След ангела Рой Олег

Они работали молча. Не разбирали, кто перед ними — пацаны или торговцы. Доставалось каждому. Звуки частых хлестких ударов разносились по всему пространству крытого рынка. Погромщики бежали от них со всех ног. Повсюду раздавался металлический звон — пацаны бросали свои арматурины, надеясь на пощаду. Зря надеялись.

Стоя на прилавке, Санек видел, как кто-то из ребят, задержавшись, стал кидаться в омоновцев апельсинами из ящика, оставленного на прилавке. Его тут же достали, сбросили вниз, взяли в ноги. Вот «маски» захватили больше половины зала, боковые двери длинного помещения были уже за их атакующей линией. Еще минута — и главная часть пацанов окажется между двумя огнями: между «масками» и толпой хачиков, загораживавших последний оставшийся выход.

— Пацаны, на прорыв! — завопил Санек, прыгая с прилавка. — Ура! Россия для русских!

Он ворвался в мешанину дерущихся и, бешено работая арматуриной, стал прорываться вперед, к выходу. Ребята поняли, что впереди их единственное спасение. Словно острое жало, они раздвинули в две стороны плотную толпу хачиков и устремились в узкие двери. Кто-то споткнулся на высоком пороге, упал, оказался под ногами вопящей оравы. Санек вроде бы пробежал по чьему-то живому телу. Но вот он вырвался из дверей и, сделав шагов пятнадцать, остановился, чтобы оглядеться.

На открытом рынке царил переполох. Овощи и фрукты словно ветром сдувало с прилавков, продавцы и покупатели в ужасе шарахались из стороны в сторону, не зная, куда им деваться и что делать. Санек словно впервые увидел глухую бетонную стену, окружавшую рынок. Какая же она высокая! До верха и в прыжке не дотянуться! Вспомнилось, что в дальнем конце рыночной территории, не видный за кровлями и рядами прилавков, есть еще один проход. Но открыт ли он? Была не была, деваться некуда: «маски» были и снаружи, наступали вдоль стен рыночного здания. Правда, здесь их было меньше, и вели они себя не так нагло, как внутри, берегли людей, потому продвигались медленно, словно против течения. Но деваться от них было некуда — надо бежать дальше.

Санек свернул в боковой проход вдоль стены. Сзади крики стали слышнее — видно, омоновцы вышли из крытого рынка и всерьез взялись за толпу у выхода. Впереди Санек увидел крашенную суриком жестяную будку, примыкавшую к стене. Рядом с ней стояли громоздкие лари, громоздилась гора ящиков. Это был шанс одолеть высоченную стену. Вместе с Саньком к будке бежали еще с десяток пацанов.

И вот, когда кто-то уже загремел ящиками, перед ними словно ниоткуда возникла русская тетка с добрым широким морщинистым лицом, в сером теплом платке из козьего пуха, в белом фартуке поверх телогрейки.

— Сюда давайте, ребятки, сюда, ребятушки, — зачастила она. В руках у нее оказался ключ, она мигом открыла тяжелый висячий замок и растворила дверь будочки. Внутри хранились метлы, какие-то коробки, взгроможденные один на другой бочонки… Больше Санек ничего разглядеть не успел. Вместе с другими пацанами он бросился в гостеприимно раскрытую дверь. Набилось их, как сельдей в бочку. Санек уперся руками в стену, чтобы его совсем не раздавили.

— Хватит, хватит, больше не пущу, — раздался быстрый говорок женщины в фартуке. — Тихо тут сидите, я скоро открою.

Дверь хлопнула, закрываясь. Внутри стало непроглядно темно и очень душно, невыносимо тяжело дышать от запаха пота и страха. Ребята стояли, тесня друг друга, глотая воздух. Сквозь железные стены явственно доносились крики, топот, звуки ударов. И снова раздался знакомый уже голос:

— Ребятушки, ребятки, сюда давайте! Они тут у меня под замком сидят. Их тут много!

И тут же замок лязгнул в петлях снова, дверь распахнулась. В проеме замелькали пятнистые камуфляжи. Пацаны с дружным оглушительным криком ломанулись сквозь распахнутую дверь навстречу поднятым тяжелым дубинкам. Омоновцы оторопели, отступили на миг — и пацаны кинулись врассыпную. Санек замешкался в глубине сарайчика. Когда выскочил — перед ним никого не было. «Маски» рванулись вслед за ребятами, каждый преследуя свою жертву.

Мгновения тянулись, как в замедленной киносъемке. Медленно-премедленно Санек вскочил на громоздкий ларь, с него на груду ящиков — но тут груда обрушилась, и он со всего маху грохнулся об асфальт. Боли не почувствовал, моментально вскочил на ноги. И снова медленно-медленно вспрыгнул на тот же ларь, кровавя ладони, ухватился за край крыши сарайчика, медленно вскарабкался наверх — и вот ненавистная стена ему всего лишь по пояс, и за ней видна загроможденная легковушками и грузовиками автостоянка, а дальше — дальше высокие деревья, пятиэтажки, заснеженные дворы — свобода!

И тут Санек остановился. Оглянулся на побоище. «Маски» его тоже заметили — он был сейчас выше всех. Несколько черноголовых фигур в камуфляже кинулись к сарайчику, а перед ними откуда-то возникли три парня. Сверху они казались малорослыми, как дети. У первого выбился и развевался через плечо красно-белый спартаковский шарф.

Двое из них разом вскочили на ларь, протянули вверх руки, хватаясь за крышу — и оба сорвались. На крыше слоем лежал снег, примерзший к железу, было очень скользко. Санек раздвинул ноги, чтобы стать поустойчивее, протянул руку. Первым за нее ухватился спартаковец, высоко подпрыгнул. Непонятно, откуда взялись силы: Саня рывком поднял парня вверх, тот разом оказался на крыше сарайчика и тут же сиганул вниз, по ту сторону забора.

Санек снова опустил руку. Схватил, потянул второго. Он был слишком тяжелым, ударился ногами о железную закраину, Саня увидел, как расширились его зрачки от боли. Но парень все-таки ухватился за какой-то выступ свободной рукой, маханул мимо Санька и через забор. Снизу раздался его стон — видно, неудачно приземлился. Санек снова протянул было руку — но тут набежали омоновцы, один с ходу в прыжке пнул в бок третьего пацана, и тот, отлетев метра на три, как кукла, свалился на асфальт. Другой омоновец, высоко подпрыгнув, шибанул дубинкой Саньку по лодыжкам. От боли потемнело в глазах. Инстинктивно Санек подался назад, иначе бы свалился на головы своим преследователям. Нащупал жесткий щербатый край стены. Рывком перенес тело в пустоту и тяжело бухнулся оземь.

Двое спасенных им парней тикали не оглядываясь. На спине одного белела надпись: «Воин Спартака».

Домой Сашка доплелся еле-еле. Снял брюки, глянул — и испугался. На ногах были не синяки даже, а какие-то черняки. Тут никакая бодяга не поможет. Если бы мама увидела, зарыдала бы. Или по башке бы сковородкой вломила, но мамы, по счастью, не было: поехала к подруге. Небось сидели, выпивали понемножку, Санькины косточки перемывали.

После всего пережитого ужасно захотелось есть. Мамка приготовила суп с макаронами — он навернул три тарелки.

Зазвонил телефон. Вот тебе на — Лила!

— Привет, Сашка!

— Здорово.

— Ты чего же не звонишь? И мобильный не берешь?

— Я его потерял, — наврал он.

— А я тебе звонила, с мамой твоей беседовала. — Санек стал мучительно припоминать, говорила ли ему мать о звонке Лилы. Вроде бы нет. — Она сказала, что ты болеешь.

— Угу.

— Что — угу?

— Болел тут, типа. Все время, — сказал он, не надеясь, что ему поверят. После того жужжания на литературе прошло уже недели три. Раньше Санек дольше недели никогда не болел и не верил, что можно действительно проболеть так долго. Но у Лилы не возникло и тени сомнения. Голос ее стал нежным и заботливым:

— Ну надо же! Ах ты мой бедняжечка! И что же с тобой?

— Это… Типа воспаление легких, — вспомнил он.

— Ой, это ужасно! Уколы делали?

— Еще какие! — мрачно ухмыльнулся Санек.

— Больно было?

— Еще как больно!

Всегда так бывает: когда человек спрашивает другого человека о его здоровье, то потом сам не знает, как бы этот разговор закончить, как бы перейти на другую тему. Самый простой для этого способ — спросить:

— Ну а теперь-то ты себя нормально чувствуешь?

— Угу. Нормуль.

Пауза. И уже другим тоном, обычным Лилиным, легким и беззаботным:

— А к нам родственники из Саратова приехали. Папин брат, мой любимый дядя Костя, и двоюродная бабушка. Это его теща, она с ним жить осталась, когда жена ушла. Помнишь, бабка моя ее письма показывала на дне рождения? Такая прикольная старушенция! Смеется, песни поет под гитару!

— Угу.

— Ну что ты все — угу да угу. Как филин! — Это она ему не раз уже говорила. — Слушай, Санек, мы сейчас собираемся поехать в «Крокус-сити». В смысле, в торговый центр. Там и магазины, и выставки, и гигантский кинотеатр. Я, в общем, тебе и звонила, чтобы пригласить — поехали с нами! Ты же уже поправился? Дядя Коля приехал из Саратова на машине, мы бы за тобой заехали, скажем, минут через сорок…

— Не-а, — конечно, ему нечего было делать ни с саратовскими Лилиными родственниками, ни в каком-то шикарном «Крокус-сити», — не поеду.

— А ты что, еще болеешь?

— Угу. Короче, врач велел не вставать.

Ну что ж, это было необидное разъяснение. Она вздохнула, но покорилась.

— Ну лады. Тогда лежи, если врач велел… Но ты вообще-то не пропадай! Звони, пиши, в аську выходи. А то пропал совсем, я уже забеспокоилась, подумала бог знает что…

Он ждал, что Лила сейчас попрощается с ним, но она вдруг сказала:

— А хочешь, я к тебе как-нибудь зайду? Позанимаюсь с тобой, чтобы ты не отстал… А что? Это идея. Приду и буду мучить тебя учебными премудростями, как Мальвина — Буратино…

Его аж передернуло, словно током ударило. Мать на следующей неделе работает… И если Лила и впрямь зайдет, они будут в квартире совершенно одни, делай, что хочешь.

— Ладно, — еле выдавил он из себя. В горле мгновенно пересохло. — Ты это… Езжай в свой «Крокус». А как приедешь — позвони, договоримся на понедельник.

— Ну вот и чудесно! — Она, похоже, тоже обрадовалась. — Пока!

Лила повесила трубку. Не веря своему счастью, Санек окинул взглядом комнату, и она показалась ему особенно унылой и бедной. Сальные, в пятнах, обои кое-где отстали от стен, мебель вся дешевая, допотопная, страшная. Просто невозможно было представить тут Лилу — всю из себя на понтах, в шубке, благоухающую духами… Как она войдет в эту дверь, как сядет на эти убитые шаткие стулья, как они лягут в постель на линялые чиненые простыни? Да нет, не будет этого никогда. Никогда Лила сюда не придет.

Он было сел за комп, но тут же выключил — и игры, и инет осточертели. Полазить разве по порносайтам? Но прошлый раз во время таких вылазок Санька подхватил вирус, от которого Левка его еле-еле вылечил и строго-настрого запретил впредь качать что ни попадя.

Санек включил телик — одна мура по всем каналам. Хотел поспать — никак не спится. Что делать? Надел куртку, шапку и, кряхтя как старый дед, пошкандыбал на тусу. Уж там-то кто-нибудь из своих, наверное, пасется.

Он уже предвкушал в душе, как после боевого крещения они по-братски обнимутся с пацанами. Как будут расписывать свои подвиги на рынке. Как обмоют победу: ведь, хоть им самим по ребрам досталось, но хачиков они все-таки проучили!

Ребята на тусе действительно толклись. Но все мрачные, как в воду опущенные.

— Хана, Сазон! — сказали ему тут же после приветствия. — Ментовка за нас взялась. Теперь всех вычислят, всех пометут!

Оказалось, что после побоища несколько парней завернули к Губону. Санек тоже бывал у него не единожды. К Губону шли тогда, когда было больше не к кому. У других можно хоть чем поживиться в холодильнике на халяву, у Губона же в доме было всегда шаром покати. Отец от них ушел (а может быть, и не приходил), мать Губона была сильно пьющая. Работала где-то ночным сторожем, днями отсыпалась. Услышав, что сынок пришел с сотоварищами, она пришаркивала на кухню, доставала из подвесного шкафчика стеклянный стаканчик с изогнутыми боками — этот стаканчик она называла лафитничком.

— Ну-ка, налейте мне, пацаны, лафитничек! А то сон не берет!

Наливать ей полагалось по самый край, иначе она обижалась. Водку пила как воду, мелкими глоточками. Выпивала не отрываясь, закусывала кусочком хлеба и уходила. Но иногда через полчаса приползала снова:

— Налейте-ка мне еще лафитничек, а то сон все никак не берет!

Тут уж, выпив, она исчезала надолго. Но все же расход: двести граммов водки — как в окно выплеснули!

Однажды Санек у Губона зашел в туалет, а когда вышел, увидел, что мамаша, шатаясь, идет по узкому коридору. Он прижался к стене, пропуская ее. А она, проходя, вдруг ухватила его между ног. Так неожиданно, так крепко, что у Сани чуть зенки не выпали. И потащилась себе дальше как ни в чем не бывало.

Так вот. После погрома на рынке к Губону набилось человек шесть-семь. Сидели, выпивали, раны свои зализывали. Вдруг звонок в дверь. И кто же входит? Всем известный опер Самопал собственной персоной.

Ребятам:

— Валите все по домам, шмакодявки!

Губону:

— А ты, Штрилиц, пойдешь со мной!

Тот было начал права качать: я, мол, несовершеннолетний, без мамы не пойду. Но Самопал показал ему два здоровенных пальца, как клещи:

— Вот я возьму тебя сейчас этими пальцами за нос и проволоку до самой машины. Так в домашних шлепках и уедешь, дерьмо несовершеннолетнее!

И теперь на тусе с тревогой обсуждали:

— Забрали Губона! Теперь качать будут, пока он всех не заложит — кто кого звал, кто кому звонил… Как пить дать, запоет соловушка!

На душе у Санька сразу стало муторно. Одно дело — валом валить, толпой друзей-товарищей, и совсем другое — отвечать в ментовке по одному.

Только для того, чтобы что-то сказать, он пробурчал солидно:

— Губон своих не сдаст. Губон — молоток!

— Да уж, молоток! — как всегда, неожиданно вывернулся из-за спин Кисель. — Ты тоже у нас молоток. Только вот тебя, если заметут в ментовку, так не будут, наверно, по зубам рашпилем водить… — помолчал, чтобы все оценили, и продолжил с издевкой: — Ты ведь у нас особая статья, сын мента. А Губону — будут! Запоет! А может, и уже поет…

При мысли о том, что вот в эту минуту Губон рассказывает Самопалу всю их подноготную, всем стало зябко. Но уходить никто не хотел: каждый чувствовал, что в одиночку станет совсем непереносимо.

Пацаны (кто не пропил мобильники) обзванивали друзей: как кто отделался, кого еще замели. Похоже, омоновцы в тот день пленных не брали, все оказались на свободе. Получив изрядную трепку, ребята сматывались кто куда.

Саньку казалось, что ему еще хуже, чем остальным. Ведь он был здесь не просто так, как остальные пацаны, — он входил в Патриотический союз, составлял там списки. Правда, из этих списков у него ничего не вышло. На погром все и так пошли, без всяких списков, ему и звонить-то никому не пришлось.

Но это — если спокойно рассудить. А у ментов наверняка другие взгляды. И как дойдет дело до прямого вопроса — что тогда сказать? Промолчишь — загремишь в колонию. Сдашь своих — тоже лажа. В лучшем случае придется переезжать из этого района… А в худшем — просто убьют.

Не зная, что делать и как быть, он поехал в штаб и напоролся на запертые двери. Не только красный уголок, но и подвал с качалкой оказались закрыты. И свет нигде не горел.

Мамка действительно из гостей вернулась под хмельком, потому ругать его не стала. Только сказала:

— Тебе тут полкласса звонило.

— Темка, что ли, звонил?

— И Тема, и Лева, и девчонки какие-то, не знаю уж, кто.

Что-то всех их сегодня прорвало? Перезвонить разве Теме? Как-то неохота. В новой, сегодняшней жизни Санька Артему Белопольскому места не нашлось. Такая дружба, похоже, сама собой иссыхает без следа.

«Ладно, сегодня звонить не буду, а завтра, в воскресенье, звякну ему пораньше».

Когда ложился спать, заметил, что болят у него не только ноги, но и рука. Потянул, наверное, когда тех парней на крышу втаскивал.

Он втаскивал их потом снова и снова, всю ночь — в тяжелом, бесконечно повторяющемся сне.

Рано утром Тема позвонил сам.

— Привет!

Голос его звучал тревожно. Но Санек этому значения не придал:

— Хаюшки!

— Ты уже знаешь?

Что за дурацкий вопрос?

— Про что?

— Про Лилу.

— А что про Лилу?

В трубке было слышно, как Тема сглотнул, прежде чем заговорить снова.

— Лила умерла.

— Чего?! — тут уж Санек растерял все слова. Но, может быть, это всего лишь розыгрыш? Какая-то новая школьная шутка, прикол, которого он пока не знает? — Как это — умерла? Я ведь с ней говорил вчера!

— Говорил… Утром, наверное. Все, нету Лилки! На машине вчера с родней поехала, на Окружной дороге водитель чего-то растерялся, замешкался, стал перестраиваться… В них трейлер врубился на полном ходу. Двое в Склифе, а Лилка — в морге. Мне вчера Коза позвонила, она первая узнала.

И в душе, и снаружи разом стало черным-черно.

— Я ее знала? Это что, твоя подруга была? — допытывалась мать.

Санек не ответил, только лицом дернулся. Мама поняла: подруга. И больше ни о чем спрашивать не стала.

Между тем материал о побоище на рынке показали по телевизору в тот же вечер. Говорили о нем и на другой день в воскресных еженедельных программах. Показывали перебинтованных хачиков, заполошно машущих руками бабок, которые все-то видели, все-то знают. Особенно подробно отсняли телевизионщики разбросанные на бетонном полу арматурины.

Горе, как и радость, сбивает людей вместе. В восемь вечера в понедельник Тема позвонил снова.

— Выйдешь?

— Выйду.

— Ну тогда на игрушках?

— Угу.

Это означало, что они должны будут встретиться на детской площадке во дворе минут через пять-десять.

Эх, давно же они не виделись! Недели три, но казалось, будто не один месяц. Наверное, только после лета, проведенного врозь, смотрел Санек на друга таким взглядом — удивленным, как смотрят на чужого, лезущего почему-то в родню. Похоже, пути их успели уже далеко разойтись. И Тема, наверное, чувствовал то же самое. Но сейчас, пусть временно, они снова соединились.

Крепко, по-мужски, пожали друг другу руки.

— Нового оттуда ничего? — спросил Санек.

— Чего там может быть нового? — мрачно ответил Тема. Хотел сказать, что Лила не ожила, но промолчал, счел шутку неприличной.

— Ну, например, когда ее хоронят?

— А тебе разве никто ничего не сказал? В среду. Весь класс снимают после третьего урока. Подгонят автобус к школе, повезут на Троекуровское кладбище. Там будет отпевание в церкви.

— А зачем отпевание? Она ж неверующая была? — удивился Санек.

— Мать ее так решила.

— Вот бы Лилка удивилась, если бы узнала! — помотал головой Санек. И заткнулся, поняв, что ляпнул глупость.

Потом шли молча, как прежде, бродили часами по улицам. И Тема заметил, что друг его идет непривычно медленно, частя шагами, будто ноги у него были в путах.

— Как на рынке-то было? — вдруг спросил Артем.

В ответ Санек ухмыльнулся, процитировал фразу из старого уголовного фильма:

— На пушку берешь, начальничек?

Тема, похоже, обиделся:

— Вот, уже и начальничек, а ведь только что были друзья — не разлей вода. А на пушку мне тебя брать нечего. Тебя Марат на рынке видел, наш охранник. Уже с утра сегодня по всей школе звон пошел: «Длинный ваш двоечник по рынку бегал, турой размахивал».

— А сам-то он там был?

— Выходит, был.

«Ну это надо же!» — изумился Санек. — Ему, как, наверное, и всем пацанам, казалось, что «маски» — это что-то вроде роботов или киборгов из фильмов ужасов: безлицые безжалостные нелюди. А оказывается, в их числе был и Марат, и другие, наверное, ребята из его охранного агентства. То есть люди как люди. Что же они так свирепствовали? Может, именно Марат его дубинкой по ногам и ошпарил.

Хотя, если подумать, хачикам пацанва, наверное, тоже показалась заводными чудовищами…

— Мне теперь один хрен, что там у вас в школе думать будут. Я в две тысячи четырнадцатую больше не вернусь, — твердо сказал Санек. — Я бы и раньше ушел, если бы не Лила.

— Да это все знали, — сказал Белопольский. — Я вот смотрел на тебя и думал: похоже, Сашка уходить собрался. Совсем ты был какой-то безбашенный в последнее время.

— А я тебе скажу, почему. Я все лето типа проработал со взрослыми мужиками. Топором махал, как они. Работали, перекуривали, ели, спали — все вместе. И, знаешь, после взрослой жизни школа — это такой детский сад! Я, конечно, старался помалкивать, но теперь скажу: все в вашей школе, блин, как при советской власти. Все на лжи и страхе построено. Вот поставила мне Нелька двойку. И что? Значит, сама сплоховала: не сумела подать материал, не сумела заинтересовать. А она думает, что раз я ответил на двойку, то нанес ей личное оскорбление, и мне надо отомстить. Или Снежная Королева… Ну подумаешь, пошутил, пожужжал на уроке. Так она тут же помчалась на меня директору стучать. Вся дисциплина только на страхе и держится: замечание сделают, родителей вызовут, из школы выгонят… Вроде и здоровые все лбы, а припугнуть вас — как детки в слюнявчиках! А там, на Дону, как день на солнцепеке поработаешь, каши с тушенкой навернешь и на боковую свалишься, и все ваши уравнения — знаешь, они так далеко-далеко, что их и не видно вовсе.

— Ну, это понятно, — поспешил сказать Тема, не стал спорить с другом.

— Помнишь, были мы у тебя, про бои смотрели. Говорили с твоим отцом. Вот головастый мужик, — Артем в ответ энергично закивал. — Я тогда подумал: если эта ваша социология — такая нужная и интересная наука, то почему же ее в школе не проходят? Дают нам какое-то тухлое обществознание, от которого не прозеваешься! А кто тебе в школе расскажет про самое главное? Ну, например, про деньги. Как их заработать и как сохранить? Я уж не говорю про власть — как в нее пробиться. Или про отношения, ну, типа в семье. Или даже вот про что — про смерть! Почему про смерть ничего не говорят? А?!

— Ты меня так спрашиваешь, будто я — министр образования.

— Тем, я тебе так потому говорю, что ты малый дельный, но как-то, ты уж меня прости, затормозился. Будто в младшеклассниках остался. Смотри, придет день — ты меня попомнишь!

— Да нет, ну чего, ты в натуре вообще фишку рубишь, — поспешил согласиться с другом Белопольский. — Я и сам это знаю. Ту же литературу жуем, как мочало. По пять раз Пушкина читаем в разных классах. А в последние уже наши годы — что, никакой литературы нет? Пушкин телевизор не смотрел и в инет не лазил.

Некоторое время шли молча, каждый припоминал обиды, которые нанесла им опостылевшая школа.

— А алгебра, геометрия, синусы-котангенсы? — снова со злостью заговорил Санек. — На хрена это вообще, когда есть компьютеры? Или физика с химией? Зачем мне знать на память сто формул, когда все в программы давно прописаны? Сколько времени ушло зря на все эти задачки-перезадачки! Если бы их не решать каждый день, то всю школьную математику можно было бы пересказать за один год, а не тянуть с первого по одиннадцатый. Такое палево!

— Да, это уж точно, — математику они оба не любили.

— Вот Лилка говорила… — все в том же боевом запале начал Санек и нежданно поперхнулся, подумалось: только вчера ему Лилка что-то говорила, а больше она уже никогда никому ничего не скажет. Изменившимся голосом он продолжил: — Лилка мне говорила, что для того ее учат музыке, чтобы занять все свободное время, чтоб по улице не ходила, с дурной компанией не вязалась. Музыка ее никому в семье была не нужна. Музыкантшу из нее никто делать не хотел. Главное, чтоб время ее потратить, чтоб и после школы она была под присмотром, с утра и до вечера.

— Да-а, это понятно, — со вздохом проговорил Тема.

— Вот потому тебе и понятно, что тебя тоже родаки держат в ежовых рукавицах. Ведь они же там, в школе, все врут. Врут, что понадобятся тебе в жизни эти формулы-уравнения. Врут, что если ты на пятерки учишься, то на пятерку и работу себе найдешь, и на «отлично» потом жить будешь… Врут, что вообще от них, от учителей, все на свете зависит. А на самом деле они такие же люди, как наши папки-мамки. Так же небось квасят по праздникам…

Подобные разговоры бывали у них и раньше, но только теперь Санек выложил перед приятелем все свои мысли и доводы. Тема почувствовал вдруг, что Санек намного его старше. И вот ведь странная вещь — вроде был во всем согласен с ним, а в голове роилась, жужжала мухой странная мысль: «Хорошо, что Санек уходит, — мы с ним наверняка бы раздружились».

Саня на похоронах был лишь раз в жизни — этим летом на Дону. Умер старый дедок, дальний их родственник, — впрочем, все в деревне были дальней родней друг другу.

Окна в доме были закрыты наглухо. Внутри стоял тяжелый кислый запах. То ли так пахло покойником, то ли похоронами, то ли скудным стариковским жильем. С порога, поверх голов, Санек увидел торчащий из гроба острый и узкий нос — совсем не такой, как был у дедка при жизни. Ему сразу стало так плохо, что он выкатился наружу.

Закурил на крыльце — там уже стояли мужики, опершись о перила, смолили вовсю, обсуждая детали похоронного обряда. Тогда-то Санек и узнал, что саван шьется из льняного полотна, сложенного поперек. Что пол в избе после похорон выметают от красного угла к дверям. Что с кладбища ничего в дом нести нельзя. Что поминать покойного можно только после того, как тело предадут земле. Даже о том, что в доме с покойником завешивают зеркала — даже об этом самом распространенном обычае Санька услышал впервые. Но так и не понял, зачем это делается. Закопали дедка быстро, кладбище было рядом. Несколько старух и женщин поплакали — но, как показалось Сашке, не столько над стариком, сколько над собственной несчастной судьбой, о которой задумались вот тут, на погосте. А потом, как только солнце склонилось к западу и жара немного спала, вся деревня отправилась поминать усопшего. Вся — кроме артельщиков. Им бригадир не позволил даже стопки, понимал, что и этого будет достаточно — сорвутся с катушек, тогда уже не остановишь. И всей работе каюк.

Лилу хоронили на Троекуровском кладбище. Отпевали в красном кирпичном храме, направо от главного входа. В дневное время службы в храме не было, только в боковом приделе, у самого входа, горсточка старушек слушала отпевание какой-то бабки.

С Лилой же проститься явилось народу немало — заняли почти всю церковь. Здесь был весь одиннадцатый «Б», много ребят из других классов, учительницы — Ирина Анатольевна, Снежная Королева, училка по труду, ребята и преподаватели из музыкальной школы, подруги Лилы, родня, знакомые ее родителей…

Гроб стоял прямо перед алтарем — роскошный, сразу видно, что дорогущий, полированного орехового дерева со скругленной крышкой и металлическими ручками по бокам. Саньку он напоминал деревянный чехол от зингеровской машинки, на которой шила его мать.

Лила, невероятно красивая, желтовато-белая, лежала на белоснежной подушке, отделанной кружевами. Брови ее отчего-то слегка поднялись на лоб полукруглыми дугами, придавая лицу удивленное выражение. Казалось, что она смотрит какой-то чудесный сон и в самый волнующий момент не может решить: проснуться ей или глядеть дальше.

Волосы Лилы были совсем не такими, как при жизни — лежали ровными плотными прядями, будто слипшиеся. Куда пропали вечные ее непокорные лохмушки, которые она беспрестанно поправляла?

Весь гроб был засыпан цветами. Священник и диакон ходили вокруг гроба, пели заупокойные молитвы. А поодаль, в стороне от толпы, прилаживаясь так и этак, ходил, тоже по кругу, фотограф, кто-то из друзей семьи. Время от времени оглушительно щелкал затвором, бил по глазам ослепительно-белыми вспышками.

Наконец прозвучало тихое: «Прощайтесь». Одноклассники тесным кольцом обступили гроб. Взгляды их были прикованы к Лилиному лицу. Санек думал, что все будут целовать Лилу — тогда поцелует и он. Но нет. Постояли, посмотрели, отошли. Подошли отец с матерью (ее поддерживали две подруги), бабка. Мать беззвучно плакала. Они почему-то тоже не стали ее целовать. Храмовая старушка велела забрать цветы — их брали уже не букетами, а охапками. Потом она покрыла Лилу белым кружевным покрывалом. Оглушительно щелкнув, закрылась крышка.

Гроб положили на убранную лиловым бархатом каталку, выкатили на паперть, по металлическим рельсикам спустили вниз.

Все толпились на паперти, не зная, как быть дальше. Но вот в толпе вильнула какая-то тетка-погребальщица, стала всех выстраивать. Четверо мужчин — при каталке, за ними парами несли венки, остальных сбили в длинную колонну. Санек стоял в стороне, не зная, куда бы приткнуться. Тетка подошла к нему и вручила большой Лилин портрет — цветное фото под стеклом, сделанное, наверное, прошлым летом. Лила была в белой маечке-безрукавке (девчонки называют их «тишками», от английского «ти-шорт»). Смотрела немного исподлобья со счастливой улыбкой на губах. И казалось, вот-вот поднимет руку, чтобы поправить сбившуюся прическу.

Санек взял портрет двумя руками. Крепко прижал к груди. И вот, на тебе — та же тетка взяла да и поставила его самым первым, во главе похоронной процессии. Оказывается, так уж полагается.

— Да я дороги не знаю, — пытался отказаться Санек.

Невысокий лысый мужчина в дубленке, державший ручку каталки с гробом, вполголоса подсказал:

— Прямо по аллее, потом за краном поворот направо, дальше я скажу. Не торопитесь только. Здесь скат, трудно управляться.

Санек медленно пошел вперед по пустой аллее.

Из-за металлических оградок, с присыпанных снегом памятников в глаза ему сами собой кидались имена, фамилии, даты. С фотографий, с рисунков на могильных камнях смотрели покойники — не на него, а на новую здешнюю поселенку, пока еще такую для него живую. Будто вежливо представлялись ей: мол, мы твои новые соседи. Санек не слышал движения сзади, он шел словно вдвоем с Лилой. Провожал ее, как и много-много раз при жизни. Вдруг сзади послышался приглушенный голос:

— Молодой человек, молодой человек!

Санек остановился, оглянулся:

— Я же вам сказал: не торопитесь. Мы за вами не поспеваем!

И дальше Саня пошел мелкими-мелкими шажками, ловя ухом скрип колес и тяжелые шаги двигавшихся за ним мужчин.

Могила Лилы располагалась в нижней части кладбища, круто спускавшегося в низину. Здесь все захоронения были похожи на ступени одной гигантской ведущей вниз лестницы — только для чего-то каждая ступень была окружена высокой железной решеткой — то черной, то серебристой. Яма с высокими рыжими отвалами видна была издалека. Возле нее уже дожидались три могильщика.

Вокруг было тесно. Ребята узкой змейкой протянулись далеко вверх по проходу. На белесых ремнях, похожих на парашютные стропы, гроб опустили в могилу. Могильщики заработали споро, яма заполнялась прямо на глазах. Когда они уже почти достигли уровня земли, опустили лопаты, отошли в сторону.

Теперь подходили по очереди все прощавшиеся. Бросали по кому желтоватой холодной земли. Санек стоял в стороне с портретом. Комок он не бросил. Да ему и не хотелось. Странное дело — помогать зарывать в землю человека, который был тебе дорог. Который таким же дорогим тебе и останется…

Наконец могильщики сделали аккуратный холмик, обхлопали его лопатами, засыпали вокруг цветами, безжалостно откручивая у них по полстебля — чтобы кладбищенские побирушки не растащили снова на букеты.

В головах могильщик воткнул в землю жестяную табличку на колышке с надписью масляной краской. Протянул руку к Саньку:

— Давай портрет!

Забрал и расположил его в окружении цветов и венков. Санек глянул — у него захолонуло сердце. Какая Лила была на портрете живая и счастливая!..

Сделав свое дело, могильщики смотали ремни, оббили лопаты от земли. Сдвинулись куда-то в сторону. Все стояли, никто не уходил.

С горечью думал Санек о том, что для многих из бывших его одноклассников похороны Лилы — это всего лишь экскурсия. Экскурсия в неизвестную пока область жизни. Как одеваться, куда становиться, что на лице изображать — всему этому они учились прямо сейчас.

Наконец распорядительница стала их отгонять:

— Идите, идите к автобусам! Дайте родным проститься!

Все дружно и, казалось, с облегчением повалили вверх по дорожкам и дальше, к выходу с кладбища.

Санек было задержался — но кто он такой, чтобы остаться здесь вместе с родными? Все ушли вперед уже шагов на двадцать, когда он решился пойти прочь. Возле соседней ограды увидел обломок свежей еловой лапы, втоптанной в снег — отвалился от венка.

Не задумываясь, поднял и сунул в карман. Ну и что же, что не разрешают брать ничего с кладбища! Мало ли что не разрешают! Он дома поставит его в воду в память о Лиле.

Когда он вышел на площадку к автобусам, учительницы куда-то исчезли. Да и число взрослых друзей заметно поредело. Ребята теснились кучкой, снова и снова обсуждали происшедшее:

— Дядька ее был за рулем, приезжий, не знает наше московское движение. Растерялся… Да и водитель трейлера — тоже хрен его знает, куда и откуда, мимо Москвы проездом. Одиннадцать часов за рулем…

— А те родственники?

— Водитель лежит с сотрясением мозга — о стойку ударило. А бабка — под капельницей. То придет в себя, то отключится.

— Ну надо же, как Лиле не повезло — сзади сидела, на нее весь удар пришелся…

«Если бы я с ними поехал, — рядом с ней сзади сидел бы, принял бы удар на себя», — подумал Санек.

Появились родители Лилы, позвали в автобус, заехать, помянуть. Поехал и Санек.

У двери их ожидала бабка в черном кружевном платке.

— Все, все заходите… Обычай такой… Лилечку помянем… Заходите, хоть ненадолго…

Школьники воспитанно потянулись в квартиру. В дом с завешанными зеркалами набилось полным-полно народу: родственники мешались с соседями, друзья — с коллегами родителей по работе. Вошедшие чередой проходили в опустевшую Лилину комнату, сбрасывали одежду на ее кровать. Лилины игрушки, не успевшие еще понять, что навсегда осиротели, блестящими глазками с изумлением смотрели на этот беспорядок.

Потом гости в очередь следовали в ванную, мыть руки. А затем плотно толпились в гостиной, в отцовом кабинете, в бабушкиной комнате. Все комнаты были набиты людьми, кроме столовой, в которой они не так уж давно справляли Лилин день рождения. Здесь по диагонали размещался длинный стол с тесно составленными вокруг него стульями и табуретками. Пришедшие гудели, переговаривались, рассматривали картины на стенах, книжки на полках — не знали, как провести время, ожидая сигнала садиться за стол.

В Лилиной комнате в глаза Саньку бросилась виолончель в таком знакомом ему сером щегольском футляре, стоймя установленная в дальнем углу. Больше ему ее не носить.

«Совсем немного людей знают, какова виолончель на вес, — подумал Санек, — вот и я теперь на всю жизнь это запомню».

Наконец бабушка возгласила:

— Давайте все к столу!

Все старались занять места у ближней к двери части стола, к окну никто не проходил. Отец с матерью по именам называли своих друзей, указывали на свободные стулья.

— А вы что же стоите? — обратилась бабушка к тесно скучившимся одноклассникам. — Кому за столом места не хватит — садитесь на диван, тарелочки — в руки.

Те, не отвечая, оставались на местах, как заколдованные.