Бумажный театр Павич Милорад

Вацлав Седлачек родился в Пльзени. В Праге в семидесятые годы прошлого века обучался журналистике и кинорежиссуре. Затем некоторое время работал корреспондентом в Москве, потом в Берлине. Его фильмы были приняты прохладно. Назывались они «Час лая» и «Потерянные подметки». Писал рассказы под псевдонимом Стреляный. Так никогда и не собрал их в книгу. Эти рассказы, переведенные на русский язык, были напечатаны в России в виде текстов для чтения с помощью мобильного телефона. Одну его анонимную книгу напечатало издательство «Одеон» из Праги. Очевидцы рассказывают, что вырезками из газет с рецензиями на свои фильмы Седлачек оклеил ванную в своей квартире. В интервью одной из пражских газет он заявил, что не умрет никогда. Умер в 2006 году.

САМАЯ КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ О ПРАГЕ

— Ты была в Праге?

— Нет. А ты?

— Я там родился.

— Хотелось бы мне посмотреть на Прагу. Она красивая?

— Увидишь через десять минут. Сейчас придет поезд. А пока я расскажу тебе про Прагу одну историю. Интересно, что ты скажешь.

— Думаешь, поезд опоздает и ты успеешь рассказать целую историю?

— Нет. Поезд придет вовремя. А то, что я собираюсь рассказать, это самая короткая в мире история про Прагу.

Стояло самое глупое время суток. Около половины четвертого пополудни. И не было снега, как сейчас, а рельсы были такими горячими, что хоть жарь на них шпекачки. Шел 1920 год. Пахло увядшим бурьяном и дегтем. Солнце пекло так, словно хотело что-то сказать, но на маленькой железнодорожной станции в пригороде Праги, где скорые поезда не останавливаются, репертуар возможных диалогов отсутствовал. На скамейках, стоявших по обе стороны от выхода на перрон, сидели двое мужчин. Больше никого не было. Судя по тому, что они оказались здесь в это время, можно было сделать вывод, что оба ждут пригородный поезд на Кладно. Сидели они примерно так, как мы с тобой, но в отличие от нас направлялись в противоположную от Праги сторону. На голове одного из них, того, что пониже, была кепка, другой, с очень длинной шеей, был в туго накрахмаленном белом воротничке и с повязанным под подбородком бантом. Первый мог быть торговцем скотом, другой, судя по пиджаку и брюкам в полоску, — адвокатом или банковским служащим. Оба обливались потом и молчали. Потом один из них, тот, что под кепкой, вытащил клетчатый носовой платок, распространявший запах дешевой «кёльнской воды», и вытер шею.

— Жарко, — сказал он и снял кепку.

— Да, — сказал другой и скрестил длинные ноги.

С этими словами высокий мужчина достал часы из кармашка жилета, одетого под пиджак, несмотря на жару. Часы были раскаленными, но шли. Он посмотрел, который час, защелкнул крышку и вернул их в карман. Другой мужчина повернул голову и посмотрел на большие, в черном корпусе станционные часы, которые неутомимо тикали, перемалывая мгновения, словно зерна. Сквозь застоявшееся затхлое время прорывался хор сверчков.

— Его нет.

— Да, пока нет.

После этих слов низенький мужчина вытащил из кармана фляжку с водой и сделал глоток. Другой посмотрел на пыльные станционные цветы, висевшие в кашпо.

— Я думаю, вот-вот будет, — сказал он.

— Да.

Из пространства над извилистым железнодорожным путем послышался далекий гудок. Когда поезд прибыл, тот, что был в кепке, вошел в полупустой вагон третьего класса, а тот, который выше ростом и с крахмальным воротничком, в пустой вагон второго класса. Так оба они уехали в Кладно.

— И?

— Это все.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. Это правда. Один из них был Франц Кафка (1883–1924), автор «Процесса», а второй, тоже из Праги, Ярослав Гашек (1883–1923), создатель бравого солдата Швейка.

С. К. Хил — псевдоним писателя, который жил в Сарагосе и писал рассказы, эссе и воспоминания. Его в конце XX и начале XXI века печатали мадридские издательства «Анаграмма», «Эспаса кальпе» и «Акал литерариа». Он не придавал особого значения своим книгам («Безбрежное лето» и «Потерянный взгляд») или эссе, среди которых есть и одно о Гойе. Гораздо больше значили для него его суки породы русская борзая, он самолично помогал им щениться. А в беседе с корреспондентом мадридской «Эль мундо» он сказал, что его любимое занятие — компьютерная графика.

ОДНАЖДЫ ФРАНСИСКО ГОЙЯ…

Однажды Франсиско Гойя, известный придворный художник, дольше, чем обычно, задержался в своей мастерской и задремал. Во сне он погрузил бобровую кисточку в желтую краску, лежавшую на палитре из севильского стекла, как вдруг увидел какое-то странное существо, которое свалило подрамник с натянутым на него холстом, оказалось рядом с художником и принялось его душить. Картина была «Тавромахия», заснул он в Бордо, а во сне дело происходило в Сарагосе.

— Кто ты? — У Гойи хватило сил только на этот короткий вопрос, потому что к языку его, казалось, была привязана живая ворона. — Кто ты? Кто ты? — умоляюще повторял художник, едва ворочая языком, потому что ворона начала хлопать крыльями.

Тут чудовище из сна перестало душить его и сказало:

— Я твоя душа. Неужели ты не узнал меня?

В ужасе, что его опять будут душить, Гойя двинул чудовищу в ухо и попытался очнуться от сна, но ему пришлось там еще ненадолго задержаться, потому что началось нечто странное и он, как художник, должен был непременно это видеть. Дело в том, что Гойя и во сне оставался художником, он смотрел как художник, хотя во сне жмурился и оттого почти ничего не видел. Итак, когда он отразил нападение этой нечисти, которая (обманывая?) представилась его душой, она повернулась, чтобы убраться восвояси, и тут Гойя увидел нечто важное. Он увидел на ее рукаве (видимо, это был рукав?) пятно краски. Желтой краски. Его душа испачкалась желтой краской, когда свалила на пол картину и палитру…

Очнувшись, Гойя обнаружил, что за окном раннее утро и что находится он в Бордо, а не в Сарагосе. Он подумал: «Теперь надо быть осторожным с теми, у кого на рукаве пятно желтого цвета. Возможно, это действительно мои души!.. Мои души? — спросил он затем самого себя, отчасти еще пребывая под бархатным ночным колпаком сна. — Что же, выходит, у меня, как у евреев, три души? Ладно, посмотрим. С этими душами ни в чем и никогда нельзя быть до конца уверенным».

Как-то вечером Франсиско Гойя оказался у реки.

Стоял июль, по вечерам в Бордо, возле реки, было приятнее и легче дышать, и Гойя обычно выходил прогуляться вдоль берега. Новая роща, которая недавно там поднялась, была моложе его. Правда, имелось тут одно малоприятное место, где рыбные торговцы с ближайшего рынка выбрасывали протухшую рыбу и внутренности очищенных и проданных рыб. Поэтому Гойя старался обходить его стороной. Но в тот день он подошел в горе смердящих отбросов. И через смрад увидел нечто такое, отчего окаменел. Он увидел желтый цвет. Мало того, это была желтая краска на чьем-то рукаве и этот кто-то находился в эпицентре смрада и шел через него, словно только там и был проход.

— Неужели это моя душа прогуливается сквозь смрад, словно сквозь строй почетного караула? — удивился он, затыкая нос.

Франсиско Гойя забыл про этот случай. Но однажды утром произошло нечто напомнившее ему о нем. Хозяйка его мастерской приготовила на завтрак капусту с бараниной. Как и обычно, капуста была приправлена перцем. Сев за стол, Гойя увидел в тарелке что-то желтоватое. Но так как еда была сильно перченной, художник не обратил внимания на это «что - то» и отправил его в рот. В тот же миг он через огнедышащий перец почувствовал, что это «что-то» совсем несъедобно. Сунул в рот два пальца и вытащил кусок рукава. С желтым пятном.

«Неужели я чуть не съел собственную душу?» — подумал он, и у него пропал всякий аппетит.

Теперь уж он точно будет начеку. Но предугадать, когда произойдет новая встреча с душой, было трудно. И какой она окажется. Тем не менее в один облачный день Франсиско Гойя сделал вывод, что встреча снова состоялась, и когда он меньше всего ее ждал. В главном парке города в тот день раздавался ужасающий визг, и Гойя заткнул уши, но не закрыл глаза. Неподалеку кастрировали хряка, и тот молил о пощаде так отчаянно и громко, что звенело в ушах. И вот Гойя увидел это совсем ясно: мимо прошел кто-то с небольшим желтым пятном на рукаве. С незаткнутыми ушами. Словно визг расчищал перед ним дорогу. Гойя, как и другие прохожие, свернул в сторону, но успел понять, что произошло. Его душа снова дала о себе знать.

Почему?

Оставалось по-прежнему писать картины и ждать, что будет дальше.

Франсиско Гойе показалось, что через него пролетела стая птиц. Он вздрогнул и вздохнул по Испании так глубоко, что в этом вздохе можно было утонуть. Подошел к продавцам каштанов и купил немного раскаленных, как горячие угли, плодов. Хотел очистить, но не смог — так они обжигали. Тут какой-то испачканный желтой краской рукав протиснулся сзади ему под мышку, очистил один, за ним второй, а потом и оставшиеся каштаны, не обжегшись и не испачкавшись в золе. Когда Гойя обернулся, за спиной у него никого не было. И он понял: «Моя душа, несомненно, может пройти сквозь смрад, сквозь визг, сквозь огонь, сквозь остроту перца и с ней сквозь мое тело, она может воспользоваться любым предметом, чтобы явиться предо мной. Они не препятствуют ей, наоборот, — предоставляют такую возможность. Но что с глазами? Со зрением? Я ведь художник!»

Однажды в полдень у Франсиско Гойи снова произошла встреча с его душой. Он шел по торговой улице, где было множество лавок. И думал при этом, что можно было бы написать картину по поговорке «Сколько жизней, столько грехов». Тут он заметил уже почти скрывшийся за углом рукав с каплей желтой краски. И он смог бы проследить за ним, свернув в боковую улицу. Улица была пуста, и ничто бы ему не помешало, если бы он умел видеть сквозь дома, сквозь стены… Но Гойя понимал, что сам-то он не свернул за угол и что рукав с желтым пятном нельзя увидеть с его места. И тем не менее он его видел.

Разумеется, рукав, который свернул за угол, видеть нельзя. Если только вы не стали Гойей.

Бакишеци — поэт, он преподавал в школе древнюю армянскую поэзию. Опубликовал учебник ашугской литературы, написанной на языке ашхарабар. Писал для радио на русском языке. Сборники его рассказов — «Тигр со слепым сердцем» и «Нос». Был женат на русской. Пока Армения входила в состав Советского Союза, он раз в год ездил в Ленинград. Когда Армения стала независимой, продолжал писать для радио, но теперь уже не на русском, а на армянском. Опубликовал одну книгу в издательстве «Урта». Развелся и остался жить со своей старой служанкой, родом из долины Аракса. Он научил ее писать и считал лучшей из всех своих учеников, хотя она ему в матери годилась. Считается, что она не только писала стихи, но и сочиняла прозу. Нельзя с уверенностью сказать, принадлежит ли публикуемый здесь текст перу Бакишеци, или над ним трудилась его служанка. Он был уверен, что умрет в 2007 году, и в течение двух лет везде, где требовалось указать дату, указывал 2006 год вместо того, который был на самом деле. Умер в 2009-м.

БУМАЖНЫЙ ТЕАТР

— Поиграем в театр? — спросил Хачатур у своей сестры.

— Не хочу! — ответила она, и Хачатур знал почему.

Сестра была на два года старше и всегда на все отвечала «нет». Поэтому ему пришлось самому готовить все, что нужно для игры в театр. Он знал, что, когда все будет сделано, сестра не выдержит, присоединится. И быстро найдет новый повод упрямиться и перечить.

Разговор происходил в Вене, в армянском монастыре Святого Духа. Отец детей был звонарем монастыря и помощником в типографии мехитаристов, которая работала при святой обители. Все они были армяне. Театр, о котором говорили дети, был бумажным, складным. Они получили его в подарок на седьмой день рождения Хачатура. Театр нужно было еще собрать, поэтому Хачатуру пришлось порядочно потрудиться. На сцене были декорации для оперы «Похищение из сераля», но Хачатур и его сестра приспосабливали бумажные кулисы и декорации к любым своим играм.

Прежде всего они сохранили билеты, после того как побывали на спектакле в настоящем театре. По моде того времени, на билетах изображались исполнители главных ролей — герой и героиня. Дети их вырезали, приклеили на картонную основу и прикрепили к ним проволочки, с помощью которых можно было передвигать бумажных актеров по сцене. Сцена этой настольной игры, то есть бумажного театра, представляла собой большой холл с расположенными вдоль стен двумя лестницами, которые вели на верхний этаж и соединялись там на огражденной перилами площадке, откуда имелся вход в комнату. Хотя декорации были бумажными, выглядели они прекрасно, был хорошо виден и верхний этаж, и холл внизу. Декорация напоминала в общих чертах копию холла и лестницы в венском дворце Ауэрсперг. Да и вообще многие хорошие дома города, в том числе и их жилище при монастыре. Чтобы придать сцене своеобразие, дети добавили портрет Григора Нарекаци, поэта X века, вырезанный из одной книги, изданной армянской типографией, и икону святого Николая из церковного календаря. Для большей убедительности мальчик изобразил на одной из стен холла стеллаж с книгами. Точно такой, какой стоял в настоящем холле рядом с дверью в монастырскую типографию. Он даже точно подсчитал, сколько там было книг, а было их тридцать шесть, то есть столько, сколько к настоящему моменту удалось напечатать, а потом аккуратно нарисовал все тридцать шесть книг на полках своего переносного бумажного театра. Рисуя, он спросил у сестры:

— Ты все эти книги прочитала?

— Нет.

— Я спрашиваю не про те, которые я рисую на бумаге, а про настоящие, со стеллажа.

— Все книги напечатаны на бумаге. Я их не читала. И не собираюсь читать, пока их делают из бумаги. А потом посмотрим.

— Будем играть в «Слепую бабушку»? — снова спросил Хачатур, когда все было готово к игре.

Он знал, что сестра ответит «нет», но именно на это и рассчитывал. У него уже созрел план, как наказать ее за это надоевшее «нет».

«Я заставлю ее хоть раз сказать „да", хочет она того или нет!» — решил мальчик.

— Не хочу! — сказала она, но тут же схватила женскую фигурку, наклеенную на картон, и приготовилась играть.

Игра состояла в том, что она отдавала команды картонному герою, а мальчик был обязан перемещать его в соответствии с этими командами и во всем следовать им. Это правило было обязательно и для нее: она тоже должна была слушать все распоряжения брата и, выполняя их, передвигать свою, женскую фигурку.

— Давай играть в прятки, — предложила она.

— Кому первому прятаться? Тебе?

— Нет! — сказала сестра.

— Прятаться будем в холле?

— Нет, на втором этаже.

Так она постоянно перечила младшему брату, не давая ему возможности отдать хоть какое-нибудь распоряжение, чтобы представление шло так, как он того хочет.

— Тот, чья сейчас очередь, должен пойти по левой лестнице? — спросил он.

— Нет. Он пойдет по правой лестнице, — ответила сестра, и мальчик, которому сейчас предстояло прятаться, повел свою фигурку по правому ответвлению лестницы, сделанной из раскрашенной под мрамор бумаги.

— Ему сейчас прятаться в комнате? — хотел узнать Хачатур.

— Нет! — отвечала сестра. — Пусть прячется на площадке, за перилами.

— Но там же негде прятаться! — закричал мальчик.

— Есть! — отрезала сестра. — Он может перелезть через перила и спрятаться за ними.

— А вдруг он упадет?

— Не упадет! — ответила она.

И когда, играя в прятки на бумажной сцене, она нашла мужскую фигурку, спрятавшуюся с внешней стороны ограждения лестничной площадки, куда, выполняя команды, ее привел брат, сестра помогла этой фигурке, насмерть перепуганной, перелезть обратно через перила и успокоиться. Так было дело с картонным человечком.

«Отлично! — подумал Хачатур. — Пока она помогает картонному человечку перелезть через перила обратно, кто-нибудь может толкнуть ее и она свалится в холл и сломает себе шею. Просто нужно превратить декорации бумажного театра в настоящую лестницу и настоящий холл».

— Вот это здорово! — произнес он вслух и решил перейти от замысла к делу.

Как-то после обеда, когда отец и мать спали, Хачатур предложил сестре:

— Давай опять поиграем в «Слепую бабушку»?

Он сидел в холле их жилища при монастыре, на армянском ковре под портретом Ованеса Туманяна. И знал, что сестра сейчас скажет «нет», более того, именно на это он и рассчитывал. Странным, однако, было то, что бумажный театр еще не был готов для игры, сцена не была установлена, а налепленные на картон участники спектакля лежали где-то в ящике шкафа.

— Нет! — сказала она, но почувствовала, что начинается какая-то другая игра. Без кулис и декораций, без картонных фигурок. Настоящая игра. Они сами, брат и сестра, станут главными действующими лицами, а дому, где они живут, будет отведена роль сцены. — Давай играть в прятки, — предложила сестра.

— Кто будет прятаться, мы сами или бумажные фигурки? — спросил он невинным тоном.

— Не фигурки, а мы.

— А где мы будем прятаться, в холле? — спросил он, как обычно, хотя перед ними не было бумажной сцены, отчего вопрос его прозвучал довольно странно.

Но сестра ответила решительно и без запинки:

— Нет, прятаться будем на втором этаже.

— А тот, кому сейчас прятаться, пойдет наверх по левой лестнице?

— Нет. По правой, — ответила сестра, и мальчик, которому предстояло прятаться и на этот раз, направился к лестнице.

Сейчас, когда у них не было ни бумажной сцены, ни картонных фигурок, он сам поднимался по настоящей каменной правой лестнице. На стене висели литографии Абовяна и Ширванзаде в металлических рамках, напечатанные в монастырской типографии.

— Мне прятаться в комнате?

— Нет! — ответила сестра. — Там спят папа и мама. Спрячься на площадке, за перилами.

— Но там негде прятаться!

— Есть! — отрезала сестра. — Перелезь через перила и спрячься за ними.

— А вдруг я упаду? Вдруг мне станет страшно?

— Не упадешь. Я тебе помогу, так же как в тот раз помогла картонному человечку вернуться обратно на площадку и прийти в себя.

Хачатур едва дождался, когда она закончит говорить, и перелез через перила, чтобы спрятаться. Он ждал, что сестра начнет искать его, найдет, испугается и потом, когда игра закончится, поможет перебраться через перила обратно на площадку, в безопасное место. «Вот, — думал он, — тогда и придет удобный момент столкнуть ее. И она наверняка сломает себе шею…»

С такими мыслями стоял он на узеньком карнизе с внешней стороны лестничного ограждения. Тут, как это и бывает в прятках, сестра нашла Хачатура и проговорила, толкая его вниз:

— На этот раз упадешь ты!

После ста лет раскаяния и двух мировых войн сестра Хачатура решилась наконец признаться в своем злодеянии. Она шепнула как-то своей внучке, которой было уже около двадцати:

— А ты знаешь, как погиб мой брат Хачатур?

— Какая мне разница, как погиб тот, кого я никогда в жизни не видела?

В тот момент внучка снимала на свой мобильный телепередачу об электронных книгах в Японии и ей было не до бабушки. Она, в отличие от многих других, не считала, что книге грозит смерть. Ее беспокоило не это. Она была озабочена судьбой новых, электронных книг, которые шли на смену бумажным. Девушка предчувствовала, что им грозит опасность. В перспективе мир ожидает дефицит пресной воды, а без воды невозможно изготовить чип электронной книги.

Инга Ульв родилась в городе Одензе. Она, вероятно, самый молодой автор этой антологии. Начала с переводов с русского и сербского, так как изучала славистику, но потом стала работать на телевидении — на центральном канале Дании вела культурную рубрику. Под псевдонимом София Бритт писала рассказы для глянцевых журналов. Один из ее рассказов, «Место под лунным светом», получил награду датского Пен-центра. Из-за ее левых взглядов критики далеко не всегда были к ней благосклонны, но, когда литературная критика прекратила свое существование, Инга Ульв смогла дышать свободно, у нее в издательстве «Центру м» вышли две новые книги — «Очерки для театра» и сборник рассказов «Принц, который был не из Дании». Умерла в 2007 году, путешествуя по Египту. Свою последнюю книгу о принце, который не был ее земляком, она так и не увидела. Публикуемый здесь рассказ взят оттуда.

ГЛОБАЛЬНОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ

Дым стоял неподвижно. Юной Нильсен он казался призраком. Ее уже давно интересовало глобальное потепление. Еще до того, как об этом принялись писать все газеты. Она была настоящим знатоком в этой области. Следила за высказываниями и мнениями по этому вопросу в Интернете, читала все, что могла найти, с большим вниманием наблюдала за небом, следила за метеосводками по радио, телевидению и в Сети, а они сообщали о невиданной жаре, пересчитывала облака, когда они появлялись на небе, и жадно глотала все сообщения о том, что полюса на Земле поменяются местами, что тепло уже на 20 сантиметров проникло под поверхность планеты, что реальной стала угроза голода, что грядут наводнения или морозы, так как некоторые районы, такие как, например, Чикаго, оказались как бы под шапкой снежных осадков. Она боялась таяния снега на полюсах, следствием которого станут голод и эпидемии, потому что на Земле начнется новое великое переселение народов, которые будут искать незатопленные и не сожженные солнцем места, где можно выжить. Она мечтала о еще не созданной «умной» одежде, которая, подобно скафандру, обеспечит человеку постоянную комфортную температуру, и раздумывала, куда бежать от летнего зноя, ужасаясь тому, что в перспективе на Земле воцарится одно-единственное время года под неусыпным контролем ее самого главного врага — Солнца. Солнечный ветер и тот факт, что планета Земля не в состоянии прокормить население свыше трех с половиной миллиардов человек (а этот показатель перекрыт уже давно), недвусмысленно свидетельствовали о том, что настанет момент, когда нашему небесному телу придется очнуться и привести в порядок весь этот хаос, в котором не в последнюю очередь повинны дыры в воздухе, вызванные вмешательством человека в экологическую систему Земли… Она была полностью согласна со словами одной женщины-политика, что будущее будет нисколько не похоже на прошлое. Ей казалось, что она это будущее видит вполне ясно, хотя никто не верил, что она его действительно видит. А видела она самую мрачную картину. Космический катаклизм.

Обдумывая, что она, со своими скромными доходами, может предпринять в такой ситуации, мисс Нильсен решила, что перед наступлением лета следует, по крайней мере, обзавестись хорошей шляпой с широкими полями. Чтобы хоть немного защититься от излучения. Для начала, учитывая финансовые возможности, она могла позволить себе только это, хотя предполагала, что в будущем ей придется менять то шубу на купальник, то купальник на шубу, а в конечном счете, видимо, полностью перейти на купальник. Это было метафорическое видение, потому что шубы у нее не было вовсе, а купальный костюм был всего один, да и то позапрошлогодней модели.

Как бы то ни было, она не мешкая отправилась по магазинам выбирать шляпу. Сначала прочесала «Спрингфилд», потом «Зару» и другие места, где продавалась спортивная обувь, а из головных уборов, к ее огорчению, лишь бейсболки, которые закрывали лицо, оставляя на солнце плечи и затылок, или наоборот. Продолжая прогулки по спортивным магазинам известных фирм, рядом с одним из них она неожиданно обнаружила магазинчик, торговавший старыми театральными костюмами и реквизитом. В витрине была дамская шляпа с широкими полями, то есть именно то, что она искала. Когда она вошла, продавец тут же узнал ее, хотя они знакомы не были.

Продавцу, господину Андерсу Агесену, лет было меньше, чем имелось волос на его голове, и как-то раз, когда он в кофейне пил кофе и читал газеты, за соседний столик уселась шумная компания девушек. Море рядом с кофейней было цвета неба, на небе не было ни единого облачка, вдали, ближе к горизонту, царила тишина, прозрачная, как воздух. Девушки рассказывали сальные анекдоты и от души хохотали. Среди них была и юная Нильсен. Именно она рассказала тот анекдот, который заставил господина Агесена обернуться и посмотреть на нее, отчего девичья компания расхохоталась еще громче.

Этот анекдот он вспомнил и сейчас, когда она вошла в магазин. Смысл его был в том, что у одной девушки, которая тайком покуривала, была строгая мать, ненавидевшая, когда люди, по ее словам, «сосут эту вонючую гадость». Однажды, когда в комнате девушки был парень, с которым они, накурившись, занимались любовью, мать неожиданно вернулась домой. Услышав это, девушка решила, что нужно как можно быстрее кончить, и прибегла к помощи рта. Тут в ее комнату вошла мать и воскликнула: «Андерсина, неужели и ты сосешь эту вонючую гадость?!»

— Что желает юная дама? — поспешил осведомиться господин Агесен.

— Хочу посмотреть ваши шляпы. Мне нужна шляпа с широкими полями.

— Минуточку, минуточку. Могу предложить вам кожаные и вельветовые. Вон те, с опущенными полями и фруктами, сделаны из плюша, шелка или велюра.

Юная Нильсен примерила одну шелковую шляпу, которая оказалась ей очень к лицу. Вторая, которую любезно протянул ей господин Агесен, была из тех, что называются а-ля Памела, — с широкими полями, их можно было загнуть вниз, к лицу, с помощью прозрачных широких лент, которые завязывались под подбородком.

— Великолепно! — воскликнул он с совершенно искренним восхищением. — Любая из наших шляп, несомненно, пойдет вам!

— А сколько, например, стоит вон та, из велюра? — спросила девушка и, услышав ответ, который привел ее в замешательство, тут же попрощалась и покинула магазин.

На следующий день она устояла перед искушением, но еще через день сдалась. Дождя не было уже три недели, солнце, вместо того чтобы согревать, сжигало, и юная Нильсен снова появилась в магазинчике господина Агесена.

Но его самого там не было. Ее приветствовал пожилой господин с мощными бровями и таким выражением лица, словно хотел спросить: «Что, рассчитываешь на дармовщинку?»

Она смутилась и сказала, что хотела бы посмотреть шляпы с широкими полями, на что пожилой продавец задал совершенно неприличный вопрос:

— Сколько вы готовы заплатить?

Юная Нильсен смутилась еще больше и пробормотала:

— В какой валюте?

— Например, в евро.

— Около ста евро. Больше не могу, потому что я путешествую и деньги у меня рассчитаны, — солгала она.

Продавец достал с витрины черную соломенную шляпу и протянул ей.

Выглядела она в этой шляпе безукоризненно.

— Сколько стоит? — спросила юная Нильсен.

— Двести евро, — ответил продавец и добавил: — А сколько бы вы предложили?

— Сто двадцать, — пробормотала она.

— Сто двадцать? — удивился он. — Но вы сказали, что путешествуете и не можете выделить больше ста? А теперь предлагаете сто двадцать. Мне кажется, это несерьезное предложение.

С этими словами он вернул шляпу в витрину и принялся насвистывать какую-то мелодию, на что барышня вылетела из магазинчика, злая, как рысь. Но на улице успокоилась, потому что и сама понимала, что продавец прав.

Солнце пекло так, что можно было на ладони изжарить яичницу, и на следующий день она волей-неволей снова зашла в магазинчик. На этот раз за прилавком стоял молодой господин Агесен.

— Я надеялся, что вы в тот же день вернетесь за шляпой, — сказал он и предложил ей примерить еще что-нибудь из имеющихся моделей.

Она согласилась, ничего не сказав о том, что уже приходила, когда здесь был пожилой господин, который свистит и не любит продавать шляпы. На этот раз она мерила старинные соломенные шляпы XX века, потом французские шляпки, тоже прошлого века, которые носили, сдвинув на затылок. И все они сидели на ней превосходно. Она надеялась, что эти будут подешевле. Стараясь, чтобы господин Агесен не заметил, она осторожно отогнула край шляпы и посмотрела цену.

— Сколько стоит эта? — спросила она продавца.

Он сделал вид, что ищет модель в каталоге, а потом назвал цену в два раза больше той, что стояла на шляпе.

— Если она кажется вам дорогой, то примите во внимание, что у нее широкие поля и на нее пошло много материала. Дешевле токи с маленькими полями и перьями или вот эти шляпки в форме шлема, а вот такая, колоколом, вам безусловно была бы к лицу!

— Нет-нет! — ответила, ужаснувшись, юная Нильсен. — Шляпа нужна мне для защиты от солнца, этого металлизированного монстра, который глядит не моргая. У шляпы должны быть как можно более широкие поля. Неужели вы не чувствуете, как печет солнце? Вместо загара получаешь ожоги. Через три-четыре недели из дому невозможно будет и высунуться! Не верите?

На это господин Агесен спокойно произнес:

— Примерьте вот эту! — И протянул ей мужскую соломенную шляпу с огромными полями. — Я без нее не выхожу на улицу!

— В самом деле? — Юная Нильсен была приятно удивлена.

В следующий раз она снова примеряла шляпы, снова с удивлением констатировала, что всякий раз продавец удваивает цену, обозначенную на товаре, и никак не могла найти что-нибудь по более или менее приемлемой цене.

— Ни облачка, — сказал он, собираясь уходить, ибо его рабочий день подошел к концу. — Может быть, вы согласитесь, чтобы я пошел вместе с вами, я хотел бы вам кое-что показать.

Она колебалась, но он добавил, что то, о чем он говорил, совсем недалеко, а потом показал на деревья на улице:

— Вы ничего не замечаете на этих деревьях?

— Замечаю, они больны.

— Совершенно верно. И больны от того же, от чего и мы с вами.

— От чего?

— От Солнца.

Юная Нильсен решила и на следующий день заглянуть в магазин со шляпами. Господин Агесен, с которым она теперь уже была знакома, оказался родственной душой, его мучили те же страхи, что и ее. Когда они снова вместе вышли из магазина, где она опять ничего не купила, потому что цены были немыслимыми, а он по-прежнему их еще и удваивал, солнце пекло немилосердно, и он предложил ей:

— Давайте посидим где-нибудь в холодке, выпьем чего-нибудь, вместо того чтобы жариться. Кстати, я живу на следующем углу, на втором этаже. Давайте, пока солнце не зайдет, укроемся у меня, в холодильнике есть освежающие напитки. Кроме того, я опять хочу вам кое-что показать…

Она сначала решила отказаться, но разница между обещанной прохладой и жаркой улицей была столь очевидна, что почти тут же согласилась и вместе с ним поднялась на второй этаж. Там действительно было прохладно.

— Вот какой у меня для вас сюрприз! — прошептал он, открывая дверь спальни.

На кровати, по стенам на гвоздях для картин, на торчащих из замков ключах, на дверной ручке, на канапе, в кресле — повсюду висели и лежали шляпы. Не меньше двадцати. Все те, которые она мерила, которые ей так шли и на которые у нее не было денег. — Все это — ваше! — сказал он, обнимая ее. Его пальцы были приятно прохладными.

На следующее любовное свидание она пришла в одной из подаренных им шелковых шляп с широкими полями. А он? Он был с непокрытой головой. Без той шляпы из панамской соломки, про которую сказал, что постоянно в ней ходит. И, увидев это, она поняла, что ему нет дела ни до солнечных пятен, ни до магнитных бурь, которым она придает столь большое значение. Ему есть дело только до нее.

Она восприняла это как предательство. И спросила себя: ну почему мужчины так глупы?

В этот момент температура в городе достигла сорока шести градусов по Цельсию, на десять градусов выше, чем когда бы то ни было за всю историю наблюдений над поведением ртути в термометре.

Чи Хечхо — псевдоним автора нескольких книг: монографии о кореизированном стиле китайского языка, который называется «ханмуне», сборника рассказов, название которого нельзя точно перевести ни на один европейский язык, книги стихов, написанных для предков на языке каё, и т. д. Под названием, повторяющим имя знаменитой группы поэтов XII века, «Семеро мудрых из Страны к востоку от моря» Чи Хечхо выпустил еще один сборник стихов, а затем и историю корейской литературы, начиная с движения «пхэсолъ» (XIII век) до периода стихотворных форм «сиджо» и «коса» на корейском языке (XV век). Он никогда не принадлежал к движению новой прозы «син сосоль». Умер во время войны между Северной и Южной Кореей. Переводился на английский. Публикуемый здесь рассказ назван именем героини корейской литературы XIX века.

ЧХУНХЯН

Чхунхян была замужем за Чхи Боном. Он был молод и стремителен: на берегу Самчока, где они жили, руками мог выхватить из воды рыбину. Он знал грамоту: черную бороду заплетал в виде пятой буквы алфавита «иду». У него были белые зубы, которыми он перемалывал рыбьи кости. Он любил Чхун, и она любила Бона. Они не долго наслаждались счастьем, которого не чувствовали, пока были счастливы, — так же как люди не чувствуют воздух, которым дышат.

Чхун заболела. Сначала они думали, что это просто сонливость от переутомления. Она много работала на рисовом поле, стоя в воде. Но во сне время течет иначе, чем наяву. Сон проходит в один миг, а тот, кто бодрствует, может за это время сплести циновку из тростника. Время Чхунхян текло медленно, хотя чувствовала она себя так, словно была во сне. Поэтому стало ясно, что Чхун больна, а не дремлет. Последнее, что она успела подумать, пока еще была здоровой, но уже знала, что заболеет, было то, что ее муж Чхи Вон будет ухаживать за ней. Она плакала в горе и надежде, но у нее не было, как у него, дневных и ночных слез, и это тоже означало, что она больна.

Болезнь была неумолима. В болезни Чхун превратилась в мужчину и даже женилась (тоже в болезни) на некой Чон Нян, красивой и жаждущей ласки. Но Чхун была больна, и их любовные отношения складывались трудно. Тогда Чон Нян сказала своему мужу, то есть больной Чхунхян, что было бы хорошо, если бы он (то есть она) каждый раз, перед тем как начать любовную игру, рассказывал ей какой-нибудь случай из своей жизни, связанный с другими женщинами, с которыми он спал (спала). Чхун растерялась, даже в болезни, и начала выдумывать любовные приключения с другими женщинами. Дело дошло до того, что больной Чхун приходилось каждый вечер сочинять что-нибудь новое, потому что она боялась, что в противном случае его (ее) жена Чон Нян убьет ее. Вот так они любили друг друга. И это им страшно нравилось, поэтому любовью они занимались теперь очень часто. Но у больной Чхун это отнимало много сил. При каждом сношении у них бывало по пять сладостных мгновений, а ведь это тот предел, за которым следует ухудшение здоровья, которое у Чхунхян и без того было нарушено.

И настал момент, когда Чхунхян больше не могла выдумывать любовные авантюры с женщинами. Она подумала, что теперь ее (его) жена из-за этого убьет ее, но вместо этого Чхун выздоровела. Нигде больше не было ее болезни, нигде не было и ее жены Чон Нян. Чхунхян, здоровая, лежала в своей постели, в углу горел светильник, за деревянным столом сидел и пил молоко хрипящий беззубый старик. Он и не заметил, что Чхунхян выздоровела. Это был ее муж Чхи Вон.

Про этого писателя говорят, что он писал рассказы и драматические произведения исключительно по ночам. День он оставлял для других занятий. Защитил докторскую диссертацию на тему «Электронная книга — структура и маркетинг». Широко известен цикл его лекций в университете Осло «Стена З-d виртуальной комнаты». Сборники его рассказов «CD» и «Сжатые истории» изданы амстердамским «Берт Бакер». Сборник стихов «Женщина, которую я не любил», пьеса «Как возникла Вселенная» и др. В интервью газете «Дер гроене Амстердамер» он сказал, что у него нет биографии, одна лишь библиография. В любую поездку брал с собой собственную подушку. Умер в 2009 году, не дождавшись осуществления своей мечты об электронной книге, которая заменила бы ту, ради которой на планете вырублены леса.

КРЕСЛО, НЕСУЩЕЕ СМЕРТЬ

— Знаете, какой из второстепенных вопросов чаще всего задавали в двадцатом и продолжают задавать в двадцать первом столетии?

— Про конец истории?

— Нет. Это было актуально только для двадцатого века. Сейчас нет. История сорвалась с привязи и вышла из-под контроля.

— Тогда какой же?

— Пришел ли конец книге! Вот вопрос, который начал волновать умы в прошлом веке и продолжает волновать сегодня.

— О каком конце книги вы говорите? За всю историю люди еще никогда не печатали и не читали столько, как сейчас!

— Дело не в этом. Почему, например, крупные производители автомобилей ищут альтернативное топливо, способное заменить бензин?

— Новые законы?

— Да ни в коем случае. Просто бензин производят из нефти, а ее запасы в глубинах земли стремительно сокращаются. По тем же причинам обречена на смерть и книга. Исчезнут деревья, из которых делают бумагу.

— Значит, книга умрет?

— Она уже несколько раз умирала. Сначала умерла книга из камня, потом книга, написанная на глиняных табличках, потом на пергаменте, и в конце концов умрет бумажная книга. Книга умирает ежесекундно…

Этот диалог происходил в кабинете вице-директора Рейксмузеума в Амстердаме, господина профессора Атте Нардинга. Его вели два старых профессора и друга, причем один из них, гость, только что вошел и даже не успел получить приглашения сесть. Кабинет находился на высоком первом этаже (под ним был еще наземный этаж с холлом). Рядом с компьютерным столом, который на девятнадцатидюймовом мониторе мог принимать и телевизионные программы, в центре комнаты, под люстрой с восьмью голландскими подсвечниками, стояли круглый столик и три кресла. На столике коптская пепельница и стеклянные подставки для стаканов. Угол закрывал массивный письменный стол хозяина кабинета. У стены, противоположной той, на которой было четыре окна, стояли низкий шкаф старинной германской работы и два комода в стиле бидермайер. Над ними висели рукописи двух поэтов XIX века в красивых рамах. В углу, возле высокого, до потолка, и заполненного книгами стеллажа, расположилось удобное старинное кресло, обитое черным плюшем, из тех, которые в Утрехте называют «кресло с ушами». В нем было удобно дремать, откинув голову на спинку с двумя подголовниками в верхней части. Гость, который до этого дня всегда садился в одно из трех кресел вокруг столика, привлеченный в этот вторник уютным плюшем, хотел было расположиться в «кресле с ушами». Но хозяин остановил его вопросом:

— Надеюсь, ты не собираешься сесть в то кресло?

— Почему ты спрашиваешь? — смутился гость.

— Потому что это кресло, несущее смерть.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Кто бы в него ни садился, тотчас умирал. Разумеется, это прекрасная смерть и прекрасное имя для кресла — «кресло, несущее смерть»… Вот, смотри!

Тут хозяин кабинета взял первую попавшуюся под руку книгу и швырнул ее в кресло.

Книга упала на сиденье, и тут же ее не стало.

— Видел? Книга умерла!

— Ужасно! Но скажи, а если в кресло, несущее смерть, сядешь ты, ты тоже умрешь?

— Нет, это не распространяется на владельца кресла.

Ошарашенный гость сел в одно из кресел у круглого столика и засчитал младшему коллеге одно очко. «Теперь, — решил он, — моя очередь придумать что-нибудь, чтобы его изумить».

— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил он, чтобы потянуть время. Но ответ младшего коллеги удивил его еще больше, чем история с креслом:

— Теряю запонки. Как ты знаешь, я ношу не галстук, который на мне норовит принять горизонтальное положение, а красивую запонку вместо верхней пуговицы рубашки. Так вот на сегодняшний день я потерял их уже три. Первой пропала самая простая, металлическая. Моя жена говорит, что я так хорошо их теряю, что потом невозможно найти. И это действительно так.

— Нет, не так! — ответил гость. Теперь пришел его черед изумить хозяина.

— ?