Собственник Алиева Марина
Я встал. Довольно легко, учитывая, что ещё пару минут назад катался здесь в корчах, как от боли. Хотел отряхнуться, но рука зависла в воздухе – все налипшие пылинки сами, плавно и неторопливо, как пушистый снег в безветренный день, отлетали с моей одежды обратно на ковер… Господи, до чего же их много!
Я осмотрел комнату. Вроде все такое же, но выглядит не так. Совсем, как те проклятые фотографии для журнала «Мой дом» – похоже и не похоже одновременно.
В углу что-то зашевелилось и побежало. Я резко обернулся, и тут зазвонил телефон… Так это электричество по проводам… Забавно.
В окошке телефонного аппарата высветился номер звонившего, но я и так почему-то понял, что это Паневина. Увы, Валентина Георгиевна, ответить не смогу… Или смогу? Может, стоит попробовать?
Не скажу, что получилось легко и сразу, но снять с рычагов трубку и выдавить из себя «Алле» все-таки сумел.
– Саша? – прозвучал вопросительно-настороженный голос Паневиной. – Это вы, да? Ну, слава Богу, приступ прошел! А то мы все звоним, звоним… Сема очень обрадуется – это добрый знак.
Она вздохнула и немного помолчала.
– Я все знаю, Саша… Соболезновать не стану, не бойтесь. Все равно этим не поможешь, а делать искренне бессмысленные вещи никогда не умела. Хочу чем-нибудь помочь – читать что-то хорошее, рассказывать… Вдруг сработает. Лишь бы вы сами хотели. Вы хотите?
– Да.
– … Ну и отлично. Мой адрес не забыли? Приходите, как только сможете. Сема говорит, что вам нужно больше гулять, набираться впечатлений… Хотя, на наших улицах это не совсем то… Но вы должны научиться искать. У меня, возле дома, есть парк. Там спокойно и тихо – то, что нужно для первого времени. Погуляем вместе. Хотите?
– Хочу.
– Тогда я жду вас, ладно?
Я положил трубку, удивляясь сам себе – зачем согласился? Что за дело мне до разговоров этой Паневиной и до её книг? Небось, станет читать нравоучительные романы, где добро неизменно побеждает зло в кровавой схватке.
Пиррова победа! У кого это было? Кажется, у Шварца – убивший дракона сам становится драконом, поэтому зло неистребимо… Или это более древняя китайская история?
Да, Бог с ним! Какая мне разница? Зло, добро, истины и сказки… Как пусто кругом. За окном только ветки, ветки… Ничто не стоит никаких усилий. Пришло – ушло; началось – закончилось; родилось – умерло… Вечно только одно – осозналось. Но все так скучно…
Я опустился в кресло и замер.
Новый приступ закончился за несколько минут до появления Довгера. Снова захотелось подойти к окну, только теперь я это сделал. Гула двигателей не было, один лишь миллионный пчелиный рой гудел где-то, в самой глубине мозга.
За окном все тоже неуловимо изменилось, но я, кажется, перестал этому удивляться. Даже когда заметил высокую фигуру в диковинном пальто с меховым воротником, только лениво приподнял брови, как делал прежде в минуты изумления. Однако, приступ проходил стремительно, сопровождаясь такими же, стремительно нарастающими, ударами сердца.
Надо бы пойти, открыть ему дверь… Интересно, он был у Гольданцева? Не хочется об этом думать, но в голову лезет… Закупоренная насмерть дверь, а за ней неприкосновенный труп… Ужасно!
Довгер вошел в квартиру ничуть не удивляясь моей заботливой предусмотрительности. Эликсир на двери, похоже, перестал действовать, потому что вошел сам, не прикасаясь к протянутой руке.
– Вижу, и этот приступ закончился, – сказал он, снимая пальто и потирая озябшие руки. – Проклятье, так торопился, что забыл прихватить перчатки. Теперь мерзну… Валентина прождала вас три часа. Очень волновалась. Но хорошо, что приступы все же проходят. Теперь надо добиться, чтобы промежутки между ними становились длиннее, и, может быть, тогда нам удастся постичь механизм действия…
Он осекся и виновато посмотрел на меня.
– Нет, что бы ни удалось – это не будет иметь значения. Только не такой ценой.
– Вы были у Гольданцева? – спросил я.
Довгер коротко кивнул.
– Был.
– И,.. как там?
Он постоял, раскачиваясь на носках туфель и задумчиво глядя перед собой, словно воскрешал в памяти увиденное.
– Там? Да как там может быть… По счастью, вы перепутали эликсиры, и к двери я подошел легко. Открыл тоже без проблем – замки у Гольданцева простые. Но дальше сглупил. Понадеялся на эликсир «доверия» и вызвал милицию. А потом только обнаружил, что к телу невозможно подступиться. Безжизненное, оно становится, как обычный предмет, и эликсир «совести» закупоривает его точно так же, как дверь, или кошелек. Понятия не имею, как они там теперь выкрутятся…
– А вы? Вашему присутствию они не удивились? Как вы им объяснили?
– Да никак! Вернее, объяснил самым обычным образом, дескать, зашел к сыну старого знакомого, увидел открытую дверь, а потом труп, и сразу вызвал милицию. Никто не усомнился. Задали пару вопросов о связях покойного и его занятиях, но, что я мог знать? Вроде ставил какие-то опыты, упоминал об «очень серьезных» заказчиках, вот и все. Дознаватель сразу предположил, что дело связано с наркотиками и любезно меня отпустил. Я, разумеется, ушел. Пускай теперь ищут тех, кем Коля вас пугал. Все остальное, что могло привести их сюда, я подчистил.
– Неужели мне удалось наследить?
– Ещё как!
Довгер порылся в карманах пиджака и вытащил пару мелких монет и пуговицу.
– Видите? Все ваше. Пуговица явно от куртки – я ещё вчера заметил её отсутствие – а деньги вполне могли выпасть из кармана. На окне лежала небольшая записная книжка с формулами и фамилиями. Угадайте, чья была обведена кружком? Правильно – Широкова Александра Сергеевича. Мало того, внизу стояли номера обоих ваших телефонов. Так что, книжку тоже пришлось изъять.
Довгер похлопал рукой по внутреннему карману.
– На полу обнаружились четкие отпечатки ваших ботинок. Похоже, торопясь к Гольданцеву, вы не слишком смотрели под ноги, а прямо перед подъездом огромная лужа грязи. Следы сметал веником. Ювелирно, должен заметить, сметал. Чистые участки потом той же самой пылью и присыпал, чтобы следов уборки заметно не было. Ручки дверные, как водится, протер, как и все те места, к которым вы, теоретически, могли прикоснуться. Только ванную трогать не стал. Во-первых, все равно бы не успел, а во-вторых, бумаги там достаточно хорошо прогорели. Я проверил – побрызгал «третьим глазом» – о вас ничего нет. А вот к лицу покойного долго пришлось подбираться – ваша ладонь на нем просто горела. Но удалось… Хорошо, что милиция не особенно спешила.
Я подавленно молчал. Слова Довгера вызвали в памяти все безумие вчерашнего дня. Первый испуг быстро сменился нарастающей ненавистью. Удалось ему… Видали благодетеля! Хорошо теперь рассуждать. И ведь стоит рядом, не боится. А ну как я и его шарахну…
Веки над налитыми кровью глазами тяжело поднялись. Я глянул на Довгера, представляя, как схвачу сейчас его за лицо, и кулаком прямо в висок…
Воздух между нами дрогнул и поплыл.
Господи, что это со мной?! О чем я думаю?! Снова пережить весь Тот кошмар?… Нет, не то… Что-то другое ужасает меня гораздо сильнее. Но, что это? Что за ребенок смотрит на меня из-за плеча Довгера? Неужели, я сам?! Такой, каким впервые пришел в этот дом? Но, как… Откуда?!.. Или это… Это старый шкаф своим отражением вернул мне мое же тринадцатилетнее лицо, и это перед ним мне так нестерпимо стыдно!
Нет, нет, уйди, не смотри на такого… тебе здесь не надо… Я и так все понял…
Довгер внимательно следил за моим настроением.
– Ну, вот вы и справились, – сказал он, когда я изо всех сил тряхнул головой, чтобы отогнать видение. – Какие мысли вам помогли? Скажите – это очень важно.
Но я не хотел ничего говорить.
Каким-то новым, появившимся у меня ощущением, понял вдруг, что увиденный образ не помощь, а, скорее, намек, подсказка, или, может быть даже, укор. Но спасти он не может.
– Позвольте мне самому разобраться, – выдавил я через силу.
– Хорошо. Тогда пойдемте к Валентине. Она давно ждет.
Идти решили пешком. Мне не хотелось садиться в транспорт, не хотелось видеть людей. Я и общество Довгера выносил с трудом, несмотря на его оптимистичные надежды, что мне, якобы, удалось «справиться». Нельзя доверять оптимизму, об этом ещё Бунин предупреждал. Глухое раздражение так и клокотало внутри, ожидая малейшего повода для взрыва. Не представляю, как смогу терпеть общение с Паневиной. Эти пожилые дамы всегда так назойливы. Не дай Бог, на самом деле затеется мне что-нибудь читать…
Но, с другой стороны, делать что-то нужно. Я и раньше слышал о разрушительном влиянии сильных отрицательных эмоций, но тогда это были лишь сентенции, которые фактически никак не проявлялись. Теперь же их правота сказывалась на моей собственной шкуре. И сам я, со своими приступами, вряд ли смогу найти выход.
Пришлось покорно идти за Довгером, уповая на то, что новый припадок безразличия не накатит на меня по дороге, и я не сяду в лужу, в прямом и переносном смысле.
Однако, уличный воздух дал некоторое облегчение. Подморозило, и асфальт казался присыпанным тонким битым стеклом. Довгер без конца потирал зябнущие руки, а я, как ни странно, совсем не ощущал холода. Только, с удивлением, заметил, наконец, что до сих пор одет в ту же самую куртку, которую, впопыхах, натянул на себя вчера, отправляясь к Гольданцеву. Как странно, обычно верхняя одежда стесняла меня в любом помещёнии – обязательно надо было её расстегнуть, а, лучше, снять – но сейчас я не ощущал её даже, как одежду. Не раздражала и не жгла синтетическая подкладка, хотя, Довгер говорил, что к синтетике я не смогу прикоснуться. Интересно, а снять-то с себя эту куртку я смогу?
Не откладывая дела в долгий ящик, сразу попробовал расстегнуть пуговицы и внутреннюю молнию. Удалось! Потом удалось высвободить руку из рукава, и надеть его обратно.… Хм, может, с этой синтетикой я взаимодействую потому, что эликсир «захватил» её вместе со мной? Да нет, кажется, я тогда разделся догола.… Но потом-то ведь оделся! И все у меня прошло, как обычно! И телефон сегодня… Трубку-то я смог снять!
Довгер шел рядом, по-прежнему, молча, наблюдая за мной. Может, спросить у него? Наверняка он что-то про это знает, иначе не смотрел бы так заинтересованно на то, как я снимаю и одеваю куртку.
Поборов раздражение, я пересказал свои мысли Соломону Ильичу. Он кивнул, словно только этого и ждал, но ответил не слишком уверенно.
– Я точно не знаю, Саша, но мне кажется, что взаимоотношения человека и вещи – предмет особого изучения. Ваш дядя много мог бы сделать в этом направлении… Возможно, «прощупывая» вас в первый момент, эликсир «позволил» вам одеться в привычную одежду, и, на основе предпочитаемых материалов будет теперь определять степень вашего взаимодействия с материалами схожими. А возможно и другое. Условно говоря, то тепло, которое вы передали своей одежде, сохранялось на ней все то время, пока она не была на вас, и эликсир определил её, как вещь, полную жизни. Но с теми предметами, в которых жизнь замерла, вы взаимодействовать не сможете.
– А телефон? Какая в нем может быть жизнь?!
– Электричество. Вы, может быть, не знаете, но Тесла полагал, что электричество обладает разумом, и этому человеку я склонен верить. А что такое разум, как не форма жизни? Вы могли бы попытаться что-нибудь узнать в этом направлении. Не хотите попробовать?
Я не ответил. Короткий всплеск злобы дал понять, что развивать эту тему не стоит. Какой из меня ученый?! В лучшем случае, могу сунуть два пальца в розетку и послушать, как далеко пошлет меня «разумное» электричество. Если, конечно, оно вообще снизойдет до беседы, потому что в школе физику хуже меня знали только отъявленные двоечники. Уж не насмехается ли Довгер, предлагая тягаться с этим, как там его… с Теслой? Если насмехается, то хуже только ему! Я ведь терплю его общество только ради возможного спасения, но, как только станет ясно, что спасти меня нельзя, тут же отключусь, и шиш он от меня что-нибудь узнает!
Почти весь остальной путь до Паневиной шли молча. Я старался не смотреть по сторонам и прислушивался к себе, чтобы не пропустить начало нового приступа, но он, кажется, и не думал наступать, зато окружающая действительность постоянно отвлекала внимание.
Вот, на некоем подобии клумбы, светится крошечным оранжевым нимбом чахлый кустик поздних осенних цветков. Они словно борются с непреодолимым сном, но ещё живут и отчаянно пытаются раскрыть свои лепестки, как смежающиеся ресницы. А глубоко под ними, в земле, куда холод не успел пробраться, всё уже активно готовится ко сну – мелкие корешки, какая-то живность, паразиты.… О, Господи, а тому дереву совсем немного осталось жить! Похоже, за грядущее лето, гриб, который собирается неплохо перезимовать на нем, довершит свою работу…
Интересно, а сам-то я грядущее лето переживу?
Или лучше, как дядя? Не дожидаясь развития побочных эффектов..?
Вот сейчас, на переходе, пойду на красный свет и посмотрю, что получится. То-то Довгер удивится, когда меня переедет какой-нибудь паршивый «жигуль».
А если не переедет, то, что ещё может произойти? Разобьется, как о столб, или отскочит, как от резинового мяча?
Может, проверить?
Я слегка ускорил шаг и подошел к переходу раньше Довгера. Какая-то тетка уже стояла там и пялилась на светофор. Но стоило мне остановиться рядом, как она тут же сделала шаг вперед. Это показалось более забавным, чем кидание под машину – тетка, совершенно бездумно, на одном только подсознании, стремилась во что бы то ни стало быть впереди меня. И я, уловив её желание, решил развлечься, и тоже сделал шаг вперед. Тетка косо зыркнула, потопталась – впереди была уже проезжая часть – но подсознание все же победило, и через мгновение она стояла на дороге, рискуя зацепить животом проносящиеся мимо машины. Радуясь, что могу совместить приятное с полезным, я, нарочито лениво, шагнул следом…
Жаль, но довести эксперимент до конца так и не удалось. Светофор загорелся зеленым, и тетка сорвалась с места, торопясь на другую сторону.
– Вы опять злились, или хотели проверить на прочность свою сферу? – спросил Довгер, когда и мы перешли.
– Не знаю, – огрызнулся я.
Его прозорливость и тупая упертость тетки заставили мое раздражение клокотать сильнее.
– Проверить хотел, попрется она дальше, под колеса, или все же позволит мне быть первым.
– Глупо! – сердито сказал Довгер. – Вы губите сами себя этими детскими выходками. Разозлились на женщину за то, что подчиняется инстинктам, а не разуму, но сами, только что, мало чем от неё отличались!
– Я ставил эксперимент.
– Нет! Вы ХОТЕЛИ опасности для этой женщины только из-за того, что на короткое мгновение вам не понравились её действия! Вы только что подтвердили свой статус убийцы и свели на нет усилие, благодаря которому дома смогли подавить приступ злобы. Ещё пара, тройка таких выходок, и эликсир, грубо говоря, перестанет «сомневаться», окончательно замкнется, и вы останетесь вариться в собственной злобе, как в адовом котле!
Я хотел ответить, но вдруг почувствовал, как сознание мое раздваивается. Одна часть так и жаждала высказать Довгеру что-нибудь в стиле: «сам дурак», но другая, трудно, со скрипом, все же признавала его правоту. И, пройдя несколько шагов, я все же подчинился последнему, опустил голову и смиренно произнес:
– Я больше не буду.
Валентина Георгиевна встретила нас в раскрытых настежь дверях своей квартиры.
– Я заметила вас в окно, – сказала она, улыбаясь, и тут же захлопотала вокруг Довгера: – Ты, Сема, совсем замерз! Говорила же – не вынимай перчатки из карманов! Мало ли что «оттянутся», а больные суставы разве лучше? Иди в ванную и сразу растирай, иначе опять промучаешься весь вечер.
Она торопливо доставала тапочки, вешала на плечики снятое Довгером пальто, говорила без устали и делала все это, подчеркнуто не обращая на меня внимания. А я вдруг, с приятной легкостью в душе, подумал, что все это нарочно для меня, как для инвалида, которому, ни в коем случае, нельзя показывать, что он инвалид. Преувеличенные забота и внимание, пожалуй, только разозлили бы, а так…
Впрочем, что «так»!? Да, я не инвалид, но и не пустое место! Замерзшие ручки Соломона Ильича ничто по сравнению с моей бедой! Сама зазвала, «хочу, дескать помочь, поговорить…», и тут же: «Сёма, ох, Сёма»! А я, значит, стой тут, в коридоре, и взирай на эту идиллию с умилением и благодарностью…
– Идемте в комнату, Саша, – «заметила», наконец, меня Паневина. – Знаете, у Соломона Ильича очень больные суставы на руках. Ни в коем случае нельзя подстывать. А он вечно забывает перчатки… Ну, проходите, проходите, не разувайтесь. К вам теперь никакая грязь не пристает…
«Кроме вашей собственной», – явственно услышал я её мысли.
Странно, но, почему-то, это дополнение меня не разозлило, а снова привело в чувство. Похоже, эликсир, действительно, «прощупывает» меня, подсовывая различные варианты отношения к той, или иной, ситуации, и следит за тем, какой выбор я сделаю.
Но, в таком случае, все очень даже неплохо! Надо только следить за собой повнимательнее, не допускать расслаблений, и, черта с два, он тогда «замкнется»!
В комнате, на круглом, скатерно-плюшевом столе, лежала раскрытая обложкой вверх книга Джеральда Даррелла « Моя семья и другие звери». Когда-то, в детстве, дядя приносил мне такую почитать, (может быть даже у Паневиных и взял), и я запомнил из неё только какой-то смешной эпизод с муравьедом. В остальном – книга «на любителя», а я таким любителем не был.
– Не хочу это слушать, – непроизвольно вырвалось у меня, под влиянием испуга, что именно такое чтиво Валентина Георгиевна выбрала для моего духовного лечения.
– Но это я сама читала, пока ждала вас, – усмехнулась она. – А вы что, испугались? Не любите Даррелла?
– Не знаю… Я вообще ничего «книжного» слушать не хочу.
– Не хотите, значит, и не будете.
Паневина взяла со стола книгу, поставила её на полку и указала мне на кресло, стоящее прямо против окна.
– Садитесь сюда. В это кресло можно… Я вас пока оставлю, пойду, разогрею Соломону Ильичу поесть. Может быть, и вы…
Она замолчала, вопросительно-настороженно глядя на меня.
– Нет, спасибо, есть я не хочу.
– Ладно. Не скучайте.
Паневина быстро вышла, а я со вздохом опустился в кресло.
«Беги, беги, корми, – подумал со вновь растущей неприязнью. – Прекрасно ведь знала, что почти все человеческое мне теперь чуждо, а, все равно, предложила поесть! Насмехается, что ли? Вот, как тут удержать себя в руках?! Могу представить, что за разговорчик состоится сейчас на кухне. Все кости мне перемоют. Думают, небось, что я ничего не слышу. А я прекрасно слышу даже то, о чем они не говорят! „Он справился?“. „Нет. Пытается, но слабо“. „Что же делать?“. „Посмотрим…“ Господи, вот скучища-то! Одно и то же, одно и то же. Зачем я только сюда пришел? Уже и без них понял, что надо делать…»
Взгляд, блуждающий по комнате, задержался на окне.
Боже мой! Какой же отсюда замечательный вид!
Нет, определенно, положительные моменты есть в любой дурной ситуации. И вид из этого окна настоящее чудо. Никаких строений, только макушки голых деревьев и небо.
О, это небо! И, как это раньше, я не замечал, что поздней осенью оно совсем не хмурое и серое, а живое, многоцветное и такое высокое-высокое, ласковое… Нет, ласкающее… Нет – это небо любящее! А какой покой, какая благость разлита по всей душе! Кажется, ничего не стоит подняться к нему, к этому светлому, огромному пространству, развернуться, как скрученный бинт, и остаться свободным, огромным, всемогущим! Ах, как хочется это сделать! Надо только вспомнить что-то.., что-то созвучное, но забытое. Я когда-то читал… В книге про пирамиды, давно, вечность назад, я читал… Перевод со стен.… Ну, как же там?! О, Господи, не могу! Что-то мешает, отвлекает, злит…
– Саша!
Я нехотя оторвал глаза от света за окном и разом будто окунулся в темную, мутную воду.
– Саша, послушайте нас, пожалуйста.
Паневина стояла передо мной, внимательно всматриваясь в мое лицо.
– Что вы хотите? – недовольным, каркающим голосом спросил я.
– Мы хотим, чтобы вы вернулись и выслушали нас.
Я скосил глаза на Довгера, сидящего за столом.
– Что, уже нашли способ вытащить меня из этого кокона?
– Нет, – ответила за него Паневина. – Но разрушить скопившееся вокруг вас зло, наверное, можно. И вы обязаны попытаться это сделать.
Я хмыкнул.
– Знали бы вы, оба, до чего хорошо и покойно мне только что было.
– Знаем, – подал голос Довгер. – И знаем, к чему это приводит. Олег Гольданцев умер точно так же. Допускаю, что ему тоже было хорошо и покойно, но ваш дядя, почему-то, такого конца своей жизни не захотел. Скорей всего, он понял, что все великие истины гроша ломанного не стоят, если за них нужно заплатить чьей-то жизнью. Нет никакого смысла в таком обмене. Обычная, естественная смерть даст вам такой же покой, для этого не нужны чудодейственные эликсиры.
Знаете, только что, беседуя с Валентиной о вас, я понял простую истину – все то, что дают составы, открытые Галеном, человек уже имеет в себе. И не надо механически добавлять ему лишнего. Все, что чересчур – плохо. Достаточно самому научиться отбирать ненужное, без посторонней помощи, за которую потребуется платить. Весь вопрос в том, что окажется этим ненужным.
У вас теперь два пути. Один – легкий. Можно расслабиться и подчиниться тому, что уже определил в вас эликсир. Замкнуться в себе, отгородившись от мира людей, и ждать того, что будет потом. Честно говоря, этого «потом» я не представляю, но в одном уверен точно: пока вы будете ждать, собирая и генерируя зло, оно медленно, но верно, станет просачиваться в мировую пневму, где его и так уже скопилось слишком много.
Судите сами и поправьте, если я ошибаюсь. Раньше люди, жившие в одном каком-то месте, знали радости и печали только одной своей общины, но теперь, с появлением радио и телевидения, они знают о своем и о чужом. На первый взгляд это, вроде бы, объединяет, но объединяет не только в хорошем. Бесконечные кликушества о конце света, фильмы-катастрофы, ужасы и террористические акты – к чему это ведет? К тому, что люди начинают бояться. И, выпуская этот страх в мировую пневму, его же и потребляют! А как бороться со страхом, и чем? Любовью? Но она его только усиливает, потому что, чем сильнее мы любим своих близких, тем сильнее за них боимся. Остается её противоположность – ненависть. Но ненависть рождает новое зло, а новое зло – новый страх. И самое ужасное, что появилась и новая порода людей, этот страх смакующих! Трупы на улицах городов, где происходят кровавые перевороты или террористические акты; захваченные в плен дети, выброшенные на улицу старики; разбившиеся самолеты и взорванные дома – все это стало всеобщим достоянием, благодаря телевидению. Стремительно мелькающие картинки убийств, жестокости, разврата и откровенной, пошлой глупости подменили все то, что требует душевной доброты и вдумчивого осмысления. Кажется, мы уже перестаем остро воспринимать чужую беду – слишком большое перенасыщение. И оно растет и растет, ускоряясь в своем росте, потому что мы каждый день это видим, боимся, испытываем отвращение, ненависть и плодим, и плодим новую жестокость. Чем дальше, тем больше человеческая жизнь превращается в какую-то бешено вращающуюся воронку, где на поверхность всплывает самое гнилое и пошлое, не способное дать жизненных всходов. Все остальное катастрофически отмирает. Поверьте, я знаю, что говорю – мне есть с чем сравнивать. И не хочу, чтобы и вы вносили в этот дикий процесс свою весомую лепту.
Поэтому говорю вам про второй путь, очень сложный и требующий огромных усилий.
От зла вы уже никуда не денетесь. Оно, как и во всех, сидело в вас и до эликсира, и будет притягиваться после. Но переделать его, извратить, выпустить, как желание от него избавиться, это вы можете!
«Переберите» самого себя. Пересмотрите свое прошлое, каждый значительный эпизод, отделяя нужное от ненужного, а, главное, определитесь в их сути. Этот выбор многое решит в вашем будущем. Он поможет сделать дальнейшее существование достойным, продлит вашу жизнь, и, возможно, благодаря этому, она не будет просто существованием.
Мир вы, конечно, не спасете, но вдруг кто-то другой, кто, как и вы, только безо всяких эликсиров, стоит на перепутье и не может определиться в собственных приоритетах, вдруг он уловит ваши усилия, примет их, и своим выбором повлияет на кого-нибудь ещё. Вдруг эти усилия позволят отыскать лекарство от страха. Сначала двум, трем, а затем и тридцати, и тремстам…
Подумайте об этом.
Каким бы утопичным ни казался вам этот второй путь, им все же стоит пройти. Олег был к нему очень близок, поэтому и советовал вашему дяде вспоминать все самое лучшее из прожитого. Но Вася… Возможно, он не понял до конца всю важность. Или просто не успел…
Довгер замолчал, увидев, что я прекрасно понял его намек.
А мое сознание снова раздвоилось.
«Конечно, не успел, – думала одна половина. – Не успел, потому что хотел уберечь меня от ваших же, Соломон Ильич, дурацких тайн! Теперь-то хорошо рассуждать, со мной все просто – я одинок, брошен любимой женщиной, рассорился с другом, разочаровался во всем, что делал… Теперь и мной можно пожертвовать».
Но другая половина… Она молчала. Перевес уже был на её стороне, потому что, пока Довгер говорил, сильнее всех его слов подействовал на меня бесконечно любящий взгляд, которым смотрела на него Паневина.
Глава пятая. Про уродов и людей
Домой я пошел один. Решительно пресек все попытки Довгера проводить и явственно услышал, как облегченно выдохнула Валентина Георгиевна. Ещё бы! За окном стояла почти ночь, и он, в своем буржуйском пальто, притянет местных аборигенов, как магнит. А со мной теперь ничего не могло случиться. Разве что приступ какой-нибудь. Но, в любом случае, мне лучше было идти одному – надо же когда-то учиться управлять своим новым состоянием.
Впрочем, вот ведь что странно, уже оказавшись на улице и вдохнув морозного воздуха, я, почему-то вдруг совершенно уверился в том, что никакого приступа не случится.
Вот не случится, и всё тут!
Потому что хотелось подумать обо всем, и от этого хотелось сдержаться, а самое главное, хотелось идти по пустым улицам, смотреть на освещённые окна квартир и представлять, что там, в этих квартирах, все хорошо и покойно. И люди живут, хоть и не семи пядей во лбу, но зато приятные во всех отношениях.
Улицы, впрочем, были не так уж и пусты.
На остановках ещё притормаживали редкие маршрутки, выпуская припозднившихся пассажиров, да иногда, через освещённую проезжую часть, под оранжевое мигание светофоров, шатаясь, перебредал какой-нибудь подвыпивший субъект. Но все равно, все они стремились скорее исчезнуть в темных норах подворотен и переулков, словно в этот «нечестивый» час яркий, пусть даже и искусственный, свет распугивал их, как каких-то вурдалаков.
Я прошел целый квартал, когда заметил неторопливо идущую впереди меня трогательную пожилую пару. Они шли по-старомодному, под руку, и каждый нес полупустую авоську. Мне захотелось обогнать их и посмотреть в лицо, но перед арочным входом в какой-то двор пара остановилась, переговорила о чем-то и торопливо в этот двор нырнула. «Господи, уж не целоваться ли?!», – подумал я, с радостью улавливая в себе отголоски странного теперь любопытства. Спешить было некуда и, поравнявшись с подворотней, я последовал за парой.
Увы! Умилившие меня старики профессионально рылись в мусорных баках.
И ведь, что примечательно, весь двор тонул во мраке, и только над переполненной мусоркой сиял единственный работающий фонарь. В его свете я хорошо смог разглядеть два испитых, опухших лица, обернувшиеся на звук моих шагов.
Вот тебе и милые старички!
Возможно, эти двое даже не были так стары, как казались, но теперь это не имело никакого значения. Померещившаяся мне пастораль длиною в жизнь, обернулась уродливым лицом бомжа!
Удивительно, но ожидаемой вспышки злобы это открытие не вызвало.
То есть, сначала, на короткое мгновение, что-то такое зашевелилось – скорей всего, недовольные лица бомжей вызвали ответную реакцию – но я, вполне осознанно, подавил растущий гнев.
На кого злиться-то, Господи!
Давным-давно, (или не очень), были эти двое маленькой девочкой и маленьким мальчиком, которых кто-то любовно пеленал, возил гулять в коляске и поил из бутылочки соком или сладкой водичкой, и мечтал о достойной судьбе для своего ребенка.… Впрочем, возможно, они росли в детдоме. Но и тогда, и девочка, и мальчик обязательно о чем-то мечтали. И это «о чем-то» вряд ли, хоть отдаленно, хоть какой-то самой малой своей частью, напоминало то, что было теперь, в действительности.
Нет, я нисколько их не жалел. Даже тех, мечтающих мальчика и девочку. Жертвой каких бы обстоятельств они ни стали, обстоятельства эти, в конечном счете, созданы были ими же. Но мелькнувший на короткий миг образ беспомощных малышей, неожиданно заставил меня задуматься.
Где, в какой момент своей жизни, теряем мы невинность? Не ту, пресловутую, сексуальную, с которой все так носятся, а ту, о которой говорил тогда, у меня дома, Довгер. Невинность, позволяющую беспричинно радоваться новому дню. Ведь у каждого было это когда-то, как была когда-то любимая игрушка. И мне показалось очень важным понять, под влиянием чего уходим мы из этого состояния и высокомерно забываем о нем, как забываем и любимую игрушку? С какой вдруг стати, решили мы, что для радости обязательно нужна причина, иначе это признак умственной отсталости? А то, что за окном просто светит солнце, и весь этот мир, прекрасный и загадочный, живет, верша свои каждодневные галактические дела, не достаточный повод для счастья? Может быть, в тот момент, когда мы перестаем это ощущать, и рождается тот страх, от которого нет спасения?…
– Э, мужик! – вырвал меня из раздумий глумливый окрик. – Дай позвонить, очень надо.
Я остановился и медленно повернул голову.
Трое парней развязно шли на меня из дворовой темноты. От них за версту разило перегаром и наглой самоуверенностью, и прежний человек во мне испуганно поджал хвост. Правда, в тот же момент он исчез, поглощенный тем новым, что создалось под воздействием эликсира.
– Не дам, – процедил я, сквозь стиснутые зубы.
Бешенство, нарастая, с рычанием стало рваться наружу.
– Ах, не да-ашь, – пьяно изогнулся к дружкам тот, что меня окликнул. – Жмотишься, фря. Так мы щас сами возьмем.
Дружки недобро усмехнулись и пошли в стороны, обходя меня и скалясь, точно волки.
Я стоял неподвижно и чувствовал себя так, будто еле удерживаю на поводке огромного разъяренного волкодава. Ещё мгновение и он разорвет этих уродов в труху! А они, словно нарочно, подходили медленно, смакуя каждый миг, приближающий их триумф.
Триумф?!!
Да эти тупые рыла даже слова такого не знают! Нажрались вонючего пойла и решили, что обрели право решать, как поступить со мной. СО МНОЙ!!! С моей бессмертной душой! У кого-то это уже было? Ах, да, конечно же, у Толстого – «не пустил меня солдат…» Но, черт с ним, с этим солдатом! Тот, француз, возможно, хоть книжки читал, был завоевателем, в конце концов. А эти?!! Эти-то по какому праву собираются испортить мне целый вечер жизни? МНЕ?!! Кто прожил тридцать пять лет, наполненных мыслями, которые в их безмозглые башки никогда не заглянут; полных чувствами и образами, о которых они и представления не имеют; овеянных вдохновением, наконец! Да они даже обращаться ко мне права не имели!
Поводок, внезапно, вырвался из рук, и освобожденная ярость с облегчением растеклась по телу.
Наконец-то!
Подходите, подходите! Я восстановлю справедливость и сам сейчас решу, как вы закончите этот свой вечер!
В Чечне ребята научили меня кое-каким приемам рукопашного боя, но за ненадобностью я ими почти не пользовался – так только, для хвастовства перед друзьями – и особо ловким бойцом себя не считал. Но теперь, в ореоле полной безнаказанности и неуязвимости, все вдруг разом вспомнилось. И, как только, пьяное рыло главаря оказалось в пределах досягаемости, я резко крутанулся и ногой двинул его в грудь. А потом рванулся наносить удары направо и налево.
Кулаки явственно ощущали мнущуюся под ними плоть. Носками ботинок я словно «видел» их ребра, чей-то копчик, берцовую кость, предплечье… Я их ОЩУЩАЛ! Значит, настоящие, мать твою! Настоящие ублюдки, без примесей! Мразь, которую не жалко размазать по этой грязи! Так получи, дрянь! И ты тоже! И этот, который уже ползает передо мной на карачках, сплевывая сгустки крови.… Вот сейчас, одним ударом, перебить ему позвоночник, и сколько душ, не тронутых им в будущем, вздохнут с облегчением!
Но тут один из этих дебилов слезливо, с надрывом заорал:
– Леха, отползай! Убьет!
И моя рука зависла в воздухе.
Леха?!
Это имя столько всего вдруг напомнило…
Друг… Прыжок с моста. Рука, протянутая для рукопожатия. Долгие беседы о высоком.… О том самом высоком, чьим именем я только что приписал себе право убить!
Я замер и попятился, как от чего-то ужасного. Мой волкодав ненасытно щелкнул пастью.
– Убирайтесь отсюда, – прохрипел я, еле справляясь с клокочущим бешенством.
Избитые мною парни подхватили своего главаря и потащили его в темноту, из которой пришли.
А я остался.
Отсеять нужное от ненужного.… Но, Господи, что здесь было нужного?! Ничего! Все плевела – и эти трое уродов, и их действия, и я сам, со своими бойцовскими пируэтами. Может быть только то, что сумел вовремя остановиться? Но, черт возьми, я же мог просто пройти мимо, и ни фига бы они мне не сделали!
– Сволочи! – простонал я, готовый разрыдаться в этом чужом, темном дворе. – Какие же вы все сволочи! Ну, как тут стать человеком?!
Глава шестая. «Мы с тобой
одной крови…»
Довгер пришел ко мне на следующий день.
Наверное, даже с утра, но я не помню его прихода. Новое забытье унесло меня из жизни, как крепкий сон. Но, когда я очнулся, первым что увидел, было озабоченное лицо Соломона Ильича.
– Опять? – спросил он, даже не уточняя о чем речь. – А промежуток, как? Продолжительный, или не очень?
Я потряс головой, чтобы отогнать шум, который неизменно появлялся при переходе из одного состояния в другое, и прислушался сам к себе. Шум стал тише и приятнее. Раз от раза он вообще становился все более… оформленным, что ли? Не знаю, на что это получалось похоже, но только не на многоголосый людской хор, поверяющий мне свои секреты. Скорее на странную, диковатую, но величественную музыку.
– Не было никакого промежутка, – вяло пробормотал я, рассматривая пол. – Не помню.… Вчера, когда шел домой, не сдержался, впал в бешенство…
– Но зачем? Что вас побудило?
– Трое козлов хотели отнять мобильник.
– И дальше что?
– Чуть не убил.
Воспоминание о вчерашнем раздражало своей двойственностью. С одной стороны – никакого сожаления об избитых подонках, но с другой – была во всем этом какая-то гадливость.
– Вам стыдно за это, да? – спросил Довгер.
– Мне противно это вспоминать, – неохотно выдавил я.
– Так хорошо! – обрадовался он. – Прекрасно! Ведь, как я понял, ещё вчера убийство Коли Гольданцева не вызывало у вас ни стыда, ни огорчения, а сегодня уже противно вспоминать об одном только желании убить. Замечательно! Это хороший знак. Главное, не расслабляйтесь. И, вот ещё что, не забывайте, все-таки, запирать входную дверь. А то вчера так и оставили открытой. Мне-то сегодня, конечно, было хорошо – не пришлось торчать в подъезде и терзать звонок, пока вы не откроете. Но мог ведь войти и кто-то другой. Вам это сейчас совсем не нужно. Лучше всего, воспользуйтесь эликсиром, который взяли у Гольданцева, и снова обработайте дверь.
– Зачем? – слабо удивился я. – Вы же тоже не сможете больше сюда войти.
Выражение лица Довгера после этих слов неуловимо переменилось.
– А я, Саша, больше сюда и не приду, – произнес он виновато. – Срок визы заканчивается, завтра самолет, и сегодня вечером я уезжаю в Москву. Собственно говоря, за тем и пришел, чтобы попрощаться. Я же не знал, что все так обернется. Думал, приеду, поговорю по душам с Колей. А не выйдет с ним – переговорю с вами, все расскажу. Одним словом, рассчитывал уладить проблему за три дня. Кто ж знал.… Воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Свои текущие дела ТАМ я пока бросить не могу, поэтому вынужден уехать…
Он со вздохом потер руки и сцепил их в замок.
– Значит, бросаете нас, – подвел я итог, имея в виду не столько себя, сколько Паневину.
– Нет, не бросаю, – сердито глянул на меня Довгер. – Я еду затем, чтобы отдать свою часть рукописей тому хранителю, которого определит семья. Отчитаюсь за здешние события и изложу свою точку зрения на них… Мне много о чем пришлось передумать… Конечно, судьбу великого открытия один человек решать не вправе, тем более, что знания, хранящиеся у моих кузенов и дядей, поистине уникальны. Возможно, ещё найдется человек, который сможет достойно ими распорядиться. Но хранитель, утративший веру, такого человека не найдет. Поэтому я и отказываюсь от своей миссии… Ничего, семья поймет. У нас уже бывали такие случаи. Помогут завершить все дела в той жизни, которой я сейчас живу, подготовят здесь какое-нибудь место. И, как только представится возможность «прекратить» мою жизнь за границей, я незамедлительно вернусь сюда. Мне есть с кем желать состариться и… окончательно завершить жизненный путь.
– Значит, решили, как дедушка, да?
– Нет, как я сам. Просто, решив стать обычным человеком, не считаю для себя нужным и дальше принимать эликсир долголетия.
Довгер встал и отошел к окну.
Я прекрасно понимал его состояние. «Слышал» мысли, в которых много чего было намешано, а самое главное, ощущал абсолютную правдивость и высказанных слов, и этих невысказанных мыслей.
– Как странно, – пробормотал Довгер, рассматривая замусоренный двор, – вспомнил сейчас Васин дневник и подумал, что нынешнее поколение тоже станет с ностальгией вспоминать все это, как часть своего детства. Вот только обидно, что, вместо цветущих клумб и добрососедских праздников, в их памяти останется только эта обшарпанная помойка.
Он немного помолчал и отвернулся от окна.
– Я вам тут говорил, что разуверился, но это не совсем так. Пропала, скорее, не вера, а надежда. Надежда на то, что эликсиры Галена действительно, когда-нибудь изменят человечество к лучшему, даже в том случае, если найдется приемлемый способ нейтрализовать их смесь. Для этого нужно, чтобы все люди, разом, обрели новые свойства, но подобное вряд ли возможно. А во всех остальных случаях, обязательно, найдутся те, кто все пересчитает на деньги и станет решать, кому быть счастливым, а кому нет. Причем, будьте уверены, сами эти люди эликсирами не воспользуются, потому что сочтут себя достаточно прозорливыми и чуткими, чтобы улавливать единственно важное для себя – спрос и предложение. И чем же тогда, скажите, обновленное будущее человечества будет отличаться от его сегодняшнего настоящего? Полагаю, ничем. Абсолютного совершенства никто не достигнет, поскольку те, кто научится смотреть в глубь вещёй, будут видеть и понимать то, что происходит, но поделать ничего не смогут. А этим мы и сейчас сыты по горло.
Довгер вздохнул и печально посмотрел на меня.
Читать бесплатно другие книги:
