Барыня уходит в табор Дробина Анастасия
– Не ходи сегодня никуда, – вдруг сказала Варька, не оборачиваясь. – Не ходи, Илья. Грешно…
Илья, опустив блин, недоумевающе смотрел на сестру. Потом вдруг понял, о чем она.
– Сдурела? – кровь бросилась в лицо.
Варька молчала. Илья коснулся ее плеча. Она резко оттолкнула его руку, отвернулась и быстрыми шагами вышла из кухни.
Ольгу хоронили в первый день Великого поста. После похорон Макарьевна собрала у себя поминки, но за столом сидели лишь Аграфена с Колесихой, Илья, Варька и Кузьма. Из Большого дома не пришел никто. А вечером, когда бабы ушли и зареванная Макарьевна перетирала посуду, в дом постучали. Вошла нахмуренная, бледная Марья Васильевна. Едва поздоровавшись с растерянно вставшими из-за стола цыганами, потребовала:
– Покажите байстрючку.
Макарьевна, одними губами прошептав «Боже, помоги…», метнулась в горницу. Вышла с рогожным, отчаянно ревущим кульком. Марья Васильевна умело и быстро распеленала новорожденную. Недоверчиво осмотрела темно-коричневый сморщенный комочек с черным пухом волосенок.
– Хм… Цыганка вроде.
– Самая что ни на есть, – торопливо подтвердила Макарьевна. Марья Васильевна искоса взглянула на нее. Макарьевна вздохнула, с жалостью поглядела на сучащую ногами девочку.
– Дите ж ни при чем, Васильевна.
– Ну да, – недовольно сказала цыганка. – Вот и… этот… так же говорит. И добро бы хоть его дочь была, а то… тьфу… И в кого он такой?
Она смерила Макарьевну сердитым взглядом, поудобнее перехватила пищащий кулечек и понесла его в Большой дом.
Ночью на Живодерке поднялся ветер. Он глухо гудел в ветвях деревьев, гнал по небу рваные клочья облаков. Когда сук большой ветлы особенно сильно ударил в окно на втором этаже, проснулась Стешка.
– Боже праведный… – сонно пробормотала она. – И ночью покоя нету… Настька, ты спишь?
Сестра лежала рядом, с головой накрывшись одеялом. Казалось, спала. Стешка спустила босые ноги с постели, подошла к окну. С минуту молча смотрела на пустую темную Живодерку. Затем вздохнула, перекрестилась, повернулась было, чтобы снова забраться в постель… и внезапно замерла, словно навостривший уши заяц. Из-под одеяла доносились тихие всхлипы. Ахнув, Стешка совершила невероятный прыжок от окна прямо на кровать:
– Настька! Ты что?
Нет ответа. Лоскутное одеяло сотрясалось. Стешка круглыми от ужаса глазами смотрела на него. Затем схватилась за край и дернула.
– Что ты? Настенька… Лачинько [49]… Приснилось что-то, да? Водички принести? Мать позвать? Ставни закрыть?
– Ох, отвяжись… – простонала Настя, таща одеяло на себя.
Стешка воздела руки к потолку:
– Вот говорила я! И мать говорила! И Глафира Андреевна! Зачем только потащилась туда! Теперь вот из-за этой Ольки воешь, а кто она нам? Шлюха, и больше ничего, хоть и померла! Как только совести хватило сюда рожать явиться! Всем голову заморочила… Митро вон прямо от Макарьевны в заведение к Данайке убежал, а чего там хорошего? Теперь неделю дома не жди, Яков Васильич всем за это баню устроит, а мы чем виноваты… Ну, Настенька, ну скажи, чего принести? Чего хочешь? Хочешь, пойду Дормидонтовну разбужу и велю самовар поставить? Конфетки мятной хочешь? У меня есть, необсосанная…
– Отста-а-ань… – Настя ударила кулаком в подушку. – Спи…
– Заснешь с тобой, как же… – Стешка подползла к сестре, погладила ее растрепавшуюся косу, плечи, худенькую спину.
– Ты мне скажи… только не рычи, а скажи… Я клянусь, я никому, вот Христом-богом, чтоб меня до двадцати лет замуж никто не взял… Ты ведь не из-за Ольки это вовсе, да? Из-за…
– Уйди!!! – раздался придушенный шепот. Из темноты бешено сверкнул мокрый глаз: – Оставь меня в покое! Жизни нет! Ей-богу, уйду с Таней на сундук спать!
Стешка обиженно надула губы:
– Ну и пожалуйста… Ну и на здоровье… Беги, целуйся тогда со своими Смоляковыми, они тебе лучше, конечно, чем сестра! Самое…
– Замолчи! – вдруг отчаянно вскрикнула Настя, и Стешка, ойкнув, юркнула под одеяло.
– Ты что? Весь дом перебудим…
– А мне плевать, плевать! Слышишь? Плевать! – крепкий маленький кулак Насти бил в перину, утопая в ней по локоть. – Что ты сказала, проклятая? Что ты про Смоляковых сказала? И про меня? Откуда ты взяла это, откуда?!
– Да я же ничего… – запищала Стешка. – Просто так, к слову… И думать ничего не думала… Ну, дура я, Настенька, дура набитая! Ну прости, чепуху сболтнула! Да сгори они, эти Смоляковы, явились тут на наши головы, хлеб у хора отбирать… ой!
– И вправду дура, – устало сказала Настя, переворачиваясь на спину.
Стешка, на всякий случай загородившись подушкой, испуганно смотрела на нее. Луна вышла из-за туч, высветила гитару на стене, обозначила черные тени кровати и комода, скользнула по лицу Насти. Та лежала с закрытыми глазами. Молча глотала слезы.
– Знаю я, чего ты воешь, – сердито сказала Стешка. – Только, по-моему, уже успокоиться пора. Все-таки три месяца прошло. Он, Сбежнев, все равно не вернется, а раз так – плевать на него. Он сапога твоего не стоит, хоть и князь. Я так думаю, что…
– Не смей князя трогать, – сквозь зубы приказала Настя. – Ты не знаешь ничего, так и молчи.
– А откуда мне знать? – пожала Стешка плечами. – Ты же не говоришь ничего, ревешь только. Думаешь, я глухая, не слышу? Каждую ночь почти хлюпаешь. А кто мне миллион даст за то, что я все это слушаю и сплю из всех сил, а? И чего ревет – сама не знает…
– Да уж не из-за Сбежнева. – Настя повернулась на бок. Взяв подсунутый Стешкой платок, медленно вытерла слезы. Ее глаза тускло блестели в лунном свете. Изумленная, растерянная Стешка молча смотрела на нее. – Скажи, Стеша… То, что ты тут про Смолякова говорила… Откуда ты это взяла? Цыгане что-то болтают? Да? Может, Илья…
– Да никто не болтает! – Стешка в порыве отчаянной искренности стукнула себя в грудь так, что сама же охнула. Спрыгнув с постели, перебежала комнату, торжественно остановилась под образами, перекрестилась, с силой вдавливая пальцы в лоб, живот и плечи. – Ну, вот тебе крест! Второй! Третий! Языком мету, и больше ничего! Ну, Настька, ну я же ведь уже и прощения попросила, ну будет, хватит… Что ж ты опять ревешь?
– Боялась, понимаешь… – низким, чужим голосом выговорила Настя. – Боялась, что Илья… скажет кому-нибудь… Спьяну или так, со злости…
– Да что скажет-то?! – завопила Стешка.
Настя взвилась над постелью, как пружина. Опрокинула сестру в подушки, встала над ней – оскалившаяся, растрепанная.
– Молчи! Молчи! Молчи, дура!
– Я и молчу! Ничего не знаю и молчу! И знала бы – не сказала никому! – Теперь и Стешка заплакала, от испуга. – Совсем ты меня задурила… Илья-то тут при чем? Что он рассказать должен?
Настя села на постель. Обхватила колени руками. С досадой сказала:
– Не реви.
– Расскажи, а? – Стешка взяла ее за руку. – Я – никому, клянусь. Хочешь – руку в печь суну и поклянусь?
– С ума сошла… – Настя опустила голову. С минуту сидела молча, перебирая дрожащими пальцами пряди распущенных волос. На пол ложились черные тени обеих девушек. А потом луна ушла, и в наступившей темноте мягко замерцал красный свет лампадки в углу.
…Через четверть часа Стешка сказала замогильным голосом: – Боже праведный и милосердный… Только этого нам не хватало. Господи! Князю отказать! И из-за кого?!
Настя молчала, закрыв лицо руками. Глядя на ее сгорбленную, жалкую фигурку, Стешка вдруг почувствовала прилив ярости.
– Ну подожди, Илюха! Ну дай до утра дожить… Да чего дожидаться! – Стешка вскочила, забегала по комнате, хватая то платье, то кофту, то шаль. – Прямо сейчас пойду! Пойду, разбужу и ни единого волоса на нем не оставлю! Ах ты, оборванец таборный! Ах ты, вор базарный, конокрад, паскудник! Попомнишь ты Стешку Дмитриеву! Будешь у меня знать, как…
– Посмей только! – Настя вскочила, схватила Стешку за запястья, несколько раз с силой встряхнула ее. – Не смей! Слышишь – не смей! Не виноват он. Понимаешь – не виноват!
– Да как же не виноват?! Как он смог только, как ему в голову такое прийти могло! Что ты, ты… Ты!!! – Стешка схватилась за голову. Настя наблюдала за ней с горькой усмешкой.
– Ты ничего не понимаешь… Они таборные. Помнишь, что я тебе рассказывала? Про друга его – ну, того, у которого невеста порченой оказалась? Илья не виноват… Что он подумать должен был? Я от Сбежнева вышла, ночь на дворе, косы врастрепку…
– Ну и что?! – возопила Стешка. – Мог бы подумать башкой своей пустой! Кто угодно, а не ты! Все цыгане знают, все наши! Когда ты после этого домой пришла, тебя все видели, и никому не забрело в башку такое. Никому!
– Все цыгане… – Настя снова заплакала – на этот раз тихо, без всхлипов. – Цыгане… наши… меня шестнадцать лет знают, а он – полгода всего… Откуда ему знать, какая я?
– Говорю – дурак набитый… – Стешка обняла сестру, и Настя уткнулась в ее плечо.
– Не могу я, Стешенька… Не могу – понимаешь? Главное – если б это хоть правда была… Не так обидно было бы…
– Слушай, давай я завтра к нему пойду? – азартно предложила Стешка. – Я ему, паршивцу, все расскажу – все выложу! Да он у тебя в ногах валяться будет! На руках в церковь венчаться понесет! А мы ему кукиш покажем. Голоштанник ярмарочный, только что из-под колеса вылез, а туда же – на Настьке жениться… Да сходи рожу свою черную умой сначала!
– Перестань! – снова вскинулась Настя. – Не смей про него так! Сказала уже, сто раз сказала тебе – не виноват он.
– А кто виноват? Ты?
– И я не виновата… Но ты не вздумай к нему пойти! – угрожающе сказала Настя. – Я тебе по секрету, как сестре… Вспомни – ты мне крест целовала!
– Ну, как хочешь, – буркнула Стешка. – Только делать же что-то надо…
– Ничего не надо, – покачала головой Настя и легла навзничь, обняв смятую подушку. – Весна скоро. Они с Варькой в табор уедут. А я… замуж выйду.
– За кого?!
– Не знаю. За первого, кто отцу глянется. Какая теперь разница… Мне без него… все равно не жить… – Голос Насти снова задрожал. – Не могу я без него, Стеша… Не могу… Не могу. Я его еще знаешь когда полюбила? Когда – помнишь? – первый снег выпал. Я к ним на двор зашла, и вижу – он без рубахи, лохматый весь, в Варьку снежками… У меня тогда аж душа зашлась. Сразу поняла – никого другого не хочу. Ни князя, ни цыгана. А еще помнишь, как он на крещенских, когда скубенты приходили, «Твои глаза бездонные» пел? Плохо пел, голос рвался… а я чуть на людях не завыла, так сердце болело, на него глядя. Иногда кажется, что… пришел бы он, сказал бы, что верит мне… все бы простила без оглядки!
– Дожили… – со страхом пробормотала Стешка, натягивая на голову одеяло.
На крыше бесился ветер, сучья ветлы колотили по раме. В окно насмешливо смотрело кривое лицо луны.
Глава 11
Оттепели пришли в марте, перед самым Благовещением. Ночами уже не замерзали лужи, за закрытыми окнами слышался мягкий шелест, шуршание, шепот капель. Снег таял, пластами сползая с крыш и ветвей деревьев. Ночь была полна приглушенных звуков. Потеплел даже лунный свет, заполняя улочки спящего Замоскворечья желтоватым сиянием. Пахло сыростью, мокрой корой вязов. На крышах слышались первые кошачьи песни.
Лиза в рубашке стояла у окна, глядя на пустынный, залитый луной переулок. Где-то вдалеке провизжали полозьями по тающему льду запоздалые сани, прочавкала копытами лошадь. Внизу влажно блестел черный, обнажившийся местами тротуар. Лиза, опершись локтями о подоконник, молча смотрела на него.
– Что ты там стоишь? – спросили с кровати. – Иди сюда.
Она подошла к постели. Илья протянул руку. Лиза молча легла рядом, прижалась к его плечу. Он взглянул в темное окно.
– Пора мне, что ли?
– Рано еще.
Снова замолчали. Илья, прикинув, что у него в самом деле еще почти чистый час времени, запустил руку в вырез рубашки Лизы, нашел мягкую, податливую грудь. Но, к его изумлению, Лиза отстранилась.
– Да что с тобой? – с досадой спросил Илья. – Не хочешь, так я уйду.
– Господи, одно только на уме, – без обиды вздохнула она. Взяв руку Ильи, прижалась к ней щекой. – Знаешь что? Я тебе все сказать хотела…
– Ну… – он почувствовал легкую тревогу. – Говори.
– Иван Архипыч…. Человек от него утром был, с Кузьмичом толковали. А Катька, умница, подслушала. К Пасхе, кажется, возвернуться должны.
Илья молчал. Лиза обеспокоенно заглянула ему в лицо. Он отвернулся от ее глаз. Постарался сдержать облегченный вздох.
Что ж… Все равно рано или поздно нужно было это заканчивать. И так затянулось дальше некуда. Илья был уверен в том, что вся Живодерка знает, где он проводит ночи. Хорошо еще, что Катька, бессовестная и бесстрашная, с готовностью взяла все на себя. Илья мог с чистой душой рассказывать цыганам, что бывает у горничной Баташевых. Кузьма завистливо вздыхал, Митро хмурился:
– Ты, брат, смотри… того… осторожнее. Пока хозяина нет – еще куда ни шло, а как явится – лучше сворачивайся. Незачем это. Он, кажется, и сам с этой Катькой… Правда, неправда – а лучше постеречься. Найди себе другую какую…
– Не твое дело, – огрызался Илья. А про себя усмехался, думая: знал бы Митро…
Но Баташев и в самом деле застрял в Перми на всю зиму. То ли задерживали дела, то ли загулял с тамошними девками да цыганами и думать не думает о том, что дома томится молодая жена.
Илья уже дал себе слово: как только вернется Баташев – все. Но язык не поворачивался сказать об этом Лизе. Каждый раз, когда он приходил, она бросалась к нему на шею так, словно встречала с того света и уж не чаяла увидеть. Сыпала горячими, торопливыми поцелуями, плакала, упрекала, гладила по голове, смеялась и проклинала – все сразу: «Аспид черный… Ненаглядный мой… Илюша, сердце, цыганенок мой единственный… Совести нет у тебя, где был? Почему не шел, я все глаза выплакала… Захочешь бросить меня – сразу скажи, не мучь… Любушка мой, Илюшенька…»
Он смущенно молчал. Что было отвечать ей? Ведь еще никто, ни одна баба ему такого не говорила. И неизвестно – скажет ли когда-нибудь. Вскоре он даже перестал спрашивать ее, не слышно ли что о возвращении Баташева. При упоминании имени мужа у Лизы сразу темнело лицо, в серых глазах появлялся незнакомый угрюмый блеск. И говорила она одно и то же:
– Не говори мне про него! Слышать не могу… Думать не хочу даже.
Однажды Илья не выдержал:
– Что ты от него открещиваешься? Вернется – и заживете, как жили. Он тебе муж все-таки.
Лиза ничего не сказала тогда. А часом позже, когда уже лежала, уставшая и счастливая, на руке Ильи, блаженно прошептала:
– Ты что ж думаешь, я ему теперь дам такое со мной делать? Ему?! После тебя?! Да никогда, Христом – сыном Божьим клянусь и всеми угодниками!
– Ну, спросит он тебя, – усмехнулся Илья.
– Он, конечно, не спросит, – задумчиво сказала Лиза. – Но себе-то я хозяйка! Вон – ножик лежит, вон – веревка. Или головок спишных наломать в стакан… Выбирай, что мило.
Секунду Илья озадаченно смотрел на нее. А затем рявкнул так, что Лиза испуганно зажала ладонью рот:
– Ошалела, дура?! Что несешь? Совсем с ума сбесилась!
– Илюша! – всполошилась она. – Милый, не кричи, услышат… Ох, замолчи, Христа ради…
– Выкинь с головы, – немного успокоившись, буркнул он. – Муж есть муж, обратно привыкнешь.
– Не будет такого, – тихо, но твердо сказала Лиза.
Илья исподлобья взглянул на нее, ничего не сказал. Больше они не говорили об этом, но про себя он решил: пора откочевывать…
– Значит, к Пасхе вернется… – медленно сказал Илья. Лиза, приподнявшись на локте, тревожно смотрела на него. Илья видел: она чего-то ждет. Каких-то совсем других слов. А у него их не было. – Ну, до Пасхи больше месяца. Пока жить можно. А если еще ледолом его на Каме подержит, тогда вовсе… Лизка! Ну что ж ты, господи, дура…
Она заплакала. Тихо, без всхлипов и рыданий, прижавшись к его плечу. Горячие капли побежали ему под мышку, защекотали. Илья неловко отстранился.
– Ли-изка… Ну, будет, хватит… Вон мадеры выпей. Иль воды. Чего реветь-то? Да что бормочешь, не пойму?
– Уйду я… – сбивчиво, не поднимая головы, говорила она. – В монастырь попрошусь, на богомолье убегу… Не буду с ним, не буду, ни за что не буду… В монастыре грех отмолю, бог простит… Да как же мне с ним теперь, как же теперь, господи всемилостивый, ка-а-ак…
Илья растерянно погладил ее по растрепанным волосам.
– Да не вой ты… И зачем в монастырь? Лучше детей нарожай да живи с ними… Что там, в монастыре? Стучись лбом об пол с утра до ночи… Я был раз, коней ковали в Серпуховском, Богородицком. Тоска одна да ладан. Сестры, как утки, бегают, слова не скажут. Тебе там не место.
– На погосте мне место, – всхлипнула Лиза.
– Да и я ведь уеду, – помолчав, сообщил он. – Весной к своим подамся, в табор.
Он не ждал, что Лиза так испугается. Но она тут же умолкла, вскинула над подушкой побелевшее лицо. Одними губами шепнула:
– Что?..
– Уеду, говорю, – как можно тверже повторил Илья.
– Ох-х… – сдавленно вырвалось у нее. Лиза сжала голову руками, повалилась лицом в смятую подушку. И затихла.
Илья подождал минуту, другую. Затем тронул ее за плечо:
– Ну… что ты?
Тишина. Он помедлил еще немного. Затем взял Лизу за плечи, насильно заставил повернуться. Вздрогнул, увидев бледное лицо с закушенной губой и зажмуренными глазами.
– Ли-и-изка… Ну, а что ж мне делать? До Страшного суда киснуть здесь? Я цыган… Нам в таборе жить положено.
– Врешь, – не открывая глаз, сказала она. – Полны Грузины вашими. И в Петровском, и на Таганке. Живут и никуда ехать не собираются.
Илья вздохнул. Ну как ей растолковывать? Не расскажешь же про Настьку… Он встал, избегая глядеть на сжавшийся комочек под одеялом. Подошел к столу, несколько раз хлебнул мадеры прямо из горлышка. Взглянул на улицу. Луна уже ушла, пустой переулок потемнел. Мокрые шорохи стихли, и только где-то на дальних крышах надсадно орали коты. Близился рассвет.
– Илюша… – Лиза тоже встала. Неслышно ступая, подошла сзади, обняла, прижалась теплой грудью. – Илюшенька, не сердись только… Послушай… Что, если… и я с тобой?
– Куда – со мной? – не понял он.
– В табор…
– Чего? – рассмеялся он.
Лиза сердито шлепнула его по плечу:
– Ты не гогочи… Что, думаешь, забоюсь? Думаешь, я ваших не видала? Вон шляются, ноют под заборами, детей в тряпках кажут… Чем я хуже? Тоже платком повяжусь, дитя рожу и – ну людей православных дурить! Захочу – как настоящая цыганка стану!
Илья смотрел на нее, напряженно соображая: рехнулась или нет?
Лиза зашла вперед, встала перед ним, положив руки ему на плечи. Из темноты блеснули белки ее глаз.
– Илюша! Ну, что тебе стоит? Я хорошей цыганкой буду, ни слова поперек не скажу. Ваши, я знаю, жен бьют… Видела раз, на Троицкой горке, как цыган свою кнутом хлестал. Ну так бей меня, раз у вас так положено… Я и не пискну, не охну, все стерплю… По-цыгански говорить выучусь. Побираться буду для тебя! Илюша, ну?..
Он даже усмехнуться не мог. Стоял и смотрел в ее блестящие от слез глаза, отчетливо понимая: доигрался. Лиза, ожидая его ответа, вплотную приблизила лицо. Илья опустил голову.
– Совсем одурела…
Она сразу как-то сникла, съежилась. Медленно ступая, вернулась на постель. Хрипло сказала:
– Прости меня, Илюша.
Он вздохнул, уже готовый сам просить о том же. Лег рядом, притянул Лизу к себе. Она подалась, уткнулась лицом в его грудь. Илья облегченно обнял ее круглые, смутно белевшие в темноте плечи. Кажется, пронесло пока.
Когда за окном начало светлеть и в сером свете отчетливо проступили кресты церкви Григория Неокесарийского, за дверью заскреблись:
– Барыня… Илья Григорьич… Пора!
– Сейчас, – натягивая сапоги, отозвался Илья.
Лиза проводила его до порога. Уже у дверей взяла за руку. Глядя в глаза, сказала спокойно и серьезно:
– О том, что я болтала тут, – не думай и забудь. Над сердцем твоим я не вольна… Так, чую, для тебя копейкой разменной и останусь. Я от тебя любви не прошу, крест на том поцелую. Но ты… хоть приходи ко мне. Приходи пока. Потом видно будет. Я ведь тебя дни напролет жду. Дай мне еще хоть неделю-другую в счастье пожить. Все, иди. Господь с тобою.
Она отвернулась, быстро отошла к окну. В дверь просунулось обеспокоенное лицо Катьки. Илья поспешил выйти.
Когда после ночи, проведенной в ресторане, с тебя тянут одеяло, дергают за пятку и громким голосом сообщают время и место, в котором тебе в это время надо быть, – хочется застонать, сунуть голову под подушку и во что бы то ни стало проспать еще хоть пару часов. Именно так и поступил Кузьма, отбрыкнувшись от наседающей на него Варьки.
– Да что ж это… Ни днем ни ночью житья нету… Отстань, пхэнори, я ж всю но-о-очь…
– А я не всю? – вознегодовала Варька. – Я – половину? И то вскочила уже, в лавку сбегала, бубликов купила, самовар поставила… А ты, между прочим, обещал вчера к мадам Полине за моим платьем сбегать!
– Я? Обещал?
– Ну как же, Кузьма! Ночью, как вернулись, сказал, что сбегаешь. Чтоб я времени не тратила и спокойно пироги ставила.
Кузьма смутно начал припоминать. В самом деле, был такой разговор.
– Ва-а-арька… Так спать хочется… Потом, вечером…
– Да вечером тебя с фонарями не сыщешь! Ну, Кузьма, чаворо, миленький! С грибами пироги испеку!
Это решило дело. Кузьма, зевая и потягиваясь, выбрался из-под одеяла, огляделся. Вторая половина нар была аккуратно застелена одеялом, зеленая подушка лежала нетронутой. Стало быть, Илюха опять не ночевал дома.
Чаю пить Кузьма не стал. Варька уже на ходу сунула ему в карман сайку и полтинник денег, напутствуя:
– Смотри не перепутай – зеленое платье, драдедамовое, в кружевах! Мадам Полина знает, да ты уж проверь сам на всякий случай. И не смей с картонкой на Тишинку бежать, сразу домой иди! Да гляди осторожнее там, в Замоскворечье! Макарьевна говорит, ночью река всю набережную залила.
– Ладно! – пообещал Кузьма уже из-за калитки.
Снег на улицах сошел, лишь кое-где, в тени, в холодных палисадниках сохранились черные, осевшие сугробы. На деревьях орали грачи. В пронзительно синем небе носилась стая ворон. Мостовые давно просохли, и московские извозчики сменили сани на пролетки. Вербы распушились серебристыми сережками, ветлы и тополя нежились в зеленоватой дымке. Солнце стояло высоко и пекло почти по-летнему. Близилась Пасха, стояли последние дни Великого поста. Но, словно назло этим «строгим» дням перед Страстной неделей, вся Москва сияла от весеннего солнца и сверкающих ручейков.
У ворот Большого дома Кузьма увидел Настю, держащую за руку племянницу. Перед ними стоял разносчик с ландрином, и шестилетняя Малашка набирала в ладошки красные леденцы.
– Куда бежишь, чаворо? – улыбнувшись, спросила Настя. – На Тишинку?
– Да нет, – с сожалением сказал Кузьма. – На Татарскую, к мадам Полине. Варька за платьем послала.
– Ох, и мне туда нужно! – Настя задумалась. – Ничего, если я с тобой пойду?
– А пустят тебя?
– Отчего не пустят? Мы Малашку с собой возьмем!
– Ну, пошли. – Кузьма подхватил девчонку под мышки и посадил к себе на плечи.
Малашка весело запищала, вцепившись липкими от ландрина ручонками в его волосы.
Настя тем временем кричала высунувшейся в окно Марье Васильевне:
– Тетя Маша, я с Кузьмой к мадам Полине пойду. И Малашка с нами.
– Ступайте с богом! – разрешила Марья Васильевна. – Только смотрите, не ешьте на улице ничего – голоса посадите!
Настя согласно закивала. Но, едва оказавшись на углу Садовой, остановила бабу-ярославку с лотком и купила три фигурных пряника. Малашке она дала козла с витыми рогами, себе взяла сахарную собаку, третий пряник протянула Кузьме.
– Да мне-то уж куда… Не дите, поди, – отказался тот.
Но Настя со смехом сунула ему в руку душистого, залитого глазурью зайца.
– Вот женишься – не будешь дите. А пока пряники ешь.
Пряника хотелось больше, чем жениться, и Кузьма взял зайца. Втроем они пошли вниз по Садовой. И почти сразу же наткнулись на Илью. Тот медленно шел по тротуару, опустив голову. Его кожух был небрежно распахнут на груди, ветер теребил взлохмаченные волосы.
– Илюха! – окликнул Кузьма.
Илья поднял глаза. Кузьма увидел усталую и сердитую физиономию.
– Чего орешь, дурак? – с досадой спросил Илья. Взглянув на Настю, нахмурился еще больше. Сквозь зубы буркнул: – Здравствуй.
Та холодно кивнула, глядя в сторону. И не подняла ресниц до тех пор, пока Илья не скрылся за поворотом на Живодерку. Кузьма растерянно смотрел на Настю.
– Что это вы?
– Ничего… Ничего, чаворо.
«Ничего»… Слепой он будто? Ежу дремучему понятно, что дело тут нечисто. Раньше все было ладом – и пели вместе, и болтали, и в горелки играли, а сейчас… Даже здороваться друг с другом перестали, глядят волками. А с чего – не спросишь. И никто ничего не знает, даже Митро. Даже Стешка, уж на что во все кадушки нос сунет… Ей-богу, все с ума посходили.
Но долго думать о плохом Кузьма не мог. Тем более что столько интересного было вокруг. Вот на углу стоит Яков Васильич, а рядом с ним – мадам Даная в новом красном платье и с кульком изюма в руках. Мадам Даная что-то взахлеб рассказывает, смеется, доставая из пакета сизый изюм и ловко бросая его в рот. Яков Васильевич тоже улыбается в усы, что-то негромко говорит, нагнувшись к кружевной шляпке с искусственной розой, и смех мадам Данаи становится еще звонче.
Вот посреди Садовой сцепились осями двое извозчиков, и отчаянная перебранка несется по улице, а сами извозчики – всклокоченные, распаренные, со злыми красными лицами и взъерошенными бородами – машут кнутами перед носом друг у друга. Из-за угла появляется «правительство» – заспанный, важный городовой. Извозчики умолкают на полуслове, в считаные мгновения заключают мир, молниеносно расцепляют пролетки и раскатываются в разные стороны под неумолчный хохот толпы.
На углу Садовой и Тверской офеня торгует лубочными картинками, и Настя с трудом оттаскивает Малашку от пестрых аляповатых изображений генерала Скобелева, красной «тигры» с хвостом трубой и «как мыши кота хоронили». Рыжий офеня с унылым испитым лицом надсадно кричит:
– А вот кому енарала, коего царевна персицка целавала! А вот царь Горох-воевода ворочается с турецкого похода! Борода веником, с полыньем и репейником! Идет – земля дрожит, упадет – три дня лежит!
– Пожарные! Пожарные! – вдруг проносится по толпе.
С Тверской слышится бешеный трезвон, визг трубы, и народ дружно отшатывается к стенам домов. Извозчики, бранясь, заворачивают лошадей на тротуары, за ними бегут торговцы с лотками. Улица едва успевает очиститься, а по мостовой уже мчится во весь опор вестовой на храпящей, роняющей клочья пены пегой лошади. В его руке – чадящий факел, за ним – громыхающие дроги с мокрой бочкой, обвешанные со всех сторон усатыми молодцами в сверкающих касках.
– Арбатские поехали, – с завистью говорит офеня.
– Куды, малой! – степенно возражает старичок-извозчик с сияющей на солнце лысиной. – Арбатские на гнедых, а эти на пегих. Тверски-ие… Эй, дьяволы! Где горит? У нас?
– В Настасьинском! – гремит с бочки, и все сияющее медью, звенящее и трубящее чудо стремительно заворачивает в переулок.
Народ уважительно смотрит вслед. Малашка, забыв про лубки, зачарованно провожает пожарных круглыми ореховыми глазами. А Настя уже указывает ей на торговца «морскими жителями» – стеклянными, в полмизинца, чертиками, забавно кувыркающимися в пробирках с водой. Кузьма немедленно начинает торговаться:
– Скольки за жителя? Двадцать копеек?! Ну, знаешь, дед, – совести в тебе нету! Да я за двадцать тебе живого черта приведу! С хвостом и с рогами! Где возьму? Тебе зеркало покажу, вот где! Гривенник хочешь? Ничего не сошел с ума! Ничего не даром! Ну, леший с тобой – двенадцать копеек. Я у Рогожской таких же по пятаку видал! Ну, последнее слово – пятиалтынник. Все равно без почина стоишь!
Дед оказывается сообразительным. Всего через четверть часа воплей и брани смешной чертик перекочевывает в руки Малашки. Кузьма, подумав, покупает еще одного и прячет в карман со специальной целью – вечером до смерти напугать Макарьевну.
Малашка счастлива. Она вертит захватанную, небрежно завязанную сверху резинкой пробирку в пальчиках, тихо смеется, рассматривая кувыркающегося чертика, и что-то ласково лопочет ему. Настя смотрит на нее и, к радости Кузьмы, наконец-то улыбается.
Лед на Москве-реке в этом году тронулся рано – до Пасхи. Весь город бегал смотреть, как вздувается и пухнет река и вода подходит к самым ступеням набережной. Все выше и выше, до третьего камня, до второго, до первого… – и, наконец, освобожденная Москва-река хлынула на мостовую. Отводный канал, называемый «Канавой», традиционно вышел из берегов и затопил Зацепу, Каменный мост и все близлежащие улочки.
В Кадашевском переулке под ногами захлюпала вода, и Настя решительно остановилась:
– Нет, не пойду дальше. Тут сапоги охотничьи нужно!
Кузьма пожал плечами, вглядываясь в залитый водой переулок.
– Ну, коли хочешь, подожди здесь, я один сбегаю.
– Куда «сбегаешь»? – рассердилась Настя. – Тут вплавь надо. Выстудиться захотел на Пасху? Нет, тут нужно что-то…
Она не договорила. Из-за угла послышался смех, веселые крики, и в переулок торжественно выплыл плот – снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:
– Яким! Яким! Эй!
– Сей минут! – раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.
– Видал, что делается? – сверкая зубами, спросил Яким – скуластый веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода. – Ночью залило по самые по окошечки! – возбужденно заговорил он. – Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, в ружжо поднял! Чудак-человек, право слово… Кажну весну заливает, а ему все как откровение небесное. Вона – ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом – и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чем в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Народ прямо плачет – ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался! У Калачневых будка уплыла да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке. Корыто опять же чье-то подцепили, всю улицу обплавали – никто не признает…
– На Татарской цыганочка на тумбе застряла! – вспомнил кто-то.
– Цыганочка? – встрепенулся Кузьма. – Откуда? Из Рогожской?
– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода все выше и выше. Влезла на тумбу, юбки подобрала и сидит богородицей. Поет на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и пятаков накидали!
– Я хочу послушать! – загорелась Настя.
Читать бесплатно другие книги:
