След ангела Рой Олег

Санек только кивнул в знак согласия. Ему было до слез жалко мать. «Скорее бы уже и вправду начать зарабатывать, — с тоской подумал он. — Снять с плеч обузу…»

Обузой был он сам, и прекрасно это понимал.

Мать как будто угадала его мысли.

— Знаешь, сыночка, конечно, теперь живут по-разному — у кого суп жидкий, у кого — жемчуг мелкий. Я что ж, я понимаю, конечно, что в классе тебе порой бывает тяжело, ты для них — беднота голоштанная. А в городке, откуда я приехала, на меня смотрят, как на счастливицу — надо же, в Москве зацепилась, квартиру получила, замужем побыла, сына родила… Там — да ты сам у дядьки это видел — все с огородов кормятся, работы почти нет… А те ребята, что на тебя свысока посматривают, — они кто сами-то? Вон, в России учатся, а не уехали ни в Англию, ни в Америку — выходит, у родителей деньжонок на это не хватило… Бедных, конечно, много. Богатых — гораздо меньше. Очень богатых — еще меньше. А тот, кто самый богатый — тот, наверное, и самый несчастный. Сидит за семью замками, как Кощей, стережет свои миллиарды, как бы их не растащили…

Ну уж в это Санек не поверил. Но возражать не стал.

— Раньше, при советской власти, все вроде бы были равны. Как говорится, все равны, и штаны рваны. И будущее обещали одно на всех: жить будем лучше, но одинаково. Раньше если кто был богат, то денег своих стеснялся. Кто — богачи? Богачи — ловкачи. Торгаши либо преступники, либо самые большие начальники, взяточники. Все они жили тогда под страхом Божиим. Ты-то той поры помнить не можешь, тебя тогда и на свете-то не было. Так что, считай, ты гражданин новой России — и все твои сверстники тоже первые ее граждане. Ну вот, пришло теперь другое время. Видно, не учли там, в Кремле, что всегда есть люди, которые как все жить не хотят. Когда эти люди взяли власть, то первым делом понаставили в стране перегородок между людьми. Чтобы каждый по-своему достатку жил в своем загончике. Со свиным рылом не лез в калашный ряд.

— Но я-то в школе как раз в калашном ряду со свиным рылом! — невольно вырвалось у Санька.

Мать замолкла и отвела глаза. Она понимала, что за этими словами и кроется объяснение того, почему Санек пришел домой в синяках. Видать, свои же ребята накостыляли… Сердце болезненно сжалось, дыхание застряло в груди. Ольга Сергеевна потерла грудь. Чуть легче стало. Материнский инстинкт говорил ей, что не нужно допрашивать сына, лезть в трудную его жизнь. Захочет — сам скажет. А будешь настаивать — соврет или и вовсе на улицу сбежит.

— Наша с тобой бедность — трудовая бедность. Пусть мы имеем не так много — зато честно заработанное. И так ли уж мы плохо живем? Квартира есть, телевизор есть, мебель какая-никакая стоит. В доме чистота, порядок. Что поесть, всегда найдется. Ты у меня голый-босый-голодный в школу не бегаешь. А есть бедность — безвылазная. Пальцем тыкать не буду, но в моем родном городке и тут, в Москве, совсем рядом с нами, живут такие люди. В грязи, в лохмотьях, в такой неприкаянности, что руки опускаются… И почти всегда в этом пьянка виновата.

— Мам, ну мы ж с тобой уже сто раз на эту тему терли, — вздохнул Сашка. — Ты ж знаешь: я не пью. Капли в рот не беру.

— Знаю, сыночка, но боюсь, ох, как боюсь за тебя… Вот позавчера, перед тем, как ты пришел, я передачу по телевизору смотрела. Про то, что русских становится все меньше и меньше. Народ просто вымирает. А молодые — те будто нарочно не хотят рожать. Если так дело и дальше пойдет, лет через двести-триста от нашей матушки-России одна память останется — русская водка. А на наших местах будут жить какие-нибудь китайцы или таджики…

— Ладно, мам, — Санек попытался свести разговор к шутке. — Вот женюсь я, обещаю тебе, без внуков не останешься. Да ты и сама еще молодая. Может, заведешь себе друга, поклонника…

Мать невесело усмехнулась, тряхнула головой:

— Поклонника! Сказал тоже! Поклонника! Негде его ставить, этого поклонника! Квартирка тесновата!

Помолчали.

— Ты, сына, пока не решил, куда после школы пойдешь? — осторожно спросила Ольга Сергеевна.

— Не решил, — тема эта была ему неприятна.

— А то поступил бы в институт… — опять завела свою волынку мать. И дался ей этот проклятый институт! — Учился бы, потом бы дипломированный специалист стал. Я по секрету скажу, уж и деньги коплю тебе на высшее образование. А ты, когда поступишь, то подрабатывать станешь, я знаю, многие студенты так делают…

И он решился.

— Об институте, ма, даже и не думай, — неожиданно грубым, мужским, низким голосом проговорил сын. Ольга Сергеевна глянула на него и опять, как впервые, ужаснулась его разбитому лицу. Санек был мрачен и решителен.

— Одиннадцать классов — я тебе обещал и закончу. Аттестат получу, повесишь его в рамке на стенку. А дальше учиться — нет, меня не заманишь. Работать буду.

— Ну, это тоже хорошо, — неуверенно произнесла мать. — Найдем тебе место хорошее, чтобы деньги аккуратно платили. И обязательно — чтобы люди были вокруг порядочные, а не какая-нибудь шантрапа. А деньги чтобы чистые и подальше от улицы, подальше от криминала. Не дай бог, зацепят — от них и не вырваться!

Такие разговоры случались у них регулярно на протяжении нескольких последних лет. Начинались они всегда с какой-нибудь очередной напасти, которая сваливалась на их маленькую семью, и заканчивались всегда одинаково. Мать как огня боялась, что сын свяжется с плохой компанией и сядет в тюрьму. И, чтобы отвлечь ее внимание, Сашка спросил:

— Мама, а помнишь, когда я был маленький, ты мне рассказывала историю про след ангела? Вроде бы ты ее от своей бабушки слышала…

Та удивилась:

— Что это ты вдруг вспомнил? Да, была такая старая история… Религиозная.

— Расскажи.

— Сейчас?! Да тебе, наверное, неинтересно будет.

— Ну почему неинтересно? Раз прошу, значит, типа интересно. Расскажи.

Мать пристально оглядела его, словно хотела определить, достаточно ли Санек взрослый, чтобы выслушать эту старинную историю. И, удостоверившись, что слушают ее внимательно, начала свой рассказ.

— Сам знаешь, что я выросла на Дону, и родители мои там жили, и дед, он из казаков был. А бабушка, мамина мама, родом с Вологодчины. Она мне много о своих краях рассказывала… В их местах люди живут еще с каменного века. До сих пор бывает, что в огородах копаются или яму кто роет — и вынимает на свет божий какие-нибудь древние кремниевые инструменты, скребки там, резцы. А кремния в тех краях нет — значит, принесли их когда-то из дальних мест. Ну так вот, — она поняла, что начала свою историю уж слишком издалека. — Был там древний монастырь. И в Смутное время прорвался туда отряд поляков. Монастырь был весь деревянный, и сожгли они его дотла. А монахов кого перебили, кого разогнали. Дело было зимой, и никого на погорелье не осталось, кроме одного-единственного монаха, звали его Теофил. Там, где почва от пожара оттаяла, вырыл он себе землянку. Стал жить и, как говорится, Богу служить.

К удивлению сына, в речи Ольги Сергеевны появилась северная певучесть, она даже стала слегка окать — явно невольно подражала своей бабке, от которой и слышала этот рассказ.

— Ну давай, не тяни, — поторопил ее Санек. — Мне и так все ясно. Сидит твой монашек, замерзает, а с небес к нему ангел слетает…

— Так, да не так. Ангел там жил уже давно, с тех самых пор, как монастырь построили. Должен был он тот монастырь беречь, но не уберег. И за то был наказан, оставлен на пустом месте рыдать, пока его заново не построят. Но видит ангел: есть тут один человек. Молится, чего-то там хозяйствует помаленьку. Стал ангел к нему путников направлять, чтобы они ему корки носили, пробивал босыми своими ногами после буранов тропочку до ближнего ключа, где монах брал воду. А тот думал, что это медведь вокруг бродит. Медведь и верно повадился ходить на погорелье. Наверное, проснулся в своей берлоге от пожара, от шума. Но ангел строго его вразумлял, чтобы он монаха не трогал. Теофил видит, что медведь смирный, а есть ему зимой нечего. Монах и говорит: «Припас у меня скудный, но если будешь со мной вместе трудиться — буду тебя кормить». Стали они с медведем место расчищать под новую постройку. Монах в лесу деревья валил. Они с медведем на пару бревна подтаскивали. А ангел тихонько им помогал. И стал замечать Теофил, что растет новый храм, как говорится, не по дням, а по часам. Понял он, что есть у него незримый помощник, а кто — не ведает. Стал и для него хлеб оставлять — на том месте, где в храме алтарь будет. Оставит сухую корку — глядь, а на следующий день там пышный каравай, будто только из печи.

Ну, вот так они втроем работали, а порой монах и прикрикивал — и на медведя, и на ангела: мол, куда ты задевался, помогай! Со временем стал ангел им зримо являться. Посмотрел на него Теофил, какой он весь из себя тоненький, прозрачный, и говорит: «Ты уж лучше молись за нас, а бревна да каменья мы с Мишей будем ворочать». А ангел в ответ показал ему свои руки — узкие, как у девушки, белые, а ладони все в кровавых мозолях. «Ты, — говорит, — ночами спишь, медведь всю зиму спит, а я без сна живу. И днем и ночью молюсь, днем и ночью тружусь». К весне возвели они малую церковку и на Пасху думали ее освятить.

А на Страстной вдруг такая буря разыгралась! И снег, и дождь, и ветер, на озере лед поломался, на берега попер. И большая беда приключилась — загасило непогодой огонь в лампадке — а тот огонь монах хранил еще с пожарища, чистый огонь, священный. Свой, мирской, высечь недолго, но у мирского той силы нет. Вот сидят они, горюют — Светлый праздник на носу, а им не от чего свечечку затеплить.

И говорит Теофил ангелу: «Хоть бы ты куда слетал, огоньку нам принес!» Тот в ответ: «Это дело для меня — не дело. Единым духом слетаю и вернусь». Встал ангел на громадный круглый камень-валун, оттолкнулся от него, расправил крылья, и только его и видели. Но часа не прошло — летит уже обратно. «Я, говорит, был во граде Иерусалиме, взял там небесный огонь, что нисходит на Пасху Православную. Огонь этот святой, и поначалу он даже не жжется».

Достал из-за пазухи свечу горящую, поднес монаху к бороде — огонь бороду обтекает, а не жжет. Возожгли они лампадку, стали Богу молиться, Пасху петь, Христа славить. Принес еще ангел из Иерусалима просфорку для монаха. Теофил просфорку съел, а малую крошечку оставил и положил в хлебную закваску. И та закваска с той поры в тех краях из дома в дом передается. Потому там хлеб самый вкусный. А на том громадном камне, с которого ангел в небо взлетел, остался след его босой ступни, глубокий такой отпечаток. И место это стало почитаемым — с той поры и доныне.

Ольга Сергеевна замолкла, глянула на сына, виновато улыбнулась — как говорится, за что купила, за то и продаю.

— Ну а дальше? — нетерпеливо спросил Санек.

— Потом монах этот умер, душу его ангел в рай унес. Но тогда уже место то снова заселилось. Жили там и монахи, и миряне, и по сю пору живут. Но вот при советской власти приехали комиссары разорять монастырь. Сделали там лагерь для заключенных. А тот камень решили взорвать, чтобы в народе не было суеверия. Потому что возле камня люди постоянно молились. И свечки там всегда горели. Конечно, комиссарам это было не по нраву.

И вот, когда узнали крестьяне, что камень тот, След ангела, думают взорвать, собрались мужики из ближних деревень, лошадей привели, у кого были, другие сами впряглись. Подсунули колья, поднатужились и стронули камень с места. Покатился он с высокого берега вниз и остановился у самой воды. Там вокруг него других валунов видимо-невидимо. А сам отпечаток ангела скрылся от людей, остался где-то в низу камня, так что хоть кругом обойди, а его не видно. Так и лежит он по сей день — большущий валун среди других валунов. Пойди его найди! Искали, конечно, комиссары, народ расспрашивали — но никто тайну не выдал.

Прошли годы. После войны стали думать, как бы монастырь восстановить. А заодно и камень тот на прежнее место вернуть, чтобы снова был виден людям след ангела. Стали ходить, выспрашивать, а никто уже и не помнит, который это был валун, времени-то уже много прошло. Старушки-богомолки туда тайком все годы ходили, ставили свечки на берегу озера. Но который точно камень, никто приметить не мог. Пытались ворочать все валуны, технику пригнали, но вовремя спохватились. Грунт там топкий. Если на том месте порядок нарушить — три камня вывернешь, а четвертый совсем под землю уйдет. Так эту затею и оставили — пока. Но знают люди, что раньше или позже, а будет им дан знак, опознают они тот камень, вернут его на почетное место, чтоб след ангела был на самом верху, как прежде, к небу повернут…

— И что ж — до сих пор не было знака? — Санька и сам удивился, насколько увлекла его эта история.

— А кто ж его знает… — пожала плечами мама. — Может, уже кому-то и был — сколько времени с тех пор прошло, больше полувека. Может, нашли давно тот камень. А может, и не найдут никогда. Наверно, все это только сказка, не больше…

Она потянулась, взглянула на часы и предложила:

— А давай-ка с тобой ужинать да спать. Поздно уже…

В ту ночь Саньке опять снилась Лила. Она сидела на огромном валуне и болтала в воде босыми ножками. И хотя вокруг было множество точно таких же камней, Сашка точно знал, что это — тот самый.

За оставшиеся дни они с мамой переделали кучу дел. Вычистили до блеска квартиру, даже окна на зиму вымыли, сходили на рынок и накупили резинистых на ощупь капустных кочанов, твердой, покрытой слоем черной грязи моркови, румяных осенних яблок и сочных груш и даже не пожалели денег на лукошко крепеньких белых и подосиновиков, купленных у разговорчивого старичка. А потом весь день без устали терли морковь, резали кочаны, квасили капусту, наполнив бачок из нержавейки, который с прошлой зимы хранился на антресолях. Из яблок и груш наварили компотов и варенья, а грибочки засолили и закатали в банки. Будет с чем Новый год встретить!

В понедельник, вконец одурев от сидения дома без телевизора и компа, Санек отправился в школу. Утром мать придирчиво осмотрела его физиономию. Опухшая губа почти пришла в норму — можно было подумать, что там просто лихорадка. Синяк на скуле тоже был мало заметен. Картину портил только громадный темный подтек вокруг левого глаза, он почти не потерял своего цвета.

Тему Санек предупредил эсэмэской, и тот поджидал его на их обычном месте.

— Ну как? — спросил друга Саня, повернув к нему левую сторону лица.

— Ничего, сойдет, — уклончиво ответил приятель.

— Что в школе без меня было?

— Да ничего не было! Что там может быть? Стоит, как стояла.

В классе Санек сразу бросил взгляд на обычное место Мишки Гравитца — тот сидел как ни в чем не бывало. Взгляды их встретились. Гравитейшен мотнул головой, не опуская ее, а, наоборот, закидывая вверх резким движением. Мол, я тебя вижу. Санек автоматически повторил тот же жест: и я тебя вижу и все помню.

Просто двое почетных членов бойцовского клуба, ни дать ни взять.

В школе уже знали, что на той неделе Гравитц побил Сазонова. Ребята из других классов подходили на перемене, бросали оценивающий взгляд на Санькин «камуфляж». Некоторые, из числа свидетелей схватки, подошли, пожали руку, спросили, как дела.

— Нормалек! — бодро отвечал Саня.

Хотя его не было на занятиях не так уж долго, однако ему показалось, что без него многое в классе поменялось, чуть ли не все одноклассники стали какими-то чуточку другими. Или, лучше сказать, теперь он увидел их с иной, отдаленной дистанции. Так же отстраненно смотрел на них Санек чуть больше месяца назад, первого сентября, после летних каникул. И тогда и теперь невольно казалось, что одноклассники его все-таки при взгляде на них со стороны дети. А сам он, в отличие от них, уже зрелый человек, потрудившийся на настоящей работе, получивший свои первые деньги, поживший настоящей взрослой жизнью, уже имевший сексуальный опыт. И теперь весь клубок взаимоотношений, связывавших мальчиков и девочек одиннадцатого «Б», казался ему смешным и нелепым. И такой же смешной и нелепой казалась их боязнь учителей, уроков, ответов, двоек и замечаний.

Словом, он вдруг понял, что ничего больше его в этой дурацкой школе не держит. Вернее, почти ничего. Только одно. Существует одна-единственная причина, по которой он пришел сюда сегодня и будет еще приходить много дней подряд. Эта причина сидит за партой прямо перед ним и носит цветочное имя Лилия.

Честно признаться, в школу он шел не без внутреннего трепета. Да что там говорить — просто-таки со страхом шел. Но боялся не Гравитца, не насмешек ребят над ним, проигравшим драку, не разборок с учителями. Боялся, что Лилино отношение к нему, и так совершенно непонятное и непредсказуемое, еще больше ухудшится.

Однако боялся, как выяснилось, напрасно.

Есть такое выражение «сбитые летчики», обычно им пользуются творческие люди и женщины зрелых лет. И те и другие имеют в виду неудачников. «Вот, опять она за свое: подбирает очередного сбитого летчика», — небрежно говорят дамы о какой-нибудь из своих подружек. И такие слова означают, что подружка эта связалась с совершенно недостойным ее человеком, очень часто безработным и еще чаще пьяницей. Все осуждают — а героиня истории все равно поступает по-своему, следуя этакому материнскому инстинкту, жажде поддерживать, бескорыстно помогать тому, кто упал и не может подняться.

Взрослым женщинам известно, что из таких ситуаций редко выходит что-нибудь путное. Известно это и тем из них, кто не раз и не два на своем жизненном пути подбирал сбитых летчиков. Но, похоже, эти люди ничего не могут с собой поделать — как детишки подбирают бездомных собачек и кошечек. Знают, что родители им не позволят оставить — но как же не подобрать очаровательного глазастенького крохотулечку?

А может, они и правы, эти женщины? Если бы не они, то как бы поднимались тогда сбитые с ног жизнью мужчины? И если есть шанс, пусть один на тысячу, то почему бы его не использовать?

Конечно, Лиля Варламова ни о чем подобном не думала. Но вдруг испытала именно такое чувство болезненного нежного сострадания, совсем, надо сказать, взрослое женское чувство, когда увидела побитое лицо Санька.

Тут-то ей вспомнилось, что за две недели, прошедшие после их поцелуев (правильнее сказать — ее поцелуев) на кухне, она ни разу не поговорила с Сашкой наедине. А как ему этого хотелось — просто забавно было смотреть! А ведь, может быть, он пострадал из-за нее… В школе, конечно, уже всем стало известно, что синяки Сазону наставил Мишка Гравитц. Но почему, за что — этого никто толком не знал. Особенно девчонки. А Мишка, Лила давно об этом догадывалась, явно был к ней неравнодушен… И вот теперь, после окончания уроков, вместо того чтобы легко и весело ускользнуть вместе с Полинкой на выходе из школы от подстерегавшего их Санька (что очень развлекало девочек последнее время), она нарочно дождалась его на крыльце. Коза была крайне недовольна.

— Слушай, как же мы с ним по улице пойдем? Перед людьми стыдно!

— Да ладно…

— И без ладно прохладно. Видок у него тот еще…

Но Лиле сейчас все было нипочем.

— Не хочешь — иди домой, я одна его подожду.

— Ну уж нет!

Увидев Лилину решимость, Коза подругу не бросила. И Санек, в свою очередь, вышел вместе с Темой Белопольским. Вот так вчетвером и пошли они через школьный двор, к выходу в переулок и дальше по улице — как ходили чуть ли не каждый день в сентябре.

По дороге Лила рассказала, как в минувшую субботу она с родителями и семейством их друзей ездила в усадьбу Кусково.

— Там все сохраняется, как двести лет назад, — и дворец, и парки, и павильоны, и пруд громадный… Очень красиво. Особенно сейчас, когда листья на деревьях уже пожелтели и облетают. Мы присоединились к экскурсии, прошли повсюду, все осмотрели, нам рассказали о Шереметевых, владельцах, тех самых, у которых в Останкине крепостной театр был…

Тут она обратилась к Саньку:

— А ты бывал в Кускове?

— Нет, даже не знаю, где это.

— А ты, Тема?

— Нет, не был. Да мне и неинтересно это — какие-то баре-крепостные, музеи-шмузеи, дорожки-порожки…

Лила была обескуражена его ответом.

— А я-то хотела вам предложить в субботу туда поехать всем вместе. Я бы вам рассказала, что запомнила интересного…

Может быть, Темка и прикусил бы себе язык. Он, наверное, тоже был бы не против провести субботний день вчетвером на свежем воздухе. Но раз уж он сказал слово «нет», то мальчишеское упрямство не позволяло ему согласиться с предложением Лилы.

— Вы — как хотите. А я ни в какое Кусково не поеду. Нечего мне там делать. Лучше на школьном дворе мячик погоняю.

Этот субботний футбол длился на школьном дворе с утра до вечера. Игроки приходили и уходили, мячи сменяли один другой, но игра шла, казалось, без перерыва, уснащаемая громкой матерщиной.

Словом, Тема отказался. И в душе Санька уже расцвела надежда, что теперь откажется и Коза и они отправятся в неизведанную кусковскую даль вдвоем с Лилой. Но нет, Полина не захотела оставлять подругу наедине с поколоченным сбитым летчиком.

— Раз так, поедем втроем, — заявила она, кинув быстрый недовольный взгляд на Артема.

Это было, конечно, похуже, но тоже ничего. Эх, поскорее дожить бы до субботы!

И вот наконец суббота наступила, и все вышло по задуманному плану. И дождь не пошел, и Тема не припрягся, но и Коза не соскочила. К условленному месту возле метро Санек пришел первым, без четверти десять. Чуть опоздав, появились Лила и Полина. У обеих девчонок за плечами были маленькие щегольские рюкзачки со множеством молний, карманчиков, застежечек, с подвешенными мягкими игрушками.

В метро спустились молча, молча некоторое время и ехали, словно постепенно перетекали из одного состояния в другое — уже не трое одноклассников, а вольные тинейджеры. Молодой человек и две девушки. Едут куда-то по своим делам. Первое время ехали недоумевая, каждый не понимал, почему другие не говорят ни слова. Но постепенно завязался разговор. Тут Санек оценил присутствие Полины. Она болтала о том о сем тогда, когда он и Лила предпочитали помалкивать и даже не обмениваться взглядами. Странно как-то они себя чувствовали, вроде бы даже и неловко.

Путь был неблизкий, сначала на метро с двумя пересадками, до конечной станции, потом еще на троллейбусе, затем пешком. Но, как выяснилось, оно того стоило.

Первое, что бросалось в глаза в Кускове, — громадный прямоугольный пруд. Его было видно еще с автобусной остановки. Ребята купили билеты, и, прежде чем пройти на территорию парка, Саня предложил заглянуть в располагавшееся тут же кафе с красными пластиковыми столиками и такими же креслами. Чтобы угостить где-нибудь девчонок, он специально растряс накануне все свои заначки. Но девочки отказались — они позавтракали дома и еще не успели проголодаться.

От ворот троица свернула направо и пошла по ровным дорожкам среди высоких еще зеленых кустов и сероватых старинных статуй. Тут и там в парке располагались причудливые строения — куполообразный вольер, просторная оранжерея, замысловато украшенный грот. Лила взялась было давать пояснения, но оказалось, что и сама-то она ничего толком не запомнила с прошлого посещения. Разговор снова смолк. Они шли втроем — Санек посередине, — будто окруженные древней тишиной этого места, и не замечали других редких посетителей — в основном мамаш с колясочками.

Молчание становилось неловким. «Неужели так и будем тут дорожки мерить?» — досадовал Санек. Он осторожным жестом повел рукой и коснулся руки Лилы. И поразился — его будто током ударило! Значит, Лила, так же как и он, досадует на эту прогулку втроем.

Склонившись вперед, чтобы видеть подругу из-за Санька, Лила спросила:

— Ты как, не устала?

Коза тоже поняла, что надо что-то менять.

— Ну ладно, черт с вами, скажу, что устала, — фыркнула она, и все с радостью остановились. — Дай мне твою книгу, я сяду на лавочке возле пруда, почитаю. А вы уж тут без меня погуляйте, посмотрите, чего пока не видели!

Ох уж эта Коза, ехидина!

Лила развязала рюкзачок, достала заботливо обернутую в прозрачную пластиковую обложку книгу, очередное продолжение саги о вампирах «Сумерки», по которой сходили с ума все девчонки их класса. Коза сунула том под мышку, развернулась и зашагала прочь. Теперь Саня и Лила остались наедине, но проще им от этого не стало. Прошли еще немного молча. Потом Лила взяла на себя инициативу разговора.

— Я тут знаешь как прокололась? Смех, да и только.

Она поправила лямку сползавшего рюкзачка, чуть помолчала, прежде чем начать свой рассказ.

— Знаешь такую поэтессу — Марину Цветаеву?

— Слышал, — неопределенно отвечал Санек.

— Моя мама много ее стихов знает наизусть, и я несколько раз просила у нее книжку почитать. Но она настрого запрещает лазить к ней на полку. Хотя, конечно, мне было любопытно.

Так вот, в прошлую субботу еду я в гости к маминой двоюродной сестре, моей, значит, двоюродной тетке. Они, в отличие от нас, уже давно в Москве живут. Тетина бабушка, получается, моя прабабушка, болеет, скучает и все время требует, чтоб приходили гости. Все московские родные-знакомые у нее перебывали. Вот пришел и мой черед.

Приехала я. Прабабка к моему приходу встала с постели, расчесала свои лохмы, достала банки с позапрошлогодним вареньем. Я пришла, она стала задавать всякие вопросы глупые: как учусь, с кем встречаюсь и все такое. Еле-еле отсидела я у них два часа, стала собираться домой. Прабабка велела отвезти маме пять банок своего варенья. Дали мне новенькую клетчатую сумочку с блестящим таким замочком. И тут я заметила у них в книжном шкафу том Цветаевой. «Можно возьму почитать?» — спрашиваю. Отвечают: «Бери». Я взяла, положила в сумку. А ехать от них к нам удобнее на электричке. Вошла я в вагон, достала Цветаеву, а сумку положила на багажную полку над окном. Открыла книгу наугад, стала читать. Читала-читала — и зачиталась: глядь, станция Каланчевская. А я понятия даже не имею, где это… Закрыла книгу, прижала к груди и бегом из вагона. Сошла уже с платформы, тут только опомнилась: а где же сумка? Так она и уехала. Кто-нибудь неплохой подарок получил: новехонькая сумка и старое засахаренное варенье внутри! Представляешь себе?

— Что, очень стихи хорошие?

— Не то слово! Передать тебе не могу. Я эту книгу никак от начала до конца не прочитаю. Каждый раз раскрываю на середине — и уже не могу оторваться. Так по ней и лажу, как белка по дубу…

— О любви, наверное? — вежливо спросил он.

— Ну, и о любви тоже… Но скорее о жизни. Знаешь, у нее такая интересная судьба! Она была профессорской дочкой, из хорошей семьи, как тогда говорили… И ей было совсем немного лет — может, шестнадцать, — когда она стала писать цикл стихов «Бессонница». Ты не бойся, я наизусть читать не буду. Хотя и могла бы, если бы ты согласился послушать… Так вот. Пишет она о том, как ночью выходит из дому и бродит по Москве. Я тебе одну-единственную строчку скажу. Я прочла — и будто захлебнулась: «Ночного листика во рту вкус…» А? Как тебе?

Он пожал плечами, не уловив в этих словах ничего особенного. Сашка вообще поэзии не любил, не понимал ее прелести. Учить стихи наизусть для него было мучением.

Но Лилу, похоже, даже не интересовало его мнение, так она была увлечена:

— Нет, ты представь себе, Санек! И я, и ты наверняка, и все, когда маленькими были, жевали листья. Все дети так делают! Но, разумеется, подрастают и забывают об этом. А тут она идет ночью по улице одна, срывает листик и медленно, задумчиво его жует. Наверное, после дождя. И чувствует его вкус. Ну скажи, ты можешь себе представить этот вкус?

— Ну, могу, наверное, — гудел в ответ Санек.

— А ты можешь представить себе такую картину: вот по улицам города, глубокой ночью, идет одна-одинешенька гимназистка, совсем девчонка, профессорская дочка… Идет, посматривает в окна:

Представляешь? Светятся окна, горят по улице редкие фонари — уж конечно, не такие яркие, как сейчас. И она идет, жует себе листик, о чем-то думает… Скажи, может такое быть в наши дни?

— Ну, со мною ты могла бы где угодно ходить хоть всю ночь, — самонадеянно сказал Санек, поглядывая на Лилу с высоты своего роста.

— Во-первых, меня с тобой мои родители никуда не отпустят. А во-вторых, Марине даже такой провожатый был не нужен. Шла себе и шла, ничего не боялась.

— Четырнадцать, — сказал вдруг Санек, поняв, что пора прекращать поток восторженных речей.

— Что? — переспросила Лила. Она, кажется, глубоко задумалась, и голос Сани пробудил ее к действительности.

— Четырнадцать секунд прошло. Пора тебя поцеловать, — произнес он каким-то не своим, зажатым, невыразительным голосом. И решительно сгреб ее в охапку — именно так, как мечтал об этом каждую ночь…

— Ну ладно, хватит, а то у меня губы болят, — сказала она наконец. Чуть оттолкнула его от себя, заглянула в лицо. Что-то новое увиделось ей во взгляде Санька. Женским чутьем догадалась: теперь он смотрит на нее, как на свою… На что — свою? Добычу? Подругу, собственность, девушку? Во всяком случае, теперь она, Лила, принадлежит не только своим родителям, дальней родне в Саратове и Москве, но и пусть небольшой частичкой вот этому высокому светлоглазому мальчишке с угрюмым лицом.

По крайней мере, он уж точно так теперь думает. Первый раз целовались — мало ли чего не бывает. Сегодня же они будто скрепили свой союз. И стоит им впредь остаться наедине, Санек потребует у нее поцелуев. И это только начало… Лила глубоко вздохнула, повернулась, чтобы идти дальше. Саня положил руку ей на плечо. Дрожащую руку, еще не знающую: а можно ли? Но после поцелуев до боли в губах, до звона в голове Лила уже не решилась эту руку отстранить. Так они и пошли в обнимку по аллее, в такт похрустывая розоватой каменной крошкой.

Молча проделали несколько бессмысленных зигзагов по пересекающимся аллеям. О чем говорить? Возвращаться к Цветаевой уже не хотелось, а других тем почему-то не придумывалось… И как-то само собой получилось, что завернули на дорожку, ведущую к выходу, туда, где на скамейке ждала их Коза. Уже подходили к ней, когда Лила почувствовала, что Санек ее притормаживает. «Сейчас опять целоваться полезет, — догадалась она. — Нет, на сегодня хватит». Она поднялась на цыпочки и легко чмокнула его в губы. И тут же двинулась дальше. Саня, похоже, не возражал.

Полина сидела в одиночестве, уткнувшись в книгу. Лила и Санек остановились перед ней. Она подняла взгляд.

— Вы бы на себя сейчас в зеркало посмотрели, — сказала она. В ее голосе звучало что-то странное. Неприязнь? Ревность? Зависть? — Глаза так и блестят. И губы тоже блестят. Вы будто из этой вот книжки выпорхнули!

Она захлопнула том и легко поднялась с места.

— Ну, куда теперь, голубки?

— Пойдемте, я вам покажу самый красивый вид, — сказала Лила.

Они обогнули пруд и оказались в более дикой стороне парка. Это был расчищенный лиственный лес с протоптанными по нему дорожками. Тут и там стояли контейнеры, до краев наполненные мусором — в основном пластиковыми и стеклянными бутылками из-под пива. Видимо, накануне проходила уборка территории. От пруда в лес углублялся канал, через него был переброшен пологий каменный мостик. На мостике они и остановились.

— Вот смотрите, — с хозяйской гордостью сказала Лилка.

Здесь действительно было очень красиво. Взгляд скользил по ровной линии канала к широкой глади пруда, а на противоположном берегу, словно на витрине, выстроились здания усадьбы: господский дом теплого розоватого цвета с роскошным крыльцом посередине, небольшая церковь, старинные павильоны, беседки.

— Мой папа, когда мы тут стояли неделю назад, сказал, что он понимает, зачем граф Шереметев велел выкопать этот пруд. Чтобы в нем отражалось небо. Граф смотрит в окно и говорит: «Вот, я владею всеми землями вокруг и еще вот этим куском неба, который отразился в воде вместе с облаками».

— Да, не кисло, — обронил Санек и вдруг застеснялся жаргонного словца. Он, наверное, впервые осознал, что его девушка и ее подруга разговаривают совсем на другом языке.

— А давайте перекусим? — предложила Лила, и все охотно согласились.

Девочки развязали рюкзачки, постелили на широких каменных перилах, как на столе, кусок пластика, а на нем разложили принесенные с собой бутерброды. У Полины были с паштетом и с колбасой, у Лилы — с сыром, с красной рыбой и с жестким кисловатым копченым мясом. Санька особенно тронуло, что число бутербродов ровно делилось на три.

Сам он гордо вынул из сумки купленные с утра пластиковые бутылки с соком. Эти бутылки пользовались у старшеклассников большим спросом, особенно у самых отвязных пацанов, которые, опорожнив их, заливали внутрь газированные алкогольные напитки или пиво, а случалось, и что-нибудь покрепче. И попивали из горлышка на переменах, а иногда и на уроках. Бывало, после таких возлияний народ засыпал на шестом-седьмом уроке прямо за партой.

Естественно, у Сани в бутылках был сок, настоящий. Хозяйственная Коза тут же вынула пластмассовые одноразовые стаканчики. Одним словом, угощение оказалось на славу — и зачем, действительно, надо было идти в красный буфет?

На сладкое была сдоба с маком, и, чтобы ее разрезать, Лила достала складной нож, тут же заинтересовавшийся Санька попросил его посмотреть.

— Папин?

— Ага…

Да, это была настоящая мужская игрушка — тяжелый, с отполированным матовым лезвием, с клеймом золингеновской стали. И уж наверняка это был настоящий золингеновский нож, а не подделка, родная или же китайская. Нож так и хотелось воткнуть с размаху во что-нибудь неподатливое, хоть в ближайшее дерево. И еще очень хотелось сложить его и опустить в карман. По-хозяйски так.

А выпускать его из рук — ох, как же не хотелось! Аж пальцы не слушались, не разнимались! Но Санек выпустил.

И прочел лекцию девчонкам о системах ножей — выкидных, запорных, «бабочках», навахах, мачете, кукри, — объяснил, чем они отличаются. Сказал, что сейчас дешевые подделки заполонили все палатки, особенно много их продают в переходах возле метро или вокзалов. А хорошие, дорогие, можно купить в специализированных магазинах, охотничьих, например. Все мальчишки-сверстники уже давно обзавелись собственными ножами.

— Но не со всяким клинком можно разгуливать по улице, — рассудительно объяснял девочкам Санек. — Менты ничего другого так не любят находить, как ножи. Обхлопают тебя — ага, попался! Им и дела нет, что ты его в палатке за углом купил: закон о холодном оружии никто не отменял! Считай, попал на деньги. Они с этого и живут.

Лила помнила, что у самого Санька папа работал в милиции. Значит, он знает, о чем говорит. Интересно, а его отец тоже подрабатывал таким способом? Хотя какое ей до него дело? Санек говорил, отец ушел от них навсегда.

Санька же между тем никак не мог остановиться. Теперь он подробно рассказал девочкам, как летом сделал себе нож из обломка полотна шведской пилы по металлу. Ручка — из березового корня, заклепки — из отожженного железа. Про отожженное железо у него на ходу само сочинилось. На самом-то деле оно из обычных обожженных в костре гвоздей. И не сказал Санек своим слушательницам, что на возню с этим суперножом у него ушел целый день — один из редких выходных. Тогда как любой из его сотоварищей по артели смог бы сладить такой всего за час.

— Вот, — важно продолжал Сашка, — теперь думаю еще ножны сделать. Есть кожи кусок (это была старая мамина сумочка, но необязательно же об этом говорить!). Только надо вырезать и прострочить…

— А тебе Коза сделает! — радостно воскликнула Лила. — Полина у нас рукодельница. И машинка у них есть — она не то что кожу, фанеру прошить может.

— Ну вот, правильно, все брошу и буду теперь ножны прошивать! — недовольно пробурчала Полина.

Ясно, что от нее ничего не дождешься.

— А какой величины у тебя нож? — спросила Лила.

— Вот такой, а клинок — вот такой, — показал на пальцах Санек.

— Угу.

Что-то она задумала?

Проходившая мимо чета пенсионеров недовольно покосилась на их пиршество. Старичка кто-то потянул за язык.

— Ничего в воду не бросайте, — сказал он наставительно.

Санек хотел было ответить, но пока он прожевал очередной бутерброд, Лила успела ткнуть его кулаком в бок, чтобы не встревал.

А как тут не бросать в воду, когда, с шумом рассекая воздух, на глади канала появились сначала три утки, а потом — целая стая? Красавцы селезни с атласными черно-зелеными головками, серенькие невзрачные самочки. Плавали маленькими кругами, словно демонстрируя свои способности, и, покрякивая не в лад, требовали награды. Конечно, в воду тут же полетели куски хлеба. Утки хватали их плоскими клювами, жадно причавкивая.

Наконец с едой и кормлением было покончено, Полина раздала всем по салфетке, а потом сложила остатки пира в пакет.

Вытерев насухо губы, Санек обернулся и неожиданно чмокнул Лилу в щеку. Та в ответ довольно улыбнулась.

Увидев это, Полина вдруг сказала взрослым возмущенным голосом, точно строгая мамаша детям:

— Не при мне!

— Да ты что, Полин? — удивился Санек. — Что такого?

Конечно, ему невдомек было, что за мысли роились в голове у подруги той, кого он уже считал своей девушкой. А думала Полина примерно следующее:

«Надо же, наконец-то назвал меня по имени… А то все — Коза да Коза! До чего же он все-таки красивый!.. С такой внешностью только в Голливуде ковбоя играть. Или злодея в каком-нибудь боевике… Все, хватит смотреть на него, а то догадается. Или Лила сообразит, что еще хуже. И зачем я поперлась с ними? Хуже нет, чем глядеть на их счастье. Так погано мне было только на Лилкиной днюхе. Я-то, дура, нарочно поссорилась с Белополькой и весь вечер просидела одна в углу, думала, Сашка заметит, спросит, в чем дело, может, танцевать пригласит… Куда там! Он меня вообще в фокус не собрал, ни разу даже не поглядел в мою сторону, только Лилочкой своей занят был. Вот и сегодня тоже… Не нужно мне было с ними ехать. Хотя, если бы я сидела дома, то постоянно бы думала, что они тут вдвоем, и было бы еще хуже…»

Она перевела взгляд на Лилу: та держала Санька под руку точно таким же жестом, каким придерживала ее, Полину, когда они на переменах ходили парочкой по школьному коридору. На душе стало совсем скверно, мучила двойная ревность. Она теряла одновременно и лучшую подругу, и парня, в которого была влюблена.

Некоторые девушки в глубине души настолько не уверены в себе, что интуитивно не доверяют даже собственному вкусу. Они не могут сами выбрать объект симпатии — мешает подсознательный страх, что выбор окажется неудачным. Но стоит кому-то из подруг обратить внимание на того или иного молодого человека, как эта девушка тут же влюбляется в него же, видимо, считая выбор подружки достаточным поводом для того, чтобы признать объект ее внимания достойным.

Нечто подобное произошло и с Полиной. Сколько лет учились вместе — она вообще Сазонова не замечала. Но стоило Лилке заинтересоваться им минувшей весной, как Полина тоже начала к нему приглядываться и доприглядывалась до того, что втрескалась по уши. Она даже Белополькины ухаживания стала поощрять — только лишь потому, что тот дружил с Сашкой. К самому Артему она была совершенно равнодушна.

Но при всем при том Лиле здорово повезло. Полина очень ценила их отношения и была из тех, кто не «отбивает» чужих парней, считая это непорядочным. Тем более парней лучшей подруги. Поэтому она старательно скрывала свои чувства, ни разу ни единым словом не намекнула ни Лиле, ни Сашке, ни кому-либо еще о том, что происходит у нее на душе. В курсе ее сердечных дел была только старшая сестра, та самая, что жила в Италии. Но это не считается. А больше никто не знал. Полина страдала гордо и молча, как Мцыри.

Возле выхода из кусковского парка Полина увидела афишу с портретом Моцарта, изображенного в виде красавца в завитом роскошном парике. Моцарта она просто обожала. Она обожала и его музыку, и его самого — такого маленького, хрупкого, болезненного, веселого, божественно гениального Амадео. У нее даже в мобильнике вместо звонка звучали первые аккорды из адажио двадцать первого концерта, знаменитая «Эльвайра Мадиган», задумчивая и нежная.

И вот теперь она не могла не остановиться перед афишей. Постояла, перечитала программу — и только потом увидела, что концерт состоялся еще в прошлое воскресенье. Повернулась, поспешила догнать Лилу с Саньком. А те даже не заметили ее отсутствия, шли себе парочкой к автобусной остановке.

Лила не отпускала руку Сани, старалась попасть с ним шаг в шаг. И вся она при этом колыхалась, как огонек свечи на сквозняке, — поводила бедрами, плечами, и головка ее тоже покачивалась из стороны в сторону. Казалось, чуть-чуть — и она затанцует.

Вот как быстро порой все меняется. Ехали они в Кусково — две подружки и при них Санек. А едут обратно — Санек и его девушка, и с ними еще ее подружка. Двое из троицы были, похоже, очень рады новой расстановке сил. А третья… Но кому какое дело до третьей? Третий всегда лишний.

Проводив подруг, Санек собирался было идти домой поесть, но решил зайти на школьный двор — глянуть, кто там играет в футбол. Возле школы навстречу вывернулся Кисель, старый приятель, которого в свое время исключили из две тысячи четырнадцатой.

— Здоров, Сазон!

— И тебе не болеть, Кисель!

— А я видел, как ты от остановки шел с двумя телками. С Варламовой и этой, забыл, как ее?

— Полина Козлова.

— Точно. Во, блин, расцвели розанчики! Чего, обеих сразу трахаешь?

— Типа того, — небрежно бросил Санек. А что еще он мог ответить? Кисель заржал, но в этом грубом смехе чувствовались и зависть, и уважение.

— Слушай, Сазон, — Санек увидел, что Кисель внимательно рассматривает его лицо. — Тут трендят, что тебя Гравитейшен разделал, как котлету.

— Ну, я ему тоже вломил…

Этих слов бывший кореш будто и не услышал.

— Так вот что я скажу. Тебя пацаны, — он сделал многозначительную паузу, — уважают. Ты, Сазон, не думай, что кто-то трендит: мол, у него батя в ментовке. Пацаны знают, что батя твой от вас слинял, а ты пацан правильный. И тебя уважают, в натуре. Придешь на тусу — к любому подойди, скажи: «Я — Сазон, Киселя дружок». Тебе каждый руку пожмет. Я не я буду, пожмет. Ты меня понял?

— Понял, — проговорил Санек. Сколько раз уже он слышал эту приблатненную трепотню, и всегда становилось как-то тускло, уныло у него на душе. Сколько угодно мог Кисель заливать ему баки, все равно нетрудно было догадаться, к чему тот клонит. Точняком стрельнуть хочет сотню, а то и две. Скажет, на пузырь не хватает.

Однако на этот раз Санек ошибся. Кисель клонил к другому.

— Я ведь это к чему бакланю? Если надо — ты только скажи. Тут же сшибем кодлу человек десять, Мишку после школы встретим — на куски его, гниду, разорвем!

Санек промолчал. Кисель заглянул ему в глаза. Видно, ему показалось, что Сазонов обрадовался его предложению.

— Ну! Давай в понедельник мы, в натуре, подойдем после уроков. С нами и Колян-Бульдозер будет. Бульдозера знаешь? Он большой, он Мишку по стене размажет. Так запрессует, что папа с мамой не узнают…

— Да не, не надо, — отвечал после паузы Саня. — На фига? Что я с ним — сам не разберусь? Обойдусь и без кодлы, и без Бульдозера. Я этого Гравитейшена один на раз поломаю, он у меня будет горячее дерьмо хавать!

Санек в этот миг и сам верил своим словам. Попадись ему сейчас Гравитц — несдобровать ему было бы. Кисель даже отступил на шаг.

— Ну, как знаешь, браток. Твое слово — скала. Но если что — имей в виду.

Вроде бы разговор закончился, они подали друг другу руки и разошлись. Но не успел Санек дойти до угла, как услышал, что Кисель кричит ему вдогонку:

— Эй, Сазон, стой, дело есть!

«Ну уж теперь-то точно сотню попросит! Он ведь простой, как хозяйственное мыло!» — Санек недовольно обернулся. Кисель бегом догонял его, но не один. Теперь рядом с ним нарисовался еще один пацан, из местных гопников. Звали его, кажется, Губон.

— Слушай, Саня, — Кисель сбил дыхание, тяжело пыхтел. «Курит много», — отметил про себя Санек. — Слушай сюда. У тебя полтыщи есть?