Собственник Алиева Марина

Глава вторая. Довгер

Поздним вечером, после долгих и абсолютно бесцельных блужданий по городу, я, наконец, приплелся к своему дому.

Когда жизнь так резко меняется, обычно говорят: «казалось, целая вечность минула с того момента, который был до того, как…». Так вот, в моем варианте о вечности речь не шла. Все, что было «до», было вообще в другой вселенной, потому что нынешний Александр Сергеевич был так же неизмеримо далек от того, который, не так давно, выбежал с этого двора.

Впрочем, прогулка по городу оказалась не такой уж и бесцельной. Она внесла некоторый порядок в мысли и дала, как ни странно, совершенное безразличие ко всему, что теперь могло со мной произойти.

Как там было у Достоевского? «Одна гадина убила другую»? Кажется, Митя Карамазов после этого спрашивал: «ну и что?». Эх, попадись он мне сейчас! Уж я бы ответил ему на это «что». Ответил одной простой фразой – беда в том, что другая-то гадина осталась. И эта гадина теперь был я!

Помнится, сразу возле дома Гольданцева, сел в маршрутку. Сначала она была полу пустой, но потом народ набился битком, а рядом со мной так и осталось пустое место. Я понимал, что действует эликсир «защиты», но удивляло другое – никто этого не заметил. «Ни одна собака» не возмутилась Зато я смотрел на это, давящее друг друга, стадо и ненавидел всех, как ненавидят инородцев, живущих по каким-то диким, противоестественным правилам!

Хотя, разве не были они на самом деле инородцами для меня теперешнего?

Совершенное убийство отгородило господина Широкова ото всего человечества покрепче любого эликсира. И, как странно, больше меня не пугало признание самому себе, что я все-таки убийца. Воспоминание о той свободе и легкости, с которой развернулось моё плечо перед ударом, до сих пор оставалось самым отрадным изо всего произошедшего в доме Гольданцева. И ничего страшного! Да, убил. «Одна гадина другую», быстро, без мучений…

Я посмотрел вокруг себя и презрительно осклабился. А ЭТИ разве не гадины? Вон, хоть тот, гнусно воняющий куревом и спиртным, он-то кто? Безобразное тупое лицо, бессмысленный взгляд, грязная одежда. Сейчас припрется домой и, что станет делать? Дрыхнуть завалится? Или сначала пожрет с очередной дозой спиртного? А если дома жена и дети? О чем они станут говорить? Какие духовные ценности прорастут в такой семье?

О, Господи, да о чем я, в самом деле?!

Разве та тетка со злым лицом, которую он оттолкнул, чтобы сесть, чем-то лучше? Может, только не пьет, а так… Маленькие подозрительные глазки, тонкий рот, поджатый с вечной ненавистью. Она-то, что несет в свою семью? Вот сейчас, позволь ей, и от этого мужика мокрого места не останется! А самое смешное, что он это прекрасно понимает, и рад. Рад той ненависти, которую сам в ней вызвал, а пуще всего, её, теткиному, бессилию. Нарочно развалился на сиденье, ножищи свои раздвинул так, чтобы и соседке с другой стороны тоже жизнь медом не казалась. И войди сейчас умирающая старуха или беременная женщина, шиш этот мужик пошевелится. Зачем ему духовные ценности с которыми одни заморочки? Он свою задницу пристроил, и, стало быть, знает, что почем в этой жизни, безо всяких там Достоевских…

Впрочем, сам-то я давно кому-нибудь место уступал? Уже и не вспомнить. Иной раз кольнет где-то, по старой памяти, что не худо бы встать, а потом плюнешь на все эти политесы и сидишь себе дальше. Не охота выглядеть дураком. Ведь все вокруг так же сидят, а, если ты встанешь, небось подумают: «Во дурак! Ну и хорошо, нам сидеть спокойней будет». И все это сообщество гадин, с дикой скоростью разрастается, вбирает в себя новых членов, которые устали некомфортно стоять. Не успел, не смог пристроить свою задницу – стой и жди. Добровольно никто ничего не даст. В другой раз расторопней будешь.

Я снова посмотрел на воняющего мужика. Отвращение к нему ощущалось уже физически. Свело скулы и заныли суставы. Он становился все гаже и гаже, раздражая каждым сантиметром своего существа. Но я, как мазохист, продолжал упрямо его рассматривать, пока гадливость не перехлестнула через край и не заставила выскочить из маршрутки, сминая невидимой стеной «защиты», и без того спрессованных людей.

Что это было?

Никогда прежде я не испытывал подобной ненависти!

Благо уже стемнело, улицы заполнились темными, безликими силуэтами, и, слава Богу! Мне казалось, что испытанное только что отвращение будет «подпитываться» каждым встречным лицом.

К своему дому я вернулся в такое время, когда обычно во дворе никого уже нет. И был очень удивлен, увидев перед подъездом высокого мужчину в длинном дорогом пальто. Только успел подумать, что серьезные друзья Гольданцева нашли меня слишком быстро, как вдруг мужчина обернулся и, почти бегом, бросился навстречу.

В другое время я бы, честно говоря, струхнул. Убегать, конечно, не стал бы, но что-нибудь тяжелое вокруг поискал. Теперь же, странная смесь безразличия и отвращения позволила только скривить губы в усмешке. «Давай, давай, – бесшабашно подумал я, – попробуй примени ко мне свои чудодейственные методы. А потом сбегай к Гольданцеву и спроси, как снять защиту с того, кому нечего терять». Но за миг до того, как мужчина оказался достаточно близко, чтобы хорошо его рассмотреть, я вдруг понял – он бежит не пытать меня, а спасать. И я его знаю. Он… О, нет! Он же умер!!!

– Саша! Са…

Крик замер. Мужчина остановился в двух шагах и схватился за голову.

– Господи, зачем вы это сделали?!

– А вы… Вы – Соломон Ильич Довгер? – спросил я, вырываясь, на мгновение из своего безразличия.

– Да.

Руки Соломона Ильича бессильно повисли вдоль тела. Он посмотрел с жалостью и кивнул, словно подтверждая свои слова. Но мне подтверждений не требовалось. За те годы, что я его не видел, Довгер не изменился ни на йоту. И новый прилив ненависти накрыл меня с головой. Живой, здоровый, преуспевающий… Интересно, как он в таком пальто ходил по нашему городу? Один меховой воротник чего стоит! Тут только бронированный «бумер» с охраной спасет… Впрочем, возможно, он так и перемещается по жизни. А мой дядя умер! И старший Гольданцев… Да и со мной, ещё неизвестно, что будет…

– Саша, – грустно произнес Довгер, – это Коля с вами сделал?

– Нет, это я сам.

Мне понравилось, как его перекорежило. Очень понравилось. Пожалуй, стоит «добить». Мне-то что? Кто меня теперь тронет?

– А Колю Гольданцева я убил. Не скажу, чтобы нарочно, просто оказался в нужном месте, в нужное время. Но он больше не живет.

Я думал, что Довгер уже после первых слов получит сердечный приступ, но нет, на короткий миг в его глазах вспыхнуло любопытство, и только потом ужас. Как раз такой, какого я и ждал.

– Убили?…. Боже мой! Но как? Зачем? Что произошло?….. Саша, мы немедленно должны поговорить! Давайте поднимемся к вам.

Я криво усмехнулся.

– Боюсь, вы не сумеете войти в мою квартиру.

– Сумею, сумею! Я уже поднимался. На вашей двери почти ничего не осталось. Лишь бы.., лишь бы вы сами смогли дотронуться до ручки.

Мне очень хотелось послать его подальше. За все. За то, что жив и здоров, за то, что появился так поздно, за напоминание об обмане Гольданцева… Впрочем, у меня ведь есть хороший эликсир. Никто не мешает подняться первым и избавить себя от ненужного общения – я совсем не хотел воскрешать рассказами то, что произошло сегодня у Гольданцева. Но, с другой стороны, Довгер должен объяснить, каким таким чудесным образом ему удалось воскреснуть, а заодно.., что он, кстати, имел в виду, говоря про ручку, до которой я не смогу дотронуться?

– Ладно, пошли.

Я сказал это, как можно небрежнее и пошел к подъезду, всем своим видом давая понять, что оказываю любезность, не имея, при этом, никакой личной заинтересованности.

Довгер поспешил следом.

– Саша, скажите, вы сделали это.., я имею в виду эликсир, вы использовали его до… м-м-м.., до трагедии, или после?

Господи, да какая ему разница? Или думает, что я получил от Гольданцева Абсолютный эликсир и хочет узнать, действительно ли убийство нейтрализует его побочные эффекты? Идиот! На мне всего лишь «защита».

– Вы прочли Васин дневник? – не унимался Довгер. – Вы до конца его дочитали?

Я резко обернулся и посмотрел на него сверху вниз – нас разделяла пара ступеней, ближе он подойти не мог.

– Послушайте, может, прежде чем задавать все эти вопросы, вы поясните, что такое вы сами? Вдруг от вас, от первого нужно скрывать все, что мне известно.

Лицо Довгера сделалось виноватым, но головы он не опустил.

– Справедливо. От вас, … да, справедливо. Но не на лестнице же это пояснять.

– Вот и я думаю, что на лестнице вообще говорить не стоит…

Мы поднялись к моей квартире. Дверь была только прикрыта, я вспомнил, что не запер её, уходя, но к ручке прикасаться почему-то не хотелось.

– Вы не можете? – с тревогой в голосе спросил Соломон Ильич.

– Черта с два…

Собственная слабость была мне непонятна, но демонстрировать её Довгеру не хотелось.

Я смотрел на ручку, пытаясь понять, что же меня так отвращает? На короткий миг появилось такое же видение, как тогда, у Гольданцева, когда я смотрел на табурет с помощью «третьего глаза». Краска.., лак.., синтетическая кисть… Фу! Но под ними дерево. Настоящее! Кажется, сосна… К этому я могу прикоснуться! Да, да, там, под этой краской, приятное тепло, жизнь, сохранившаяся вопреки всему!

Я протянул руку, стараясь думать только об этом дереве. Слегка поморщился, ощутив легкий, лакокрасочный ожег, но перетерпел и открыл дверь настежь. Вот так вот! Теперь ваша очередь, господин Довгер. Покажите, как вы собираетесь пройти сквозь остатки эликсира.

– Подождите минуточку, – пробормотал он, роясь во внутреннем кармане пальто. – Удивительно, вот уж не думал, что получится… Вероятно, ручка из натурального дерева? Вам очень повезло… Ага, вот!

Он достал узкий футляр, открыл и вытряхнул обыкновенный медицинский скальпель. Затем, безо всякого сомнения или обычного человеческого страха, надрезал себе ладонь. Из тонкого, как волос, пореза кровь появилась не сразу. Довгер ждал, и я совсем уж было собрался разочаровать его, сообщив, что опрыскал себя простой «защитой», а не Абсолютным эликсиром, но тут появились первые красные капли. Соломон Ильич быстро выставил руку перед собой, поморщился, как недавно морщился я, и, через мгновение, схватился за моё плечо.

– Идемте скорее, – с усилием проговорил он, – я так долго не смогу.

Мы переступили через порог, и Довгер выдернул.., именно выдернул, а не убрал, свою руку. Потом сам запер все замки.

– Вам действительно повезло, – сказал он, зажимая порезанную ладонь, – натуральные материалы – ваше спасение. Хотя бы на первое время. Не думал, что на такие двери ещё ставят деревянные ручки.

Довгер потрогал внутреннюю дверь, прикоснулся к её ручке и покачал головой.

– Хорошо, что было не заперто, эту бы мы с вами не открыли… А теперь покажите, пожалуйста, где у вас аптечка. Я сам все достану.

– Соломон Ильич, – сказал я, покачиваясь на носках и засовывая руки в карманы, – мне не понятен этот драматизм – «открыли, не открыли». Вы, что же думаете, что на мне сейчас Абсолютный эликсир? Так вот, я вам скажу – это всего лишь эликсир «защиты». Гольданцев предложил мне его, как гарантию…

– Саша, – перебил Довгер с откровенной жалостью, – это самый настоящий Абсолютный эликсир. Уж мне ли его не знать. Пугает то, что на вас он уже почти «замкнулся», тогда как с Олегом такое случилось спустя пол года после применения… А теперь, покажите, все-таки, где аптечка.

– Я вам не верю, – сказал я, больше из нежелания выполнять его просьбу, звучавшую, как приказ.

Само по себе сообщение об эликсире меня нисколько не взволновало. В сущности, какая мне теперь разница? Может, так даже и лучше, хоть немного побуду сверхчеловеком, узнаю, каково это…

– Не верите? – переспросил Довгер. – А вы посмотрите на мою ладонь и на свое плечо.

Из пореза действительно обильно сочилась кровь, и рука была характерно испачкана, как бывает, когда сильно порезанной ладонью крепко за что-то хватаются. Но на ткани моей куртки не осталось ни единого следа. Это вызвало слабое удивление.

– Как такое возможно?

– Только так и возможно при Абсолютном эликсире. Это значит, что вы находитесь в совершенно ином мире. Вас, вроде, и видно, и слышно, но вы уже не здесь. Все, что «извне» больше вас не касается, и важно только то, что внутри. Поэтому-то для меня так важно знать: эликсир подействовал на вас до … убийства, или после.

– После, – хмуро бросил я и, не глядя на побелевшее лицо Довгера, пошел в кухню. – Идемте, покажу где аптечка…

Спустя некоторое время мы уже сидели в комнате – он возле лампы в старинном витражном абажуре, а я в тени, в массивном, неподъемном кресле, чья абсолютная натуральность позволила мне устроиться с комфортом. Не будь ситуация столь трагичной, можно было бы пошутить о том, что я стал лучшим специалистом на земле по части синтетических добавок. Но ни мне, ни Довгеру шутить не хотелось.

Он сидел, задумчиво помешивая чай, который сам себе приготовил. Мне не предлагал – знал, что я никогда больше не захочу ни чая, ни кофе, ни вообще ничего. Пальто, вызывавшее во мне такое раздражение, давно было снято. Под ним обнаружился, не менее шикарный, костюм, явно сшитый на заказ – для покупного он сидел слишком безупречно. И так же непривычно идеальными выглядели, подобранные в тон, рубашка, носки и галстук с платком.

– Я не знаю, что будет, когда эликсир окончательно «замкнется» на вас и вступит в силу его подлинное действие, – говорил Довгер в ответ на мой вопрос. – Олег предполагал самые невероятные вещи, пока побочные эффекты не лишили его всех надежд. Но в идеале схема такова: Абсолютный эликсир долгое время обволакивает человека, будто изучает его и испытывает на прочность. И когда, образно говоря, ему становилось ясно, что человек из себя представляет, он замыкался в идеальную сферу, и образовывался новый мир. Микромир, основанный на личных качествах. Причем, только на качествах, пригодных для этого нового мира. Все остальное безжалостно уничтожалось. В итоге, образовавшийся индивидуум делался настолько самодостаточен, что, помимо отказа от еды, питья, и прочих каждодневных надобностей, переставал испытывать на себе даже земное притяжение, и мог летать или ходить по воде «аки по суху». Вся беда в том, что качества, непригодные, по мнению эликсира, для идеального индивидуума, давно стали неотъемлемой частью человека обычного. Олег Гольданцев, к примеру, долгие годы жил, испытывая сомнения – прав ли он был, что позволил собственной семье распасться? Весь его научный пыл питался этими сомнениями, они прочно вошли в его жизнь, побуждая совершать то одно, то другое позитивное деяние, которое бы доказало, что он, все-таки был прав. И, что же в итоге? Уничтожив непригодные сомнения, эликсир уничтожил и все, с ними связанное. То есть, фактически, самого Олега.

Довгер отпил из чашки и поставил её на столик.

– Жаль. Очень жаль. Это был величайший ум. А ваш дядя – добрейшее сердце. Я долго не мог понять, почему же и Вася тоже стал гибнуть. Вы простите, что так фамильярно его называю, но в последние дни мы очень сблизились, и многое, очень многое в натуре вашего дяди стало мне понятно. Его сущность составляло прошлое, и чувство вины перед этим прошлым. Сначала родители, которым, как он считал, уделял мало внимания, потом сестра, потом девушка-мечта… Все, кто так или иначе уходили из его жизни, оставались в памяти незаживающей раной. А память затягивала в свой омут, с каждым годом, все глубже. Ваше присутствие на какое-то время привязало Васю… Василия Львовича к действительности. Но лишь на время. Повзрослев, вы вылетели из гнезда, и память тут же наверстала упущенное…

Соломон Ильич снова взял чашку и сделал большой глоток, не поднимая глаз на меня.

– Вы поймите, Саша, – продолжил он после долгой паузы, – Олег Гольданцев создал соединение, почти что думающее. Но, к сожалению, отделять зерна от плевел оно может только тогда, когда они перемешаны. Одни только зерна и одни только плевела для эликсира большой разницы не представляют. Сегодня, совершив убийство, вы пережили колоссальный духовный стресс. Все, что не имело отношения к убийству, в тот миг перестало существовать. И эликсир получил в свое распоряжение субстанцию, (уж простите за такое слово), не имеющую противоречий. Думаю, поэтому он и замкнулся так быстро. Но о том, что будет теперь с вами, я представления не имею. Могу лишь надеяться, что мир, который строится сейчас внутри вашей новой сферы, не станет миром сплошных кошмаров.

Мы помолчали. Что уж тут было говорить?

Ещё когда Довгер готовил себе чай, я успел рассказать ему историю своих взаимоотношений с Гольданцевым-младшим, и выслушал в ответ множественные сожаления в том, что не удалось приехать раньше.

– Валентина позвонила мне в тот же день, когда вы были у неё, и я сразу же сорвался с места, – горевал Соломон Ильич. – К сожалению, живу сейчас за границей. Сами понимаете, не ближний свет…

Тогда же я задал и вопрос о его чудесном воскрешении. Но Довгер покачал головой, пообещав все объяснить позже. Его слишком взволновало то, что произошло со мной и с Гольданцевым. Но, вот теперь это «позже», кажется, и наступило. С эликсиром все пока ясно… По крайней мере, требуется время, чтобы стало ясно все. Гольданцева воскресить мы не сможем. Оставалось прояснить две вещи: как Довгеру удалось воскреснуть, и зачем он вырвал листки из дядиного дневника?

– А вы, кстати, его сожгли? – спросил Соломон Ильич.

– Нет. Спрятал.

– Я так, почему-то и думал. А куда?

– Не скажу. Вы и так уже успели вырвать из него почти половину…

– А-а, да. Было. Но там ведь ничего такого… Только обо мне. Я посчитал, что имею право…

Вот это было новостью даже для меня, равнодушного почти ко всему!

– Вы, что же, хотите сказать, что мой дядя почти половину своих воспоминаний посвятил вам?!

– Не столько мне, сколько моему рассказу о клане Довгеров… Ладно, Саша, все равно придется объяснять вам свое «воскрешение», так что, объединим оба вопроса, и начну я… Да с самого начала и начну.

Глава третья. Что, где, когда и, самое главное, зачем

– Среди людей, помогавших Галену врачевать, был молодой еврей по имени Довгир. Знаменитый лекарь купил его, то ли у хозяина большого каравана, то ли у торговца гладиаторами – об этом в семейном предании Довгеров точных сведений нет. Более того, из поколения в поколение появлялись такие, кто вообще придерживался третьей версии. Вроде бы Довгир был одним из многочисленных потомков жителей Кумранской общины, разгромленной в первом веке, и сам пришел к Галену, чтобы передать ему кое-какие, ещё не утерянные, знания и поучиться его искусству. И будто бы из их бесед об укладе жизни в общине и родились первые теоретические предпосылки для создания эликсиров.

Существовали в клане Довгиров версии и более смелые, но речь сейчас не о них. Что бы ни положило начало созданию эликсиров, финал, в любом случае, был однозначен: Гален свои открытия решил от человечества утаить.

Естественно, возникает вопрос, почему он их просто не уничтожил? Но, во-первых, надо понять ученого, который заглянул в мастерскую самой Природы. Как в таких случаях говорится – рука не поднялась. А во-вторых, Гален свято верил, что в своем развитии человечество непременно достигнет таких духовных высот, что окажется, наконец, достойным узнать величайшие тайны. Своих современников он считал слишком жестокими и праздными.

Одним словом, незадолго до смерти, великий врач поискал достойного среди учеников, и избрал Довгира хранителем своих тайных записей, с тем, чтобы передавать их из поколения в поколение на определенных условиях. Условия были таковы: никто из хранителей не мог использовать эликсиры в корыстных целях или ради забавы, чтобы не привлечь ненужного внимания. Но, по мере сил и возможностей, они должны были искать ученых – честных и бескорыстно преданных своему делу – чтобы те развивали базовую теорию и пополняли её новыми открытиями, в соответствии с изменяющимися достижениями человечества.

Сказать, что Довгир отнесся к возложенной на него миссии с благоговейным почтением, значит не сказать ничего. Гален не мог выбрать более ревностного хранителя.

Спустя почти пол века, у смертного одра Довгира собралось пятеро сыновей, которых с младенчества готовили продолжать дело отца. Сам он, прекрасно понимая по собственному опыту, сколько неожиданностей и роковых случайностей подстерегает единственного хранителя, велел сыновьям разделить записи между собой, но всегда быть готовыми объединиться по первому зову.

С тех пор так и повелось. Пять ветвей клана неукоснительно соблюдали условия Галена. И, вот что интересно, за два тысячелетия многие оказывались на грани разорения, или перед лицом опасности, когда требовалось отдать все самое ценное, вплоть до жизни, чтобы спасти свою семью, но никто и никогда даже не помыслил поступиться званием хранителя. Может быть, действительно, где-то на генном уровне, неистребимо сидят во всех нас идеалы Кумранской общины, которая, по слухам, подарила миру Иисуса Христа.

Конечно, все имели представление о том, что именно им доверено. Все, при случае, умели составить те эликсиры, формулы которых охраняли. Медицинское образование в семье было обязательным во все времена. От алхимиков, до самых лучших европейских колледжей и университетов. Однако, главной заботой всегда был поиск ученых.

Первые поколения, правда, палку немного перегибали. Но их можно понять, времена-то были смутные. И оправданием может служить то, что условия не нарушались, тайна так и сталась тайной. Зато я готов с уверенностью заявить, что деяния святых великомучеников, которых не сжирали хищные звери, и которые не горели в огне, не такие уж и сказки.

Намного хуже стало во времена инквизиции Но желание спасать человечество, хотя бы в той стране, где они жили, не оставляло моих предков и тогда. Ведь по сути, именно эту цель и должен был преследовать поиск ученых. В результате, случались роковые ошибки, поистине исторического масштаба. Французская ветвь Довгирова рода до сих пор со стыдом вспоминает о Жанне д’Арк. Конечно, понять их можно – столетняя война порождала чудовищную злобу в людях. Казалось, всего-то и нужно было сыграть на суеверии и материализовать давнее пророчество о девушке, которая спасет Францию. Но наивные надежды на то, что одно только появление необычной девушки разом все изменит, не оправдались. Политика верит в чудо только до того момента, пока оно вписывается в её планы, а потом находятся другие названия, вроде «дьявольских козней» или «ереси»… Бедняжка Жанна! Научиться совершенно по-иному видеть мир людей только затем, чтобы столкнуться с самыми худшими его проявлениями. Но, к несчастью, потомок Довгира, так неудачно заехавший в Домреми, ошибся не только с Жанной. Врачуя воинов её войска, он познакомился с Жиллем де Ре и попал под влияние его новаторских идей. Слов нет, для своего времени этот вельможа был неординарен и даже, может быть, талантлив, но не настолько, чтобы забыть о средневековом воспитании и графском титуле. Своих вассалов де Ре воспринимал исключительно как сырье для опытов. А когда во Францию пришло известие о казни Жанны, счел себя свободным ото всех моральных обязательств перед человечеством. В итоге, он так и остался в истории кровавым чудовищем и «синей бородой», ничем не обогатив учение Галена.

Первой крупной удачей в наших поисках стал Сен-Жермен, или Калиостро – тоже граф, хотя наполовину и фальшивый. Считается, что это два разных человека, причем, последний учился у первого, но я вас уверяю – это одно и то же лицо. Он привлек внимание хранителя ещё в юном возрасте, когда пытался создать эликсир бессмертия. Подкупил своим авантюризмом и, по-юношески нахальным, неприятием авторитетов от науки. Не искал мифический философский камень, не толок драгоценные камни в питье больным и считал лечение сифилиса ртутью чудовищным. Родись он чуть раньше, непременно попал бы на костер за слишком смелые мысли и пристрастие к нетрадиционной алхимии.

Когда этот, несомненно гениальный, человек получил свое распоряжение пятую часть рукописей Галена, он рыдал от восторга. Несколько лет потратил на непрерывные опыты, и, с помощью теорий римского врача и свойств организма маленького червя планарии, вывел таки формулу, продления человеческой жизни на столетия! Восторгу хранителей не было предела! Но потом, пресытившись первым успехом, Калиостро решил, что ему этого хватит. Из монастыря в Сицилии в большой мир вышел авантюрист, забавляющийся человеческими пороками. Он располагал собственным эликсиром долголетия, Галеновыми «третьим глазом» и «скрытым слухом», но, вместо того, чтобы развиваться и делать новые открытия, разменял свой талант на откровенное шарлатанство.

Что поделать, страсть к розыгрышам и мистификациям всегда была ему присуща. Калиостро презирал людей, но одновременно ему нравилось привлекать к себе их внимание. Он виртуозно обольщал женщин, мастерски управлялся с алчностью вельмож, используя доверенные ему тайны, как балаганный фокус. Что тут было делать? Человек неспособный жить без всеобщего внимания, привлекал его к себе всё больше и больше. Великое знание становилось недостойной забавой. Пришлось хранителям собраться вместе и взять с Калиостро клятву, что он прекратит использовать полученные знания в корыстных целях и не станет принимать новую порцию эликсира долголетия, когда, уже принятый им, исчерпает время своего действия.

Калиостро клятву дал и сдержал её честно. Более того, зная, как трудно будет избежать соблазна, нарочно вернулся в Рим, где был посажен в тюрьму за создание масонской ложи. Говорят, он умер там при «невыясненных обстоятельствах».

Вот так-то… Сейчас такое невозможно, верно?

Но, как бы там ни было, а своим открытием Калиостро значительно облегчил многовековую задачу по сохранению записей Галена. Я вообще думаю, что будь он другим, и будь другим время, в которое он жил, все могло сложиться иначе для человечества. Но время… Время было совершенно неподходящим.

С одной стороны, восемнадцатый век – золотой век просвещёния. Многолетние средневековые войны канули в Лету, ядовитые пары инквизиции, наконец-то, развеялись, и науки стали подобны цветущему весеннему саду. Хранители, осчастливленные долголетием, радостно озирались вокруг, уже не ища, но выбирая. И тут… Тут мир посетила новая беда.

Революция, как и война, так же безобразна и так же порождает своих собственных чудовищ. Когда с английского эшафота скатилась первая королевская голова, отрубленная простолюдином, многие умы содрогнулись. Кто от ужаса, а кто от мысли, что «это возможно!». И новая идея – идея о вседозволенности для «угнетенного», полетела по Европе. Обнародуй наука открытия Галена и Калиостро, кто бы мог ими воспользоваться? О, несомненно, достойные люди жили во все времена! Но, почему-то, всегда, локтями, зубами и копытами, их отпихивали и затаптывали те, кто охотно улавливал, а, хуже того, источал идеи разрушения, убийства, извращения!

К примеру, в той же Франции, державшей тогда среди дворов Европы пальму первенства, кто властвовал над умами большинства? Робеспьер? Дантон? Сен-Жюст или Марат? Ущербные, патологически нездоровые люди? «Кто не с нами, тот против нас!», а кто против, того необходимо уничтожить. Избави Бог от такой вечности! Кровь, грязь, абсолютная деградация… Никогда не понимал, почему их образы приобрели со временем романтические покровы.

Мой родной дедушка неплохо всех их знал, (а Дантону даже делал как-то кровопускание), так вот он, незадолго до своей кончины, уже после второй мировой, никак не мог взять в толк, почему из Робеспьера сделали икону, а Гитлера, за те же самые злодеяния, объявили кровавым монстром? «Ваш любезный Максимилиан, – негодовал дедушка, – только тем от Адольфа и отличается, что свою кровавую резню обозвал Революцией, и не успел пройтись с гильотиной по всей Европе! А на деле, Робеспьер такой же параноик и психопат! Это я вам, как медик говорю. Впрочем, и другие, иже с ним, такие же точно! Помню, у Дантона на нервной почве без конца потели руки… Я как-то не удержался, рассказал об этом Карелу, чтобы не восхищался так этими, с позволения сказать, борцами за свободу. Он потом вставил эту деталь в свою пьеску, и получилось очень живенько… Хотя, он много чего и напутал… Но все равно жаль. Посмеялся над одним убийцей и стал жертвой другого…».

Карел Чапек действительно был другом деда довольно долго. Их поссорила та самая пьеса – «Средство Макропулоса». Семья решила, что дед наболтал лишнего и заставила его отречься от звания хранителя в мою пользу, (отец, к сожалению, погиб на первой войне, в начале века). И сам дед долго не мог угомониться, считая, что Чапек не имел права использовать благородную идею для такой пошлой истории. Однако, узнав о смерти бывшего друга, он долго сидел запершись в своей комнате, а когда вышел, объявил мне и моей матери, что больше не хочет принимать эликсир долголетия.

Знаете, тогда я удивился, а сегодня очень хорошо его понимаю.

И дело тут не только в том, что без конца теряешь людей, к которым успел привязаться всей душой. Долголетие не такое уж и благо, как может показаться. Любой нормальный человек самыми счастливыми запомнит те годы, когда он был беспричинно счастлив, едва ли не каждый день. Это детство. Детство, во время которого мозг только набирает впечатления, а душа – чувства. И, что бы мы ни испытали позже, какие бы значительные события ни произошли с нами во взрослом состоянии, все равно, самыми таинственными, самыми волнующими будут те впечатления, которые подарило детство. Причем, словами их толком и не выразишь. Это из высшей сферы. Из той, что напрямую связана с мировой пневмой. Легкий запах, особое веяние ветерка, шорох листвы, запомнившийся когда-то, в определенном состоянии; миллион мелочей, о которых даже не задумываешься всерьез в тот момент, когда они происходят… А главное – это живое дыхание тех, кто помнит те же самые времена! Я уверен, только в границах своего поколения человек живет полноценно, со всеми волнениями, переживаниями и той шкалой ценностей, которую тоже определило детство.

Но стоит остаться одному, и высшая сфера начинает опустошаться. С каждым десятилетием ты все более и более чувствуешь себя омертвевшим. Лет через тридцать этот процесс достигнет апогея, и я сам захочу уйти из жизни – добровольно, бесстрашно, как в благо, безо всяких гамлетовских терзаний о том, «какие сны приснятся…».

Помню, когда дед объявил о своем решении не принимать эликсир, я спросил, не боится ли он? «Нисколько, – ответил дед. – Я боялся раньше, потому что слабо представлял себе, что же хочу найти ТАМ, в том самом пресловутом «загробном мире». Кипящую адскую смолу? Райские облака, крылышки и лиры? Но за вечность все это осточертеет и перестанет, как пугать, так и радовать. Я много думал. И сейчас, после ужасов этой последней войны, глядя на дичающий, вопреки всем законам эволюции, мир людей, я определил для себя смерть, как шанс перейти в другой мир. Мир, где я хоть что-то смогу изменить в соответствии со своими собственными понятиями о справедливости. Они, может, тоже несовершенны, но, по крайней мере, есть в них одно, главное – не навреди ближнему! И, когда тот новый мир станет абсолютно совершенным, я, неизбежно изменившийся и сам, хотел бы перейти в мир следующий, где найдется другое поле деятельности, о котором сейчас я, возможно, даже представления не имею. Вот в таком непрерывном процессе созидания и самосовершенствования не скучно будет провести и вечность. Пусть даже очередной мир окажется откровенным адом, я все же смогу утешаться надеждой, что рано или поздно он сможет обратиться в рай, потому что все в том мире будет зависеть только от меня. А здесь, в этой жизни, осознание нарастающего нравственного безумия душит всякую надежду. Боюсь, мой мальчик, наша миссия никогда не завершится…».

Как дико было мне тогда слушать деда. Особенно последнюю фразу!

Оставить мир саморазрушаться? И это при том, что мы, хранители, располагаем величайшей тайной!

Знаете, самым ярким впечатлением моего детства был тот первый раз, когда мне позволили воспользоваться «третьим глазом». Ощущения невероятные, правда? Но, когда первое изумление прошло, когда я наигрался необычностью, появилось главное – осознанное, яркое, полное смысла ощущение безграничной любви к этому миру! Часто я уходил к пруду недалеко от нашего дома, садился на берегу и тихо плакал от восторга и сожаления, что невозможно, прямо сейчас, всему человечеству вложить в голову такое же видение и этого неба, и этого пруда, и леса… Захотелось скорее стать настоящим хранителем. А важность миссии вдруг приобрела совершенно новую значимость, не потому что научили, а потому что я сам это прочувствовал…

За свою долгую жизнь я присматривался ко многим ученым. Однажды чуть с ума не сошел от счастья, когда один из моих дядей объявил общий сбор и познакомил нас всех с работами Теслы… Увы, ещё до того, как мы решились отдать ему рукописи, ученый сам признал опасность своих открытий и не принял нашего предложения. «Я ведь не медик, хотя и для физики эти рукописи лишь подтверждают то, о чем я и сам давно догадывался, – сказал он на прощание, – но человечество не сумеет этим правильно распорядиться. Вот увидите, первым делом все будет пересчитано на деньги, а потом засекречено. Гениальность, доброта, совесть и самая счастливая жизнь начнут распродаваться из-под полы тем, кто больше заплатит, а это, уверяю вас, не всегда достойные люди… Нет, в этом я участвовать не хочу».

Мы, конечно, были обескуражены, но надежды не потеряли.

Долголетие позволяло нам переезжать из страны в страну всякий раз, когда мы начинали «новую жизнь». С таможнями и визами проблем не возникало – эликсир «доверия» позволял «убедить» любого чиновника в тех случаях, когда не помогали обычные деньги. Но такое случалось редко. Зато, с этими перемещёниями, мы легко меняли имена и даты рождения, появляясь в незнакомом месте и начиная обживаться среди людей ничего о нас не знающих.

Так я и попал в Россию. Точнее, в Советский Союз, потому что окончательно переехал сюда уже после войны. Но бывал и раньше, в довоенные годы, когда «весь мир насилья…» активно рушили, цепляя кайлом и ортодоксальную науку.

Много, очень много интересных ученых появилось тогда. Богданов с идеей вампиризма и переливания крови от молодых к старым; Воронов, занимающийся созданием гибридов из живых существ; Богомолец, идущий по стопам Калиостро в поисках сыворотки от смерти… Чрезвычайно интересен мне показался Вернадский со своей теорией биохимической энергии живого вещёства. Но все они творили в узких шорах, не столько от науки, сколько от общественного строя. Помимо опасности, которую таил в себе идеологический тотальный контроль, (ученого запросто могли «сдать органам» за таинственные, несанкционированные опыты), существовала все та же опасность, что и сам ученый, в верноподданническом рвении, или просто от страха, выдаст сенсационные открытия, прежде всего, правительству. А что такое революционное правительство мы с вами хорошо представляем.

Но даже пережив несколько неудачных знакомств, войну, послевоенную разруху и годы застойного научного закостенения, я все равно продолжал надеяться, продолжал искать ученого, который не говорил бы и не думал уставными лозунгами.

Уже подходил к концу срок моей жизни, и родственники готовили документы для переезда в Бельгию, где должна была начаться новая жизнь, как вдруг в Ленинграде, слушая цикл лекций о влиянии солнечной энергии на человеческий организм, я услышал в кулуарах жаркую речь молодого врача из N, который говорил про пассионарность. (В двух словах, пассионарность – это отступление от человеческой нормы, травма в генах от солнечного излучения). Говоривший, прямо на ходу, развивал эту теорию, высказывая собственные предположения, необычайно смелые, новые, и был очень, очень близок…

Знакомиться тогда я не стал. Выяснил, где живет этот молодой врач, кем служит, чем интересуется. А потом, вместо Бельгии, переехал жить сюда. Конечно, повозиться пришлось дольше, чем хотелось бы. Обычно, в пределах одной страны мы не перемещаемся из жизни в жизнь, но тут был особый случай. В семье меня поняли, помогли изменить внешность, сделали документы и снабдили кое-какими букинистическими редкостями для начала знакомства.

Разумеется, речь идет об Олеге Гольданцеве.

Когда я сюда приехал, он уже не был тем восторженным, кипящим идеями молодым врачом. Рутина районной поликлиники, а самое главное, полное отсутствие хоть какой-то поддержки со стороны коллег, сделали свое дело. Олег считал себя кем-то вроде «городского сумасшедшего» и не находил смысла в развитии собственного ума. «Зачем это нужно? – говорил он мне, когда мы уже были достаточно знакомы для откровений. – Все, что выходит за рамки традиций, или крамольно, или глупо. Стоит ли напрягать мозги, если все уже записано, объяснено и отмечено государственными премиями! А если чему-то объяснения нет, и оно даже «за уши» не притягивается, то, значит, этого и быть не может…».

Я слушал Олега с тайной радостью. Вот он – ученый с острым умом, не скованный цепями авторитетов и верноподданичеством; одинокий, но ещё не отчаявшийся; ищущий от жизни только одной радости – узнавать и постигать; идущий вглубь, а не по поверхности…

Короче, я отдал ему записи Галена, ту пятую часть, которой располагал. Вместе мы придумали историю с книгой де Бове, в которой эти записи, якобы, обнаружились. Придумали на всякий случай – вдруг какая-нибудь неожиданность заставит объяснить их происхождение. Но потом, после первых опытов, Олег со слезами на глазах вымолил у меня разрешение показать, хоть самую малость, своим друзьям, и наша «легенда» пошла в ход…

О дальнейшем нет нужды много говорить. Вы жили тогда в этом доме, вы читали дневник своего дяди, так что представление имеете. И понимаете, как сильно они были увлечены этими новыми тайнами.

Конечно, возникает вопрос, почему за столько веков никто из хранителей не взял на себя труд развить теорию Галена и изобрести безопасный способ вернуть человечество на путь истинный? Нас многие об этом спрашивали, но ответ самый банальный. Ни разу в нашей семье не родился подлинный ученый. Звучит парадоксально, но это так. Мы, словно люди, неспособные правильно спеть, но умеющие отличить фальшивую ноту от верной. И мне кажется это справедливым. Нужна гениальность Галена, чтобы довести его работу до совершенства, но гениальность – это всегда немного безумие. Безумие творца, жаждущего увидеть свое творение реализованным и признанным. Мы же хранители, то есть те, кому забываться нельзя. Возьмите, к примеру, Олега Гольданцева. Ему обязательно требовалось поделиться, «хоть самой малостью», а когда начались собственные открытия, жажда делиться стала совершенно невыносимой.

Я позволил это после того, как узнал их всех. И ваш дядя, и Алексей Паневин показались мне людьми достойными, верными нотами, без фальши. Позволил после того, как убедился в безопасности тех новых составов, которые изобрел Олег. Но потом появился этот чертов Абсолютный… Или нет, все стало разваливаться ещё раньше, когда Алексей познакомил меня со своей женой. Но об этом я вам, Саша, рассказывать не стану. К делу это имеет отношение только тем, что мы с Алексеем поссорились, и я был вынужден, на некоторое время, уехать, а он больше слышать не хотел про опыты, проводимые друзьями.

Моя вина, каюсь. Нельзя было уезжать. Все слишком хорошо складывалось, а всякое «слишком» обязательно таит в себе червоточину. Но так хотелось верить! Я ведь и уехал, не столько из-за того, чтобы прекратить встречи с Валентиной, сколько из желания собрать семью и предложить им отдать Олегу все наследие Галена… Увы, ужасное известие о побочных эффектах Абсолютного эликсира застало нас в тот момент, когда положительное решение уже почти было принято…

На похороны Олега я опоздал. В этой истории я вечно опаздываю. Приехал двумя днями позже и долго не мог придти в себя от тех подробностей, которые рассказал Василий Львович. Но самыми неприятными были подозрения относительно сына Олега – Николая. Васе он ужасно не нравился. И, передавая мне ключ от квартиры Олега, чтобы я мог забрать из тайника все записи, он несколько раз повторил: «Ради Бога, проверь все, как можно тщательней! Мне кажется, Коля давно прознал про тайник и мог что-нибудь стащить. Проверь, не поленись. Он очень… странный, если не сказать хуже. Только не спрашивай, откуда я это взял? Просто чувствую…».

Бумаги оказались на месте. Но в квартире ждали две неожиданности: новый замок на дверях и Коля. Он открыл мне, нисколько не удивился тому, что я имею ключ и моему желанию забрать бумаги, однако, взгляд, которым он проводил уносимую папку, мне совсем не понравился. Проверив все дома и убедившись, что рукописи Галена целы, я поспешил к Василию. Вывод мы оба сделали одинаковый – Коля нашел тайник и сделал копии со всех бумаг. Для него это не представляло особого труда, поскольку бывшая жена Олега работала в фотоателье, и премудрости её профессии Коля вполне мог освоить. Утешало во всем этом одно – нужно было освоить ещё и профессию отца и иметь, хотя бы десятую долю его таланта.

Я убеждал Васю, что это риск в данном случае минимальный, вспоминал расхожее выражение о детях гениев, на которых природа отдыхает, и, кажется, немного убедил. А потом.., потом рассказал ему свою историю. Вы понимаете, он заслужил эти откровения… Или, точнее будет сказать, что это я получил право стать откровенным с человеком, которому готов был низко поклониться. Наверное, в тот день мы истинно и подружились.

Тогда же решили наблюдать за Колей. Но он, то ли осторожничал, то ли, действительно, ничего не понял в записях отца и решил все это бросить. Однако, Василий Львович не желал успокаиваться и не раз говорил: «Ты пойми, Сема, мы же видим и воспринимаем многое не так, как прежде. Возможно, у тебя острота нового зрения немного притупилась – все-таки столько лет прошло – но я-то! Я вижу … нет, чувствую, что от Коли мы ещё бед дождемся. Знаешь, как он смотрел на Олега, когда думал, что его никто не видит? Брр-р! Чего там только не было, в этом взгляде. То ли ненависть, то ли алчность, то ли желание поквитаться… Я, знаешь ли, кое какие меры приму, но и ты не зевай…»

И точно, Вася, как в воду глядел. Спустя полгода после его смерти, Коля Гольданцев поступил на медицинские курсы…

Я сейчас намеренно не хочу говорить о смерти вашего дяди. Думаю, вы поняли кое-что из дневника, добавить мне нечего. По обоюдной договоренности, я не присутствовал при Васиной кончине… Уехал… Теперь стыжусь сам себя, хотя и не мог ничего изменить. Но он сам на этом настаивал. Требовал, чтобы духу моего в городе не было, когда тебя вызовут на похороны. Боялся, что я не удержусь и расскажу всю подноготную… Больше всего на свете Вася не хотел для тебя участи, похожей на свою.

Не понимаю, почему Судьба обошлась с нами так жестоко…

Коля Гольданцев оказался весьма способным. По крайней мере, он сумел разобраться во всем, что украл у отца. Возможно, он действительно немного безумец и помешался на фоне неутоленной сыновней привязанности. Возможно, корни беды лежат ещё глубже – в неспособности Олега быть семьянином. Что теперь гадать? Нам остается только одно – попытаться изучить то, что случилось с вами, Саша. Изучить, понять и попытаться найти выход. Может быть, все не так уж и безнадежно.., для вас, по крайней мере.

Завтра я попытаюсь сходить в дом к Гольданцеву. Посмотрю, насколько силен эликсир, защищающий дверь и подумаю, как быть дальше. А вам… Думаю, вам нужно изо всех сил сопротивляться. Минутная вспышка злобы – всего лишь вспышка. Это не ваша сущность. Представьте себя сейчас, как полый шар с ядром. Ядро – это вы, а полость шара заполнена той самой ненавистью, которая возникла в момент убийства. Сначала она душила вас, теперь вы безразличны ко всему, но первый шок пройдет. Старайтесь, по мере сил, вспоминать самые светлые моменты жизни, и даже в том плохом, что случалось с вами когда-то, ищите ростки хорошего будущего. Больше мне вам нечего пока посоветовать…

Глава четвёртая. Будущее,

как хорошо забытое прошлое

Говорят, когда Бог хочет кого-то наказать, он лишает его разума. Какая чушь! Безумие – это дар, благо, о котором можно только мечтать, тогда как разум… Вот где подлинное наказание! И чем больше ты начинаешь видеть и понимать, тем страшнее жить дальше.

После своей исповеди Довгер не дождался от меня ни слова. Впрочем, он особенно и не ждал. Убрал за собой чашку, оделся и вышел, пообещав придти днем.

Я пошел провожать почти автоматически – вставать из удобного кресла не хотелось. Но на прощальные слова старых привычек уже не хватило. Лишь молча наблюдал сквозь приоткрытую дверь, как Довгер спускается вниз по лестнице, цепляя полами своего пальто за ступени. На повороте к следующему пролету он поднял на меня глаза, и тогда я закрыл дверь.

Не помню, сколько простоял в коридоре. Все эти приступы безразличия вообще только съедают время и ничего не оставляют в памяти, если ты, конечно, ни на что не смотришь, и ничего не слушаешь. В темном пустом коридоре мне ничего не было видно и слушать тоже было нечего. Черт знает сколько стоял в тупом оцепенении пока, вдруг, не захотел зачем-то подойти к окну.

И тут приступ кончился.

Плита безразличия словно растворилась, и все придавленные ею чувства, эмоции и впечатления вырвались на свободу, действуя все разом, одновременно и заворачиваясь вокруг меня, скрученной в жгут вихреобразной спиралью. Это было примерно то же, что происходит, когда над ухом мирно спящего в тишине человека внезапно врубают на полную мощь рев двигателя через гигантские колонки.

В первые секунды я ослеп, оглох и инстинктивно зажал руками уши. Но дело было совсем не в звуке… Точнее, звуки тоже нахлынули, но они тонули в общем месиве из бешено колотящегося сердца, страха, любопытства, душащих слез и полного отчаяния. Я скрючился, словно эмбрион в материнской утробе, катался в корчах по полу, вставал на колени, упираясь лбом в пыльный ворс ковра, затем выгибался всем телом обратно, через спину, и готов был выпрыгнуть из окна, лишь бы унять эту ревущую бурю!

Закончилось все тоже внезапно, но не окончательно. Если продолжать сравнение со звуком из колонок, то можно сказать, что звук просто приглушили, и я замер на полу, похожий на рыбу, выброшенную на берег. Так же разевал беззвучно рот, хватая воздух, вот только не дергался всем телом, а лежал неподвижно, уставив глаза в одну точку.

Что со мной? Где я? Почему все такое знакомое стало вдруг выглядеть по-иному?

Ах, да, «третий глаз»… Теперь он, видимо, так и будет самопроизвольно «включаться».

А этот шорох? Как будто забыли выключить телевизор, и трансляция закончилась… Это что? «Скрытый слух»? Но, что, в таком случае, я слышу?

Встать бы, да не хочется. Есть только желание зарыться в этот ковер, но страшная, живая какая-то, пыль пугает до отвращения.

Нет, лучше встану.

Доброжелательное кресло слабо пульсирует отголосками давней жизни… «Бессмертие не благо». Откуда это? А-а-а, я же выслушал здесь недавно длиннющий рассказ о вещах совершенно невозможных от человека, прожившего… А правда, сколько же он прожил? Впрочем, неважно, прожил и прожил. И так ли уж это невероятно? Вовсе нет. Ну не умер Довгер в свои положенные восемьдесят или девяносто, что ж тут такого? Остается его только пожалеть… Хотя, он, кажется, и так уже жалеет…