Бумажный театр Павич Милорад

Сотироски — поэт и прозаик. Изучал историю искусств в Скопье, Софии и Белграде. Его переводили на английский. Происходит из весьма многочисленной семьи Кие-Сотирачи из Прилепа, которая в прошлом подарила миру нескольких художников и писателей, а в наши дни дала много переводчиков и бизнесменов. Собрал и опубликовал в небольшом издательстве из Струмицы сборник «Диалоги». Вот один из примеров таких диалогов, под названием «Феминизм»:

ОН. Я дам тебе денег, купи трусики.

ОНА. Трусики я не ношу.

Сотироски не уставал повторять, что во время распада государства Югославия его Македония была единственной республикой, где не пролилось ни капли крови.

ИКОНА НА ЗОЛОТЕ

— Принесли?

— Принес. Она здесь.

— Можно взглянуть?

Этот разговор происходил между двумя мужчинами под вечер в корчме на окраине Битолы. Тот, что постарше, был в военной форме миротворческих сил Организации Объединенных Наций, второй — в рубашке из грубой некрашеной хлопчатобумажной ткани. Молодой достал из рюкзака какой-то предмет, завернутый в небольшой коврик, из тех, что делают в Пироте. Это была икона святого Димитрия. На ней, на золотой основе, был изображен святой верхом на коне, он скакал галопом над морем и рубил саблей паруса крошечных суденышек, рассыпавшихся по глади залива. Вдали виднелся город, а в глубине был нарисован человечек, идущий за плугом, который тащила пара волов.

— Краденая? — спросил тот, что в форме.

— Разумеется, краденая, но я за нее заплатил, все как положено, того же жду и от вас. Так что вся сделка совершенно законна.

— Какого она времени?

— Семнадцатый век или немного позднее.

— Кто автор?

— Ну, это неизвестно. У нас авторы на иконах не подписываются.

— Вот как? Могу ли я задать вам один вопрос?

— Задавайте, думаю, я даже знаю какой.

— Почему вы ее продаете?

— Объясню с помощью совершенно другой истории. В Москве находится много наших старинных рукописных книг, считается, что в свое время их продал русским один наш знаменитый соотечественник. Многие ставят это ему в вину. Но я позволю себе спросить, что произошло с теми книгами, которые он не продал в Россию? Те книги день и ночь с берегов Святой горы сбрасывали в море янычары, подвозя их туда целыми тачками.

— А откуда ваша икона?

— В каком смысле — откуда?

— Известно ли, где она написана?

— Конечно известно, в Македонии.

— В какой Македонии?

— Как в какой? В этой.

— Откуда это известно, если она не датирована, не подписана и не указано место ее создания?

— Вы собираетесь покупать икону или рисунок Рембрандта? Есть масса способов определить все то, что вас интересует, но на иконе это отражено совершенно иначе, чем на полотнах, которые писали художники у вас.

— Неужели возраст иконы можно определить по золоту?

— Скажите, а могу ли теперь я задать вам один вопрос? Зачем вы покупаете эту икону? Чтобы перепродать ее и заработать? В таком случае, мне кажется, достаточно знать, что вы покупаете золотую основу, а все остальное, то есть икона, просто добавка, довесок, приложение к золоту.

— Нет, дело обстоит совсем не так. Действительно, я служу в миротворческих силах ООН, но по происхождению я из России, и мне хотелось бы, по старинному русскому обычаю, завести у себя дома, в Глазго, иконостас. А после моей смерти иконы отойдут местному музею.

— Так бы сразу и сказали, ведь тогда это совсем другое дело! — Тут молодой человек в светлой рубашке, обернувшись, крикнул вглубь корчмы: — Медор, медор, медор, о-ли-ли-ли!

На этот крик официант тут же вынес блюдо с печеной тыквой и соленые семечки подсолнечника. Они заказали ему один салеп, одну бозу и две тарелки льняной халвы. Немного подкрепившись, молодой человек продолжил:

— Значит, смотрите, как обстоит дело с происхождением иконы. Она, как я уже сказал, из Македонии, точнее, из Пелагонии. Существуют определенные типы икон этого и более раннего периода, о которых совершенно точно известно, что они написаны именно там. Например, Богородица Умиление с маленьким Христом на руках, у которого с ножки упала сандалия. Она, несомненно, из Пелагонии.

— А эта, ваша икона?

— Насчет нашей иконы можно сказать, что она местная, на том основании, что на заднем плане, в глубине, изображен королевич Марко, перепахивающий дороги.

— Что за королевич Марко?

— Это королевич из Македонии, и именно об этой сцене говорится в одной из сербских народных песен.

— Довольно сложно. Я слышал, что у каждой иконы есть предтеча, образец из прошлого. Это относится и к вашей?

— Разумеется. Старые иконы у нас хоронят, рядом с монастырями есть даже особые кладбища икон. Образцом для этой иконы была какая-нибудь греческая икона такого же типа.

— Греческая? Откуда вы знаете?

— Все очень просто. Святой Димитрий — это греческий святой, защитник Салоник. Он изрубил саблей сербское войско, напавшее с суши на Салоники, а на иконе изображено, как он рассекает паруса турецких суденышек, которые угрожают его городу осадой с моря.

— И откуда же тогда икона?

— Оклад свидетельствует, что икону сделал клепта. На одежде видны украшения из их краев.

— Кто такой клепта?

— Это албанец до обращения в ислам.

— Не понимаю.

— Христианин из Албании.

— Выходит, икона из Албании?

— Трудно утверждать это с полной уверенностью. Для нее использована доска из болгарского кедра, она внизу, под золотым окладом. В такой древесине никогда не заводятся черви. Поэтому она всегда была очень дорогой, и поэтому икона сохранилась до наших дней.

— А золото откуда?

— Это не чистое золото, а глама, сплав золота с серебром, которые во времена сербского властителя Стефана Лазаревича добывали в Косове и в рудниках Боснии.

— Еще один вопрос. Слова «святой Димитрий» написаны не по-русски и не по-гречески. Вы знаете, что это за язык?

— Трудно сказать. Скорее всего, это старый церковный сербский.

— Получается, что вашу икону создавали все народы, которые живут на Балканах.

— Верно. Поэтому она икона. В другом случае это была бы картина.

Португальский писатель Себастьян Бургос родился в Эворе, там же закончил среднюю школу. Потом жил в Лиссабоне, занимаясь дизайном мобильных телефонов для разных фирм. Некоторое время увлекался живописью, причем его картины чаще выставлялись не в Португалии, а в Аргентине и Бразилии. Книги Бургоса выходили в издательствах «Дом Квиксоте» (Лиссабон), «Марко Зеро» и «Компанья дас летрас» (Сан-Паулу). Романы: «Ветер по имени Я» и «Ночная встреча двух собак». Составил собрание португальской сатирической прозы XVI века. Опубликовал «Антологию мирового рассказа». Все рассказы для этого издания он сочинил сам. Никогда не был женат. Большую известность получило его высказывание в беседе с одним журналистом: «Я больше не хожу на приемы. Меня там все знают, а я теперь не знаю никого». Умер в 2002 году.

СЕРЕБРЯНЫЙ ГРЕБЕНЬ

Я известный художник, а моя жена ведьма. Уже давно меня узнают прохожие на улице, независимо от того, Лиссабон это или Буэнос-Айрес. Время от времени мы с женой уезжаем на какой-нибудь далекий остров отдохнуть от обязательств, которые буквально душат нас. Вот и в этом году мы снова поехали на Азоры. Была зима, но в отеле, где мы обычно останавливаемся (в свое время я участвовал в его оформлении, и там висело много моих картин), был бассейн с подогретой морской водой. Тридцать три градуса.

Если пройти под каскадом падающей воды, то окажешься в открытой части бассейна, откуда виден Атлантический океан. Нечто подобное было в свое время в Карфагене. Меня нисколько не удивило, что на стене нашего номера висела одна из моих картин 2004 года.

Ужинали мы в ресторане отеля, потому что оплатили полупансион. В первый же вечер обнаружилось, что, сами того не ведая, мы оказались в отеле во время какого-то литературного форума, все участники которого, писатели конечно же, знали меня, и нам нелегко было уклониться от проявлений их дружеских чувств. Решить проблему удалось, согласившись после ужина участвовать в общем чаепитии, хотя моей жене Сандарии очень этого не хотелось, ведь и чаепитие было из разряда тех обязанностей, которые вынудили нас бежать на далекий остров.

После следующего ужина (чтобы не пришлось снова пить чай с теми, с кем мы отнюдь не собирались его пить) мы удрали в бар другого отеля. Там мы уселись в кресла и заказали текилу с тортильей, намазанной маслиновым пюре и луковым джемом. Потом огляделись по сторонам. В центре холла был великолепный бутик. Весь стеклянный, он в этом уютном, в отличие от большинства отелей, помещении напоминал сверкающий драгоценный камень. Бутик предлагал купить дорогой антиквариат и ювелирные украшения. За стеклами витрин виднелись дамские бюро для сочинения любовных писем из Вальядолида. Бюро стояли на тоненьких ножках, а над ними сияли деревянные с позолотой люстры XVIII века, повсюду был расставлен старинный севрский фарфор и разложены сделанные в Порте веера из африканской слоновой кости, которыми некогда обмахивались дамы, давно отошедшие в мир Иной. На одной из стеклянных полок витрины мы увидели несколько австрийских колец в стиле бидермайер и обувной рожок из перламутра с ручкой в форме кисти человеческой руки, которой можно почесать себе спину. Здесь же лежал и божественной красоты серебряный гребень. А так как Сандария забыла в Париже в одном из бесчисленных ящичков свой любимый гребень (купленный на выставке в Бобуре), мне пришло в голову подарить ей этот. Бутик, однако, был уже закрыт до следующего утра. Так что в тот вечер мне не удалось заполучить эту прекрасную вещицу. Но мы его хорошо запомнили. В ручку, там, где она расширялась, было вставлено крохотное зеркальце. С его помощью Сандария могла проверять, как лежат причесанные волосы.

Наутро мы отправились на продолжительную морскую прогулку, так что зайти в бутик и рассмотреть гребень нам удалось только на третий день после того, как мы его увидели. Он был из Сетубы и сделан в конце XVIII века, поэтому стоил ужасно дорого. Я притворился, что купить гребень мы не сможем, но на самом деле решил непременно его приобрести. Просто хотел, чтобы для Сандарии это стало сюрпризом. Именно поэтому я не купил его тут же, а пошел за ним через несколько дней, перед самым возвращением домой. И никак не мог решить, удивить ли ее подарком дома, в Лиссабоне, или прямо сейчас, в отеле. Выбрал я второе, потому что человек я нервный, нетерпеливый и не умею ждать даже тогда, когда это в моих собственных интересах.

В последний вечер в нашем номере, перед тем как идти ужинать, я вручил Сандарии серебряный подарок.

Он был красиво упакован и удивил ее, причем удивилась она гораздо больше, чем обрадовалась. Я не обратил на это внимания и, пока она одевалась к ужину, отправился на свою обычную прогулку вдоль берега моря. Была прекрасная погода, солнце только-только зашло, и песок лежал еще теплым, я слышал птиц, устраивавшихся на ночлег в кронах деревьев, подстриженных в форме шара. Погладив кошку, жившую при нашем отеле, я направился в ресторан. Там я испытал шок.

Сандарии за нашим столом не было. Я напрасно прождал ее некоторое время, а поскольку раньше ничего подобного не случалось, заволновался и позвонил в наш номер. Не было ее и там. Тогда я набрал ее мобильный, но тут же увидел, что Сандария сидит за столом с писателями, для которых этот ужин был тоже прощальным. Она ела и пила вместе с ними. Я подошел к их столу. Дальше началось нечто совершенно невероятное.

Моя жена, Сандария, с серебряным гребнем в волосах была прекрасна, ее щеки разрумянились, глаза блестели. Но она меня не узнавала. Она вела себя так, словно мы с ней никогда не были в браке, словно в течение двух десятков лет не делили горе и радости, словно еще только сегодня утром не сидели вместе за завтраком и не собирались на следующий день отправиться в Лиссабон. Но и это еще не все. Когда я обратился к ней, она удивилась и повела себя так, словно я навязчивый незнакомец. Казалось, у этой женщины иссяк весь запас улыбок. Больше я ее с тех пор не видел.

В тот вечер мне пришлось принять еще один удар. К моему изумлению, меня не узнавал и никто из писателей, а ведь все они меня прекрасно знали. Я стал для всех незнакомцем.

Тогда я повернулся к ним спиной и с каким-то странным предчувствием направился на четвертый этаж, в наш номер, где, как вы помните, висела одна из моих картин, написанная в 2004 году. На стене я увидел неизвестную мне акварель. Она была несколько больше моей картины, а имени автора, указанного на ней, я никогда не слышал. Тут я вспомнил древнюю магическую формулу: «Если не смотришь ты, то не увидят и тебя». И подумал, что они не узнают меня потому, что я забыл, как смотрят. Они больше не знают, кто я такой, ведь я перестал их видеть.

Эрика Бевц родилась в Помурье в большой семье, где она была седьмым ребенком и третьей дочерью. Школьные и все прочие знания получила в Мариборе, Птуе, Граце и Вене. Никогда не училась в высшем учебном заведении. Она самоучка и писателем, как утверждает сама, стала случайно, увидев, что зарабатывать деньги так гораздо легче, чем торговлей компьютерами. Свои стихи она опубликовала в Сети («Пот без труда»). На немецком языке издан ее роман «Мальчишки, которые не были детьми» (2001). Разведена. Ее рассказы дважды публиковались в Интернете («Никто нас не звал» и «Мокрые щенки»). Все ее книги выходили в небольшом издательстве «Ма-Но» из Малы Горицы. В настоящее время живет и пишет в Мариборе. Умрет через пять лет.

ЗАНАВЕСКА

Мне часто снится один сон, снится по частям, как сериал. Во сне я вижу основательный большой дом с двумя петухами на крыше, в доме большая комната с тремя окнами. На каждом окне занавеска до пола, мягкая, полупрозрачная. Во сне я девочка, всегда, сколько бы лет мне ни было наяву, и люблю прятаться между окном и занавеской. Отсюда я смотрю то в комнату, то через щели в закрытых ставнях на улицу, а потом происходит нечто важное. То, из-за чего, вероятно, я и вижу этот сон.

Сначала через занавеску до меня что-то дотрагивается. Что-то живое и теплое. Что-то не может быть стеной или оконной рамой. В них нет такого тепла. Это становится тем более несомненно, когда я нащупываю, что по другую сторону занавески кто-то есть. Кто-то, до кого можно дотронуться так же, как этот незнакомый кто-то дотрагивается до меня. Этот кто-то шевелится, отделенный от меня тканью, которая не позволяет нам увидеть друг друга и все прояснить. Когда я пытаюсь отдернуть занавеску, чтобы увидеть неизвестного, я просыпаюсь, и все исчезает. Через некоторое время сон повторяется, и я начинаю понимать, что существо, которое находится по другую сторону занавески, становится все более притягательным. Я радуюсь ему и этой нашей сладкой тайне, а иногда даже обнимаю его через маркизет. Мы с ним чего-то ждем…

Наконец, когда я немного подрастаю, а сон по-прежнему продолжает повторяться, я интересуюсь у врача, что такой сон может означать. И насколько он нормален?

Врач смеется. Когда он смеется, его запах становится сильнее, он говорит мне, что такие сны характерны для близнецов. Они любят прикасаться друг к другу, они к этому привыкли еще в утробе своей матери. Это, видимо, пренатальный опыт.

Я отправляюсь из Марибора в Птуй, где живет моя мать, я хочу разобраться с этим делом. Расспрашиваю мать, но она с уверенностью, не вызывающей ни малейшего сомнения, отвечает, что у нее никогда не было близнецов, что я, как известно всем, родилась раньше времени, семи месяцев, и что меня прикармливали и согревали бутылочкой теплого молока. В общем, ничего особенного.

В Птуе, однако, происходит нечто для меня важное. Как-то, возвращаясь домой, в одном из зданий узнаю я то, которое вижу во сне. Оно такое же основательное, у него два петуха на крыше и три окна смотрят на улицу. Петухи теперь потеряли свою прежнюю роль, но они аккуратно покрашены и служат просто украшением, а печь, чей дым они когда-то выпускали в небо, стоит сейчас в прихожей в качестве столика для целого ведра срезанных цветов.

Дом сдается, и я захожу внутрь, чтобы осмотреть комнаты. Их показывает мне невероятно разговорчивый молодой человек с заячьей губой. Он объясняет, что этот дом три года назад купили его родители, чтобы сдавать и жить за счет арендной платы, что он их единственный сын и что теперь отопление в доме газовое. Потом я вхожу в комнату, точно такую же, как та, из сна, с тремя длинными, до пола, занавесками. Молодой человек стоит у двери и, не умолкая, что-то рассказывает, а я, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, захожу за занавеску. Как будто меня заинтересовал вид из окна.

Тут дело принимает неприятный оборот. Он, несколько смущенный моим поведением, спрашивает:

— Простите, вам нехорошо?

В этот же момент я чувствую, что за занавеской кто-то есть. Протягиваю руку и через полупрозрачный маркизет дотрагиваюсь до чьей-то косы. Женской косы. Она примерно на той же высоте, что и моя. И, додумываю я, конечно же, моего возраста. А мне тогда было девятнадцать. Итак, это незнакомое существо — женщина, мы с ней сестры-близнецы, хотя бы по возрасту, и я делаю попытку сорвать скрывающую ее занавеску. Однако за занавеской никого нет, а откуда-то издали, от входной двери, до меня доносится голос молодого человека с заячьей губой:

— Вот, пожалуйста, возьмите стакан с водой!

В двадцать три я выхожу замуж за Гудериана. Он очень внимателен ко мне, у него огромные зеленые глаза, которыми он щурится гораздо красивее, чем смотрит. Я больше люблю его, когда он спит. Что касается меня, то со дня свадьбы этот сон мне не снится. А если говорить точнее, с того дня, когда я побывала в том доме в Птуе. Теперь я стала гораздо спокойнее, и моя жизнь течет в каком-то противоположном направлении. Но как-то ночью, лежа рядом со своим мужем, который уже заснул, я почувствовала что-то странное. Боль. Похожую на ту, что чувствуешь при дефлорации.

«Неужели можно два раза лишиться невинности?» — невольно подумала я, но тут меня осенило. И это не было рациональным знанием. Нет. Просто вся моя внутренность знала, нет, чувствовала, что происходит. Невинность в ту ночь потеряла незнакомка, и я это почувствовала. Может быть, она вышла замуж? Или это случилось без замужества?

Как-то утром я шепнула Гудериану:

— Мне кажется, я беременна.

Он смутился и ничего не сказал. И посмотрел на меня своими крупными зелеными глазами, которые говорили каким-то другим, должно быть мужским, языком, который не был моим, а потом поцеловал меня. Этот поцелуй был чем-то вроде моста. Три месяца спустя я купила и надела на себя платье для беременных. Девять месяцев спустя я точно определила день, когда должна родить, и приготовила будущей дочери имя — Корделия, а кроме того, «приданое»: кроватку, распашонки, розовые туфельки с заячьими ушами. Но до родов дело не дошло. В глубине души я это знала. Живот у меня не рос, я не толкала перед собой роды еще до рождения, как другие беременные женщины. Но когда я призналась Гудериану в ложной беременности, у меня внезапно начались схватки. Словно я действительно собралась рожать. Это где-то рожала та, другая, ее беременность была настоящей, ее я чувствовала все эти девять месяцев как свою собственную. Так в моих мыслях и снах родилась дочь незнакомки. Я сразу же ее себе представила. У нее были красивые синие глаза и ямочка на одной щеке. Я назвала ее Корделией.

Девятнадцать лет спустя я была одинока. Гудериана в моей жизни уже не было. Со мной не было никого. Поэтому меня удивил звонок входной двери однажды во второй половине дня. Я открыла и увидела на пороге девушку девятнадцати лет. У нее были глубокие синие глаза, мелкая улыбка и ямочка на одной щеке.

— Привет! Я Корделия, — сказала она, поцеловала меня и вошла в дом.

Джим Фенимор Стью родился в Лондоне, но весь свой век провел в Соединенных Штатах Америки. Он был тренером по теннису. Жил в разных местах (Чикаго, Калифорния, Буффало и т. д.), везде давал уроки игры в теннис и вел приятную жизнь в тени высшего общества, которое обслуживал. Украдкой в свободное время писал рассказы, в которых ощутима ностальгия по доброй старой Англии, но которые при этом являются настоящими американскими «погремушками», как назвал их один критик. Сборники: «Красная губная помада», «Волна, которая покатится в Англию» и т. д. Его издавали «Нопф», «Винтаж Интернейшнл» и одно малоизвестное издательство из Пенсильвании — «Дифор». В Нью-Йорке одна его книга вышла в «Бук оф зе Монте Клаб». У него был красивый, хорошо поставленный голос, и одно время он выступал с музыкальной группой «Хантерс». Умер от СПИДа в 2003 году.

СИНИЙ ПОТ

В те первые дни в Вашингтоне я постоянно чувствовал желание сбросить с себя брюки. От жары и влажности штанины все время липли к телу.

Мне было тогда полных четырнадцать лет, и меня одного на несколько месяцев отправили из Европы к тетке в Вашингтон. Она жила неподалеку от Коннектикут-авеню в доме из красного кирпича. Увидев меня, дедушка Джо тут же сказал тетке:

— Этот быстро растет, он еще влетит нам в кругленькую сумму. Придется купить ему кроссовки и новые штаны, потому что эти будут ему коротки уже через два месяца.

Пока он говорил, в комнате внезапно стало темно, и я вздрогнул.

— Не бойся, — сказал дедушка Джо, засмеявшись. — Это опоссум. Он ходит к нам на окно пить молоко.

Дедушка Джо был весь в веснушках, как змеиное яйцо; мне он по тетке приходился двоюродным братом, и ему тогда еще не исполнилось семи лет. Он только-только пошел в школу. Я никогда не спрашивал, почему его так странно зовут. Их квартира была крошечной, так что головная боль, которая мучила тетку по пятницам, распространялась до самой середины леса, который тянулся за домом. Тетка жила на первом этаже, и ее окна, так же как и окна всех окрестных домов, смотрели в зеленое пространство, полное влаги, белок и опоссумов.

На следующий день дедушка Джо потащил меня «посмотреть, что пишут в лесу». И действительно, на некоторых стволах были пришпилены чьи-то некрологи, предложения о сдаче квартир и другие объявления самого разного рода. На одном от руки был написан номер телефона и следующий текст:

— Что это значит? — спросил я у дедушки Джо.

— Ты что, читать не умеешь?

— Умею, но кто это может «разыскивать семерых графов»?

— Ну ты и дурак! Пошевели мозгами. Представь себе, что твоя мысль — это шарик, которым нужно подтолкнуть другой шарик так, чтобы он покатился прямо в лунку!.. Знаешь седьмую букву алфавита?

Я начал считать, загибая пальцы:

— Эй, би, си, ди, и, эф, джи… Седьмая буква «джи», — сказал я.

— А теперь сложи, раз угадал! G + earls = gearls!

— Значит, ищут гёрлз, девушек. Для чего?

— Кто его знает для чего.

В этот момент лес наполнился волшебной тихой музыкой. Она изумила меня, и я спросил:

— Что это?

— Это Аусенция.

— Что?

— Аусенция. Так зовут одну нашу соседку, а кроме того, так называется песня из какого-то фильма, поэтому она часто ставит ее и слушает. Она сама из Лимы. И про нее кое-что рассказывают. Не очень понятное. И что у нее за прозвище, я тоже не понимаю. Ее называют Глубокая Глотка.

— Почему?

— Не знаю. Мама говорит, что нехорошо так про нее говорить. Аусенция раньше была монахиней, но ее изнасиловали, и после этого она ушла из монастыря.

Дедушка Джо смущенно улыбнулся и рассказал мне нечто довольно странное, что я, разумеется, понял, в то время как он сам, рассказчик, не понимал, потому что был еще совсем сопляк.

Тут мы увидели еще одно объявление, прикрепленное к дереву:

Я не хотел снова спрашивать, что это значит, а просто сорвал его и сунул в карман.

Придя домой, я вытащил объявление и сложил текст: G + eyes = wanted! То есть GUYS WANTED, а это означает, что ищут парней. Дома никого не было, ни тетки, ни дедушки Джо; я набрал значившийся в объявлении номер, и в трубке раздался глубокий красивый голос. Мне не удалось бы определить, мужской он или женский, если бы я не услышал:

— Аусенция. Кто говорит?

— Я звоню по объявлению, — ответил я.

На другом конце провода послышался смех, а потом:

— Не дрочи, когда со мной разговариваешь!

Я как ошпаренный выдернул руку, привычно находившуюся в кармане. Снова раздался смех.

— Откуда вы узнали? — с трудом выдавил я.

— Дурачок, а ты сам догадайся. Я же тебя через окно вижу! Приходи, попробуем договориться. Ты мне нужен, как я и написала в объявлении.

— Для чего? — спросил я испуганно.

— Не бойся, я тебя не съем. Мне нужен поддельный шаман для одной гуманистической миссии.

— А что такое шаман?

— Что-то вроде индейского колдуна. Приходи завтра, в шесть вечера.

И — кроткие гудки.

Вот так.

Разумеется, назавтра, в шесть часов, отправляясь к Аусенции, я ни слова не сказал ни дедушке Джо, ни тетке. Найти ее оказалось легко, потому что она опять завела ту же самую мелодию. Жила она в огромной пустой комнате, где были только сундук, стул и гамак с крупными ячейками, сплетенный из веревок двух цветов и подвешенный к потолку. Порог ее комнаты произносил разные слова. Когда я входил, он сказал: «Ого!»

На сундуке горела свеча, хотя был еще день. На стене висело пестрое пончо, такие в Андах носят священники. Рядом с ним — шапочка в таком же стиле, разных оттенков оранжевого цвета. Аусенция сидела в гамаке и через соломку пила чай из тыквы. Она сделала мне знак сесть на сундук и молчать, пока песня не закончится.

У нее были накачанные силиконом губы, прямые, похожие на черную траву волосы, а возраста она не имела. На голове у нее была мужская шляпа, а на одном пальце ноги перстень. Она смотрела сквозь меня своими тощими глазами, красивыми до боли. Ее грудь под пончо казалась совсем плоской, как у мужчины, а живот был обнажен, так что виднелся пупок, накрашенный красным. От нее пахло белым чаем. Казалось, она сидит здесь вечно и живет только в своих стеклянных вечерах, а в остальное время не появляется. Словно проживает только в той части суток, где обязана присутствовать.

Как только песня закончилась, она выключила проигрыватель, повернулась ко мне и одним неописуемо точным и сильным плевком погасила стоявшую передо мной свечу.

— Ну, видел?

— Что?

— То, чему должен научиться и ты. Имей в виду, главное — это заранее набрать во рту побольше слюны. А потом, после того как немного поупражняешься, ты сможешь попасть плевком далеко и прямо в цель.

— Что это за цель? — спросил я.

— Цель в том, чтобы помочь мне.

— А что я получу взамен?

— Денег не получишь, но, если тебя что-то мучит и не дает покоя, я смогу тебе помочь. Это и будет компенсацией. А теперь иди и не появляйся, пока не научишься с одного плевка попадать в замочную скважину. Договорились?

Я отправился домой, если так можно было назвать теткину квартирку. И принялся упражняться. Упражнялся я очень усердно. Укрепил в лесу на одном из деревьев пустую пивную банку и старался попасть в ее отверстие. Спустя неделю я снова пришел к Аусенции и, стрельнув плевком, погасил зажженную свечу, которая ждала меня на сундуке.

— Хорошее начало, — сказала Аусенция и посадила меня рядом с собой в гамак. — Отлично, — продолжала она, — а теперь я должна рассказать тебе одну историю, которая очень важна для нашего дела. В горах, там, неподалеку от Лимы, жил колдун, сеньор Эусебио. Он носил такое же пончо и шапочку, какие ты видишь у меня на стене. По четвергам он сидел на бочке на «базаре ведьм», и мы, девочки разного возраста, от пяти до тринадцати лет, приходили кое-что ему показать. Мы становились друг за другом, расстегивались и, когда подходила очередь, задирали свои пончо, чтобы показать ему груди. Он оценивающе рассматривал их, ощупывал, щипал за сосок и, если был доволен, говорил: «Отлично!», или «Очень, очень хорошо!», или «Будут гораздо лучше, растут, не беспокойся!» И каждой из нас давал по мелкой монетке. Но иногда он говорил: «Никуда не годится! Ты плохо стараешься!» И такой не давал ничего.

Некоторые из состоятельных родителей, узнав, куда ходят по четвергам их дочки, пытались этому препятствовать. Давали детям деньги, чтобы те туда больше не ходили. Тогда сеньор Эусебио перестал давать нам монетки. Но мы все равно приходили к нему и сами отдавали ему те деньги, что получали от родителей.

Теперь-то я понимаю, что он знал способ помочь в физическом развитии даже самым слабым девочкам, а ведь это так важно для любой женщины. Он умел не просто добиться, чтобы соски у всех становились крупными, как ягоды ежевики, он умел сделать так, что груди многих девочек можно было позавидовать. И я взяла тебя в помощники, чтобы ты сыграл роль дона Эусебио. Потому что здешним девочкам тоже очень не хватает кого-нибудь, кто мог бы помочь им расти и развиваться. Я научу тебя всему, что он делал. Возьми вон те ножницы и срежь с моей головы два волоса. Постарайся, чтобы они были как можно длиннее. Теперь на минуту забудь о себе, потому что для того дела, которое сейчас тебе предстоит, ты вообще не важен, важны только те существа женского пола, которым ты должен помочь кое-чего добиться в их созревании.

Аусенция сбросила с себя пончо, и я увидел ее грудь, плоскую, но с огромными сосками, которые торчали вперед, словно большие пальцы. Соски эти, темно-лиловые, с малиновым оттенком, были похожи на два гриба, потому что каждый состоял из округлой и большей верхней части и нижней, тонкой, напоминавшей ножку. Аусенция велела мне сделать две петли на срезанных волосках и надеть их на соски ее грудей.

Когда я выполнил это, она попросила меня осторожно, чтобы не навредить ей, затянуть петли. После чего надела пончо, и на этот день все было закончено. Она без лишних слов проводила меня до двери, сказала прийти завтра, а потом запустила свою песню.

В ту ночь я не спал. И чего только сам с собой не выделывал.

Едва дождавшись вечера, я отправился к Аусенции. Ее порог на этот раз проговорил: «Тяжело!» — словно ему было больно, что я наступил на него.

Аусенция стояла возле находившейся на полу большой тарелки. Тарелка была наполнена разноцветными предметами, которые издали напоминали конфеты или маленькие шоколадки.

— Что это? — спросил я.

— Это ты.

— Я?

— Да. Или правильнее было бы сказать, что это твои энергии, злые и добрые. Вот в этом камне, здесь, скрыто твое завтра, в том, другом, — твои страсти, здесь — будущие болезни твоих ног, это твоя голова. Это, зеленое, твой мужской член. И так далее.

— Не верю. Откуда у тебя все это?

— Значит, ты не понял. Ладно. Давай объясню тебе то же самое, но по-другому. У природы много языков. Человек постепенно, веками и тысячелетиями, забывал их, и наконец у него остался только один язык — его собственная речь, речь людей. Здесь у меня, в нашем деле, нам потребуются некоторые из таких забытых языков. Потому тут и стоит эта тарелка. В ней разными цветами представлены многие из тех языков, которые люди больше не помнят. Не помнишь их и ты. Не буду объяснять, как все они попали в мою тарелку. Тебе достаточно знать, что я принесла их из Анд. Теперь иди в лес, сорви с какого-нибудь дерева два листа и принеси их во рту. Они заменят тебе языки, которые ты забыл задолго до своего рождения.

Когда я принес два листа, она сказала:

— Это, из кости, завернутое в синее, — это твой нюх. Нужно сделать его способным заговорить на одном из тех забытых языков, чтобы он чувствовал, когда потеют желания или когда человек испытывает страх.

И она опустила лист на синий узелок. Потом подошла к своей тыкве, размешала содержимое соломкой и дала мне понюхать. Пахло чем-то горьким и резким.

— Запомни этот запах.

— Что это?

— Это «синий пот» — запах страха. Когда ты его почувствуешь, то будешь знать, что тот, от кого он исходит, сильно напуган. И в соответствии с этим ты сможешь поступить правильно. Вот этот сверток, в розовом, — твой ум. Нужно будет его немного подстегнуть. Ему придется поработать не на одном языке, а на двух. При этом я имею в виду вовсе не английский и испанский. Речь идет о тех самых забытых языках. Ты знаешь, что такое компьютерная мышь?

— Знаю. Она щелкает.

— Правильно. Но бывает и двойной щелчок. Вот так и должен работать ум. — И Аусенция опустила лист на этот второй сверток. — На сегодня все. Не забудь прийти в четверг вечером.

В четверг вечером я вышел из теткиной квартиры, закрыл ее на ключ и, отойдя на три метра, обернулся и стрельнул слюной в замочную скважину. Я остался доволен. В лесу стоял твердый куб тишины, в котором каждый звук зависал, как букашка в куске янтаря.

Когда я входил, порог Аусенции проговорил: «Погоди!» Аусенция сидела в своей висячей сетке так, что ее ноги свешивались через край. Вся она была умытой солнцем и совершенно нагой. Она не встала, чтобы встретить меня. Я обошел вокруг гамака и остановился возле ее ног. Они были слегка раздвинуты, и между ними виднелись две красиво заплетенные косички. Я окаменел, а она сказала ледяным тоном:

— Парит. Влажность и жара. Из леса. Ты не хочешь скинуть с себя эти толстые штаны?

— Хочу. Все время хочу. Они просто облепили меня.

— Так сними их!.. Так, поглядим на тебя…

И тут произошло нечто совершено неожиданное. Молниеносным плевком она стрельнула в мой член с такой силой, что я застыл как загипнотизированный, уставившись на нее. Тут она сказала:

— Ну, посмотрим, на что ты способен!

Я резко выбросил струю слюны и попал Аусенции прямо в ее замочную скважину между двумя косичками. Аусенция захлопала в ладоши, поманила меня к себе, и мы занялись любовью. При этом она так и не вышла из гамака, а я овладел ею стоя, через одну из его ячеек, покачиваясь вместе с ее сетчатым ложем. Когда все закончилось, она сказала:

— Теперь одевайся, да поживее, скоро начнут приходить девочки.

И надела поверх моей одежды пестрое пончо дона Эусебио.

Как раз в тот момент, когда она натягивала мне на голову шапочку, вошли две первые девочки. Одной было около семи лет, а другой, чернокожей, лет десять.

Я уселся на сундук, а они подошли и расстегнули свои рубашонки. Аусенция кивнула мне, и я принялся исполнять обязанности дона Эусебио. В тот день я стал шаманом-самозванцем. А каждая девочка дала по нескольку центов.

У меня было пять сеансов, а когда число желающих иссякло, Аусенция поставила свою пленку с музыкой и развалилась в гамаке.

— Теперь понимаешь, почему прежде, чем ты взялся за роль шамана, нам пришлось заняться любовью. Не сделай мы этого, ты бы постоянно возбуждался тогда, когда не следует. Колдун не должен распаляться желанием, осматривая женские груди…

С делами на этот день было покончено. Уже уходя, я решился наконец спросить о том, что давно не давало мне покоя:

— Аусенция, скажи, почему тебя прозвали Глубокой Глоткой?

Она улыбнулась и ответила:

— Я не уверена, что следует показывать тебе почему. Подумаю до следующего четверга. Потому что, если я это сделаю, ты больше не захочешь заниматься со мной любовью, как сегодня. Больше ни о чем не спрашивай…

Когда я пришел к ней в следующий четверг, она не лежала нагая в гамаке, как в прошлый раз. Аусенция была одета в черные кружева и слегка покачивалась, сидя в гамаке. Подозвав меня движением руки, расстегнула на мне одежду и после этого проделала нечто такое, чего мне не забыть никогда. Она принялась постепенно засовывать меня себе в рот, словно куриную ножку, продолжая при этом покачиваться в своей сетке. Вперед-назад, вперед-назад, все глубже и глубже, пока я целиком не утонул в ее глубокой глотке. Я ужас как перепугался. Тут она начала меня заглатывать. Проходили долгие, все более и более сладкие секунды, а она глотала, глотала и глотала меня, глотала минутами, часами, неделями, глотала всю осень и всю зиму. Когда год подошел к концу, все было кончено. Я стал кем-то другим, кем-то иным, кем-то неизвестным самому себе.

Так я узнал, почему у Аусенции такое прозвище.

В тот день я принял только двух девочек. Как и положено, на мне были пончо и шапочка шамана. Одна из посетительниц оказалась совсем ненамного младше меня, при этом груди у нее считай что и не было. Я сразу почувствовал запах страха от ее кожи. Тот самый резкий и горьковатый запах «синего пота». Она боялась. Я погладил ее по голове, срезал у нее прядь волос и завязал по одному волоску на ее сосках. Они сразу немного покраснели и набухли.

— Хорошо. Со временем вырастут, — утешил я девочку, и она ушла, смущенная, встревоженная, но, кажется, довольная.

Собравшись уходить, я поцеловал Аусенцию в губы и направился к выходу. Перед дверью я обернулся и сказал ей:

— Спасибо. Ты волшебница.

— Это точно, — ответила она с какой-то завтрашней улыбкой и запустила свою песню.

Стояло влажное послеобеденное время, я был один и ждал на ступеньках перед подъездом, когда вернется из школы дедушка Джо или придет с работы тетка. Воздух внутри был тяжелым. Снаружи, высоко надо мной, среди макушек сосен и елей, как море, шумели волны ветра. Тут-то непонятно откуда и возник парень с бейсбольной битой. Он принялся размахивать ею у меня под носом, и ее тяжелая ручка просвистела в каком-нибудь сантиметре от моих зубов. Потом он чуть не попал мне по шее. При этом он оттеснял меня к дверям теткиной квартиры. Он был огромный, но, судя по всему, моложе меня, чернокожий, со светлыми, похожими на миндаль ногтями. И с прозрачными глазами, от которых кровь у меня в жилах заледенела.

— В вазе на столе лежат десять долларов для таких, как ты, бери и проваливай, пока мой брат не вернулся, — сказал я и постарался встать так, что ему, чтобы оказаться напротив меня, нужно было повернуться к окну спиной.

— Не воняй, — ответил он. — Выкладывай все, что есть в доме, или сверну тебе шею, как цыпленку.

Мне следовало соображать побыстрее. Я начал собирать во рту слюну, моля Бога, чтобы на карниз вспрыгнул опоссум, он часто появлялся именно в это время дня.

— Не знаю я, где они держат деньги, я приехал из Европы, я у них в гостях. Видишь, я еле-еле говорю по-английски. Подожди, брат придет, он покажет тебе, где деньги.

— Не парь мне мозги, не боюсь я ни тебя, ни твоего брата.