Варяжская сталь: Герой. Язычник. Княжья Русь Мазин Александр

Тихо в коридорах и галереях императорского дворца. Особенно тихо – после шумного и многолюдного пира.

Сегодня василевс Никифор принимал иноземных послов.

Тут были и послы булгарского кесаря Петра, и послы короля германцев Оттона Первого; послы италийцев, арабов, россов и многих других.

Еще несколько лет назад непременно присутствовал бы посол хузарского хакана… Но нет больше у хузар хакана. Последнего убил катархонт россов Сфендослав…

– Он очень опасен, этот тавроскиф, – говорит Никифор. – Не зря его называют леопардом.

– В твоем зверинце, мой повелитель, есть не только леопарды, но и царственные львы, – шепчет Феофано.

Ее чернокудрая головка лежит на мощном колене василевса. Огромные блестящие глаза глядят на него снизу страстно и восхищенно.

Никифор не видит этих глаз. Перед его внутренним взором – сотни парусов, наполненных ветром. Это лодьи россов идут вверх по Дунаю. На горе строптивой Булгарии.

Никифор знает, на что способны россы. Воины этого племени воевали под его началом в Азии. Этому ничтожеству, архонту булгар, не устоять.

Независимой Булгарии конец.

Никифор это знает.

И потому сегодня был особенно ласков с булгарами: посадил выше посланца германского короля, велел именовать Петра василевсом… А ведь этих же булгар недавно по его, Никифора, приказу по щекам хлестали – за дерзость их кесаря.

Ничего, пусть возгордятся. Скоро, скоро булгарский наглец будет, пресмыкаясь, молить Константинополь о помощи… И откроет горные проходы. И победоносная армия Восточно-римской империи вступит на земли Булгарии. Нет, не Булгарии – Мисии. Римской провинции Мисии. А он, Никифор Фока, подобно древнему императору Траяну…

Тут василевс наконец замечает глаза Феофано и забывает обо всем, даже о собственном величии.

– Встань, – говорит василевс. Его голос, могучий бас силача и военачальника, внезапно становится невнятным и хриплым. – Встань, Фео… Танцуй…

Феофано поднимается. Красный полупрозрачный шелк, ожерелье из крупных, оправленных в червонное золото рубинов, черные длинные блестящие волосы…

У Никифора было много женщин. Ему приводили и белокурых белокожих северянок с прозрачными льдистыми глазами, и чернокожих, нечеловечески грациозных африканок с кожей, упругой, как у дельфина. Были искусные и искушенные, были и совсем юные, очаровательно неумелые… Ему есть с кем сравнивать, но… Феофано несравненна. Она совершенна. Она родила Роману двух сыновей, но после родов стала еще красивее. Василевс смотрел, как мелькают над полом маленькие ступни, как едва касаются пола пальчики, как взвихряются и опадают браслеты на щиколотках, взлетают колени, подбрасывая легкие шелковые ленты, которые то расходятся, то смыкаются, пряча округлые бедра и по-детски гладкий живот. Никифор знает, что волосы на лобке Феофано сведены искусным мастером в угоду покойному Роману. Поначалу Никифору это не понравилось, но теперь, когда Феофано в танце откидывается назад, касаясь волосами пола, он, затаив дыхание, ждет – окажется ли шелковая ткань между расставленных ног или обнажит взгляду розовую мякоть приоткрытой вагины зрелой женщины в обрамлении неестественно голой бледной кожи.

Тяжелое дыхание вырывается из влажных губ императора. Струйка слюны смочила черную с проседью бороду. Кружится Феофано, извивается в танце, встряхивает упругими грудями, оттопыривает ягодицы, танец ее становится все более непристойным, вызывающим, вульгарным. Так не танцуют в императорском дворце. Так не танцуют даже обученные всему похотливые сирийские рабыни… А Феофано – императрица…

Никифор выбрасывает руку, но опаздывает. Танцовщица-василисса успевает уклониться. В сжатом кулаке императора – невесомая полоска красного шелка. Глухой рык вырывается из груди василевса. Он бросается вперед, как когда-то бросался на врага в битве. Никифор огромен и грузен, и, конечно, не так быстр, как десять лет назад, – жизнь во дворце развращает тело. Но он все равно быстрее любой женщины. Феофано визжит в притворном ужасе, когда император швыряет ее на ложе, наваливается всей тушей, задирает вверх ее точеные ножки и берет ее грубо – как девку, пойманную в только что взятом городе. Василевс пыхтит и рычит. Василисса стонет и вскрикивает. Никифор знает: Феофано нравится так. Очень нравится. Но если бы и не нравилось – ему плевать. Это он взял ее. Взял с боем, вырвал у евнухов и святош, своих врагов и друзей, победил всех, даже Бога, но оставил ее здесь, во дворце, здесь, в императорской опочивальне. Не за ум, не за то, что она – василисса, а вот за это. За умение пробудить в нем, пресыщенном и искушенном пятидесятисемилетнем муже, неистовую страсть.

А позже, уже проваливаясь в приятную сонную негу, опустошенный и почти счастливый василевс Восточной Римской империи Август Никифор Фока узрел видение: бело-красные паруса и длинные весла, вспенивающие дунайскую воду. Даже в полусне Никифор знал: нескольких византийских триер с огненным боем хватит, чтобы уничтожить весь флот тавроскифов. Знал, но почему-то всё равно ощутил смрадное и липкое, как дыхание хищного зверя, дуновение. То было прикосновение страха…

Глава первая

Великий князь киевский с воеводами, ближниками и прочей военной братией

В княжьем шатре было жарковато, но, если сравнить с температурой снаружи, разница – как между предбанником и парной. Вполне терпимо. Толстый войлок неплохо защищает от солнца, а снизу края шатра приподняты, чтобы ветер с Дуная свободно проникал внутрь. Но говорить всё равно можно, не боясь чужого уха: на пятьдесят шагов вокруг никого, кроме проверенных гридней из малой Святославовой дружины, которым велено сначала бить, а потом смотреть – кого.

Инструктировал охрану великого князя лично Духарев. А взялся он за это дело после того, как Святослава дважды пытались подстрелить и один раз подсыпали яд в котел, из которого кормились не только Святослав, но и его ближники и гридни из малой дружины. Смертоносную примесь в похлебке угадал Калокир, который, как и положено благородному византийцу, в ядах разбирался лучше, чем купец – в обвесах. Злодея поймали. Отравитель, мелкая сошка из челяди черниговского воеводы, согласился подсыпать яд за две серебряные гривны, которые посулил ему некий персонаж из болтавшихся при войске маркитантов. Заказчик, естественно, удрал еще до того, как придурок-челядин попытался осуществить злодейство, так что обещанных гривен отравитель не получил бы при любом раскладе.

Слишком многие были заинтересованы в том, чтобы обезглавить русское войско, посему князя следовало беречь с особым тщанием, и с не меньшим тщанием беречься от вражеских шпионов, которых в сборном войске такой численности наверняка было немало.

Но среди княжеских ближников ненадежных людей нет. Даже ромея Калокира, полноправного представителя византийского императора Никифора Фоки, можно было считать заслуживающим доверия. По крайней мере сам великий князь в этом убежден.

– Ну говори, ромей, вижу: новости так и пляшут на твоем языке, – сказал князь Святослав Калокиру.

Патрикий приосанился. Прожженный византийский политик, он был чертовски тщеславен и дьявольски честолюбив. Менее чем за год Калокир ухитрился не просто войти в круг ближников Святослава, но, более того, побрататься с великим князем киевским. И завоевать уважение княжьих воевод и бояр. Даже таких, как Свенельд. И княгиня Ольга, подлинная (если смотреть правде в глаза) правительница Киевской державы, благоволила патрикию. Хотя Ольга вообще поддерживала всё византийское, встречалась с ромейским императором, вела личную переписку с константинопольским двором и мечтала сговорить за своего внука Ярополка порфирородную византийскую царевну. А вот Святослав дипломатической искушенностью матери не обладал. Пардус – он и есть пардус. Прыжок, лязг зубов, хруст костей – и великое княжество киевское прирастает еще одним уделом.

– Говори, ромей, – нетерпеливо бросил Святослав, поскольку Калокир не торопился излагать свою новость – выдерживал театральную паузу.

Патрикий откашлялся, окинул орлиным взором княжьих ближников: Икмора, Свенельда с сыновьями, Мстишей и Лютом, Духарева, Тотоша угорского, Бранеслава, княжича полоцкого, ярла Гуннара по прозвищу Волк, Устаха, полоцкого воеводу, и еще дюжины полторы бояр, воевод и предводителей дружин подвластных и дружественных Киеву княжеств. Калокир удостоверился, что все слушают внимательно, слегка поклонился великому князю и произнес:

– Хан Гюйче принял золото булгарского кесаря.

– Вот змей подколодный! – воскликнул Икмор.

Воеводы загомонили, но Святослав поднял руку, и шум мгновенно стих.

– Откуда знаешь? – в наступившей тишине негромко спросил князь-воевода Свенельд, самый старый из присутствующих. И, пожалуй, самый уважаемый. После Святослава, конечно.

– Есть у меня послухи в печенежском стане. – Выговор у Калокира не ромейский, а южный, тмутороканский. Неудивительно, ведь родился Калокир по соседству, в городе Херсоне. – Этим послухам можно верить.

– И сколько дал царь Петр хану Гюйче? – полюбопытствовал Тотош.

– И за что дал? – вставил княжич Бранеслав.

– За что дал, ясно: чтоб в спину нам ударили, – ответил Калокир. – А сколько – не знаю. Должно быть, достаточно.

– Если на нашу мерку пересчитать – сорок восемь гривен, – сказал Духарев.

И с удовольствием пронаблюдал изумленную физиономию ромея.

– Откуда знаешь? – выдавил Калокир.

– Послухи, – невозмутимо произнес Духарев. – В печенежском стане.

Святослав усмехнулся. Новость Калокира не была для него неожиданностью.

– Молодец, братко, – сказал он патрикию. – Теперь мы точно знаем, что наши послухи не ошиблись, – произнес с упором на «наши». Дипломат. Не хочет, чтобы Калокир затаил обиду на воеводу Серегея. Только Калокир – политик похитрее Святослава. Наверняка понял, что новость добыл именно воевода.

– Сорок восемь гривен? – усомнился патрикий. – Ты уверен, воевода? Чтобы за такую малость пацинаки рискнули на нас напасть? Сомнительно.

– Они и бесплатно нападут, – проворчал Икмор. – Если выгодный случай представится. Зря мы с ними союзничаем. У меня младшая жена – дочь печенежского большого хана, а всё равно я им не верю.

– Я им тоже не верю, – сказал Святослав. – Но они могут быть полезны. А кусок, который им Петр кинул, нам только на пользу. Как верно заметил Калокир, сорока восьми гривен слишком мало, чтобы наполнить их волчьи желудки. Это золото их только раздразнило. Но ты, Икмор, тоже верно говоришь. Коли выгодно будет, копченые все договоры забудут и на спину нам прыгнут. Да только невыгодно им сейчас с нами ратиться. Там, – князь махнул рукой в сторону Дуная, – булгарское царство. Там добыча побогаче.

– Так ли уж богаче? – заметил Тотош. – Обеднела Булгария. Нам бы самим хватило…

– Не стоит шкуру неубитого медведя делить, – неодобрительно произнес Свенельд.

Тотош не понял.

– Поговорка такая, – пояснил отцовы слова Мстиша. – Дурная примета: прежде сечи о добыче говорить. Сперва надобно булгарское войско разбить.

– Разобьем, – беспечно бросил Тотош. – Мои молодцы хоть сегодня через Дунай переплывут…

– …И булгарские катафракты их тут же обратно в реку скинут, – насмешливо произнес Лют.

У них с Тотошем был давний спор: кому первому высаживаться.

Впрочем, спорить они могли сколько угодно, решать все равно будет Святослав. А Святослав уже все решил…

Военный совет закончился, воеводы покинули шатер.

Сергей Духарев вышел наружу вслед за Свенельдом, потянулся, хрустнув суставами, принюхался… Вкусно пахло жарёнкой. Долго они заседали, часа три. Сергей успел проголодаться. Но ужинать он будет не здесь, а со своей дружиной.

Расторопный отрок уже подвел воеводе коня, соединил руки «подножкой». Вообще-то Духарев был еще вполне способен самостоятельно забросить свои сто с лишком килограммов плоти и экипировки на конскую спину, но в такую жару попусту напрягаться не хотелось, и он помощью не пренебрег: оттолкнулся сафьяновым сапожком от мозолистых ладоней отрока, мягко опустился в вытертое до блеска маленькое степное седло, небрежно подхватил поводья, но послал коня не уздой – шенкелями.

Княжья стража расступилась, пропуская воеводу… И его тут же окружили собственные гридни.

– Серегей, погоди!

Духарев оглянулся и увидел Устаха.

– Поснедаем вместе? – спросил полоцкий воевода.

– Нет возражений, – согласился Духарев. – Только из моего котла.

– Почему же – из твоего? – запротестовал Устах. – Вчера – из твоего, позавчера – тоже…

– Друг мой, у тебя кто нынче куховарит?

– А я почем знаю? – пожал плечами полоцкий варяг. – Кто-то из отроков. Чей черед, тот и куховарит.

– Вот именно. А у меня куховарит не гридень, а повар. Потому что баранина – это тебе не свинья лесная. Баранину приготовить – уметь надо.

– Совсем ты, Серегей, оромеился, – фыркнул Устах. – Прям как Калокир стал. Нам, варягам, – всё снедь, что мясо.

– Поехали, поехали! – засмеялся Духарев. – От хорошей стряпни еще ни один варяг ромеем не стал.

Лагерь русского войска растянулся вдоль дунайского берега едва ли не на поприще. Хотя собственно руссов – варягов, полян-деревлян, нурманов и прочих, присягнувших лично великому князю Святославу или его воеводам, – было не более двадцати тысяч. Еще тысяч десять составляли дружины союзных и подвластных Киеву владык: князь-воеводы Свенельда, князей полоцкого, черниговского и иных, помельче. Еще столько же – из охотников: примученных недавно лесовиков-вятичей, вольнолюбивых новгородцев, тмутороканцев, ясов, касогов, славянских ополченцев, хотя и знавших, с какой стороны браться за копье или как натягивать боевой лук, но вряд ли способных выдержать удар тяжелой конницы или выжить в кровавой степной «карусели».

А вот для двадцати тысяч печенегов – организованных, предводительствуемых большими ханами Гюйче и Кошту, и «приблудных», из мелких ватажек, слетевшихся на запах крови и золота, – степная война была источником хлеба насущного. Еще были восемь тысяч союзных угров дьюлы Такшоня, приведенных его сыном Тотошем… Внушительное войско, ничего не скажешь. Глянешь с седла – конца-края не видно.

Однако по-настоящему опереться великий князь киевский мог едва ли на половину сошедшегося под его знамя воинства. А за копчеными-печенегами и вовсе нужен глаз да глаз…

Солнце уже покатилось к закату, когда к Духареву прискакал гонец от великого князя: снимаемся.

Полторы сотни варягов, дружно ухая, спихнули «Морского коня», духаревский морской драккар «шведской сборки», во взмученную воду Дуная. А еще через несколько минут закачались на мелкой волне остальные корабли духаревской дружины: боевые русские лодьи. Эти были поменьше трофейного драккара, но тоже хороши: две сработаны тмутороканскими корабельщиками, одна – смоленскими, остальные – своими, киевскими. Каждая могла нести полсотни воев в морском походе, а вмещала при необходимости и полторы. Это была не вся духаревская дружина – только отборные гридни, опытные, отменно экипированные и умелые в пешем бою. Таких во всем войске Святослава было не более пяти тысяч. Но им в стратегическом замысле великого князя киевского предназначалась главная роль…

Мимо, подгоняемые слаженными ударами весел, прошли головные корабли Святослава.

– Йонах! – крикнул Духарев умостившемуся на верхушке мачты Машегову сынку. – Как там, на том берегу?

– Стоят! – крикнул в ответ глазастый хузарский хлопец. – О-о-о! Тронулись!

Естественно. Булгарская армия перемещалась параллельно русской. Петр понимал: главное – не дать киевскому князю высадиться и закрепиться на булгарском берегу. Смять ударом кавалерии лодейный десант, расстрелять переправляющуюся вплавь конницу… У булгарского царя в этой игре были все козыри. По крайней мере он сам так считал.

Стратегический план Святослава: измотать булгарское войско жарой и ожиданием, а потом высадить пехоту на берег прямо на глазах у численно превосходящей тяжелой конницы. Любой ромейский полководец счел бы такой десант самоубийством. И был бы прав. Такой план – безумная авантюра с точки зрения любого грамотного стратега… Никогда не видевшего, как десантируется на вражеский берег нурманский хирд. Или варяжская дружина.

Глава вторая

Булгарский берег

Пчёлко из Межича, десятник третьей сотни булгарских катафрактов, водительствуемых первым болярином кесаря Петра Сурсувулом, не видел русов – только верхние края полосатых парусов русских лодий. Парусов было много, но меньше, чем могло быть. Над парусами змейками вились флаги и вымпелы. Русы пришли воевать Булгарское царство. Поэтому Пчёлко был здесь, под знаменем нелюбимого им, да и многими булгарами, кесаря Петра.

Под Пчёлкой был конь из царской конюшни. И новые доспехи из царской кузницы. Новое копье и новый щит. Только сабля в ножнах – старая, проверенная.

Этой саблей совсем юный Пчёлко рубился под знаменем кесаря Симеона с катафрактами ромейскими. А потом – под знаменем его младшего сына – против сына старшего, нынешнего кесаря Петра, когда младший поднял боляр против старшего брата. Но пришла беда – и пришел Пчёлко биться за Петра. Нет, не за Петра – за Булгарию.

Тридцать тысяч латников привел на Дунай кесарь Петр, чтобы встретить пятидесятитысячное войско русов. Но никто в булгарском войске не сомневался в победе. Ведь большая часть войска русов и их союзников – по ту сторону Дуная. И союзникам этим, степным волкам, пацинакам-печенегам, Петр Булгарский послал три мешка золота. И еще десять раз по столько обещал, если ударят пацинаки в спину русам. Мог бы и не посылать. Не рискнут русы выйти на булгарский берег. Не настолько глуп их князь Святослав, чтобы бросить свою пехоту под копыта булгарской конницы. Стопчут. Нет такой пехоты, что способна в поле сдержать удар катафрактов.

Плывут русские лодьи по Дунаю.

Вровень с ними по хорошей старинной дороге движется булгарское войско.

А по другому берегу идет русская конница.

Нещадно палит солнце. Даже привычным ратникам дьявольски жарко: в доспехах, в войлочных и кожаных подкольчужниках и подшлемниках. Тем, кто плывет по Дунаю, – легче. Вокруг вода. Можно зачерпнуть шеломом, выплеснуть на голову. Тем, кто по ту сторону, – тоже легче. Они могут даже и брони снять. Между ними и противником – Дунай.

Тяжело Пчёлке. Но кое-кому из его десятка, тем, кто не послушал старших и выхлебал воду из фляги еще до полудня, – еще тяжелее. В горле сухо, едкий пот струится по лицу…

«Не по уму так, – думает Пчёлко. – Измучатся вои. Ослабеют».

Но не Пчёлко решает – решает кесарь. И Сурсувул. И старшие боляре.

«Скорей бы решилось…» – думает Пчёлко.

Уж третий день так…

Сотник Велим черпнул кожаным ведром из Дуная, выплеснул на голову, фыркнул с удовольствием, передал ведро следующему и уселся на палубу рядом с гребцом. Можно бы и не грести – ветер попутный, парус – пузырем; но кораблям нужно держать ход, заданный головным, на мачте которого плещется знамено с пардусом. Впрочем, «Морской конь», драккар воеводы Серегея, – корабль ходкий. И гребут варяги Велима, особо не напрягаясь, в удовольствие, сменяя друг друга намного чаще, чем в обычном походе. А почему бы и не сменяться, если людей на драккаре – втрое против обычного. Так грести – не работа, а удовольствие.

Рядом с сотником ворочает веслом хузарин Йонах бар Машег. Ничего так управляется, не хуже прочих, хотя у того же Велима мяса на костях – раза в два побольше, чем у шестнадцатилетнего Йонаха.

Йонах Велиму нравится. Добрый гридень. Немножко нахальный, что неудивительно для сына итильского наместника Машега, зато стреляет Йонах лучше любого в Велимовой большой сотне. Что для природного «белого» хузарина тоже неудивительно.

Велим посмотрел на нос. Там, обняв деревянную конскую голову, стоял его воевода, большой киевский боярин Серегей. Голая загорелая спина воеводы – шире сходней, по которым коней на лодью заводят. Таких здоровяков, как Серегей, даже среди нурманов и свеев еще поискать надо. Но воевода – не нурман. Никто не ведает точно, кто он родом. Говорили: Серегей из кривичей. Еще говорили: дядька Рёрех знает, откуда пришел Серегей: он у воеводы пестуном был. Но дядька Рёрех об этом говорить не пожелал. Даже княжичу беловодскому Трувору сказал: «Не твоего ума дело». Так говорить с Трувором даже великий князь не стал бы. Но Рёреху можно всё. Так что не узнал Трувор, откуда родом воевода Серегей. Да и не важно это. Серегей – варяг. А откуда пришел, это и впрямь не важно. Вот полоцкий князь Роговолт тоже неизвестно откуда пришел. Говорят, из-за моря. Говорят, тоже один. А может, с дружиной. Только от дружины этой в живых никого не осталось. Роговолт – варяг. И Серегей варяг. Этого довольно.

Словно угадав, что сотник думает о нем, воевода повернулся… и подмигнул Велиму. Кровь прилила к лицу сотника. Смутился Велим, будто красна девица. Хорошо, под загаром не видно, как порозовели щеки. Когда твой воевода – ведун, это, конечно, хорошо, но иной раз…

– Батька, на княжьей лодье парус спускают! – крикнул кормчий.

Гридни оживились. Духарев с удовольствием отметил, что грядущего боя никто не боится, хотя оценивал шансы на успех десанта как один к одному. И в этой оценке уверенность русов в победе играла очень серьезную роль. Чертовски важный фактор – боевой дух. Чтобы в войске никто и мысли не допускал о возможности поражения. Но с этим у русов – порядок. До сих пор воины, сражавшиеся под стягом Святослава, поражений не знали.

Парус упал. Его проворно упаковали в кожаный чехол. Кормчий, не дожидаясь команды, направил драккар к берегу. Духарев оглянулся. Остальные пять лодий его дружины, практически без задержки повторив всё, что делали на драккаре, шли в одном строю с «Морским конем», как привязанные, идеально выдерживая направление и дистанцию.

На ближней – первый помощник воеводы Серегея, природный варяг, большой сотник Стемид Барсук, двоюродный братец Стемида Большого, ставшего белозерским князем после смерти своего отца Ольбарда Красного. Барсук – человек надежный. В свое время именно в его сотне ходил духаревский сын Артём, который в этом походе Святослава не участвовал. Остался в Киеве. На то были особые причины, о которых знали только Сергей и его жена Сладислава. Даже сам Артём был в неведении, но отца послушался, остался.

– Брони вздеть, – негромко, но четко произнес Духарев. И первым достал из-под скамьи тюк с доспехами.

Гридни облачились, свежие сменили тех, кто был на веслах.

– Реже веслами, реже! – гаркнул Духарев, заметив, что гребцы в азарте норовят вырваться вперед, опередить княжьи корабли. – Держать строй!

Все корабли должны подойти к берегу одновременно и на сравнительно узком участке.

Растянутая флотилия русов, перестроившись углом, словно журавлиный клин, быстро «уплотняясь» и разгоняясь, двигалась к булгарскому берегу. Впереди – лодья Святослава. Острие стрелы.

Риск. Если у булгар окажутся наготове боевые машины, то плотный строй – лучшая мишень. Но булгарское войско – на марше, чтобы подготовить и развернуть баллисты и катапульты, требуется время…

– Повеселимся, братья! – закричали с соседней лодьи, подтянувшейся уже на половину стрелища.

Мальчишка Йонах, нахаленок, вспрыгнул на борт, заплясал, балансируя, испустил волчий «варяжский» вой.

– Ну-ка на палубу! – гаркнул на него Духарев, но Машегович его не услыхал. Клич подхватили, и все звуки утонули в леденящем душу вое. Катафракты на булгарском берегу, поспешно перестраивающиеся из походного в боевой порядок, наверняка тоже его услышали. Надо полагать, им не очень понравилось.

Духарев дотянулся, ухватил Йонаха за ремень, сдернул с борта на палубу, показал кулак.

Хузарский вьюнош осклабился: доволен, нахаленок.

Затрубили перестроение к бою. Команду, голосом, повторил сотник, за ним, эхом, десятники, в том числе и Пчёлко. Его десяток перестроился вполне удовлетворительно. Никто не перепутал места, не уронил оружия, не огрел соседа копьем по шлему. Убедившись, что маневр закончился, Пчёлко двинул своих влево и вперед, занимая место согласно распорядку: во второй шеренге своей сотни, а сотня, в свою очередь, – в шеренге первой Сурсувуловой тысячи.

Теперь Пчёлко видел не только мачты и стяги, но и сами русские корабли. Русы на веслах шли к берегу. Очень хорошо шли, быстро, красиво. Пчёлко даже залюбовался. Потом прикинул, сколько воинов может быть на этих кораблях, и еще раз восхитился. На этот раз – храбростью. Если, конечно, это не обманный маневр, призванный отвлечь булгар, пока где-нибудь в другом месте высаживается еще одно войско.

Солнце пекло. Пот заливал глаза, мешая смотреть. Пчёлко стянул рукавицу, обтер лоб, прополоскал рот глотком разбавленного вина, оглядел своих – остался доволен. Несмотря на жару, его парни держались неплохо, в готовности; поднятые вверх копья стояли твердо, не дрожали.

Корабли русов летели к берегу. А берег здесь был хорош: плоский, песчаный. Высаживаться удобно. Но атаковать конницей – еще удобнее. Пчёлко заранее знал, что сейчас случится. Русы сойдут на берег и попытаются занять оборону. Но без укреплений, без фашин, без заточенных кольев удар латной кавалерии им ни за что не удержать. Катафракты обрушатся на них, русы побегут, попытаются укрыться на своих кораблях, но отчалить не успеют. Корабли, приставшие к берегу, будут захвачены, русы сброшены в Дунай. Тогда за дело примутся лучники и пращники. Те из русов, кто сумеет избавиться от доспехов и умеет хорошо плавать, может, и спасутся. Остальные сдадутся или утонут…

Лодьи летели птицами. Берег стремительно приближался. Духарев отчетливо видел метрах в двухстах от края воды длинную шеренгу всадников. Начищенная броня горит на солнце, поднятые копья – словно заросли тростника. Очень красиво, если отрешиться от того, что это – смерть. Но о смерти думать нельзя. Только – о победе.

Шипела вода, разрезаемая упругим корпусом драккара. Слаженные удары весел толчками гнали корабль к чужому берегу. А до берега – метров триста. И с каждым взмахом он – на полкорпуса ближе.

Двести метров. Духарев поднял лук, наложил на тетиву сразу две стрелы. То же самое сделали полсотни его гридней…

Сто метров…

– Сушить весла! – закричал Духарев. И сразу же, мощным рывком уводя к уху поддетую кольцом тетиву: – Бей!!!

Звонко защелкали тетивы. Загудели-зашипели стрелы. Гребцы втянули весла. Драккар несся к берегу по инерции, а лучники метали стрелы в застывший строй булгар. Полминуты – и колчан Духарева опустел. Воевода не успел оценить, какой урон нанесли катафрактам русские стрелы. Буквально в следующее мгновение крепкий киль драккара задел дно. Сергея бросило вперед, он ухватился за носовую фигуру, привычным движением сунул лук за спину, в саадак, прыгнул вниз, на песок. Одновременно с сотнями, нет, тысячами других воинов Святослава.

Корабли русов убрали весла. Сейчас они выскочат на песчаный берег, трубы проревут атаку, и, ощетинившись копьями, понесется на них конная лава.

Пчёлко настолько сосредоточился, ожидая сигнала (да и жара измотала, притупила внимание), что упустил миг, когда туча стрел взмыла в небо. Но когда стрелы посыпались на катафрактов, Пчёлко уже был наготове: уронил на лицо забрало, прикрылся щитом… Русская стрела с силой ударила в край щита, другая скользнула по наплечнику, третья лязгнула о налобник коня – Пчёлко с трудом удержал его в строю. Рядом кто-то вскрикнул, жалобно заржала лошадь… Из-под щита Пчёлко глянул на своих… Держатся. У русов сильные стрелы, подумал Пчёлко, но на таком расстоянии доспех им не пробить, урон будет небольшой… Сглазил. Один из его десятка, охнув, повалился с коня… А стрелы сыпались, густо… Пчёлко съежился за щитом. Тяжело вот так стоять в бездействии, ждать: не найдет ли тебя смерть…

Момент, когда русы оказались на берегу, Пчёлко тоже упустил. А когда наконец прозвучало долгожданное: «В атаку!», Пчёлко опустил щит и… увидел, что русы уже не в двухстах, а в пятидесяти шагах. Они пеше атаковали тяжелую конницу!

Зрелище бегущей на катафрактов пехоты настолько поразило Пчёлку (и не его одного), что он упустил еще несколько мгновений. Очнулся, когда набегающий на него здоровенный усатый рус в круглом шлеме, размахнувшись, метнул в Пчёлку копье.

Тут уж Пчёлко не оплошал: принял копье на щит… И остался без щита. Копье руса пробило бычью кожу и деревянную основу и выскочило изнутри. Пчёлко уронил бесполезный щит. Рус (уже в десяти шагах) высоко подпрыгнул, замахиваясь мечом… Пчёлко выставил собственное копье, запоздало сообразил, что это оружие, сокрушительное в руках скачущего катафракта, слишком длинно и неуклюже, когда конь этого катафракта не летит карьером, а храпит и пятится.

Рус даже не стал уворачиваться, просто ухватил копье повыше наконечника, рванул – и Пчёлко, воин, сорок лет носивший доспехи, выпал из седла, словно новобранец. Рус мимоходом, небрежно сунул мечом Пчёлку в бок, снес наконечник копья, которым хотел попотчевать его «сосед» Пчёлки. Пчёлко успел еще увидеть, как его собственный конь встает на дыбы, а рус ловит его за узду…

Это было последним, что увидел Пчёлко Радович, перед тем как обрушившееся на шлем конское копыто отправило булгарина во тьму.

В том времени, в котором родился Сергей Иванович Духарев, генералы не бегали.

«Генералы не бегают, – гласила тогдашняя армейская мудрость, – ибо в мирное время зрелище бегущего генерала вызывает смех, а в военное – панику». Здесь же воевода – это воевода. Тот, кто ведет, а не тот, кто подает команды из-за чужих спин. В здешней Европе короли лично возглавляли собственные армии. Нынешний император «Второго Рима», Византийской империи, Никифор сам преводительствовал армиями и, говорят, мог копьем насквозь продырявить воина в доспехах. Его предшественник на константинопольском троне Роман предпочитал воевать не на поле брани, а за столом и в спальне… Поэтому его стол и спальня вместе с красавицей-женой достались Никифору. Ходили слухи, что императрица сама и организовала свое вдовство. Император-воин был ей симпатичнее императора-гуляки.

А у русов даже князь – «первый среди равных». Это значит – в сече он тоже первый. Первый бросок копья – его. И первое брошенное врагом копье – тоже в него. Князь – первый. Но дружина – рядом. Всегда. Пока жив хоть один гридень. И любой из дружинных всегда готов принять на щит, а придется – и на грудь нацеленный на батьку удар.

Воевода Серегей бежал. А справа и слева бежали его гридни. Не отставая и не опережая (хотя могли бы и обогнать), держа удобную дистанцию в полторы сажени. Первые тридцать шагов – не очень быстро: песок. Потом, когда под ногами замелькала прибитая трава, – шибче.

Духарев бежал так быстро, как только мог. Тренированный воин в полном доспехе может пробежать две сотни метров за полминуты или даже быстрее. А счет шел на секунды. Будь у катафрактов хотя бы пятьдесят метров разбега – и их не удержать. Страшное это дело – удар латной конницы. Стопчут, сметут одной только массой.

Духарев бежал и молился: дай, Господи, добежать! Только бы успеть, только бы…

Успели. Замешкались булгарские командиры. Упустили заветные решающие секунды…

Набегая на конную шеренгу, каждый рус выбрал себе первого противника. Духареву достался воин в шлеме десятника. Он только-только высунул голову из-за утыканного стрелами щита, когда Сергей метнул копье. Булгарин принял копье на щит – поймал бронзовой накладкой, защищавшей руку. И остался без руки. То есть накладка-то выдержала, и булгарин даже в седле удержался, но ушибленная рука повисла плетью. Еще бы – Духарев брошенным копьем тура до сердца пробивал. Бросить длинное и потому практически бесполезное в ближнем бою копье и взяться за меч булгарин не успел. Подал коня назад (в плотном строю лучше бы на дыбы поднял), попытался ударить древком, как дубиной. Духарев даже уклоняться не стал, принял на панцирное плечо, кольнул мечом под подбородочный ремень (благо рост позволял), сдернул смертельно раненного десятника с коня, почти не глядя отмахнулся от другого болгарина (попал), нырнул под копье третьего, хлестнул с левой руки, саблей, по бедру (просек и кольчужные штанишки, и бедро до кости), ворвался во вторую шеренгу, рубанул влево, уколол вправо. Завладел одним из «освободившихся» коней – пошла потеха!

Поощрив трофейного коня мечом, плашмя, по крупу (эх, сейчас бы иметь под седлом своего, вышколенного на голос, послушного каждому прикосновению!), Духарев вломился в уже порядком смешавшиеся ряды булгарских катафрактов и, пользуясь преимуществами роста, длинных рук и отточенным за два десятилетия воинским искусством, принялся кромсать и крушить вражьи панцири, как рачью скорлупу. Правда, недолго. Через минуту он «увяз» в массе обезумевших лошадей, в большинстве уже лишенных всадников. Теперь Духареву приходилось в первую очередь беречь ноги: как бы не отдавили боками. А вокруг продолжали рубиться. Русов было заметно меньше, но такая тесная сеча была их стихией, в то время как булгарских всадников учили другому: атаковать с разгона, перестраиваться, маневрировать купно и розно… Поманеврируешь тут, когда на метр коня не сдвинуть. Да и сами булгарские вои были пожиже. В большинстве – молодняк. Несколько десятилетий братоубийственных гражданских войн основательно проредили воинское сословие Булгарского царства.

Только этим, да еще внезапностью, и можно было объяснить, что высадившаяся русская пехота смогла существенно потрепать впятеро превосходящую числом, полностью экипированную латную конницу.

Потрепать, но не победить. Значительная часть булгарской кавалерии в битве вообще не участвовала. Духарев слышал, как трубят булгарские сигнальщики, и, даже не зная булгарских управляющих сигналов, отлично понимал, что происходит. Сурсувул пытается вывести из боя сохранившие какой-то порядок части, организовать их и ударить уже по-настоящему…

Духарев всё видел и слышал, но ничего не мог сделать. Его собственные гридни точно так же «утонули» в живой массе булгарской конницы. Только личная дружина Святослава справа и водительствуемые Икмором скандинавы слева продолжали ломить сквозь шеренги катафрактов…

Лошади бесились от запаха крови. Трофейный конь Духарева мотал головой в стальном налобнике. Он то бил задом, то норовил встать на дыбы. Сергей понимал, что надо как-то выбираться. Надо собрать своих гридней…

– Велим! – закричал он, углядев сотника своей личной гвардии. – Велим! Сюда!

И безжалостно погнал коня сквозь мешанину боя, по телам павших, рубя всё, до чего мог дотянуться. Через минуту, ценой невероятного напряжения, они соединились. И дело пошло веселее. Смятенные, измученные жарой и долгим ожиданием катафракты сами бросали оружие, когда видели над собой варяжские мечи. Сдавшихся не убивали и не вязали: предоставляли самим себе. Поднимаясь на стременах, Духарев видел, что подальше от берега не затронутые боем булгарские полки отходят и перестраиваются для новой атаки. Еще он видел, что высадившие их лодьи возвращаются с новыми воинами, а поверхность Дуная черна от множества переправляющихся вплавь… И тут первый снаряд прогудел над головами сражающихся и плюхнулся в воду.

Булгары наконец развернули и пустили в дело боевые машины. И машины эти были (какая удача!) совсем рядом.

– За мной! – проревел Духарев. – Клином!

Его дружина (сотен пять уже собралось, все – на трофейных лошадках), живо перестроилась, навалилась единой массой, прорвала дезорганизованное булгарское воинство, смела слабый заслон и навалилась на расчеты баллист и катапульт раньше, чем те успели обрушить на переправляющихся русов каменный град. С полсотни посекли, остальные бросились врассыпную, как куропатки.

– В круг! – заревел Духарев. – Возы в круг! Живо!

Часть гридней, спешившись, принялась разворачивать телеги с припасом. Другие прикрывали: кто – клинком, кто – стрелами. Повезло: пара возов оказалась доверху нагружена амуницией для стрелометов. Для луков эти стрелы были не очень-то пригодны: тяжелые, неудобные, без оперения. Но для дистанции в тридцать-пятьдесят метров годились и они.

Несколько минут – и посреди смешавшихся булгарских порядков организовалась неказистое на вид, но вполне надежное укрепление из распряженных возов и уложенных помостами вовне катапульт.

А когда углядевший это «безобразие» булгарский воевода бросил на него катафрактов, то оказалось, что взять импровизированную крепость не так уж просто. Русы ссаживали конных латников стрелами, выныривая из-под телег, секли ноги коням. Тех же, кто, спешившись, пытался влезть на баррикаду, быстренько успокаивали варяжские мечи и топоры.

А тем временем с русских лодий высаживались новые дружины. Эти уже не бросались сразу в атаку, а занимали оборону, чтобы обеспечить остальным безопасную высадку.

Булгары попытались скинуть их в Дунай, но поскольку вместо дружного удара тысяч латников в этой контратаке участвовали всего лишь сотен семь оказавшихся поблизости катафрактов, русы выстояли.

Духарев всего этого не видел. Не видел, как рвался к «ставке» Сурсувула железный клин ближней дружины Святослава. Не видел, как переправившиеся угры закидали стрелами левый фланг булгарского войска. Не видел, как выбравшиеся на булгарский берег печенеги, вместо того чтобы вступить в битву, с ходу кинулись грабить обоз…

Духарев всего этого не видел, потому что весь обзор ему перекрыли наехавшие катафракты. Не менее полутора тысяч их скопилось вокруг импровизированной крепости, вокруг которой, помимо стены из возов и орудий, образовалась еще одна стена: из мертвых и раненых латников, убитых и бьющихся в агонии лошадей. Напирали крепко. Воеводе приходилось трижды откладывать лук и пускать в дело клинки.

Тетива лука порвалась, пришлось накинуть запасную. Но Сергей уже понял, что его маленькую крепость булгарам не взять. Их натиск ослабел, а потом и вовсе схлынул.

Воины утирали пот, перевязывали раны. Те, кто пободрее, тут же принялись обдирать доспехи с мертвых булгар.

Духарев вскарабкался на поваленную катапульту. Победа русов была очевидна. Булгарское войско отступило по всей «линии фронта». Лодьи были вытащены на песок, но на пологий берег всё еще продолжали выбираться всадники. Набитые соломой бычьи шкуры, с помощью которых они переправлялись вплавь, напомнили Духареву северные тюленьи лежбища.

А подальше от берега уже поднимались черные столбы дыма. Духарев подумал: печенеги безобразничают. Но позже оказалось, что селения подожгли сами булгары по приказу Сурсувула. Чтоб русам не достались.

– Коня мне! – спрыгнув в катапульты, приказал Духарев. – Стемид! Остаешься старшим. Пленных не добивать, ясно?

– Как скажешь, батька.

– Велим! Собери сотню. Поедем к князю.

Глава третья

Погоня

Великий князь киевский был доволен. Победа далась русам легко. А вот князь-воевода Свенельд радость Святослава не разделял: ведь большая часть булгарского войска уцелела и ушла к Доростолу.[1]

– Я догоню их, великий князь! – заявил Тотош. – Дозволь?

– Иди, – разрешил Святослав. – Но твоих угров мало будет. С тобой пойдет… – Князь оглядел присутствующих, остановил взгляд на Духареве. – Как, воевода, твоих не очень потрепали?

– Не очень, – сказал Сергей.

Преследовать булгар он не особенно рвался.

В отличие от молодежи: Тотоша, Икмора, Бранеслава, Свенельдичей… Может, потому и выбрал его Святослав.

– Тысячу Понятки тоже возьми, – распорядился великий князь. – Они за печенегами высаживались, в бою, считай, не были.

Первыми отходящих булгар догнали угры. Повисли на хвосте, осыпали стрелами. Катафрактов они, ясное дело, не остановили. Дорога к Доростолу прямая, широкая, еще со староримских времен. По обе стороны – сады, по кривой не объедешь.

– Наедем, батька? – Понятко уже давно в княжьих тысячниках, но всё равно звал Духарева «батькой»: из уважения к тем временам, когда ходил простым гриднем в духаревском десятке.

Сергей поглядел на поднимающуюся на взгорок сверкающую сталью и бронзой «гусеницу» булгарского ардьегарда, прикинул: тысячи две латников. Русов примерно столько же. Да еще угров тысячи две. От угров в рукопашной толку немного, но с боков пощипают.

– Йонах! – гаркнул Духарев. – Скачи к Тотошу. Скажи: как булгары через горку перевалят, мы на них сверху ударим. Пусть его всадники у нас под ногами не путаются.

Хузаренок умчался.

– Стемид, всё слыхал?

– Всё, воевода.

Духарев поглядел назад. Его дружина шла первой, перед тысячей Понятки. На духаревских дружинниках железа поменьше, чем на булгарских катафрактах, зато опыта воинского побольше.

– А раз слыхал – оповести сотников.

– Батька! – вмешался Понятко. – Дай моим первым ударить!

Духарев подумал немного… Согласиться или нет? Его гридни всё же поопытней. И экипированы лучше. Зато Поняткина тысяча – свежая, злая…

– Ударь, – согласился он.

Понятко засмеялся, развернул коня и поскакал к своим.

Минут через десять духаревские гридни остановились и подались к правой обочине, пропуская Поняткиных всадников. Те бодренько рысили вверх по дороге, перекидывались шуточками с Серегиными дружинниками…

«Хвост» булгарской колонны достиг вершины взгорка…

Между ним и русами – метров пятьсот дороги, на которой вертелось сотни три угров. Остальные, рассредоточившись, мелькали между деревьями…

Вроде бы всё было нормально, но Духарев вдруг забеспокоился.

Привстав на стременах, еще раз огляделся. Дорога, уходящая вверх, ветви деревьев, обвисшие под тяжестью плодов. Первые сотни Поняткиной тысячи уже обогнали передовых Духарева шагов на двести…

И тут Сергей понял!

«Хвост» булгарской колонны уползал слишком медленно!

Да он вообще не уползал!

На вершине взгорка булгары остановились.

Остановились и…

– Дружина! Сомкнись! – разъяренным туром взревел Духарев. – Велим! Ко мне! Сейчас ударят! Велим!