул он, потирая запястье. — Сказали, что из охранного агентства. Что им поручено охранять этого самого Арефьева.
— При первой встрече мне показалось, что вы не слишком-то доверчивы к незнакомцам, — заметил я. — Они случайно не упоминали названия своего агентства? Не показывали удостоверений? Ну, хотя бы визитных карточек?
— Нет, — проворчал он. — Только назвали фамилии родственников, всех перечислили, объяснили, что по их поручению...
Фраза получилась интонационно незаконченной, и я подхватил:
— Дали вам немножко денег, да?
Он молчал. И я рискнул продолжить:
— Не с вашей ли подачи справочная получила указание не сообщать, где находится больной Арефьев?
— Это официальная форма! — запротестовал он. — Любой наш пациент, если хочет, может обратиться к администрации с просьбой...
— И что же, — перебил я его с любопытством, — Глеб Саввич лично обратился? Интересно, до того, как впал в кому, или уже после? Собственно, это не так сложно проверить...
Он снова угрюмо промолчал.
— Ясно, — подытожил я. — Продолжим интервью. Они появились до того, как Арефьев попал в реанимацию или после?
— В тот же день.
— Когда это было?
— Позавчера утром.
— Что еще их интересовало?
— Просили сразу сообщить, если больной придет в сознание.
— Не приходил?
Он пожал плечами:
— У него тяжелое коматозное состояние... Вы понимаете, что такое кома? Его держат на аппаратах.
— Сколько ему осталось?
На этот раз он снова решил взбрыкнуть:
— Это врачебная тайна! Я не имею права!
Заглянув доктору в красивое лицо, я положил ладонь на гладкую теплую крышу «форда» и задушевно произнес:
— Тогда не смею настаивать. Клятва Гиппократа и все такое, да? Но если узнаю, что им вы сказали, а мне нет...
— Счет идет на дни, — пробурчал он, опуская глаза. — Неделя — это максимум.
— А есть все-таки шанс, что сознание вернется?
— Никакого, — покачал он головой. — Это агония.
Мы расстались практически друзьями, поклявшись друг другу, что все сказанное останется между нами. Он — никому, и я — никому. Причем лично я клялся с абсолютно легким сердцем, ибо мне пока что откровенничать было просто не с кем.
Обратная дорога к дому из-за вечерних пробок и заторов оказалась долгой, и у меня было время подумать. Посчитать, так сказать, потери и убытки. Я ехал в больницу в надежде поговорить с Глебом Саввичем и получить, что называется, информацию из первых рук. А если совсем уж честно, то не только получить информацию, но и поделиться своей. Я хотел рассказать Арефьеву о своих соображениях, касающихся смерти его племянницы и ее мужа. И посмотреть на его реакцию. Это, конечно, выглядело бы не слишком гуманно по отношению к тяжко больному человеку, но, по моему разумению, было менее жестоко, чем убийство двух ни в чем не повинных людей. Мне хотелось, по сути, кинуть камушек в это болотце, растормошить его, поднять со дна скопившуюся муть. И посмотреть, что получится. Мне хотелось...
Мне много чего еще хотелось. Но преуспел я только в одном: узнал, что все свои замки строил на песке. Я исходил из того, что если наследодатель мертв, то убивать наследника бессмысленно, потому что фактически он уже получил наследство и у него ничего не отнимешь. А если, как верно подметил скотина, но отнюдь не дурак Харин, наследодатель жив, он, в случае чего, может переписать завещание. Реальность же оказалась куда хитрее меня. Наследодатель Арефьев находится в коме: юридически еще жив, но ничего уже не может изменить, ибо практически мертв.
И, пожалуй, самое главное. Собственно говоря, вытекающее из всего сказанного. Котик, видимо, был прав, утверждая, что есть люди, которым выгодна гибель его жены. По закону в случае смерти одного из наследников его доля автоматически делится между всеми остальными указанными в завещании.
Тридцать миллионов долларов разделить на шесть — уже пять миллионов на нос. А пять миллионов на пятерых оставшихся дают еще по миллиону долларов. Голова кружится.
Глеб Саввич впал в коматозное состояние позавчера утром. И в тот же день, всего несколько часов спустя, зарезали Женьку.
6. Сундук мертвеца