Операция «Транзит» Акунин Борис
— Я не знаю, во сколько прибудет Старик… Честное слово, не знаю!
У Ивана Варламовича прямо от сердца отлегло. Раз голос задрожал и в глазах слезы, всё устроится.
— Конечно, не знаешь. Кто ж тебе, дуре, такой секрет доверит. Конспирация! Но вот любовничек твой у Грача в помощниках. Он непременно знает. Ты к нему подластись по-бабьи, разнежь его, да и выспроси.
— …Хорошо. Попробую. А после вам скажу. Только отпустите сына!
Засмеялся тут Иван Варламович. Нашла простака!
— Не-е, золотце. Мне уходить уже поздно. Не приведи Господь, столкнусь на лестнице с твоим хахалем. Ну, как он меня соперником сочтет? Боюсь я его, он мужчина строгий. Я вот… — Поглядел туда-сюда. — Я в чуланчик спрячусь, как и положено сопернику. В тесноте да не в обиде. И послушаю. Заодно, уж не стесняйся, буду в щелочку подглядывать. Не из похабного интереса, не подумай. Но ежели примечу, что ты ему какие знаки подаешь, пеняй на себя. Мало того что обоих на месте положу, но и сынишка твой жить не будет. Люпус — мужчина обидчивый. Так что? Десять минут всего остается. Решай.
— Всё сделаю… — Она дрожала. — Как холодно… Форточку закрою.
Это она не из-за форточки к окну подошла — сердце материнское погнало еще раз на сына посмотреть. Пускай.
Николай Константинович рядом с парнишкой на корточках сидел — ножик в землю кидали. Очень кстати. Будто услышал про царевича.
— Это вас не от холода, от нервов колотит. Ничего, всё обойдется. Только уж вы, Антонина Васильевна, дуру не сваляйте. Три жизни в руках держите.
На что уж тесна была кладовка, примыкавшая к спальне, но и тут домовитый Иван Варламович сумел устроиться с комфортом. Снял с верхней полки ватное одеяло, под него пристроил ящик с инструментами — получилось мягчайшее сиденье. Помазал под носом одеколончиком: и ароматно, и не расчихаешься от пыли. Щелку наладил и закрепил, чтоб дверца не скрипнула.
А тут и гость дорогой пожаловал.
Вобла, как велено, открывать в прихожую не пошла, а крикнула прямо из комнаты: «Не заперто!». Удаляться из поля зрения ей было строго-настрого воспрещено. Зачудила бы — Иван Варламович пустил бы в ход пистолет, колебаться б не стал. С Теофельсом шутки плохи. Пальнет через дверцу, и никакого тебе домика в Калуге.
Но баба вела себя смирно. Матери — они такие.
Поздоровкались революционные любовники за руку, будто собирались в переговоры вступать. Вот уроды!
Актерка из Воблы была плохая, но за это человека осуждать нельзя. На вопросы любовника отвечала коротко. Когда он усадил ее на кровать, начал целовать и платье расстегивать, отодвинулась.
Теофельс, конечно, спросил:
— Что с вами? Вы сегодня будто деревянная.
Надо же, на «вы» у них. Жеманно.
Шевелись ты, кукла, не строй из себя снежную бабу! О сынке подумай!
Зашевелилась.
— Да, я сегодня сама не своя… Не обращайте внимания.
Расстегнула пуговицы, сняла платье через голову. Плечи у нее, между прочим, были ничего себе — круглые, белые. Спереди только мелковато, на вкус Ивана Варламовича.
Откинулась на спину. Пришлось кавалеру самому с нее чулки снимать. Он чего-то там гладил, нацеловывал. Не торопился, в общем. Разогреть ее хотел.
За его спиною ничего интересного видно не было, и отвлекся немного Иван Варламович. Полезли в голову мысли посторонние, неуместные.
Стал он думать про женское. Эх, кошки-матрешки, обделила его в этом отношении судьба. Семьи вот нет, да и постельное, что было — чепуха одна, вспомнить нечего. Одни лярвы копеечные.
Повстречать бы хорошую женщину — вдовую, но еще в соку. Чтоб была жизнью кусанная, но не сломанная. В мужчинах разочарованная, однако же не перегоревшая. Тогда и сочетаться можно. Не всё ж с Марьей Васильевной лясы точить, да и помрет она поди скоро, кошачий век короток…
— Нет, что-то не так, — сказал Теофельс распрямляясь. — Ну-ка рассказывайте.
Иван Варламович пустые думы отогнал, напрягся, предохранитель с пистолета снял.
— Страшно… — ответила она и села.
— Что страшно?
— Всё. Жизнь… Люди… Будущее. Что нас ждет на Родине?
Теофельс смотрел на нее, не шевелился.
— Скоро узнаем.
— Нервы не выдерживают! Грач вчера сказал, что уезжаем завтра в полночь. Сегодня говорит: скорее всего завтра, но во сколько, неизвестно. Так уезжаем или нет?
Иван Варламович одобрительно кивнул: так-так.
— Вы извините… — И голос у нее плаксивый, искренний. Умничка. — Извините, что раскисла… Но я с вами не могу твердость изображать… Вы на меня плохо действуете…
Теофельс ей, хмыкнув:
— Это физиология, товарищ Волжанка. В постели твердым может быть только мужчина.
Смешно сказал немчура. Иван Варламович оценил.
Вобле-то сейчас было не до смеху. Она гнула свою линию, сражалась за спасение дитяти.
— …Начала вещи собирать — всё из рук валится. Скажите, вы ведь знаете, мы точно завтра уезжаем?
— Точно.
— А во сколько?
Этот помолчал немножко. Но как не уважить милую подругу?
— В восемь. Сами понимаете, это строго между нами. Грач, я и теперь вы — больше никто не знает. Не считая Старика, конечно. Его из дома прямо к поезду доставят, минута в минуту.
Перед тем, как в чуланчик спрятаться, Иван Варламович товарищу Вобле еще одно задание дал: вытянуть у хахаля, куда они своего вождя перевезли. Обещал ее за это кое-чем наградить.
Поэтому Вобла от Теофельса не отстала.
— А где Старик? Откуда его привезут?
— Грач переправил его с Шпигельгассе, из старой квартиры, на Кульманштрассе, подальше от людных кварталов.
Номер дома выпытай, золотая-серебряная! Кульманштрассе — она длинная!
Вобла спросила:
— Но там ведь буржуазия живет, сплошь одни особняки.
— Это ближе к центру. А мы сняли квартирку подальше, в четырехэтажном доме, сером таком. На автомобиле до вокзала не больше десяти минут. Вот без десяти Старика и отправят.
От удовольствия Иван Варламович облизнулся.
Теперь он с нею заговорил иначе, по-отечески. Выудив у Теофельса всё, что требовалось, Вобла любовничка быстро спровадила. И слава богу. А то сиди скрючившись, пока они там тешиться будут.
Немец, надо отдать ему должное, повел себя культурно. Другой мужик нипочем бы не отлип, пока свое кобелиное не урвет. А этот не стал особенно липнуть, когда понял, что барышня не в настроении. Может, конечно, не больно-то ему эта рыбина сушеная нравилась, а приклеился он к ней из одного лишь агентурного интереса.
Провожать его Вобла не пошла, этого Иван Варламович ей бы не спустил.
— Извините, товарищ Кожухов. Не сердитесь. Совсем я что-то раскисла. Больше это не повторится, даю слово.
Теофельс ей:
— Ничего, я понимаю. Всякое бывает. Дорогу до двери я и сам найду. Но может быть, с вами просто посидеть? Чаю заварить?
— Нет-нет. Полежу немного и возьму себя в руки.
— Хотите, я скажу Карлу, чтобы домой шел? Я видел, он в сквере. Помахал ему рукой, но он с каким-то молодым человеком в ножички играет. Не проявил ко мне интереса.
Иван Варламович было напрягся, но Вобла его не разочаровала.
— Пусть поиграет. Не хочу, чтобы он видел меня в таком виде.
За эту-то благоразумность Иван Варламович и сказал бабе-дуре утешительное слово, когда немец ушел.
— Умница! Напускное с себя скинула и сразу человеком стала. Женщиной, матерью.
И по плечу ее похлопал.
Она в ответ, с мукой:
— Я предательница. Я застрелюсь!
— Дурь это всё, из головы выкини. — Иван Варламович ее пальцем по лбу постучал, но не сильно, а на манер родителя. — Революции, прокламации, акции-операции — это для мужчин игрушки. — Подвел в окно, показал, как Люпус с мальчонкой резвятся. — Настоящая жизнь — вон она, в попрыгунчики играет. Ее, дочка, и держись. Прочее — от Сатаны.
А затем и порадовал женщину, потому что уговор дороже денег.
— Поскольку ты мне адрес Старика добыла, получишь обещанную награду. Я свое слово держу. Мы с тобой как договорились? Узнаешь только время отъезда — заберем мальчишку с собой, для гарантии. Чтоб ты наш секретец не выдала. А коли будешь золотце и выцыганишь у милого дружка еще и адрес, то возвернем твоего Карла-Маркса нынче же. Маши ему из окошка, зови. Обними кровиночку.
Вобла к окну так и бросилась. Раму открывала — чуть стекло не разгрохала.
— Карл! Карл! Скорей домой!
Иван Варламович у нее из-за спины начальнику условный сигнал подал: можно.
Парнишка пожал Люпусу руку, важно так — умора, и вприпрыжку побежал через улицу.
— Гляди, как подружились. Любо-дорого, — сказал Иван Варламович. — Только вот что, душа моя. До самого отъезда сидите оба дома, на улицу ни ногой. Телефонный провод я отрежу. И человечка к вам приставлю. Приличный господин, помощник мой. Не обременит, даже поможет вещички собрать. А завтра на вокзал доставит. Прямо к отправлению. С охраной прибудете, прямо как ваш партийный вождь.
Она молча посмотрела, но спорить не стала. В глазах тоска, ужас, ненависть — всё сразу.
Оно конечно, нелегко вот так в один час всю свою жизнь переломить. Но рано или поздно всякому человеку приходится задать себе вопрос: что главней всего? И сделать выбор.
ЛЕСТНИЦА
— Славный кварталец. Не тесно, воздух свежий. Сразу видно, что у большевиков завелись деньжата, — сказал Иван Варламович. — И понятно, откуда.
Время было уже вечернее, на улице стемнело, из дома номер 28 «паккард», спрятанный в густой тени двора напротив, заметить никак не могли.
Кульманштрассе, широкая улица, плавно поднимающаяся от Старого Города вверх, была застроена виллами и приличными доходными домами недавней конструкции.
— Авто у них, кошки-матрешки, новехонькое, не то что наш драндулет. Не скупятся фрицы на Лысого. — Иван Варламович вздохнул, разглядывая 80-сильную «испано-сюизу», ждавшую у подъезда. — Как рванет с места. Не отстать бы.
— Ничего, всё рассчитано. Перед поворотом они притормозят.
Люпус передернулся — будто электрическим током его хватануло.
— Волнуетесь, Николай Константинович?
— Из-за Лысого? Да нет, я всё вчерашний день вспоминаю. — Люпус опять поежился. — Верите, Иван Варламович, ночью не спал. Честно вам признаюсь: если б вы из окна платком махнули, я бы не сумел… Ну, мальчишку-то… Ужас, что я пережил. Нет, я не поручик Романов. Не хватило бы у меня пороху.
Иван Варламович удивился:
— Я и не стал бы махать. Что толку? Если баба такая нелюдь, что родное дитя не пожалела бы, зачем зря ребенка губить? Другое дело, что я бы ей в этом случае башку проломил безо всякого сожаления — это да.
От этих слов Люпус воспрял духом.
— Я знал, что она сломается, я всё правильно рассчитал. Из досье было ясно, что Краевская все-таки женщина, а не кусок гранита. Риск, конечно, был, но вполне разумный.
Иван Варламович мысленно усмехнулся. Молодой, честолюбивый. Хочет главную заслугу себе взять. Пускай, сочтемся славой. Тем более что ни славы, ни награды за это дельце не дождешься. Наоборот, придется перед Петроградом изображать, что знать ничего не знали, ведать не ведали. За убийство эмигрантского вождя новая власть по головке не погладит.
Плевать, лишь бы всё прошло гладко.
— Без девяти минут, — нервно сказал Люпус. — Ну, если она, стерва, нас провела… Живой ей не быть.
И положил руку на ракетницу. Синюшников сейчас следит за небом. Увидит над холмом зеленую ракету, и в тот же миг гадине конец. Только Иван Варламович был уверен: не словчила мамаша. Не стала бы она сыночком рисковать. Почем ей знать, что Синюшникову велено пацаненка не трогать?
— Выходят! — шепнул прапорщик.
Из подъезда вышел человек в кепке, огляделся, сел за руль «испано-сюизы». За ним еще один, долговязый. Тоже поозирался, распахнул пассажирскую дверь. Правую руку держал в кармане.
— А вот и Лысый… — Николай Константинович довольно чувствительно ударил помощника по руке. — Приготовьтесь!
— Давно готов… — Иван Варламович перекрестился. — Ну, помогай Господь.
Невысокий, коренастый мужчина в котелке быстро сел в машину. Охранник захлопнул дверцу, обежал автомобиль и, уже на ходу, впрыгнул справа.
«Испано-сюиза» быстро разогналась, катясь вниз к перекрестку, но перед поворотом налево, на Зоннегштрассе, сбросила скорость. Тут-то «паккард» ее и нагнал.
Место было выбрано с толком. Влево и вправо — открытое пространство, не спрячешься. Впереди — крутой склон с длинной лестницей. Побежать по ней, конечно, можно, но пуля летает быстрее.
Это если не удастся Лысого прямо в кабине положить.
Завизжали тормоза. Люпус и Шишко почти одновременно, с двух сторон, выскочили из машины и открыли огонь: прапорщик по-научному, с локтевого упора; Иван Варламович по старинке, навскид.
В «испано-сюизе» зазвенели пробитые стекла. Бить сначала следовало в охранников — они с оружием, могут подстрелить. Пассажира можно будет прикончить после. Поэтому прапорщик целил в шофера, Шишко — в долговязого.
Прапорщик, поднаторевший в военных передрягах, стрелял лучше. Водитель только обернуться успел — и повис на руле. А вот Иван Варламович смазал. Длинный охранник распахнул дверцу, скрючился за ней и что-то закричал.
Высунул руку с револьвером, начал отстреливаться.
Секунды две всего понадобилось, чтобы дверцу из двух стволов издырявить. Упал охранник, только ногами длиннющими дрыгнул. А мертвый шофер по рулю тушей сполз, и от этого «испано-сюизу» поперек улицы развернуло. Стало видно, что нет никого на заднем сиденье.
— Бежит, бежит! — крикнул Николай Константинович.
Иван Варламович сам уже видел, что Лысый успел из машины выскочить и со всех ног улепетывает к лестнице. Юркий, чертяка. Когда только успел?
Котелок с бегущего свалился, в свете уличного фонаря блеснула плешивая макушка, окруженная венчиком волос.
Из окон ближайшего дома кто-то высунулся, но черт с ними, свидетелями.
— За ним, ради бога! — закричал Люпус, дергая затвор. — Зараза, переклинило!
Иван Варламович, топая по булыжнику, кинулся догонять.
Сколько патронов-то в магазине осталось?
Три?
Нет, два только.
Ох, беда.
Неужто уйдет?
У бегущего человека выталкивали друг друга, рвались куцые мысли.
Грач говорил, напасть не посмеют. Он ошибся!
Неужели убьют?
Нет, мне всегда везло.
Не стреляют!
Убежал?
Обернуться?
Нет, сзади топот!
Скорей, скорей!
Но я не умру! Я не могу умереть! Я нужен революции!
Сзади оглушительно грохотнуло. Бегущему обожгло ухо.
Зигзагом! Нужно зигзагом!
Он несся вниз через две ступеньки, стараясь прыгать то левее, то правее.
Человек давно перестал верить в бога и ненавидел всё, связанное с религией, но сейчас, как в раннем детстве, молился:
Боже, спаси! Спаси!
Следующего выстрела он не услышал. Просто толкнуло в спину, и показалось, будто взлетаешь над лестницей, над склоном, над рекой Леман, над городскими огнями.
Бог — он за правду. Поотстав от шустрого вождя, вхолостую потратив предпоследний патрон, уже ни на что почти не надеясь, Иван Варламович остановился, прижался боком к перилам, взялся, как это делал Люпус — левой рукой за локоть правой, пробормотал «Выручай, Господи».
И выручил.
Беглец, обогнавший Ивана Варламовича на целых три пролета, растопырил руки, будто хотел нырнуть или взлететь, упал брюхом, заскользил вниз по ступенькам.
Мимо, чуть не сбив с ног, пронесся Николай Константинович. Справился, наконец, с заклинившим затвором. Обидно было юноше, что не он врага отечества свалил. Но Люпус свое местечко в истории все-таки застолбил: с разбегу, беспромашно, всадил в лежащего еще несколько пуль, а приблизившись, для верности впечатал еще одну, прямо в затылок.
Обернулся, торжествующе крикнул:
— Всё! Лысому капут!
Пыхтя и утирая пот, Иван Варламович подошел.
— А проверить не мешает. Гады — они живучие.
Взял тяжелое тело за плечи, перевернул на спину.
Было темно, до ближайшего фонаря шагов тридцать, а всё ж свету хватило, чтоб опознать покойника.
Лысый-то он был лысый, да не тот.
— Это же Людвиг Зонн, — пробормотал Люпус. — Ничего не понимаю… Откуда? Почему?
— Чего тут понимать? Обдурил нас немец. Переиграл.
Наверху, где остались автомобили, залился свисток — полиция. Надо было уносить ноги.
ПЕРЕИГРАЛ
— …Пойду-ка я прогуляюсь, — молвил Иван Варламович. — Может, услышу что полезное.
Из автомобиля он вылез с другой стороны, чтоб из переулка не увидели. Прогулочной походочкой, этаким ленивым бюргером, двинулся по переулку, мимо беседующих мужчин. Только те уже прощались.
Джинн, не подав Теофельсу руки и даже не кивнув, зашагал в сторону дальнего перекрестка. Немец же скрылся в подъезде.
Пожилой горожанин еще немножко прошелся переулком. Потом, видно что-то вспомнив, повернул обратно. За углом его, оказывается, ждал автомобиль.
Дверь подъезда, до сего момента чуть приотворенная, тихонько закрылась.
— За нами следят, — сказал Зепп, пройдя в спальню. — Где мои носки? Ноги замерзли.
Волжанка подошла к окну, выглянула.
— Вы уверены? Никого нет.
— Мне второй раз встретился один и тот же субъект. Вчера кормил голубей. Сегодня терся рядом. Его ждала машина.
Он говорил отрывисто, потому что размышлял.
— Вы сможете жить с постоянно открытой форточкой?
— Могу, а что? — удивилась она.
— Вот и живите. Закроете только в одном случае: если вас возьмут в обработку. Я увижу и пойму.
Сивоусый барбос продолжал запугивать Антонину:
— … Мало того что обоих на месте положу, но и сынишка твой жить не будет. Люпус — мужчина обидчивый. Так что? Десять минут всего остается. Решай.
Она вся дрожала — и нисколько не прикидывалась.
— Всё сделаю… Как холодно… Форточку закрою.
А вдруг скажет: нельзя?
Не скажет. Очень уж обрадовался, что она согласна.
Кроме того, Кожухов на этот случай велел при рукопожатии царапнуть ногтем его ладонь.
Всё предусмотрел.
— Товарищ Людвиг, вы только надвиньте шляпу пониже на глаза, поднимите воротник и садитесь в машину как можно быстрей, — инструктировал Грач. — Пусть агенты Охранки едут за вами в полной уверенности, что следят за Стариком. Покрутите их по городу с полчаса, чтобы поезд благополучно уехал. А потом выезжайте на шоссе и гоните до границы. Мотор у вас мощный — они на «паккарде» отстанут, да и поезд вы без труда догоните.
Зонн был горд ответственным заданием, только немного беспокоился из-за русской неорганизованности.
— Я доверяю вам мой пагаш, товарищ Крач. Пошалуйста, не теряйте его. Там литература и теплые вещи для русского климата. И еще я хочу спросить. Вдруг с авто что-то случилось, и я не успел на краница?
— Дождемся. Старик это твердо сказал, — пообещал Грач и подмигнул. — Без своего любимого котелка он не уедет. У Старика только два головных убора: котелок и кепка. Не в старой же кепке он явится народу? Это было бы несолидно.
— Я буду беречь шляпу, как корону, — засмеялся Зонн, довольный, что понял шутку.
ПРЕДЧУВСТВИЕ
За сутки Антонина возненавидела этого молчаливого типа. Он не отходил от нее ни на шаг. Ночь просидел в кресле около кровати, не спал. Она тоже не смогла уснуть, чувствуя его взгляд.
Глаза свинцовые, страшные. Откуда их только в Охранке таких брали? Даже в уборную ни разу не отлучился. И ел только один раз. Ночью, она слышала, пошуршал свертком, пожевал что-то принесенное с собой.
Карл сначала пробовал с ним разговаривать, он ведь мальчик общительный. Но гадкий шпик только прижал палец к губам.
— Дядя глухонемой, — сказала Антонина. — Оставь его. Он будет с нами до завтра, проводит нас на поезд.
У нее не было возможности остаться с сыном наедине, хоть как-то всё это объяснить. Но Карл, кажется, понял. Слово «дядя» было не из маминого лексикона.
— Чего мы ждем? — спросила она. — Уже без четверти восемь. Вокзал близко, но ведь у нас чемодан!
Шпик стоял у окна, смотрел в сторону холма, на вершине которого находилась Кульманштрассе.
Вдруг, впервые за сутки, разверз уста:
— Поезд в восемь не уедет. А если уедет, значит, вы нас обманули…
Карл вытаращил глаза на него, потом на мать. Не глухонемой?!
Сзади скрипнула половица.
Поезд, стоявший на самом дальнем пути, близ пакгаузов, был странный: паровоз и один-единственный спальный вагон.
Пассажиры уже погрузились и разместились по купе. Курящие вышли на перрон. Все были немного на взводе: до сих пор не было Старика.
— Без двух минут, — сказал Малышев. — Где же он?
Рубанов выплюнул табачную крошку.
— Подождут. Не переживай, Малыш. Без Старика не уедем.
Около паровоза стояли двое немцев с военной выправкой, но в цивильных пальто и шляпах. Сопровождающие. Один щелкнул крышкой часов, что-то недовольно сказал. Вероятно, обругал русскую необязательность.
Малышев поднес ладонь к глазам.
— Кто-то идет! Старик с охраной?
Нет, шли трое: мужчина, женщина, ребенок.
— Нина! — крикнул Малышев. — Ты что так задержалась?
Читать бесплатно другие книги:
