След ангела Рой Олег

— Нету.

— А триста?

— И трехсот нету.

Кисель и Губон переглянулись, Губон молча кивнул.

— Ну хоть сотня есть?

— Есть, но последняя, — на самом деле у Санька оставалось от поездки рублей двести, но расставаться с ними он не собирался.

— Такое дело. Зацени, Губон плеер продает. Просит полтыщи. Машинка на ходу, она штуки полторы стоит, не меньше. Но я ему сказал — тебе, — Кисель подчеркнул последнее слово, — он и за сотню отдаст.

Губон кивнул:

— Угу. Гони стольник и забирай.

Из внутреннего кармана куртки он достал миниатюрный, размером с флешку или зажигалку, эмпэтри-плеер с болтающимися на тонком проводке «бананами» — наушниками. Нажал клавишу, протянул Саньку «затычку» — оттуда зазвенела металлическая музыка.

— Прикинь! Типа крутанская прибамбулька! Ну, берешь? — он покрутил плеер так и сяк, показывая Саньке.

Санек, конечно, сразу понял, что вещь не покупная. Иначе не стали бы они ее толкать за полтыщи или даже за стольник. Наверняка вытащили из сумки у какой-нибудь раззявы, а может, и еще проще — подошли на улице к малолетке, припугнули, отобрали, сунули в карман — и все, с приветом!

Может быть, он еще теплый, только что отобранный…

Но искушение было слишком велико. Плеера у Санька не было, в отличие от всех одноклассников, целыми днями ходивших с «бананами» в ушах. Санек взял плеер, оглядел с обеих сторон, посмотрел, как работает дисплей. Дисплей был в порядке. И Саня полез за деньгами.

«В школу, конечно, не понесу, — решил он, — дома буду слушать».

— Ну и молоток, — поддержал его решение Кисель. — Накопи теперь еще лавэ, мы тебе всякого добра скинем. И ваще, не тяни кота за яйца, подваливай на тусу — там все кореша.

Тусой они называли угол, где кончался автобусный маршрут. До недавнего времени там было дешевое кафе «Аквариум», и возле него с утра до вечера торчали гопники. Потом кафе, несмотря на свое водное название, сгорело. Место это обнесли забором. А затем в заборе проделали дырки и лазали туда для разных нужд. Санек бывал там не раз и знал в лицо почти всех завсегдатаев, а по кличкам — не меньше половины. И его тоже там знали, и как Сазона, и по второй кличке, более обидной, — Мусульман. Впрочем, знали пацаны с тусы и то, что за Мусульмана можно и по хлебалу схлопотать — характер у Санька был суровый, а рука тяжелая.

На следующий день, в воскресенье после завтрака семья Варламовых расползлась кто куда. Отец уехал по делам, бабушка ушла к соседке из второго подъезда, мама лежала в гостиной на диване перед телевизором и, наверное, спала — отсыпалась за неделю.

Лила тоже лежала на кровати в своей комнате — в джинсах и клетчатой рубашке, с томом Тургенева в руках. После саги «Сумерки» Тургенев шел с трудом. Казалось, что он заранее готовился к тому, чтобы написать громаднейшее собрание сочинений, и теперь, о чем бы ни брался рассказывать, заполнял страницу за страницей, лишь бы подольше не дотягивать до конца. Это была интересная мысль, но Лила отлично понимала, что Марине Евгеньевне, литераторше, она придется не по вкусу. Лила ходила у нее в любимчиках, потому что увлекалась поэзией и неплохо писала сочинения. Кроме того, Марине Евгеньевне нравилась классическая музыка, и она пару раз с удовольствием побывала на концертах детского оркестра, где играла Лила.

Том Тургенева был заложен пальцем между шестьдесят второй и шестьдесят третьей страницами. Мысли Лилы витали далеко-далеко.

«У нас с тобой римская нога», — не раз говорила ей мама, поставив свою ступню рядом с Лилиной. Ступни были действительно очень похожи. В раннем детстве Лила еще не знала, что «римская нога» — это когда второй и третий пальцы выступают вперед дальше первого, такое бывает, но нечасто. Малышке Лиле казалось, что слова мамы означают, будто у них, кроме своих собственных ног, есть еще и какая-то загадочная римская, одна на двоих.

И сейчас Лила отстраненно рассматривала собственную ступню, поворачивая ее так и этак: действительно, красивая и миниатюрная. А ведь Санек ее никогда не видел. Интересно, увидит ли хоть когда-нибудь? Как бы ему показать ненароком? Сказать, что камешек попал в кроссовку? Она ясно представила, как, опираясь на крепкую Санькину руку, стоит на одной ноге, вытряхивая из кроссовки воображаемый камешек. А сама делает ступней кругообразные движения — эти движения давали им на шейпинге. Интересно, заметит ли Санек, какие у нее красивые ступни? Или ему это все равно?

Лила рассеянно скользила глазами по обстановке своей комнаты. Тут практически ничего не поменялось за те четыре года, что они живут в этой квартире. Даже куклы были еще не убраны в дальний ящик в самом темном углу антресолей: устроившись в ряд на книжной полке, они тихо пылились, поглядывая сверху на происходившее внизу, будто с любопытством чего-то ожидали. Но ничего интересного здесь за четыре года так и не произошло.

Однако, может быть, стеклянные глаза кукол и забавных мягких игрушек видят то, что недоступно обычным человеческим глазам? Если это так, вполне возможно, куклы обратили внимание, что в уютной девчоночьей комнатке не так давно появился призрак. Призрак высокого коротко стриженного парня с твердыми скулами и светлыми глазами.

Сначала этот призрак был почти незаметен, возникал легким промельком. Например, сидит хозяйка согнувшись над тетрадками, потом почувствует, что тело затекло, потянется сладко — вот тут-то он и мелькнет в воздухе. Или ночью, когда в стеклянных глазах игрушек отражается только кромешная тьма, он проскользит-проплывет по комнате, плавно перетекая из одного сна в другой.

Но в последние недели призрак поселился здесь всерьез и расположился по-хозяйски. Даже если Лила была сосредоточенно занята чем-то, он хоть и становился совсем почти невидимым, но окончательно не исчезал. А уж когда она отдыхала, или бездельничала, или просто мечтала — что означает, в общем-то, одно и то же, — призрак появлялся так отчетливо, что казался куклам гораздо более реальным, чем их хозяйка или даже они сами. А недавно, после дня рождения, призрак совсем обнаглел. Глубокой ночью, случалось, он проскальзывал под одеяло — и тогда куклам смотреть становилось и стыдно, и завидно, — и жаль было, что они не могут ни захлопнуть свои стеклянные глазки, ни закрыть их ладошками.

Вот и сейчас призрак совсем по-свойски расположился на диване в ногах у Лилы, почесал себе нос, кинул взгляд на кукол и подмигнул им. Куклы, насколько это было в их силах, приняли гордое и презрительное выражение лица. Тут как раз Лила подняла глаза от книги. Скользнула взглядом по полке, по ряду без толку пылящихся игрушек — они показались ей какими-то необычными. Нахохлившимися, что ли. Глянула на них пристальнее — нет, какие были, такие и есть. Сидят, пыль собирают.

«Вот если бы вошел Санек — то-то бы они удивились!» — подумала Лила. Она ясно представила себе, как Сашка в его темно-синей ветровке с красным воротником и манжетами входит в комнату и садится на диван у нее в ногах. Сердце радостно забилось. Боже мой, как же хорошо, что у нее есть он.

— Я — его, — произнесла Лила и удивилась, что эти два слова, такие для нее важные, будучи сказанными вслух, теряли, оказывается, всякий смысл.

— Я — его девушка, — попробовала она. Не понравилось.

— Я — его герлфренд, — еще хуже.

— Я — его подружка, — совсем никуда не годится. Были и другие слова, но они совсем-совсем никак не произносились, даже без голоса, даже в одиночестве.

Да, теперь ее жизнь зависит от этого плечистого малоразговорчивого мальчишки. Он позовет — она должна вместе с ним идти гулять. Он скажет «четырнадцать» (или вообще что-нибудь еще) — и она должна его поцеловать. Он позвонит — и она должна говорить с ним столько, сколько он пожелает.

«Кстати, почему он не звонит?» — спросила себя Лила. «Не позвонить ли мне ему самой? Пусть знает, что не только я — его, но и он — мой». И совсем было уже потянулась за мобильником, но вспомнила, что не знает его номера. «Это даже лучше. А то слишком много воображать будет, если я ему первая позвоню. Тоже мне, тургеневская девушка нашлась!»

Между тем стрелки часов неумолимо приближались к двенадцати — времени, когда ей пора было садиться за музыкальные упражнения. Отыграть и за сегодня, и за вчера.

В понедельник утром перед уроками, когда Санек по привычке со всего маху бухнул свою сумку на парту, Лила обернулась, и на лице ее играла такая радостная улыбка, что Санек покраснел, будто его ошпарили кипятком.

— Сашка, а что я тебе принесла-а-а, — загадочно, нараспев сказала она.

И достала из рюкзачка кожаный футлярчик для расчески. Правда, очень красивый футлярчик. Из лакированной темной кожи, украшенной тиснением, с надписью RIGA LATVIJA, по краю прошитый цветной тесемочкой. Санек взял его в руки с изумлением. У него и расчески-то не было: мать всегда стригла его (или, как сама она говорила, ровняла) очень коротко.

— Это тебе будет как ножны для твоего ножа, — пояснила Лила.

Ничего себе! Только девчонке в голову могла прийти такая дурацкая мысль: спрятать клинок из шведской стали, саморучно выточенный на артельном электроточиле, в чехольчик от расчески!

И Лила поняла, что ее подарок не пришелся кстати. Хотя Санек все-таки милостиво сунул его в карман, бросив небрежно:

— Примерю дома.

И через паузу догадался прибавить:

— Спасибо!

Лила снова улыбнулась — на этот раз как-то жалко, виновато.

Впрочем, уже на следующей день Санек выбрал момент, набрался смелости и подошел к ней на перемене:

— Слушай, Лила, давай сегодня сходим куда-нибудь после школы?

Девушка покачала головой:

— Я бы и рада, но не могу. Сегодня у меня музыка.

— Тогда завтра?

— А завтра мы с мамой договорились по магазинам прошвырнуться. Осень наступила, мне сапоги нужны.

— Послезавтра?

— Послезавтра снова музыка… А в выходные мы к папиному другу в загородный дом едем, — тихо проговорила она.

— Ладно, я все понял.

Сашка развернулся и хотел уже идти прочь, но Лила его остановила, схватив за руку. Ладонь ее была странно горячей, точно у нее вдруг поднялась температура.

— Подожди, ничего ты не понял! Вернее, понял все неправильно.

Она заглянула ему в глаза снизу вверх и проговорила почти жалобно:

— Не сердись! Это вовсе не значит, что я не хочу с тобой общаться. Хочу, даже очень! Просто я действительно очень занята, ну правда…

— И что же делать? — растерянно спросил Саня.

Лицо Лилы вдруг просияло.

— А хочешь, проводи меня на музыку? Я могу выйти пораньше, скажем, часа в четыре, и мы с тобой немного погуляем?

Могла бы и не спрашивать… Конечно же, он хотел!

В четверг всю большую перемену Лила простояла в толпе одноклассников, болельщиков чемпионата по оконному футболу.

Оконный футбол стал новым поветрием в две тысячи четырнадцатой. Редкий случай — моду ввели младшеклашки, эти козявки то ли из шестого, то ли даже из пятого, но и старшие ребята, глядя на них, увлеклись не на шутку. И теперь на доброй половине окон, на противоположных откосах, были нарисованы шариковой ручкой маленькие воротики — десять сантиметров на четыре. Строгий стандарт, по линейке! Такой же стандартный мячик наминался из осьмушки тетрадного листа, а игра состояла в том, что участники по очереди изо всех сил хлопали по подоконнику сложенными горбиком ладонями, чтобы потоком воздуха послать бумажный шарик в сторону ворот противника. От таких ударов руки за перемену становились буро-малиновыми и не отходили в течение всего урока, но это никого не останавливало.

Приступ спортивного азарта охватил каждый класс. Чертились таблицы турниров, собирались толпы болельщиков, назначали судей, проводили четвертьфинальные, полуфинальные и финальные игры на звание чемпиона. Футбольная лихорадка полностью завладела одиннадцатым «Б». Сражались все парни, правда, с тремя исключениями. Не играл в оконный футбол Белопольский, потому что сам на себя возложил обязанности рефери. Не играл Леша Лавриков, самый маленький из парней в классе, он вообще ни в каких активных играх не участвовал, даже от занятий физкультурой был прочно освобожден. И не играл Гравитейшен. Ходили слухи, что от участия в турнире он отказался только из-за того, чтобы не вступить в противоборство с Сазоновым.

Итак, на второй перемене шел один из самых интересных матчей: сражались Санек Сазонов (мой Санечка, как называла его про себя Лила) и Ренат Айдаров. Ренат, красавец и любимец фортуны, привык выигрывать все соревнования. Но Санек оказался серьезным противником. За лето, хоть он и работал в матерчатых перчатках, руки его огрубели, стали жесткими, как подошвы. Он с такой силой стучал сложенными ладонями по бетонной поверхности, что плотно скатанный бумажный шарик летал по всей длине подоконника. В итоге, когда прозвенел звонок, Санек выиграл 3:2. И Лила сама удивилась, до чего ее обрадовала его победа.

Полина, гордо презиравшая оконный футбол, как и прочие мальчишечьи глупости, уже дожидалась подругу за партой.

— Лила, чего скажу-у, — проговорила она тихо и таинственно, делая круглые глаза.

— Ну?

«Может, ей Белополька в любви признался», — подумала Лила. Но Полинкина новость хоть и была ошарашивающей, но самой ее не касалась. Щекоча Лилино ухо жарким дыханием, Коза прошептала:

— Усольцева и Лавриков живут вместе.

— Да ты что?!

Лилка невольно скользнула взглядом по классу. Таня Усольцева и Леша Лавриков — самые маленькие по росту ученики одиннадцатого «Б» — сидели рядом, как всегда, на первой парте у стены.

В этот день Таня Усольцева опоздала, пришла ко второму уроку, а явившись, привлекла внимание всех девчонок. Обычно она выглядела неприметно, как серая мышка, но тут вдруг преобразилась с головы до ног. Впервые она пришла в школу с короткой стрижкой — явно из хорошей парикмахерской. На носу появились очки в модной оправе с желтоватыми стеклами. Одета во взрослого покроя костюм, тоже явно не дешевый, на ногах — модные туфли. В целом она выглядела как уменьшенная копия взрослой деловой женщины, самоуверенной и успешной.

Девчонки, конечно, на первой же перемене стали расспрашивать ее о причинах таких изменений.

— Классные очки, — отметила Ира Погосян.

— Свекровь подарила, — спокойно, как нечто само собой разумеющееся, произнесла Таня.

— Кто-о?! — так и ахнули девочки.

И Таня, не стесняясь, поведала им свою историю. Оказывается, у них с Лешей Лавриковым еще с весны прошлого года «отношения» — то есть интимная близость, как сказали бы взрослые. И ее мама, и его родители давно уже об этом знали. Так что таиться им особенно не приходилось. А тут у Таниной мамы завелся бойфренд. Тане это пришлось не по нраву, она взяла да и ушла из дому — покидала тетрадки в рюкзак, одежки — в сумку и упорхнула. И поселилась у Лавриковых. Надо думать, те были рады, что неказистый их сынишка обзавелся какой-никакой, а подругой. К тому же, как выяснилось со временем, — заботливой и хозяйственной.

— У меня характер такой, — объясняла Таня одноклассницам, — когда я что-нибудь делаю, я хочу, чтобы никто мне не мешал. Когда готовлю ужин, Марина Сергеевна и на кухню-то не заходит.

«Это надо же! Готовит ужин!» — переглядывались меж собой девчонки.

— Так что мы с Лешей теперь вместе двадцать четыре часа в сутки. За одной партой сидим, в одной постели спим, за одним столом едим и уроки тоже вместе готовим. А что, знаете, как удобно! Половину письменных я делаю, половину он. А потом друг у друга передираем.

Ну это надо же! И никто в классе ничего не замечал! Нет, конечно, все видели, что маленькая эта парочка неразлучна, словно попугайчики. Иногда кто-нибудь обращал внимание, как Таня поправляет Леше воротник рубашки или шарф при выходе из школы. Или кормит его бутербродами из своей сумки. Или что учебник у них на парте всегда один на двоих. Но уж больно они оба маленькие, невзрачные какие-то. Было ли до них дело красавицам и сплетницам одиннадцатого «Б»? И вот, поди ж ты — сбежала из дому. Вместе спят, как взрослые. Мать Лешину из кухни выгоняет…

Последние изменения в жизни парочки произошли совсем недавно. Бойфренд Таниной мамы наконец сделал ей предложение, и тут же они вдвоем решили с Таней помириться. Приехали в гости к Лавриковым с цветами и дорогим подарком — шикарным ноутбуком сине-стального цвета. За столом сидели как три супружеские пары. И все почти подружились. Бывший френд и будущий муж Таниной мамы так пленился своей решительной падчерицей, что тут же предложил ребятам профинансировать свадьбу. Но Таня заявила, что до свадьбы еще далеко. Куда им спешить? У них еще вся жизнь впереди!

Тогда вместо свадьбы будущий отчим подарил им с Лешей две тысячи долларов. И Таня обдуманно распорядилась деньгами, поделив их на три части. Треть отложили на всякий случай, треть досталась Леше, ему давно пора было обгрейдить компьютер, а на оставшееся она купила себе туфли и костюм и сделала прическу.

Вот такая поразительная история. От урока к уроку она обрастала все новыми и новыми подробностями, от девчонок перекатилась к мужской части класса, и здоровенные лбы, вроде Гравитца, Сазонова и Айдарова, с нескрываемым изумлением и завистью глазели на низкорослого болезненного Лешу. Надо же — с девчонкой живет, каждую ночь, наверное, и не по разу этим делом занимается… Как девушка Таня Усольцева никому из них особенно не нравилась, но сам факт…

После уроков все темным кругом собрались вокруг первой парты в правом ряду. Леша заметно конфузился. Но Таня, как настоящая телезвезда, отвечала на все вопросы: кто ходит в магазин, и кто Лехе рубашки гладит (она, разумеется), и не собираются ли они завести киндера? А куда спешить? Надо школу сначала окончить. Ну, может быть, потом, если вступительные экзамены будет в лом сдавать. Вдруг кто-то из стоявших сзади выкрикнул:

— Горько!

Было это ни к селу, ни к городу. Но все вдруг разом страшно развеселились и вразнобой принялись кричать «Горько!». Таня окинула своих одноклассников взглядом, полным сожаления:

— Ну что вы как дети!

Однако ребята не унимались. И тогда она решительно положила руку Леше на плечо, склонила голову набок, притянула его к себе и привычным отработанным движением сладко чмокнула прямо в губы.

— Ну что, довольны теперь?

И опять кто-то сзади крикнул:

— А с вас причитается!

— Точно! Свадьбу зажали! Тащите шампанское! — загалдели ребята. — Леха, беги!

— Не побегу, — с мрачной решительностью буркнул Леша. Парень он был покладистый, но сейчас, видно, и его проняло до печенок.

— Он не побежит, — сказала, как отрезала, Таня.

Тогда Машка Суханова предложила:

— А пусть они на дискотеку его принесут! — В школе ходили упорные слухи про дискотеку перед осенними каникулами, хотя официального объявления о ней еще не было. Тут все хором загалдели, и стало ясно, что Тане придется уступить. Они пошептались с Лешей, и он объявил:

— Заметано! Будет вам и белка, будет и свисток. Будет и шампанское, и кола, и пирожные!

— Ура! Горько! Совет да любовь! Так держать! — все кричали, свистели, хлопали их по плечам, девчонки целовали Таню. Дело кончилось тем, что ребят, прямо на стульях, взгромоздили на плечи и торжественной процессией донесли до раздевалки.

Вот так весело завершился день.

Однажды утром Санек и Тема, как обычно, встретились на углу у обувного, чтобы вместе идти в школу.

— Слушай, Сазон, у меня знаешь, какая новость? — радостно заговорил Белопольский. — У отца друган есть, фанат боев без правил. Ходит на закрытые бои и у нас, и за границей, снимает на камеру, потом фильмы монтирует.

— И чего? — осторожно спросил Санек. Упоминания обо всяких боях казались ему намеками на недавнюю драку с Мишкой Гравитцем.

— А то, что он недавно отцу очередной фильм перезалил. Есть предложение: часам к восьми подваливай ко мне, просмотрим. Идет?

Подобные приглашения были редкостью, Тема звал к себе в гости нечасто.

— Идет, — кивнул Санек.

— И еще Левку позовем — он хотел с отцом встретиться. Говорит, я его соблазнил, теперь тоже подумывает социологией заняться. Но хотел сначала со стариком моим перетереть, узнать, какие перспективы.

— Нет вопросов!

Вечером они по мальчишеской привычке встретились на улице с Левой Залмоксисом и вместе пришли к Белопольским.

Смотреть бои было решено не на Темкином компе, а в гостиной на домашнем кинотеатре. Ребята и Темин отец, Антон Анатольевич, разместились на широком диване и в мягких креслах. Фильм был записан на флешку, которую Тема воткнул прямо в разъем плазменного телевизора — Санька впервые в жизни узнал, что и такое бывает.

Зрелище было кровавым и захватывающим. Стереозвук делал его особенно реальным, рев толпы слышался отовсюду. Звуки ударов, падений, редкие стоны звучали, будто на расстоянии вытянутой руки. Казалось, динамики передают даже тяжелое дыхание бойцов. Короткие сюжеты сменяли один другой. Удары, подножки, броски, захваты… Санек не замечал, как он вздрагивает при каждом ударе. Но и остальные зрители тоже время от времени инстинктивно подергивались или откидывали головы, словно опасаясь, что брызги крови с экрана могут их заляпать.

Полтора часа пролетели как одна минута. Когда экран погас и Артем зажег верхний свет, глаза всех четверых зрителей блестели от возбуждения. Темин папа, казалось, помолодел до возраста сына. Вчетвером они принялись жарко обсуждать увиденное.

Вошла Темина мама, прикатила сервировочный столик, уставленный тарелками с бутербродами, коробками сока, бутылками газировки.

— Приказываю все умять. Чтоб ни крошки не осталось! — грозно сказала она.

Все послушно потянулись за бутербродами. Санька впился зубами в белый хлеб с бужениной, украшенный зеленой веточкой укропа. Вкуснотища! У них дома практически никогда не бывало ни буженины, ни окорока, ни дорогих колбас — очень дорого.

Когда бутерброды исчезли, а сока и воды заметно поубавилось, Лева обратился к Теминому папе:

— Я давно собирался поговорить с вами, Антон Анатольевич. Мне Тема много рассказывал о социологии. И я ему завидую просто черной завистью: он уже серьезные книги читает, вузовские учебники, а я пока как-то не определился с профессией. С математикой у меня дела идут хорошо, а в гуманитарку меня никогда не тянуло. Но вдруг подумал — а почему бы и нет? Наука-то перспективная, хоть и молодая. Ведь при советской власти у нас в стране никакой социологии почти и не было? Или я не прав?

Было видно, что Антону Анатольевичу по нраву завязавшийся разговор. Он отвечал задумчиво, не торопясь, переводя взгляд с одного собеседника на другого.

— Вообще-то социология существовала всегда — столько же лет, сколько существует человеческое общество. Но она много веков оставалась в тени. Это и понятно — представители власти издревле считали, что они по праву рождения наделены высшей мудростью и знанием, что им делать со своей страной и народом. Да, при них всегда были советчики, ученые и мудрецы, но к ним не особенно-то прислушивались… Когда общество стало более демократичным, во многих странах встал вопрос, как же им руководить, на основе каких данных. Во многих — только не в СССР. Здесь считали, что марксизм-ленинизм — это как Библия, все сказано раз и навсегда. Поэтому социология была либо в загоне, либо данные исследований засекречивались, и никто их к жизни не применял. Результат, как говорится, налицо. Сейчас, конечно, многое изменилось. И в политике, и в методологии науки. В эпоху компьютеров появилась возможность обработки обширных баз данных. То, что раньше было догадкой, теперь стало математическим фактом. Или, наоборот, то, что считалось непреложным законом, оказалось сплошной фикцией.

В наши дни к социологии и родственным ей наукам — социальной психологии, социальной антропологии, нейролингвистике — взывает все человечество с просьбой о спасении.

Оказывается, группа в тридцать-пятьдесят человек может погубить тысячи ни в чем не повинных людей! Атомная или водородная бомба, которыми человечество так долго себя пугало, скоро поместится в маленьком чемоданчике — возьми да шарахни!

Что из этого следует? Только одно: должна быть такая наука, которая защитит среднего человека от агрессии — не только внешней, но и от агрессии его собственных неконтролируемых импульсов, инстинктов, желаний. Вот такой наукой, я надеюсь, и будет заниматься наш Артем Антонович!

Тема польщенно кивнул. Как же, его призвали на спасение всего человечества! Саньку поневоле стало грустно. Вот, Лева Залмоксис может пойти в социологию — или же не пойти. А ему, Сане Сазонову, никакая социология заведомо не светит. И дело даже не в тройках — ему просто невозможно туда пробиться. Будь он даже семи пядей во лбу — простите-извините, гражданин Сазонов-Ломоносов, все места заняты!

Лева по всегдашней своей привычке спорить принялся втолковывать Антону Анатольевичу что-то свое, видимо, для Теминого папы малопонятное и неинтересное. Чтобы не ввязываться в долгие прения, Белопольский-старший остановил его движением руки и сказал:

— Давайте я вам, чтобы не читать длинных лекций, покажу, что такое социология, на одном простом примере. Уверен, вам будет любопытно послушать. Речь пойдет о любви.

Ребята сразу смолкли и приготовились слушать внимательно.

— Мой дед, тоже Антон Анатольевич, был в двадцатые годы, как тогда говорили, кустарь-одиночка. Жил он рядом с Парком культуры (тогда он еще был Нескучным садом). Каждый день прикатывал туда на площадку аттракционов свою тележку. А на тележке, в раскрашенном клепаном кожухе, удивительная электрическая машина. Аттракцион его назывался «Испытание воли». Подключал он свою машину к электрическому столбу, и была у нее такая блестящая металлическая рукоятка. Желающий испытать силу воли платил полтинник, дед начинал медленно крутить колесико. Ну, вы люди образованные и понимаете, что ничего внутри машины не было, кроме простого реостата с амперметром. Сила тока увеличивалась. И тут на голове того человека волосы становились дыбом, и начинало его бить током через рукоятку, вплоть до конвульсий. Тот терпел-терпел, пока мог. А потом бросал рукоятку, и дед торжественно объявлял, что сила воли у него — сто девяносто. Сто девяносто чего? — спросите вы. Миллиампер? Условных единиц? Но народ тогда был попроще. Сто девяносто — это звучит гордо, и испытуемый был доволен. А дед собирал свои полтиннички.

Потом ему надоело, и он решил усовершенствовать свое изобретение. И придумал он такую машину, которая собирала уже не полтинники, а рубли. Называлась она «любвиметр». Не слыхали? Наша семейная тайна, — он задорно подмигнул ребятам. — Принцип работы тот же самый, все тот же добрый верный реостат. Но теперь не одна, а две рукоятки. Дед объяснял, что когда отпускаешь одну рукоятку, то в другую электричество бьет с удвоенной силой. Резкий щелчок, как хлыстом по пальцам! Так сказать, привет на память от любимого! Как же все это работало? Дед зазывал парочки: «Проверьте ваши чувства». Такие всегда находились. Подходят кавалер с барышней, то есть парень и девушка, платят уже два полтинника. Берутся за рукоятки, дед крутит колесико — из волос летят искры, их корчит током… А отпустить ручку стыдно! Ведь это же на всю жизнь клеймо останется! С другой стороны, дед им не говорил, что у него порог напряжения — семьдесят пять вольт. Раз он крутит колесико, а током бьет все больнее, то — каждый думает — надо бросать поскорей, но, если бросишь, удар другу или подруге будет еще сильнее… Вот и решай — бросать или держаться!

— Здорово! — воскликнул Санек. Он очень ясно представил себе летний праздничный день и толпы гуляющих, и многочисленные парочки, и дедка в белой панамке за хитроумной с виду машиной, похожей на игрушечный старинный паровозик. — Эх, мне бы такую машину! Я бы забот не знал!

— Ну да, — иронически бросил Лева, — а отстегивать с каждого рублика пришлось бы — и за электроэнергию, и за место, и пожарным, и «Скорой помощи», и вообще всем кому угодно — дай бог, чтоб по гривеннику тебе осталось.

— Да, ты это верно растолковал, — согласился Антон Анатольевич, — сейчас такой номер не пройдет. И вот я всегда, когда рассказываю эту историю, спрашиваю: кто бы сразу отпустил ручку, а кто бы держался до конца?

— Я бы точно держался, — твердо сказал Санек.

— Про тебя, Санек, я точно могу сказать, что ты бы продержался до конца, — кивнул Белопольский, — наверное, и ты, Лева, себя бы переупрямил. А вот мой Темка, я точно знаю, бросил бы.

— Ну, это потому, что он вашу историю сто раз слышал. И уже знает правильную стратегию, — вступился за товарища Саня.

— Правильную? — только и спросил Антон Анатольевич.

— А я бы девушке сказал: бросаем вместе! — нашелся Лев.

Вошла Темина мама. Собрала посуду на столик и укатила его прочь. Антон Анатольевич пошарил вокруг взглядом:

— А ну-ка, сын, принеси пепельничку!

Тема послушно встал, вышел и вернулся с пепельницей, зажигалкой и пачкой сигарет.

— Можно покурить, Антон Анатольевич? — вежливо спросил Санек.

— Нельзя, — резко ответил хозяин. — В этом доме курю я один и больше никому не позволяю — ни жене, ни сыну, ни друзьям сына. Ясно?

— Ясно…

«Ничего себе, — удивился про себя Санек, — на переменах Темка дымит как паровоз, неужели дома этого не замечают? Или им все равно?»

Был уже одиннадцатый час. Но уходить не хотелось. Антон Анатольевич, довольный вниманием слушателей, начал следующий рассказ.

— Вот вам еще одно приложение социологии к обыденной жизни. И опять о любви. Интересно?

— Интересно! — подхватил Лева. Санек только кивнул.

— Построим вот такую матрицу, — Антон Анатольевич нарисовал пальцем на гладкой поверхности стола две пересекающиеся посередине стрелки, как бы крестик.

— Как вы оцениваете свою подругу? По двум главным характеристикам. Первую назовем «привлекательность». Ну, могли бы сказать, красота или сексапильность, все примерно одно и то же. Отложим ее по вертикальной оси. Вторая характеристика — чисто человеческие качества. Можно сказать, духовная ценность или внутреннее содержание. Отложим по горизонтальной оси. Собственно говоря, все очень просто: одна стрелка обозначает у нас телесные характеристики. Другая — душевные. Тело и душа — вам понятно?

— Понятно, — поспешил ответить Лев. Он, кажется, заинтересовался настолько, что досадовал на любую закавыку в разговоре.

— Странно, — многозначительно проговорил Антон Анатольевич, — вам одному, Лева, это понятно. А больше никому во всем человечестве не понятно!

До Левы дошло, что его поддели. Между тем Белопольский-старший продолжал:

— Так вот, когда вы обращаете внимание на какую-нибудь девушку, вы первым делом, сами того не замечая, даете оценку ее внешности. А потом — тому, что у нее внутри, в душе. Ясно?

На этот раз ребята только кивнули молча.

— При этом оказывается, что каждая из ваших девчонок четко позиционируется в один из секторов относительно вертикальной и горизонтальной осей. Вот, смотрите сюда, — он указал на ставший уже невидимым рисунок. — Слева внизу — внешняя привлекательность минусовая, человеческие качества — тоже. Что мы имеем? Чтобы не употреблять грубой лексики, скажем, как в одной пьесе — «женщина, не стоящая внимания». Нижний правый угол. Внешняя привлекательность отсутствует. Но человеческие качества значительные. Кто это? Это — женщина-друг. Иногда она становится вашей помощницей. Иногда даже — женой.

Теперь смотрим верхний ряд. Слева — привлекательная. Но во внутреннем плане неинтересная. Это, как раньше говорили, фифочка, по-вашему — «блондинка».

— Вроде нашей Алинки Кузьминой, — догадались, переглянувшись, ребята.

— Возможно. Я не видел вашу Алинку, но хорошо знаю подобный тип женщин. Такие очень любят привлекать мужское внимание, лезть в центр событий. Веселая, яркая, жизнерадостная — хорошая любовница. Но, други мои, никакая жена.

Ну и что же у нас осталось? — он снова прочертил стрелки и указал на правый верхний угол. — Здесь у нас в наличии и красота, и внутреннее содержание. Это — принцесса, будущая королева. Странно даже думать, что может встретиться человек, для которого эти ценности смещены. И для него она станет любовницей, а не женой. Вот такие четыре варианта. И помните, их всего четыре и не более.

Довольный собой, он потер рукой подбородок и с победным видом оглядел ребят. Те сидели задумавшись, не отрывая глаз от полированной крышки стола, словно на ней перед ними только что разверзлась вся бездна человеческой премудрости. Конечно, дело было совсем не в этом, не таким уж супероткрытием стало для них услышанное… Но все-таки оно заставило каждого задуматься. И подумать о той девушке, кого они отнесли бы к четвертой категории. Или о тех девушках. Может, у Левы или Темки их было несколько. А вот у Саньки всего одна. Ни деревенская Анюта, ни Наташа-Каша в принцессы никак не годились. В лучшем случае — в любовницы.

Каждую неделю теперь, по понедельникам, средам и пятницам, Санек провожал Лилу в музыкальную школу (после занятий домой ее подвозил папа на машине). Сане было доверено нести виолончель — на удивление легкую, в громоздком сером блестящем футляре с металлической окантовкой. Пятнадцать минут они шли пешком до площади, потом ехали на автобусе три остановки через путепровод, в район Машиностроительных улиц, и там еще минут десять до музыкальной школы имени Шнитке.

Хотя всего за два-три часа до этого провожания они сидели в классе совсем рядом, но вечернее настроение и тон беседы сильно отличались от дневных. Тут они были, кажется, старше и всегда почему-то печальнее. Будто возникшее между ними чувство (назовем его любовью) тревожило их и даже пугало.

Часто они подолгу молчали, только порою обмениваясь взглядами, улыбаясь в ответ на улыбку друг друга.

Или же Лила рассказывала какие-то глупости про музыкальные дела. Например, что «виолончель» в девятнадцатом веке была словом мужского рода, и поменяли его на женский потому, что у нее из всех инструментов самая женская душа. Про партию виолончели говорят, что она в оркестре самая темная.

Или про то, что бывают виолончели детские — «четвертинки», — с такой Лила начинала в шесть лет, еще в Саратове. Сейчас у нее «половинка», но пора бы переходить и на настоящую, взрослую — рука это уже позволяет, — и она показывала Сане свои длинные, гибкие и, как он уже знал, сильные пальцы.

Или про то, как знаменитый виолончелист Пабло Касальс каждый день занимался не меньше шести часов. «Если я хоть один раз пропущу эти занятия, говорил маэстро, — то на следующий день замечу разницу в технике игры. А если два дня подряд пропущу — то эту разницу заметят и мои слушатели».

Или про то, что у знаменитого Казановы главной любовью его жизни была какая-то таинственная красавица, дама высокого происхождения, которая странствовала от одного королевского двора к другому. И притом божественно играла на виолончели. И теперь исследователи пытаются вычислить, кто же такая была та загадочная виолончелистка.

Ну, последняя байка хоть чем-то интересна…

Ни на темных улицах, ни в залитом серым светом салоне автобуса они ни разу не поцеловались, словно строгий виолончельный футляр мешал им обнять друг друга. Попрощавшись с Лилой на ступеньках музыкальной школы, Санек возвращался не спеша, вразвалочку. Выйдя из автобуса на конечной остановке, он, как правило, сворачивал на условный пятачок в углу площади — на тусу, как говорили ее завсегдатаи.

В седьмом часу вечера, когда на тусе появлялся Санек, там уже толкались человек пять-десять. Как правило, это были ребята от пятнадцати до двадцати лет, учившиеся в школах, колледжах или уже нигде не учившиеся и не работающие. Вилась возле них и мелюзга, но этих здесь за своих не принимали. Санек был младше большинства завсегдатаев, но ростом выше чуть ли не всех.

Со стороны парни с тусы выглядели на редкость одинаково. Все в темных куртках, широких джинсах или штанах от тренировочных костюмов, в разношенных кроссовках. Многие в круглых вязаных шапочках, которые не снимут теперь до весны. В руках початые бутылки пива или жестяные банки с алкогольными коктейлями. И лица у всех почти одинаковые — круглые, курносые, лопоухие, с глубоко посаженными глазами, с низкими лбами и недоразвитыми подбородками.

Подходя к месту тусовки, Санек непроизвольно сутулился и придавал лицу такое же выражение, как у всех здешних парней: замкнутое и мрачное, мол, меня не трожь, как бы хуже не было. Подойдя, бросал басовито:

— Всем привет, с кем не здоровался!

Многие его знали по кликухе и отзывались:

— Здорово, Сазон!

С некоторыми он здоровался за руку.

Доставал сигареты, зажигалку. Не спеша закуривал — и почти всегда кто-нибудь да стрелял у него курево:

— Дай сигаретку!

— Постучи о табуретку, — был неизменный ответ. Но сигаретку Санек всегда давал.

Покуривал молча. Прислушивался, о чем говорят.

Новичка бы эти разговоры немало напугали: он подумал бы, что попал на самое алкогольно-криминальное дно Москвы-матушки. Но Санек давно уже понял, что вся эта похвальба о многодневных пьянках, многолюдных драках, о разгроме палаток и дере от ментов — все это (или почти все) — пустой ребячий треп. В настоящую шпану эти мальцы-огольцы еще не выросли. Хотя и очень спешили вырасти.

Еще одной любимой темой были «машинисты». Так они называли ребят с Машиностроительных улиц — улицы эти располагались за путепроводом, с Первой по Четвертую. Тот район считался рабочим, почти быдловским — в отличие от их микрорайона, ставшего за последние десять лет благодаря активному строительству комфортабельных жилых домов с улучшенной планировкой и дорогими квартирами если не элитарным, то, по крайней мере, престижным. Вражда между микрорайонами тянулась десятилетиями, передаваясь от поколения к поколению. Надписи аэрозольной краской «Мочи машинистов» кричали со стен и там и тут.

Иногда ребята с тусы, подвыпив как следует, сбивались в кодлу и отправлялись на трамвае через мост мочить «машинистов». Доставалось каждому подростку, которого они встречали на пути. На следующий день рассказывали о своих подвигах во всех живописных подробностях. Несколько лет назад Санек пару раз участвовал в этих боевых вылазках — ничего особенного. Что может быть особенного, когда ватага подростков берет какого-нибудь мальца в ноги, то есть, окружив и сбив на землю, пинают его ногами, стараясь попасть туда, где побольнее будет? Ничего интересного в этом нет. Так что с разборками он быстро завязал.

Иногда Санек искал на тусовке Киселя. Не то чтобы искал — но каждый раз спрашивал, не видал ли его кто. У парней был на это заготовлен нехитрый набор ответов. «Кисель пьет по-черному у своей герлы на хате». «Кисель парится в ментовке». «Кисель попал на бабки, хачики его на счетчик поставили, он на дно лег». «Кисель на юг подался, дурь привезет». Ну и, может быть, еще что-нибудь, такое же завиральное.

Если не верить ни одному их слову (а Санек и не верил), то общаться с этими ребятами было несложно и даже приятно. Саня чувствовал, что он такой же, как они, — взъерошенный, нахохленный. С подозрением глядящий на окружающую жизнь, от которой приходится каждый миг ждать подвохов и неприятностей. Потому, наверное, эти ребята и казались, и хотели казаться такими неприметными и одинаковыми — каждый рассчитывал, что любая возможная беда минует именно его и ударит в соседа, а бед этих им грозило немало. Кто-то из них в скором будущем сядет на иглу, кто-то пойдет на зону, кого-то пырнут ножом в пьяной ссоре на кухне, кто-то уже ближайшей зимой по пьяни заснет на лавочке в парке и замерзнет насмерть…

Как и каждый из них, Санек надеялся на одно: что его минует худой жребий и он проживет ближние опасные годы тихо и незаметно. Со временем остепенится, станет совсем взрослым дядькой и будет тогда с недовольством сторониться всей этой малолетней шпаны.

А пока за бессмысленными разговорами с легко соскальзывающими с губ матерками, за бесконечными: «Дай стольник! Я на мели». Санек чувствовал себя здесь среди своих. Ему и самому было странно, какая широкая, легко растяжимая была его жизнь. В ней находилось место и для Лилы с ее непослушными прядками густых черных волос, с полудетскими, как он уже понял, сравнивая ее с Анютой, поцелуями. И место для сумрачных друзей-приятелей с тусы, которых, между прочим, знать не знали ни Белопольский, ни Залмоксис, ни тем более Гравитц.

Хорошо было стоять среди этих крепких парней, глотать горький дым и слушать, как какой-нибудь Губон или Михей заливает:

— Мля буду, своими глазами видел объявление: «Требуются мужчины и женщины разного возраста для работы на открытом воздухе. Достойная оплата». Мне-то в лом. А у нас сосед из семнадцатой квартиры пошел. Работка — не бей лежачего: обслуживание дурилок (так они называли игровые автоматы, только недавно исчезнувшие с улиц Москвы). Набирали нарочно разных людей, чтоб могли смотреться как простые прохожие. И зацени, что они делали? Выдавали каждому монетки — вроде простые пятирублевики, но внутри у них — типа магнитики. Когда такую монетку бросаешь в автомат, он без вопросов показывает тебе пять одинаковых цифр и высыпает в лоток приз — аж целый килограмм монет. Тут надо поохать, поахать — во, блин, счастье-то привалило! А монеты — в сумку. И будто домой пошел. Но на самом деле невдалеке стоит тачка, там свои люди сидят, монеты сдаешь, везут тебя на следующую точку. Главное — подходить тогда, когда вокруг лохи пасутся, чтоб у них на глазах выиграть. Вот так и получается, что и монеты сливают, и лохам завидки. Не кислая работка!

— А то! — дружно поддерживали его ребята. И каждый прикидывал в уме, как бы он обманул тех парней в машине и хоть горсть монет да прихватил. Или на себя пару раз сыграл магнитной монеткой. Да, жаль, что игорный бизнес прикрыли, жаль…

Иногда на крутых черных тачках — джипах, «бэхах», «мерсах», — подъезжали крутые парни, реальные пацаны с понятиями. Покровительственно посматривали — мол, тянись за нами, мелюзга. Иногда подхватывали двоих-троих, когда надо было сгоношиться на мелкую типа работенку.

Бывало, что наоборот — останавливалась рядом ментовская машина, высовывался в окошко мордатый опер по прозвищу Самопал, окидывал всех враждебным взглядом и выкрикивал:

— Федчук! А ну давай в машину!

Для того это был тяжелый миг. Он краснел, горбился, прятался было за спины товарищей, но голос звучал снова, еще требовательнее:

— Что мне, за тобой выходить, что ли? А ну двигай поршнями!

И Федчук шел, сопровождаемый взглядами всех ребят. Машина уезжала, возвращалась через полчаса.

Федчука высаживали. Самопал прощался с ним за руку нарочито дружелюбно. Федчук возвращался на тусу, но от него теперь шарахались, как от чумного.

— Что, давал правдивые показания? — спрашивал с презрением кто-нибудь из парней покрупней и покруче.

— Хрен им, а не показания, — зверским голосом, но почему-то очень неубедительно говорил тот. — Вы ведь знаете, парни, они нарочно так делают — выдергивают и катают, чтобы перед своими замазать…