Вид с метромоста (сборник) Драгунский Денис

Писатель и писатель

Он звонит в дверь.

Открывает кто-то, в полутьме прихожей не поймешь кто – то ли племянница, то ли домработница.

– Что вам угодно? – она говорит негрубо, но очень сухо.

– Простите, я начинающий писатель, я хотел показать свои рассказы Николаю Петровичу…

– Минутку, – она уходит.

Через долгие пять минут возвращается, дожевывая и утирая рот.

– Николай Петрович сказал подождать, – указывает на диванчик, который дальше по коридору.

– А, простите, где можно раздеться?

Вместо ответа она пальцем тычет в вешалку.

Он сидит, положив портфель на колени. Полчаса, час, полтора. Два.

Мимо ходят: старуха в кружевной шали с папиросой; очень красивая женщина, но с костылем, шаркает забинтованной ногой; парень студенческого вида, небритый и в толстых очках. Спотыкается о ногу визитера. Тот говорит: «Извините!», парень оборачивается, прижимает очки к глазам, присвистывает и говорит: «Да ну, фигня!» Визитер замечает, что у него под ногами натекли лужицы от растаявшего снега. Он спрашивает парня: «Простите, нет ли тряпки?» Парень не отвечает и скрывается в темноте коридора. Визитер вытирает лужицы кончиком коврика, для чего ногой подтаскивает его к себе – от этого громко падает тяжелая резная трость, она, наверное, стояла у стены.

На шум прискакивает мальчик верхом на деревянной лошадке. Бьет визитера игрушечной саблей по лбу.

Появляется давешняя племянница-работница. Поднимает трость, ставит ее на место.

Он говорит:

– Простите, можно воспользоваться вашими… эээ… удобствами?

– Прямо и налево.

Он идет, попадает в кладовку. Чемоданы, тазы, старые кастрюли. Выходит. Нашел сортир. Непонятно, где свет. Чиркая спичками, писает. Дергает за фаянсовую грушу. Воды нет. Он снова идет в кладовку, берет кастрюлю, идет на кухню набрать воды, чтобы смыть свою мочу. В кухне старуха жарит котлеты. Котлеты горят, плохо пахнут, она лениво льет постное масло на сковороду.

Он набирает воду, возвращается в сортир, но вместо этого попадает в спальню. Там какой-то мужчина в пижаме занимается гимнастикой, машет зелеными гантелями. У него потная лысина. На кровати сидит полуголая женщина и смеется.

Визитер отступает, выходит в коридор, спотыкается о мальчика на деревянной лошадке, проливает воду. Выходит работница-племянница и кричит: «Манюся! Заодно и пол вымоешь!» С антресолей – оказывается, квартира как будто двухэтажная! – спрыгивает девчонка с ведром и шваброй.

Визитер несет кастрюлю обратно в кладовку, на место поставить. Работница-племянница входит следом. «Значит, вы не горничная, как мне сначала показалось?» – спрашивает визитер. «Ничего-ничего не значит», – говорит она.

Вдруг раздается громовой бас: «Кто зассал туалет?! Мер-рзавцы! Зас-сцики!»

– Тссс!.. – шепчет она, прижимается к нему и лезет рукой ему в штаны. Они быстро совокупляются.

– Тебе хорошо? – спрашивает он, застегиваясь.

– Меня тошнит! – отвечает она. – То есть я беременна. От тебя, мой муж, отец моих будущих детей. Оставайся здесь. Я устрою тебе коечку. А потом пропишу тебя на этой площади. Я рожу, и мы отсудим у этого болвана пару комнат. Ты же начинающий писатель? Надо ведь с чего-то начинать…

Душа моя

– А я всё о Сашеньке думаю, – сказала Наталья Ивановна. – Господи, как всё ужасно несправедливо. Если бы я тогда могла отдать свою жизнь…

Разговор шел в больничной палате. У постели Натальи Ивановны сидела ее дочь Надя. Она сказала:

– Сашенька давно умер, всё, хватит.

– Но почему…

– Он был неизлечимо болен, – сухо сказала Надя. – Ты нам и так всё отдала. Всё, что могла. Хватит. Никто не виноват. Ты уж точно не виновата.

– Но почему ты меня не пустила лететь на похороны?

– Ты была нездорова. Мы тебя берегли.

Ужасная история, правда.

Надя вдруг вышла замуж за американца в двадцать восемь лет. Надин отец уже умер к тому времени. Сначала Надя не требовала свою долю наследства: она у мамы была единственная, и вообще они жили не разлей вода. Но как только наклюнулся брак и Америка – тут же намекнула, что надо разобраться. По-честному, по-семейному. Потому что по закону ей причиталась одна четвертая, но она уговорила отдать ей половину, а фактически – пять восьмых. У матери оставалась большая двухкомнатная квартира на Гончарной набережной, в очень лакомом доме. Надя предлагала эту квартиру продать и купить две квартирки поскромнее. В одной жить, другую сдавать, а деньги – половину самой проживать, а половину отдавать ей, Наде.

Наталью Ивановну передернуло от такого напора.

Надя родилась 30 сентября, и ее назвали Надеждой еще и со смыслом – хотелось, чтоб она исполнила все родительские мечты, чтоб стала красивой, образованной, блестящей, богатой, – вкладывали в нее все силы, просто молились на нее, отец звал ее Santa Esperanza, и вот вам исполнение всех надежд. Холодная, жесткая, ищущая выгоды. Готовая выселить мать из родного гнезда ради пятисот долларов в месяц!

Наталья Ивановна сказала нечто вроде: «Потерпи, душа моя! Дождись моей смерти», – и они не перезванивались года три. Потом родился внук Сашенька, и Надя его даже один раз привезла в Москву, показать бабушке.

Но на прощание снова завела разговор о квартире и деньгах, и они опять поссорились, и Наталья Ивановна даже сказала что-то вроде «вон отсюда».

Но еще через восемь лет примерно – Наталье Ивановне уже было хорошо за шестьдесят – Надя примчалась без звонка и чуть ли не на колени упала. Сашенька заболел. Тяжелая онкология, но не безнадежная. Но никакой страховки не хватит. Наталья Ивановна без лишних слов продала квартиру, купила себе крошечную однушку на окраине и все остальные деньги – а это была серьезная сумма – перевела на Надин счет. Почти все. Себе оставила самую чуточку, аварийный запас.

Потом Надя позвонила и сказала, что Сашеньку не смогли вылечить. Продлили жизнь ненадолго. А если честно – страдания продлили. У Натальи Ивановны после этого разговора случился гипертонический криз, но она всё равно хотела лететь на похороны. Надя не пустила. Грубо, но как-то очень по-родному сказала: «Ну, мама! Не хватало, чтоб ты еще у меня тут умерла!»

Нет – значит нет.

Но вот теперь ей под восемьдесят. Точнее, семьдесят семь. А Наде – пятьдесят пять, а выглядит на сорок самое большее. Гладкая кожа и никакого живота.

– Мы берегли тебя, – повторила Надя. – Поэтому запретили прилетать. Но вообще я должна сказать тебе правду. Джонатан приказал. Я ему рассказала, как всё было, и он приказал мне: «Скажи матери правду, а то разведусь». Он страшный баптист. Всегда только правда, даже тяжело так жить.

– Какую правду? – спросила Наталья Ивановна.

– Сашенька жив. Я тебя обманула, что он заболел. Я хотела, чтоб он учился в хорошей школе и в хорошем университете. А денег не было. Джонатан получает немного, а я вовсе почти ничего… Сашенька – наша единственная надежда. Santa Esperanza, – вдруг улыбнулась Надя. – Чтоб он стал врачом, понимаешь?

– Не понимаю, – сказала Наталья Ивановна.

– Ты вообще-то всегда была скуповата, – сказала Надя. – Поэтому я придумала вот так сделать. Да, это был обман. Но ведь всё хорошо! Он жив, он закончил Medical School, не просто, а в Yale University. А? Ты ведь рада? Скажи! Вот у меня фото в айфоне, хочешь, покажу?

– Не хочу, – сказала Наталья Ивановна и вдруг поднялась в кровати, спустила ноги, нашарила тапочки. – Я выздоровела, душа моя! – Она встала на ноги. – Я полна сил! Ты мне всё отдашь, до копеечки. Мой старинный ухажер – отставной генерал ГРУ, мы тебя на краю света достанем, а пока – вон отсюда!

Надя поднялась и вышла.

Наталья Ивановна постояла у дверной притолоки. Поправила рубашку. Выглянула в коридор.

Надя сидела на диванчике и плакала. Ее голова тряслась, она закрывала рот ладонью.

– Santa Esperanza, – позвала ее Наталья Ивановна. – Я пошутила. Мне совсем плохо.

И села на пол.

Надя подбежала к ней, села рядом.

– Я соврала, – сказала она. – Сашенька правда умер.

Они ненадолго обнялись.

Не для меня

Туганов учился в девятом классе. У него был друг Рябинин из десятого. Здоровый такой парень, всегда румяный, красавец, на всю школу знаменитый: играл на соло-гитаре в группе «Вавилон».

Туганову очень нравилось, что Рябинин с ним дружит.

Один раз в середине мая Рябинин позвал Туганова покурить на большой перемене. Вышли во двор, обошли школу, на заднем дворе зашли за сарайчики. Закурили.

– Тут смешное дело, – сказал Рябинин. – Надьку знаешь?

– Нет, – сказал Туганов и испугался, что Рябинин его сейчас побьет за какую-то девчонку, а он ни сном ни духом. – Нет, нет, какая Надька, ты что?

Рябинин засмеялся и дал Туганову щелбана, но совсем не больно.

– Не ссы! – сказал он. – Всё идет по плану! Надька Москаленко, а? Ну?

– Нет.

– Пошли, покажу.

Докурили, зашли в школу, поднялись на третий этаж. Рябинин шепнул:

– Да вот она, вот! У окна!

Надька Москаленко была небольшого роста. Короткая и прилизанная светлая стрижка, прямо как шапочка.

– Видал?

– Ну. И что теперь?

Но зазвенел звонок, и Рябинин убежал.

У Рябинина было семь уроков, но Туганов его дождался.

– И что теперь? – снова спросил.

– Бери, – сказал Рябинин. – Твоя!

Туганов не понял и поэтому промолчал.

– Твоя! – повторил Рябинин. – Она у нас в группе на подпевке. Мы с ней лучшие друзья, и всё, клянусь! Она девочка! Она мне сказала: «Хочу, чтобы это сделал он».

– Кто? – спросил Туганов.

– Ты! – сказал Рябинин. – Влюбилась в тебя, как кошка. Сам не знаю, почему. Типа, любовь зла… Шучу, конечно! – Рябинин еще раз дал Туганову легкого щелбана. – Все мозги прокапала: познакомь, намекни, объясни. Сама стесняется.

– Она, по-моему, жирная, – сказал Туганов.

– Дурак! – сказал Рябинин. – С жирными приятнее. Но не в том дело. Она тебе сразу даст, это раз. Будет к тебе бегать по первому свисту, это два. Не ссы! Скажи честно – зассал? Маленький мальчик зассал с большой девочкой почикаться?

– Сам ты зассал! – обиделся Туганов и повернул на перекрестке к своему дому.

Но на следующий день нагнал эту Надьку после школы и сказал:

– Привет! Домой? Давай провожу.

– Давай, – сказала она и сразу взяла его под руку.

Потом стояли у ее подъезда.

– Может, пригласишь? – сказал Туганов.

– Пошли, – она легко вздохнула и улыбнулась через силу.

У Туганова всё захолодело в животе. Они поцеловались в лифте и, за руки держась, подошли к двери, и вдруг она позвонила в дверь. Туганов прямо выдохнул. Дома у нее оказались мать и сестра. Они втроем жили в однушке. Сестра и мать спали в комнате, а Надька – на кухне. Кухня, правда, была большая и с электрической плитой. Мать у нее курила сигареты без фильтра из погрызанного мундштука и всё время подметала пол, пока они сидели на табуретках и пили чай. А сестра расчесывала сибирского кота и совала Туганову под нос: «Смотрите, молодой человек, какой он мя-ягкий!» Сестра была старше лет на десять или даже больше.

Когда Надька его провожала до лифта, они снова поцеловались и договорились, что она к нему придет завтра в семь вечера. Потому что завтра была пятница и его отец с матерью уезжали на субботу-воскресенье в пансионат «Сосны», как всегда.

Туганов накрыл стол в гостиной. Кофе, конфеты, четыре куска торта. Полбутылки вина взял в холодильнике. Бокалы поставил. Сыр нарезал. И хлеб тоже.

Надька долго ходила и рассматривала картины, книги и фарфоровые статуэтки – они стояли в специальной стеклянной витрине. Потом Туганов показал ей родительскую спальню и папин кабинет. А потом свою комнату. Там уже была постелена чистая постель и махровое полотенце под подушкой. И край одеяла отогнут. Это его Рябинин научил. Надька стала обниматься. Она прижималась грудью и толкалась носом ему в шею. Туганов сказал: «Давай сначала поедим?» Она сказала: «Давай потом поедим».

Потом они договорились погулять завтра вечером. Он ждал ее с без пятнадцати восемь до половины десятого. Потом позвонил. Подошла сестра и сказала, что Нади нет, и трубку бросила. Туганов пришел домой и еще раз позвонил. Подошла ее мать и сказала, что Нади нет, хотя был уже одиннадцатый час.

Потом он ее видел в коридоре, но только шагал к ней, она поворачивалась и почти что убегала. Догонять не хотелось. Туганов ждал, что Рябинин что-то скажет. Но тот молчал, и вообще у них начинались выпускные экзамены, у Надьки, кстати, в том числе…

Лет через пятнадцать они вдруг столкнулись на том самом бульваре.

– Вот! – сказал Туганов, указывая на скамейку. – Вот на этом самом месте я ждал тебя один час сорок пять минут! – и уселся, изобразив влюбленного мальчика, который вглядывается в конец аллеи.

Надька села рядом.

– Почему ты исчезла? – спросил он.

– Я так решила, – сказала она. – Я же не знала, какой ты на самом деле. Просто мальчик в школьной форме. Красивый. В смысле, мне жутко нравился. Но я не знала, честно. И Рябина ничего не сказал, гад.

– Какой я? – спросил Туганов. – Чего ты не знала? Что не сказал?

– Что твой папа генерал, помощник министра обороны.

– Ну и что?! – чуть не закричал он. – Какая разница?! Я ведь не понтовался!

– Неважно, – сказала Надька. – Я, как у тебя побывала, решила – всё. Я тут ни при чем. Это не для меня. А когда что-то не для меня, я предпочитаю скрыться…

– А чего тогда сразу не убежала? – обиженно спросил Туганов.

– Ну, извини, – засмеялась она.

– Очень глупо, – сказал Туганов. – А давай дружить дальше! Вот как будто я тебя ждал-ждал и дождался. О, Надька, привет! Пошли в кафе! И ничего я не такой-растакой… Отца со службы поперли, когда шеф помер. Он застрелился – в газетах было, читала?

– Нет, – сказала Надька.

– Вот… – вздохнул Туганов. – Мать замуж вышла и тоже умерла, отчим меня из квартиры выписал, у бабушки живу, институт не закончил, в кафе тебя позвал, а у меня денег нет тебя угостить, и вообще давай начнем всё сначала, Надька?

– Нет, – сказала Надька. – Это тоже не для меня.

Верность и неприличие

Она приходила к Недоглуздову по утрам. Зимой и летом, весной и осенью. И когда птички поют, а рассвет золотит латунную люстру на потолке, и когда в окне виден желтый круг фонаря и слышно, как сосед во дворе отгребает снег от своей машины. И когда первый тополь зеленеет, и когда он роняет багряный свой убор. В дождь, в мороз, в любую погоду.

Она обязательно приходила. Без звонка – у нее был свой ключ. Входила в комнату на цыпочках, сняв туфельки на пороге. Проскальзывала в полуоткрытую дверь, бежала к нему легкими шагами, почти вприпрыжку, а потом садилась на краешек кровати и легонько щекотала его за ухом. Он просыпался и видел, что она здесь, и улыбался ей.

Правда, когда она пришла к нему первый раз, он даже испугался. Сел в кровати, стал отмахиваться, бормотать: «Кто вы такая? Зачем? Откуда?»

Но потом привык и даже полюбил ее веселые, ни к чему не обязывающие визиты.

Она ни разу его не обманула – так, чтоб обещать и не прийти. Или чтобы позвонить и сказать: «Извини, Недоглуздов, завтра у меня не складывается, давай, до пятницы». Нет, она приходила как часы. Лучше, чем часы!

Он каждый вечер был уверен: утром она обязательно придет.

Поэтому он однажды пригласил к себе в гости – так, на чашечку чаю с тортиком – Дагмару Линд из отдела анализа финансовых рынков. Она приехала из Дании, вроде бы экспатка, но по-русски говорила на пять с плюсом, даже с пословицами и матерком. Говорили, что на самом деле она была Тома Длыгина, но это неважно. Недоглуздов звал ее Шоколадкой, прицепившись к фамилии, хотя она была вся светлая и белая. Если шоколад, то молочный. Но ей это нравилось такое внимание, поэтому она легко согласилась на чашечку чаю с тортиком.

Недоглуздов точно знал, что эрекция придет утром. Чтоб зря не испытывать судьбу, он выставил на стол, кроме чая и тортика, еще две бутылки красного сухого, а также коньяк, виски, джин и мартини.

Напились просто в опилки и повалились спать, всё же потискавшись и поцеловавшись в знак признания отношений. Недоглуздов раздел ее, лежащую поверх одеяла, – она была здорово толстая, но упругая, и уже совсем спала. Вытащил из-под нее одеяло. Пристроился рядом. Укрыл ее и себя.

Завтра, сказано же!

Утром скрипнула и приоткрылась дверь. Довольно громко скрипнула, так что Дагмара Линд проснулась и покрепче прижалась к Недоглуздову своей тяжелой попой – они спали, как столовые ложки в футляре. Она даже закинула руку назад, притягивая Недоглуздова к себе, чтоб у него не было лишних сомнений и страхов.

Но он повернулся на спину.

Тонкий луч солнца шел из коридора, пробиваясь через стеклянную дверь кухни – кухня была на утреннюю сторону, и было лето. Но никто не вбегал на цыпочках и не бросался к нему на постель. Эрекция не пришла.

А вдруг она в коридоре? Стесняется войти?

Недоглуздов сел на кровати и негромко сказал в сторону двери:

– Эй, ты где? Давай, не робей, мы тебя ждем!

– Чего? – подала голос Дагмара Линд. – Ты кого там выкликаешь?

– Да тут должна прийти одна девушка, – сказал Недоглуздов.

– Чего? – возмутилась Дагмара Линд и соскочила с кровати, голая, бело-розовая и огромная. – Чего? Ты меня что, на групповик подписал? А ты меня спросил? Ну, ты скотина! Ну, ты козел беспардонный!

Она стала одеваться, быстро и бодро, как будто вчера не выдула бутылку красного и по полбутылки коньяку, виски, джина и мартини.

– Шоколадка! – ласково сказал Недоглуздов. – Шоколадка, ты что?

– Хрен тебе в сумку, а не Шоколадка! – заорала Дагмара Линд. – На групповик меня подписывать, это ж надо какое хамство! Так не уважать женщину, коллегу, гражданку иностранного государства!

Дагмара Линдт протиснулась между Недоглуздовым и шкафом – шкаф зашатался, а Недоглуздов чуть не слетел с кровати – и выбежала в коридор.

Через полминуты хлопнула входная дверь.

Еще через минуту Недоглуздов вышел из комнаты.

Потом вернулся. Накинул халат на всякий случай. И осторожно открыл дверь в кухню.

Так и есть.

Эрекция в блеклом ситцевом платьице и сандаликах на босу ногу сидела на табурете и глядела в окно, отвернувшись от Недоглуздова.

– Куда ты делась? – спросил он.

– Зачем ты привел эту корову? – спросила она вместо ответа.

Она была бледная. Она кусала тонкие губы. В ее глазах стояли злые слезы.

– Прости, – сказал он. – Больше не повторится.

– Честно?

– Слово! – сказал Недоглуздов.

Она улыбнулась, и у него просто камень с души свалился, и голова перестала болеть, и изжога прошла. Он тоже заулыбался, виновато и счастливо.

– Ладно, – сказала она. – Иди ложись, я сейчас приду.

Seduzione sfortunata[2]

Был один сравнительно молодой, но очень блестящий профессор. Ему сначала было тридцать восемь лет, потом сорок два, далее сорок семь, уже к пятидесяти дело шло, а он всё был холостой. Конечно, многие молодые преподавательницы, а особенно аспирантки, были бы очень не против выйти за него замуж. Тем более что он был, как уже сказано, научно блестящ, красив и строен, а кроме того, у него была большая-пребольшая квартира на улице Воровского (ныне опять Поварская). Потому что покойный папа его был очень знаменитый ученый и мама тоже. Тоже покойная, кстати. Вот ведь какой жених и безо всякой свекрови.

Поэтому молодые преподавательницы и аспирантки атаковали его что было сил, но безрезультатно. Жил он в своей квартире один и никого к себе не пускал. Из аспиранток, я имею в виду. Они, бывало, пытались его проводить, помочь донести папку с проектами, но он вежливо и твердо прощался у красивого подъезда, дружески жал руку и скрывался за дверью.

Одна аспирантка подумала: «Это всё от нерешительности! Смелей надо!»

Она вызвалась помочь ему донести очередную порцию проектов и специально взяла их очень много, просто целую вязанку, обхват, «беремя», как говорят в народе. И, когда он стал прощаться у подъезда, сказала: «Ну, как вы это донесете? Всё разлетится!» – и вошла с ним в лифт, и даже в прихожую, а в прихожей спросила: «Куда класть?» – и он, слегка растерявшись, провел ее в свой кабинет.

Там она сложила проекты на журнальный столик и сказала, нарочно громко переводя дух:

– Можно у вас попросить воды попить?

– Сию минуту, – сказал профессор. – Но, может быть, чашечку кофе?

«Ого! – подумала аспирантка. – Лови момент, дорогая!»

– Да, спасибо, не откажусь, – сказала она.

Профессор ушел. Слышно было, как он в конце коридора зашел в кухню, стал звенеть посудой.

Она огляделась. Комната была просто дивная. Старинный письменный стол с бронзовой лампой, книжные шкафы с витыми колонками, люстра с пузырем красного стекла и огромный диван, покрытый тонким и мягким персидским ковром…

Когда профессор с кофейным подносом в руках вошел в кабинет, она поднялась с дивана ему навстречу. Совсем голая. Даже клипсы сняла.

Она была очень красива. Полное совершенство. Фигура, достойная резца Праксителя. Или лучше даже Кановы, или русского классика Витали. Потому что у Праксителевых Афродит тяжеловатые лодыжки. А тут всё было воздушно и тончайше, но при этом рельефно и выпукло – где надо и как надо.

Профессор смотрел на нее как завороженный. Он поставил поднос на стол, шагнул к ней, она шагнула ему навстречу, и он сказал, протянув ей руку:

– Пойдемте.

– Да, – тихо сказала она.

Он привел ее в ванную. Напустил полную ванну воды, взбил пену, помог ей забраться туда и даже слегка потер ее махровой рукавичкой. При этом не снимая пиджака, а только слегка подсучив рукава.

– Теперь вставайте, я вас сполосну, – сказал он.

Она выпрямилась в дивном блеске своей наготы, как сказал бы поэт.

Он душем смыл с нее пену.

– Вылезайте. Вот так… Я укутаю вас в простынку. А теперь я вас вытру насухо, хорошо? А теперь пойдемте, – он взял ее за руку и провел в кабинет. – Не остыло? – он потрогал кофейник. – Нет, порядок. Одевайтесь, выпьем кофе и… и мне через час на экспертный совет… так что… в общем, спасибо за визит.

Дело в том, что бедный профессор играл за другую лигу, но время было такое, строгое насчет этого, семидесятые годы, сами понимаете. Ни о каком «coming out» и помыслить было невозможно.

Тем более перед аспиранткой.

Но она была просто поразительно хороша.

Даже ему понравилась.

Seduzione sfortunata. 2

Одна студентка влюбилась в преподавателя. Однажды она как-то сумела зазвать его к себе домой и сказала:

– Я вас люблю. Я хочу родить от вас ребенка.

Он несколько смутился. Вторая фраза смутила. Так-то он, может быть, был бы не прочь, но столь серьезные перспективы ему не нравились. Он сказал:

– Но я не собираюсь жениться в ближайшие годы.

– Ничего, – сказала она. – Меня это не волнует.

– Но я даже не смогу тебе помогать! У меня зарплата сама знаешь какая.

– Неважно, – сказала она. – Я сама справлюсь.

– Но я тебя не люблю! – был его последний довод. – Да, ты хорошая, ты красивая, но я вообще-то люблю другую женщину.

– Мне всё равно! – воскликнула она. – Я вас люблю, я, я, я, понимаете! Это для меня самое главное, я вас люблю и хочу от вас ребенка, – шептала она, переходя на «ты». – Не думай ни о чем, я не упрекну тебя ни словом, ни взглядом…

Он вздохнул и начал снимать свитер.

Она покраснела и сказала:

– Сегодня я не могу. У меня месячные.

Потом она удивлялась, что он передал их группу другому преподавателю, а в коридоре проходил мимо нее, как мимо шкафа.

Психопатология совместной жизни

Шизофрениками восхищаются.