Моя веселая Англия (сборник) Гончарова Марианна

Рассмешить гвардейца

Какое главное развлечение туристов в Великобритании? Кроме осмотра достопримечательностей? Мадам Тюссо? Ну вы тоже! Вы говорите о музее восковых фигур мадам Тюссо?! Да глупости! Сейчас этих восковых болванов по всему миру столько налепили, прямо тесно от них в нашей человеческой жизни. Они стали выбираться на улицы наших городов, сидеть в ресторанах, ходить на выставки, презентации, развлекаться в ночных клубах, совершать преступления, баллотироваться в депутаты и выступать на теледебатах, усиленно защищая права восковых фигур. Бывает, включишь телевизор, а там голова хлоп-хлоп глазами, и вдруг рот раскрывает и молвит... голосом человеческим. И такое молвит... Ну да ладно.

Друзья мои говорят, что самое симпатичное во мне не внешность, не фигура и не мой тонкий пытливый ум, что, как муж говорит, является безусловною выдумкой, не легкий шаг, не всякие умения и способности, а мой смех. Наш областной музыкально-драматический театр, когда играет комедию, всегда присылает мне пригласительные на первые несколько спектаклей. Во-первых, своим идиотским смехом я вдохновляю труппу, во-вторых, завожу публику вокруг себя. Что есть, то есть. Если я говорю с кем-нибудь по телефону и начинаю смеяться, сеть не выдерживает, отключается. А сколько было сорвано уроков в школе. А встреча с депутатом... Многие вспоминают. Последним был мною осмеян обалденный по своей авантюрности многолюдный очень платный семинар-практикум «Стратегии когнитивных и поведенческих актов для получения лучшего уровня контроля и повышения эффективности деятельности переводчиков компании».

Вот как-то один детский писатель – хороший писатель, добрый, умный, и очень смешные книжки пишет – загрустил. А все почему – он вегетарианец, и у него очень высокие требования к еде, которую он сначала тщательно обнюхивает на предмет свежести. Поэтому чаще всего он питается, как библейские пастухи в часы невзгод и лишений, сыром и вином. А тут пришел он на фуршет, а на столах ну ничего. Имеется в виду, для него. Он прямо скис, нос повесил. Вот, говорит, смотрю в глаза этой крабовой палочке, раздумываю о нелепой ее жизни, и мне грустно. Мне грустно, что мало чего вкусного тут, на столах, среди этого изобилия неполезной еды. Почти ничего.

А я ему отвечаю: а мне весело. Потому что много чего смешного вокруг столов, почти все!

Смеяться – это такая же неотъемлемая часть моей жизни, как дышать.

Поэтому я езжу в Великобританию для того, чтобы дразнить гвардейцев. Не пробовали?

Ну, например, в Букингемском дворце. Стоит такой гигант исполинский, закаленный, невозмутимый в медвежьей шапке, красном кителе, стоит и не шевелится. Прямо как восковая фигура. А туристы ему в лицо заглядывают, анекдоты рассказывают, хохочут, а он как будто и не слышит. Ну иногда только уголок губ дрогнет, незаметно. Держится изо всех сил.

Но и это не самое интересное. Я, например, предпочитаю дразнить гвардейцев в Шотландии, в городе на семи холмах Эдинбурге, как шотландцы его называют, Эдинбэрэ.

Вот стоит такой милостью Божьей гвардеец пехотного гренадерского полка, очень живописно одетый – килт из тартана, плэйд, форран, блэнгери... Ой, столько непонятных слов. А на самом-то деле – юбочка в клетку, плед на плече, сумка меховая на... на... ну... впереди, пилотка с лентами на затылке, как у наших матросов, белые перчатки и гольфы, как у детсадовских детей. Красавчик.

– Лиззи, – говорит одна пожилая американская туристка подруге, – ты посмотри, какой он секси в этой своей юбчонке, с этой торбой на... на... ну, впереди, и этом своем одеяле на плече...

И все умирают от смеха рядом, только он стоит надменный в своем килте, глазами – далеко, там, где сердце Роберта Бернса. А оно, как водится, – в горах. Стоит такой гордый в своем одеяле. Потому что на юбке и одеяле у него черно-красные цвета клана Стюартов. А это даже не Дугласы и не Макдональды... И охраняет он не что-нибудь, а сердце шотландской истории Эдинбургский замок со всеми его каменными воспоминаниями, пыточными орудиями, сокровищами шотландской короны, часовней в память лучшей из шотландских королев леди Маргарет, тайнами, замурованными в толстенные мшистые стены, призраками и гигантским собором, где хранятся Книги Чести Шотландии, куда еще в позапрошлом веке гусиным пером внесено имя прапрапрадеда его Джона Стюарта, павшего за честь Великобритании в Афганской войне.

Между прочим, тут недалеко, в замке Холлируд, интриговала одна прелестная представительница этого же клана по имени Мэри. Очень уж хотела она возложить на свою ветреную головушку корону империи и стать владычицей морскою. Ох, как она стала шантажировать всех, искать компромат, готовить дворцовый переворот, вся такая в белом, с косой вокруг головы, полная энтузиазма и стремления сделать жизнь получше и подешевле для своей, как она говорила, нации... Ой, я не о том, кажется... Вернее, не о той... Ну да ладно. История, как говорят, обязательно повторяется. Только второй раз, заметьте, уже в виде фарса. У той леди в XVI веке все же возможностей, на мой взгляд, было меньше... Ну не будем о грустном. Мы же радоваться планировали. И поскольку я приехала в Шотландию дразнить гвардейцев, я стала смущать Стюарта.

Вот, например, англичане едят овсянку с сахаром. А шотландцы? Ну конечно, с солью! Поэтому гвардейца в Лондоне надо смешить, чтобы рассмешить, а гвардейца в Эдинбурге надо злить. Их когда злишь, они тут же конфузятся и хихикают. Делая вид, что им наплевать, потому что они – о-го-го! Они – шотландцы, а не кто-нибудь там...

И вот я становлюсь недалеко от полосатой гвардейской будки и с безразличным видом говорю:

– Интересно, а играет ли шотландская сборная по футболу в чемпионатах Европы?

Вижу, он насторожился, хотя и так стоит, как струна, и тихонько так: «Хм...»

– Да у них-то и команды футбольной нету, наверное, у шотландцев... – подыгрывают мне знакомые американцы.

– Правда, нету? – наивно спрашиваю я, сдерживая смех.

– Ты хочешь поговорить об этом? – задают американцы свой привычный вопрос, с сомнением поглядывая на гвардейца.

А Стюарт уже глазами не в горах, где сердце величайшего из шотландцев, а готов ими меня сжечь, как ведьму на средневековом костре.

– Нет, лучше давайте обсудим их странный язык, этот их диалект английского...

Гвардеец вот-вот лопнет от ярости сейчас. Нет, ну это уже совсем наглость, играть на его национальных чувствах.

– А еще лучше, давайте пойдем и посмотрим тот самый «Камень судьбы». По-моему, просто обычный камень, стоило из-за него раздувать такую шумиху в прошлом веке, – говорю...

И тут знаете что? Тут пришла смена караула. С командами и очень смешным подыманием коленок в юбочке (это при их бесстрастном выражении лица), церемонным притопыванием башмаками и передергиванием затворов их базук, он и его напарник поменялись местами, и напарник влез в полосатую будку, а мой Стюарт оказался на свободе, чтоб наконец надавать мне по шее.

Но поскольку он был шотландец – отважная и благородная душа, храброе сердце, истинный шотландец, писаный красавец, рыжий и веснушчатый, принадлежащий к высокому клану, верный подданный Британской короны – Якоб Стюарт, так его звали – провел со мной и моими знакомыми американцами такую вдохновенную беседу, к которой, казалось, он готовился всю свою жизнь. И что шотландская сборная играет в чемпионатах Европы по футболу отдельно от английской, и что шотландский – это кельтский язык, а никакой не диалект, и что «Камень судьбы» – волшебный, и на нем короновались все британские короли. И когда шотландские студенты выкрали его из Англии и привезли назад в Шотландию, все, абсолютно все шотландцы плакали от счастья. И мои родители плакали, и мои дедушки плакали, и шотландский парламент плакал, и трубочисты, и пекари, и волынщики, и пивовары, и гвардейцы, и поэты, и мэр Эдинбурга плакал. Его, этот огромный камень, везли по Королевской миле от Холлируда к Эдинбургскому замку, и столько было народу, и все хотели видеть это. И тогда мой дед позвал всех в первую и самую древнюю в мире Камеру Обскура, откуда было видно в специальные зеркала, как водворяют «Камень судьбы» на свое законное место. И там вокруг зеркал стояло множество людей, и они тоже плакали от счастья. И полоскался на ветру шотландский флаг над старым замком. И тогда Англия позволила оставить «Камень судьбы» в замке, видя такое всенародное ликование. Вот какая у меня страна! Шотландия в моем сердце, где бы я ни был, и лучшее в мире – это Шотландия, и самое великое – это Шотландия, и все самое красивое и вечное – это Шотландия, Шотландия, Шотландия... И все это я передам по наследству детям. И любовь к моей прекрасной стране бесцветных скал, зеленых долин и рыжего солнца, к стране легенд, древних крепостей, скрипучих деревянных ступеней и загадочных озер, к стране верескового меда и таинственных ароматов, к стране бессмертных горцев. И мое трудолюбие, и мои умения. И клетчатый килт, и плэйд, и форран, и блэнгери цветов древнего клана опальных королей я тоже передам моему старшему сыну...

Мне стало стыдно, и я сказала, что пошутила. Что, честное слово, я просто пошутила, что я просто хотела его рассмешить...

И тогда гвардеец пехотного гренадерского полка ее величества королевы Елизаветы Второй Якоб Стюарт облегченно, закидывая голову назад, придерживая свою блэнгери, весело и торжествующе рассмеялся:

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!!!

Видишь ли, Юра...

Речь пойдет о моем личном вкладе в борьбу с мировым терроризмом. Друг мой, хороший писатель, однажды начал свой рассказ со слова «Ой». Блистательное начало! Блистательное! Но все. Уже все. Топором не вырубишь. Если даже это «ой» было первым словом в твоей жизни. Сложной запутанной жизни. Полной сомнений, тревог... Ой! Не об этом сейчас. О тревогах чуть дальше.

Придется начать свой рассказ со слова «нет». Нет, ну вы боитесь террористов? Конечно. А кто их не боится? Я – ужасно боюсь. И раньше боялась. Даже когда угоны самолетов не были настолько в моде и эти идиоты-террористы еще не так разгулялись.

Опять же, повторяюсь, – нет: нет, ну вы боитесь летать? Я – ужасно! Одно утешает. Когда я лечу в самолете, моя мама мысленно держит его, самолет, ладонью под брюхо. А когда за дело берется моя героическая мама, ни со мной, ни с моими детьми ничего не может случиться. Но эти проклятые террористы! Они ведь не знакомы с моей мамой...

Бояться для меня – как дышать... Но обычно я просто боюсь. Дежурно. По привычке. Я ж вам вначале еще про слово «ой» говорила. Но тут как-то, отправляясь в Британию, я вдруг совсем испугалась. Нет, ну просто очень! Вот втемяшила себе в голову, что давненько со мной ничего такого не случалось. Подозрительного. И, знаете, предчувствия неясные, плохие сны. И придумала сразу. А главное, поверила в это тут же. Что сегодня мой самолет захватят. И сразу поняла, кто. Сразу! У меня же мамина интуиция. А моя мама... Ну вы знаете.

Он! То ли араб, то ли кто... Вошел в салон, нервный, бледный, прямо желтый, в сопровождении юной смуглой жены и множества ребятишек. Понятно. Для прикрытия. Мол, я с семьей. Честный такой... А сам в глухом черном костюме. В июле. И в огромной чалме. Ну и что, что он потом оказался индийцем?! Индийский гость. «Не счесть алмазов в каменных пещерах...» Сам сел впереди, а жену с ребятишками усадил в конце салона, где курят.

Что они вытворяли! Это были не дети! Бандерлоги! И сколько их там было, никто не мог бы посчитать. Они носились с бешеной скоростью. Прыгали, менялись местами, прятались. А маленький, обезьянка уистити, чирикал без пауз, высоко, резко, как милицейский свисток. Самые смелые пытались раскачать самолет. Ну? Очевидно же все! Продумано! Отрепетировано на тренажерах. Отвлекали внимание. Бдительность усыпляли. Чтоб их папашка – из чалмы, например, – «узи»! И: «Всем оставаться на своих местах!» Интересно только, куда он самолет направит вместо Лондона? В Барнаул?

Стюардесса, хорошенькая длинноногая Ирочка, пыталась усадить детей. Но напрасно. Наконец она прошла к Индийскому Гостю.

– Сэр, это ваши дети?

Индийский Гость оглянулся и задумался, окинув подозрительным взглядом свою жену.

– Сэр, это ваша семья?

– Да, – неуверенно подтвердил Индийский Гость.

– Сэр, скажите вашей мэм, чтоб она усадила детей и пристегнула ремни.

– I don’t care, – с важностью магараджи отрезал тот.

Конечно, ему все равно. Он ведь о другом думает!

А Ирочка снова прошагала в конец салона.

– Мэм, прошу вас, успокойте детей.

Женщина беспомощно развела руками, покачала головой и сказала что-то на непонятном языке. Ирочка снова вернулась к Магарадже.

– Сэр, ваша жена не говорит по-английски. А я не понимаю ее хинди.

– Это не хинди! – обиделся Магараджа. – Это гуджарати!

Ирочка чуть не плакала.

– Сэр, если вы не успокоите детей, мы вызовем секьюрити, задержим вылет и будет скандал.

– I don’t care, – снова ответил Магараджа.

Поняли? Если ему все равно, то что? Камикадзе!

– Но я не знаю гуджарати! – не унималась Ирочка.

Ну нет! – решила я. Еще чего! – решила я. Какой-то экстремист будет тут решать проблемы за мой счет. А моя мама в это время будет ему, гаду, еще и самолет под пузо держать!

– Я знаю гуджарати!

Вы видели тот фильм? Где он, так просто раскидав человек десять врагов своей страны, белоснежным платком промокнул уголок поврежденной в драке губы и тихо представился: «Бонд. Джеймс Бонд». Да? Видели? Помните? Так вот, эффект был такой же.

– Я знаю гуджарати! – и все. Даже нет. Тоньше все-таки, загадочнее. Вы тот, другой фильм видели? Где «Пал Андреич, вы шпион?» А ответ? «Видишь ли, Юра...» Вот.

Я встаю, разъяренная, со своего места, прохожу в конец салона. И (десять лет обучения в общеобразовательной школе не прошли даром), как наша незабвенная математичка Изольда Михайловна Шкрянге, ору, заведясь с полоборотика, на самом что ни на есть русском языке, который велик и могуч. Что доказано ниже:

– Эт-то шо такое?! А ну-ка! сесть! всем! я! сказала! Я вам говорю или стенке говорю?! Бездари!!! По вас тюрьма плачет!!! Сели сейчас же! И тиха-а-а!!! Вас много, а я одна!!!

В салоне воцарилась такая тишина, как будто это не магараджа, а я собиралась захватить самолет. Испуганные бандерложки быстро расселись по местам – их оказалось всего четыре. Дружно клацнули пристегиваемые ремни. Аплодисментов, как по голливудскому сценарию положено, не было. Но народ смотрел на меня с уважением. Магараджа достал то ли четки, то ли бусы и принялся молиться, недоброжелательно посверкивая на меня из-под чалмы. Еще бы! Я сорвала ему проект, к которому он, может быть, готовился всю свою жизнь.

А долетели мы благополучно. Потому что моя мама, как всегда, мысленно поддерживала самолет под пузо. А когда за дело берется моя мама, со мной ничего не может случиться.

Несси, или Топорный бизнес

Кто может позволить себе съездить отдохнуть в Британию? Тот, кому это сто лет не надо и неинтересно. А кому интересно и ой как надо, тот не может себе этого позволить. Такие вот ножницы. И от этого все неприятности за границей.

Вот группа мне попалась, ну те еще хлопцы.

Оказывается, они ввезли в Британию гуцульские топоры. Причем не деревянные, из этнографического салона, а специально заказанные у мастера, металлические. И наша таможня беспечно пропустила их, идентифицировав топоры как сувениры, а бдительные британцы как-то напряглись, увидев торчащие в ручной клади у двадцати из двадцати шести украинских туристов боевые топоры с длинными резными деревянными ручками, по пять-шесть штук на брата.

Таможенники вызвали своего начальника, и мне как переводчику пришлось отдуваться там, объясняя, что это не викинги, не террористы, не бандиты, не организованное подразделение тайного гуцульского боевого искусства, а всего лишь новые буковинцы, обычные люди. А топоры – сувениры. И в конце своей вдохновенной речи изрекла, на мой взгляд, самую вескую сакраментальную фразу. Я прижала руки к груди и взмолилась:

– Let my people go!

И начальник, мысленно повертев пальцем у виска, отказавшись от пожертвованного ему в подарок топора, с достоинством, не стыдным даже для фараона, велел:

– Go!

Мои люди, коих я вызволила из таможенного плена, оказались капризны. Они хотели только выпивать и знать, где находится рынок, потому что им надо толкнуть свои топоры. Сделать бизнес. Им программу на день – музеи, костелы, памятники – а они: это неинтересно и то неинтересно, что мы, школьники, что ли, нам кое-что другое. А я им, дети мои неразумные, народ мой, мною освобожденный, Британские острова – вообще одно из самых загадочных мест на планете. Волшебники и рыцари, драконы и привидения, колодцы-омуты и гигантские камни, как будто разбросанные повсюду каким-то великаном. А эти британцы живут себе рядом и в ус не дуют. Я им – да вы что, ребята, здесь же привидений на один квадратный километр больше, чем у нас – куриц. А они: подумаешь, разве это загадки? Разве это тайны? Вот пивоварни, это да! Современные технологии производства пива или виски там, дегустации, такого у нас еще нету, вот это же будущее! А я им, что будущее, оно ведь все равно к вам само придет, сегодня вечером, или послезавтра, или через год, надо только набраться терпения. А это британское таинственное прошлое – оно к вам уже никогда не придет, вам надо самим искать следы былого.

Да чего их искать, великодушно откликаются хозяева-шотландцы, – поехали в Драмнадрокит, если хотите.

А я подумала, что там как-то не очень будет интересно моим людям.

– А чего там? – лениво-равнодушно и даже подозрительно они поинтересовались.

– Там? А там – озеро Лох-Несс.

– Ну и чо?

– А в озере как раз и живет то самое прошлое, чьи следы вы ищете. Там живет чудовище.

А мои, они же даже и не слышали моих деликатных намеков, что Несси, динозавр обещанный, это вообще, может, и миф. Одному привиделось что-то в сумерках – может, пьяный был, может, просто расстроенный шел – девушка его бросила, обозвала еще как-нибудь или еще что – словом, в состоянии аффекта вдруг увидел торчащую голову из озера. Она сочувственно так на него глядела, как бы спрашивая: «Чо, брат, пролетел, да? Как шведы под Полтавой, да?» Да? Вот и пошла легенда такая. И шотландцы как стали его пропагандировать, мол, и я видел, и теща моя видела. И рассказывают в подробностях, как будто это не динозавр таинственный, а соседская корова.

Давайте, я сейчас крикну, что вон-вон, снежный человек идет. А я, когда ору, страшно убедительная, и все поверят и подтвердят, что да, действительно, мы ВСЕ видели снежного человека.

Нет, у меня иногда создавалось впечатление, что они, мои люди, вообще меня не слышали, тем более что за эти два месяца я отощала и подтаяла телом там, на земле Британской короны, потому что во время трапез мне приходилось работать, но это тема следующей новеллы, о еде – это потом. Ну в упор не видели – я – кто? толмач, а они кто? – да у них 300 тысяч одних курьеров и с начальником ГАИ на дружеской ноге.

Конечно, они абсолютно были уверены, что сейчас им ее покажут, а как же! Вот так вот Несси специально выглянет принаряженная, с бантиком на шее и скажет: «Оу, юкрейнианс! Оу! Какая честь! А что это у вас? Топоры? Почем?»

– Ну и где?! – стоят покачиваются, перекатываются с носков на пятки, руки за спину, как птицы. – Мы ж приехали! Когда начнется?

Стоят недовольные, шеи тянут.

Похолодало. Ветер потянул с озера нешуточный, круги на воде заходили. Мои люди недовольно:

– О, наконец-то... А то ждем, ждем...

Куда, что вы. Щас она вам так и появилась.

Словом, ждали-ждали, но, как говорится в знаменитой книжке про Джеймса Бонда: «It’s not your lucky day!», что означает «Не по Сеньке шапка», ну или примерно так.

Развернулись и недовольные потянулись к автобусу. Я еще постояла немного с друзьями, потому что Дуглас, который очень любит дайвинг, как бы оправдываясь, рассказывал, что в этом озере все – большое. Если ловишь рыбу – она больша-а-ая, если ракушки – они больши-ие, даже совсем мелкие головастики – они ого какие большие.

Мы пошли следом за моими людьми к нашему автобусу, но когда я случайно оглянулась, мне вдруг показалось, что из воды на мгновение высунулась маленькая голова на змеиной шее, повертелась, как перископ, мы встретились с ней взглядами, Несси – а это была точно она – подмигнула и скрылась в озере. Вот так вот. Но я никому-никому об этом не скажу. Пусть продают себе свои топоры.

Личинка, британцы и принц Ацдрубаль

Есть в Карпатах такой маленький городок – Вижница. Город художников, поэтов и авантюристов. В Вижнице заканчиваются цивилизация, время, мир. И начинается вечность. Дальше, то есть выше, ходят не в туфлях, а в постолах, ездят не на автомобилях, а верхом на крепких лошадях, лечатся не таблетками, а травами, поклоняются духам воды, леса, гор и привораживают любимых. Привораживают, заговаривают, пришептывают любимых на всю жизнь или на время. Это уже кто как любит. А если от любви страдают, если страдают от любви, – распускают косы по плечам, идут в горы и ищут в лесу старую ворожку, что готовит зелья горькие, отворотные. Да мало ли... Сколько там еще загадок и тайн! В Вижнице заканчиваются рельсы. Обрываются – и все. Дальше – тишина, небо, горы, таинственный звон и синий цветочек чебрик.

Именно туда, в загадочную Вижницу, и собрались приехать британцы. Точнее, жители Манчестера. Их интересовали белые грибы, травы, местные живописцы, водопады, старинные автокефальные соборы и горы, горы, горы.

Толмачей для англичан пригласили из нашего агентства. Должны были ехать Асланян, Розенберг и я. Но Асланян и Розенберг подрались в магазине «Дружба народов». Из-за «Беовульфа». На староанглийском. Это было еще тогда, когда книг не хватало и интеллигентные люди даже дрались за право обладания. Асланян и Розенберг подрались, повалив несколько стеллажей. Их забрали в милицию, и мне пришлось одной ехать за англичанами в Ленинград, а потом сюда, в Вижницу. Конечно, если бы я была в тот момент в магазине «Дружба народов», я бы тоже подралась с Асланяном и Розенбергом. И не исключено, что победила бы. Потому что «Беовульф» – редкость большая и на дороге не валяется.

Вместе со мной в Ленинград за гостями от общественности Черновицкой области выехала самая серьезная женщина города Черновцы Стефания Федоровна Личинка. Личинка – самая серьезная женщина не только потому, что у нее абсолютное отсутствие чувства юмора. Нет. Самая серьезная женщина – это общественный статус. Объясняю. Каждый год в канун Восьмого марта в Черновицком областном драматическом театре проходит торжественное собрание, посвященное этому международному дню, о котором другие народы, кроме бывшего советского, имеют смутное представление. В президиуме собрания сидят суровые дядьки в пиджаках, с ответственными лицами. В виде исключения в этот день в президиум сажают трех женщин. Как правило, одних и тех же. Это профсоюзные деятельницы в костюмах джерси, с навеки залакированными прическами со следами бигуди. Личинка была одной из трех. Испокон веков в нашем городе их называют самыми серьезными женщинами Черновцов. А кого же еще можно посадить в такой президиум?

Вот в такой компании я и выехала поездом в Ленинград. У Личинки в полиэтиленовой сумке под кожу лежала наличность, выданная ей городом для встречи британцев: посещения дворцов, музеев, театров и ресторанов.

Всю дорогу Личинка рассказывала мне, как в юности она не поддавалась на происки империализма. И в ГДР, и в Польше, и в Болгарии. Она поучала меня долго, больно тыча в мое плечо твердым профсоюзным пальцем и подозревая меня во всех грядущих грехах. Она воспитывала меня, бесцеремонно называя на «ты», пока в соседнее купе не вошли офицеры. Глаз Личинки заблестел, она завершила воспитательный час, поправила перед зеркалом прическу, вышла из купе и мечтательно уставилась на проплывающие за окном пейзажи. Офицеры зазвенели бутылками и возбужденно загалдели, приглашая меня и Личинку принять участие в военных увеселительных мероприятиях. Я отказалась резко и сразу. Личинка поломалась и согласилась. Еще через час Личинка сняла пиджак. И всякую ответственность. Она пела песни своей юности и хохотала. Офицеры поскидывали обувь, бегали к проводнику за стаканами и штопором. И босиком, в форменных брюках и распахнутых кителях, были похожи на пленных немцев. Гусарская попойка длилась до Ленинграда. Гусары перешли с Личинкой на «ты» и хором пели песню: «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать». Личинка разгулялась, но с заветной сумкой при этом не расставалась. Молодец!

Британцы из Манчестера благополучно прилетели и ринулись на Ленинград без объявления войны.

– Скажи им, что я от профсоюза, – требовала Личинка.

– Личинка – от профсоюза! – констатировала я британцам.

– Хорошо, – безразлично кивали британцы.

– Ты сказала? Ты сказала им, что я – профсоюз? – настаивала Личинка.

– Да.

– Ну и что они ответили?

– Они ответили, что хорошо, что вы от профсоюза.

– И все?! – недоумевала Личинка. – Может, у них есть ко мне какие-нибудь провокационные вопросы?

– У вас есть вопросы к мисс Личинка? – поинтересовалась я.

– Есть! – вдруг активизировался старший группы Дэвид, как оказалось – опытный путешественник, побывавший в СССР несколько раз. – Можно не идти к «Авроре», в музей революции и в музей Ленина?

– Можно?.. – спросила я Личинку.

Личинка подняла глаза к небу, посчитала сэкономленные на политической пассивности англичан средства, выданные ей наличностью, и, сказав, что это крайне подозрительно, разрешила.

В магазине «Сувениры» на Невском я купила огромный отбойный молоток для своего папы. Это был такой сувенир – шариковая ручка в виде почти метрового отбойного молотка. Папа будет смеяться – решила я и купила это уродище. Личинка прикупила себе бюстик Есенина и осуждающе шипела, что я веду себя крайне подозрительно. Британцы по моему примеру купили отбойные молотки и себе. А потом еще веревочные авоськи и меховые шапки-ушанки. Отбойный молоток был громоздкий, хоть и пластмассовый, и не влезал в сумку. Я полдня таскала его на плече. С ним же поволоклась в Кировский театр на «Гаянэ». Уставшие британцы плелись за мной со своими отбойными молотками и в меховых ушанках, похожие на махновцев-стахановцев, только вышедших из забоя.

– Крайне, крайне подозрительно! – осуждающе кивала головой Личинка и делала вид, что она не с нами.

Пока мы пытались сдать в гардероб авоськи и шапки (молотки у нас не взяли), Личинка пропала. Мы нашли ее отбивающейся сумкой от какого-то «не нашего» империалиста, который, приняв ее за театральную служащую в ее форменном костюме джерси, на разных языках спрашивал, как ему пройти к своему месту. Придя на помощь Личинке, я объяснила империалисту по-английски, куда ему следует пройти и где сесть.

– Скажи ему, что я из профсоюза! – Личинка возмущенно, по-куриному отряхивалась.

– Она из профсоюза, – послушно отрекомендовала я Личинку.

– А! О!..

Империалист бросился целовать Личинке руки. Она от возмущения замахнулась на него сумкой. Империалист, прижимая руки к сердцу и без конца кланяясь, убыл в указанном ему направлении.

В антракте он появился в нашей ложе, снова кланяясь и извиняясь, и церемонно преподнес мне красиво запакованную коробочку со словами: «Сувени-и-ир! Португа-а-алия!» Личинка цапнула коробочку и, ловко вытащив из-под кресел папин отбойный молоток, протянула его португальцу со словами: «Сувени-и-ир! СССР!» А мне зашептала:

– Та-а-ак! Вот мы и влипли! Это же приспешник Салазара! Фашист!

– Но в Португалии уже давно нет фашизма! – возмутилась я.

– Может, и нет, но это не дает тебе права общаться с салазаровским наймитом!

Я горько вздохнула. Наймит был интеллигентен, хорош собой, и во лбу у него явно было несколько качественных высших образований. С изяществом юного князя он поволок отбойный молоток к себе в ложу, послав на прощание такой отчаянный взгляд, что у меня перехватило дыхание.

В следующий раз приспешник Салазара выскочил на нас в Эрмитаже. Радостно и удивленно, с сияющими глазами он подпрыгивал и ликовал за спинами моих британцев, размахивая ярким платком, пока я старательно переводила англичанам сведения об экспонатах рыцарского зала. Португалец и сам выглядел бы как рыцарь при дворе короля Артура, если надеть на него доспехи, дать в руки щит и меч Эскалибур. Хотелось называть его «милорд» – он похож был на принца, не осознающего своего высокого положения. Принца по крови, по духу и по воспитанию.

– Та-а-ак... – заподозревала Личинка. – Крайне подозрительно... Ты ему сообщила, что мы собираемся в Эрмитаж?

– Не-ет...

Я сама была удивлена. И обрадована. Империалист наконец назвал свое имя – Ацдрубаль. Его звали Байо Пинто Ацдрубаль. Это было не имя. Песня. Поэма. Через несколько часов шатания по Эрмитажу мы с британцами собрались идти отдыхать в отель. Ацдрубаль увязался за нами. По дороге он пел. Изображал тореро. Танцевал. И без конца целовал мне руки. Британцы хохотали. Личинка шипела, негодовала и велела ни в коем случае не говорить португальцу, что на следующий день у нас запланирован цирк. Я не сказала. Промолчала. У гостиницы под бдительным профсоюзным оком мы с португальцем снова расстались, теперь уже навсегда. Не приходится говорить, что он уносил в своей тонкой и сильной руке мое сердце...

...В цирке шапито, куда мы приехали с англичанами, на арену вышел верблюд. Заносчивый и облезлый, он вышел явно в дурном настроении, всем своим видом демонстрируя презрение к зрителям. Плохо ему было, этому верблюду. То ли несварение, то ли полнолуние, то ли вообще – а ну ее, эту жизнь. И я его очень хорошо понимала. Верблюд надменно оглядел публику, выбрал Личинку, оценил ее костюм джерси и плюнул. Верблюжий плевок пеной расположился вокруг Личинкиной шеи и улегся липким боа у нее на плечах. Личинке стало плохо. Она повалилась ко мне на руки, не выпуская сумку с деньгами из цепких пальцев.

– Врача! Врача! – закричали вокруг.

На крик прибежал врач... Им оказался потомок лузитан и Генриха Мореплавателя Байо Пинто Ацдрубаль, принц и воин, отважный рыцарь короля и хранитель ордена Справедливости, Правды и Красоты. И, откачивая мою Личинку, он зашептал:

– Это судьба... – он зашептал. – Судьба! Третий раз! Третий раз мы встретились в этом большом чужом городе! В чужом холодном городе на воде! Это судьба...

Поезд стучал на стыках. Тускло горела лампочка в купе. Личинка вскочила и суетливо завозилась, проверяя сумку.

– Я все напишу в отчете! – пообещала она, оплеванная, но бдительная. – Я все напишу, когда мы приедем домой, – пообещала самая серьезная женщина нашего города.

И она написала. Что переводчица, молодая и легкомысленная, которую так неосмотрительно послали встречать важную для города группу, вела себя крайне подозрительно. Подробности занимали три листа.

А я довезла своих британцев в Вижницу и сдала на руки Асланяну и Розенбергу, свободным и помирившимся. В первый же день они потащили британцев смотреть, где заканчиваются рельсы.

Мне же осталось только распустить волосы и пешком отправиться в горы, искать в лесу старую ворожку, пить горькое отворотное зелье. Горькое отворотное зелье – от любви.

Цвет мечты

Как же я люблю зеленый цвет! Зеленый цвет, говорил конюх принца Чарльза, – любимый цвет Бога. И правильно говорил этот конюх. Иначе почему самое прекрасное на свете, самое значительное или просто милое и симпатичное Бог выкрасил оттенками зеленого – деревья, травы, мой любимый берет, попугайчиков, крыжовник... – не надо мне подсказывать – доллары здесь ни при чем! – изумруды, зеленку, медный купорос, глаза моего кота Мотека, «Тархун», разрешающий движение кружок светофора, арбуз, лягушек...

А вот, кстати. Знаете что? Мало мы все-таки беседуем о лягушках, друзья...

Даня, мой сын, очень много интересного рассказывал о лягушках. У него когда-то была парочка воспитанниц: жабы Глаша и Экселенц. Никак сначала мы не могли понять, кто из них мальчик, а кто девочка. Данька решил, кто первый икру метнет, того и назначим девочкой. Но потом он и так разобрался, без икры. Потому что у Глаши было трогательное приветливое девичье личико, а у Экселенца – надменное верблюжье. Даня их выпустил в болотце, в их природную среду, потому что началась весна, икра мечется в воду, а у Даньки не было опыта разведения жаб, и он боялся, как бы головастики не погибли. Даня вообще гармонию природы кожей ощущает. Жена его Ирочка рассказывала, что на пляже Даню можно глазами найти в стайке детей на мелководье по торчащей пятой точке в ярко-зеленых (зеленых!) купальных трусах. Он вылавливает мальков, рассматривает подробно и выпускает обратно в море. А наиболее привлекательными ракушками щедро одаривает детвору, разделяющую его досуг. Он из тех, кто, как говорят, и мухи не обидит. Увидит, кто на муху охотится, и просит, не убивай ее, а если тебе невмоготу, обидь ее словом. И выпусти в окно. И никогда не делит он животных на теплых пушистых и на холодных скользких. Этому он и меня научил, мой Даня. А особое уважение и жалость он воспитал во мне к лягушкам. Потому что мало того, что они не очень привлекательны с виду – кто знает, какое сердце прячется под их пупырчатой кожицей, – но их еще режут в мединститутах, на них ставят опыты в различных академиях, и это еще не все. Их едят!!! Какой ужас. Как трагичен их жабий удел!

Когда я стану ветхой костлявой старушонкой, я не собираюсь впадать в уныние оттого, что все уже было, и ничего уже не будет, что ушли лучшие годы, и мне теперь не оправдать тех надежд, которые на меня возлагали мои мама и папа, мои бабушки и дедушки, а также любимая учительница русской словесности Берта Иосифовна. Нет. Я не буду поучать всех вокруг и раздавать никому не нужные советы, ворчать в троллейбусе на тему «вот мы в наше время» или того хуже – возглавлять домовый комитет, избирательную комиссию или кляузничать. Потому что у меня будут дела поважнее.

Когда я состарюсь окончательно, я уеду в Англию и пойду в переводчики. Нет, вы не поняли. Я буду переводить животных. Через дорогу. В Великобритании – я видела сама – животные шмыгают через дорогу, не зная страха и опасности. Олени, зайцы, лисы, лоси. А главное – сначала я читала об этом, а потом видела своими собственными глазами – на севере Англии объявление на обочине. Вот такое: «Помогите жабам перейти дорогу». А под объявлением – зеленое (зеленое!) ведро. Соберется, например, у дороги определенное количество жаб со всех окрестностей, и кто-то, оказавшийся в это время рядом, их бережно подсаживает в ведро. А кстати, самые сообразительные из жаб, кто частенько мотается туда-сюда по делам через шоссе, сами в ведро забираются. И сидят они там, терпеливо ожидая отправления, чинно, вежливо, не толкаясь, учтиво уступая друг другу места в самых удобных углах маршрутного ведра, напевая что-нибудь про себя, знакомясь, флиртуя друг с другом или сплетничая о том о сем. И кто-то берет это самое зеленое (зеленое!) ведро, переносит через дорогу, аккуратно его наклоняет и вытряхивает пассажиров в ближайшие кусты. И жабы скачут себе дальше. Умно? По-че-ло-ве-чес-ки.

Так вот – я мечтаю после выхода на пенсию работать таким вот переносчиком зеленого ведра.

Представляете, кем я стану для этих лягушек и жаб? Страшно подумать, дух захватывает. Для них ведь дорогу перейти, как будто на другую планету перелететь. Или даже в другую галактику. Перелететь, и ко всем радостям, что не попали под колеса автомобиля или грузовика, еще и обнаружить, что на той стороне тоже есть разумная жизнь, потому что с той стороны стоит такое же зеленое (зеленое!) ведро. И сидят там такие же жабки и лягушки. И ждут того, кто перенесет их через дорогу. То есть меня. Они назовут моим именем их жабью книгу судеб, мной они буду пугать своих непослушных головастиков, и со временем этот жабий народец сложит песни, мифы и легенды о Той-Кто-Переносил-Зеленое-Вед– ро-Через-Дорогу.

Нет. Пожалуй, мне одной такая слава не по плечу. Я позову с собой всех своих друзей, которые к тому времени обветшают, как и я. И вся наша развеселая компания пойдет в переводчики животных через дорогу. И не только в Англии... Планета большая. Животных много. Людей не хватает. Может, кто еще хочет с нами? Давайте присоединяйтесь! Помогите животным перейти дорогу! Кстати. Мы тут униформу себе удобную придумали. Универсальную. Комбинезоны и кепки. Цвет? А вы как думаете?

«...щинят и каникулов...»

Как-то в Великобритании я абсолютно случайно попала на всемирный фестиваль клоунов в Эдинбурге. И я никогда этого не забуду.

Вы представляете себе, как печальна пластика старого пиджака, одиноко висящего на спинке стула? Бережно сохранившего формы свого хозяина, его локти, плечи, спину...

Вот так вот стоял стул на сцене, а на спинке висел старый пиджак с оттопыренными навсегда карманами, пустой пиджак, без хозяина в нем... А потом вышел клоун, лохматый, с огромными круглыми влажными, как у тюленя, глазами. И стал творить чудеса с этим пиджаком – клоун его выслушивал, почтительно и настороженно, как маленький мальчик слушает отца. Он с ним прогуливался, взявшись за рукав. Он к нему прижимался доверчиво. И все зрители улыбались и верили, что это совсем не старый пиджак, это папа клоуна, сильный, уверенный, непобедимый... Потом клоун вешал пиджак на спинку стула и медленно уходил знакомой вихляющей независимой походочкой... Походочкой одинокого сильного и чуткого человека...

Такая походка могла быть только у одного мальчика в мире, только у одного... Это мог быть только Занкин, мой бывший одноклассник.

Вот что нам не нравилось всегда в летних каникулах, что полноценного отдыха все равно не получалось. А какой отдых, когда нависают эти ЛДЗ – летние домашние задания. Эти ЛДЗ являлись нам во сне и отравляли наш беззаботный летний отдых. Иногда ЛДЗ были вполне конкретными – сто задач по математике, список обязательной литературы, которую надо прочесть за лето, и гербарий. Ужас! Жуть! Этим высушенным сеном можно было обеспечить не одну животноводческую ферму.

Иногда ЛДЗ формулировалось как-то туманно, что-то вроде иди туда, не знаю куда, неси то, не знаю что. Например, первого сентября можно было приволочь какое-нибудь чучело или двоюродного дедушку, который Зимний брал, или старинную монету, правда, очень быстро исчезавшую из недр кабинета истории в неизвестном кармане.

Как-то мы с родителями путешествовали по Украине и заехали в село Морынци, как известно, родину Тараса Григорича. Шевченко, кто не понял, да. А там под окном ну такой роскошный калиновый куст рос – глаз не оторвать. И я, благословленная на воровство молчаливым участием моих родителей, стыдливо оглядываясь, варварски выломала довольно большую ветку калины, усыпанную красными ягодками, чтобы впоследствии засушить ее и преподнести музею кабинета украинского языка и литературы в качестве ЛДЗ. О, как здорово придумано было!

Я высушила эту ветку по всем правилам, наклеила на картонку и задумалась, как ее надписать. Папа предложил быть предельно честной и написать так:

«Ветка калины, стыренная в Доме-музее Тараса Шевченко»

Но мы с мамой решили дипломатично обойти нелегитимный способ добычи экспоната и надписали просто: «Ветка с калинового куста, растущего под окном Дома-музея Тараса Шевченко в селе Морынци». При этом ни на секунду не сомневаясь, что все поверят: да, эта ветка именно оттуда, а не, например, с дерева, растущего прямо в школьном саду. Ну наглость.

Скажу вам откровенно, сейчас бы я такого ни за что не сделала, и детям своим не позволила. И глупо, и жестоко, и вообще...

Но тогда быстрое решение проблемы ЛДЗ перевешивало все.

Ветку благодарно поместили в застекленный шкаф в кабинете украинского языка и литературы, и фанаты Тараса бегали туда любоваться и благоговейно прикладываться дланями к моей картонке.

Через неделю калину съели. Кто-кто... А кто же еще?!

Занкин ел все, не потому что был голоден, просто других увлечений на тот момент в его жизни было мало. Он очень любил грызть мел, ел смолу с деревьев и одуванчики, да мало ли всего съедобного. А однажды прославился на всю школу тем, что за несколько минут сжевал целый чайный сервиз в натуральную величину, слепленный девочками на уроках труда из муки и соли, абсолютно несъедобный, раскрашенный гуашью, смешанной с молоком. Чайный сервиз на двенадцать персон с чайничком, сахарницей и молочником. И потом клялся, что сервиз был вкусный. Клялся, бил себя кулаком в грудь и ел землю, опять поел... Так что моя калина – это была райская закусь для луженого Занкиного желудка.

От ветки остался только жалкий скелетик, а ягоды, которые я так старательно высушивала сначала феном, потом под прессом, потом в песке, исчезли. Занкин схрумкал их на глазах у всего класса, войдя в историю школы как пожиратель музейных экспонатов.

Так вот, тогда, на том конкурсе в Эдинбурге, Занкин получил Гран-при за игру со старым пиджаком.

Гран-при ему вручала королева Объединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии Елизавета Вторая...

Ее величество была в белой шляпе. И в светлых перчатках. С сумочкой на локте... Такая... Королева настоящая...

Удивительно, как удивительно, но все мечты Занкина сбылись.

Во-первых, он очень хотел встретиться с королевой. Казалось бы...

Однажды он приволок в школу вырезанную из газеты фотографию: ее величество в белой широкополой шляпе, в элегантном пальто с живым исследовательским интересом указательным пальцем правой руки, затянутой в белую перчатку, ковырялась у себя в породистом носу.

– Какая она... клевая! – заключил восхищенный Занкин, склонив к плечу голову, с нежностью разглядывая ее величество. – Какая же она!!! Да-а-а... Все могут короли... – И деловито поинтересовался: – Ты не знаешь случайно, она женатая?

А вторая мечта Занкина была – стать знаменитым клоуном. Обязательно знаменитым. И еще тогда, когда он смутно, еле-еле различал в своей душе какие-то интересы, которые могут развиться во что-то большее в будущем, идею стать клоуном ему подсказала наша всегда раздраженная, всегда суровая и всегда уверенная в себе первая учительница Стефания Симеоновна. Штефа.

Как-то в класс к нам пришла Комиссия. Детям велели надеть белый-верх – темный-низ, мальчикам – подстричься, девочкам – банты. Комиссия намечала проверку на предмет перехода четвертого «А» в следующую ступень. Комиссия дала несколько контрольных работ, послушала, как дети читают, а потом стала с детьми разговаривать. Дети не привыкли разговаривать, вот просто так разговаривать с Комиссией, и волновались, и отвечали невпопад, и отмалчивались.

– Так-так, – удрученно потирала руки Комиссия, – так-так...

Дети зачарованно испуганно переводили взгляды с Комиссии на свою учительницу. Комиссия сказала:

– Ну что ж, четвертый «А» класс, напоследок простое задание – напишите, что вы любите. Напишите... На листочках бумаги... Что. Вы. Любите.

– Эт чо? – спросили дети. – Это как?

– Как-как... Ну что вы любите? Я, например, люблю... э-э... Я, например, люблю фауну. А вы напишите, что любите вы.

– А как это – фауна? Это чо – фауна?

– Ну какая разница? – замахала руками Комиссия. – Это я люблю фауну. А вы напишите о том, что любите вы.

Дети, склонившись над листочками, старательно засопели. Двадцать шесть из двадцати семи написали «Я люблю фауну». И я тоже написала: «Я люблю фауну». Нет, я очень многое в той моей жизни любила, но надо было знать нашу учительницу, чтобы не распространяться по этому поводу, чтоб не нарваться.

Разразился скандал.

Комиссия на педсовете упрекнула Штефу в том, что дети ее класса за четыре года совсем не научились самостоятельно мыслить, выражать собственное мнение и прочее, правда, за исключением одного-единственного мальчика, двоечника и второгодника, который написал корявым почерком: «Я люблю грысть мел, щинят и каникулов».

Реакция Штефы на результаты опроса была неожиданной. Она взревела, как маяк в тумане: «Чтэ-э-э-э?! Да у меня стаж тридцать пять лет! Да у меня звание! Награды!»

Ну и мы получили под раздачу. Надо сказать, Штефа никогда не стеснялась в выражениях.

– Болваны!!! Да разве ж я вам не говорила, что такое флора и фауна?! Га?! Разве ж я вам не говорила, что такое фауна?! Ы?!

А ты, Занкин, Занкин! Занкин! Безотцовщина! Что ты написал?! Что ты написал, я тя спрашиваю?! Встань, когда учитель с тобой разговаривает! Встань, я тебе сказала!! Я с тобой говорю или со стенкой говорю, Занкин?! Встань, сказала, встань!!! И это после того, как школа так о тебе заботится, Занкин!!! Когда школа тебе купила ботинки и пальто, Занкин!!! Ботинки и пальто!!! Школа тебя воспитывает! Школа тебя одевает! А ты, Занкин, клоун!!!

Надо было знать Занкина...

Он не торопясь, спокойно разулся, взял башмаки за шнурки, снял с вешалки, тут же в нашем классе стоящей, свое страшненькое клетчатое пальто, бесформенное пальто с клочковатым воротником, взял все в охапку и аккуратно сложил Штефе на ее учительский стол. А потом босиком, в драных носках, насвистывая и помахивая старым видавшим виды портфелем, ушел. Только взгляд его в никуда был тяжелым, как кусок свинца, как кусок свинца, который Занкин таскал в кармане, иногда примеряя зачем-то его в своем немаленьком кулаке.

Ушел, напоследок аккуратно и тихо прикрыв за собой дверь, прошипев сквозь зубы: «Ф-ф-фауна...»

А в Эдинбурге я узнала его сразу. Вспомнила и свою калиновую ветку, и фауну, и его свинцовый кастет... Но не подошла. Не решилась. Не знаю почему...

Не знаю...

Мистер Чимни – трубочист

Этот огромный каменный дом был чистой воды замком из «Грозового перевала» Бронте. Могучие толстые стены, ночные шорохи и вздохи, огонь в старых каминах, высокие своды, с портретов внимательно смотрят предки Джейн Максвелл. Одна бабушка в чепце, с большой картины над камином, даже приветливо покивала мне головой. Или это так причудливо падали тени...

Там я погостила дней десять у большой семьи Максвеллов. А вокруг простирались поля, луга, вдалеке синели горы, у дома желтели даффодилы в яркой траве. И повсюду, куда бы я ни шла, за мной таскались три приветливые, очень дружелюбные и веселые большие черно-белые собаки.

Максвеллы раньше работали кто программистом, кто врачом, кто медбратом, кто лойером, то есть юристом, кто клерком в телекомпании, но все они мечтали подкопить денег и купить ферму.

Теперь мечта сбылась – они все живут в своем поместье, разводят овец редкой породы – из их шерсти производят знаменитые свитера, пуловеры, кофточки и носки «Прингл». Эти овечки с типично британскими высокомерными лицами такие были красотки – как барышни на выданье. А еще Максвеллы продают молоко в промышленных количествах, прямо из своих механизированных павильонов по трубам в огромные молоковозы, и еще у них есть комбинат с огромными микроволновыми печами, где производят сухой корм для животных. А в свободное время, хотя его не так много, ездят на выставки, в театр, на аукционы, мужчины – в мужские собрания, Джейн – в салон или к психотерапевту, а иногда и коротают вместе вечерок, слушая, как мама Джейн наигрывает Бриттена и Шопена на рояле.

Самый прекрасный в семье был дедушка. Бабушка Максвелл ушла в лучший мир, а дедушка в свои восемьдесят четыре, еще бодрый, жил яркой жизнью. У него была уникальная профессия – трубочист. Нет, он не лазал в дымоход, не чистил каминные трубы, хотя вполне еще мог, не пугал по вечерам прохожих чумазой физиономией, он был трубочист «свадебный». Это еще даже более редкая профессия, чем просто трубочист. И более ответственная, потому что свадебный трубочист несет ответственность за дальнейшую жизнь молодоженов. А вы как думали?!