Карта и территория. Риск, человеческая природа и проблемы прогнозирования Гринспен Алан

Ясным морозным вечером 8 февраля 1998 г. в башне Банка международных расчетов (БМР), Базель, Швейцария, главы 11 крупнейших центробанков мира1 собрались на один из регулярных воскресных обедов, который давал управляющий БМР. На таких встречах в непринужденной атмосфере без лишних глаз мы обычно обсуждали неотложные международные экономические вопросы. Поскольку восемь из 11 присутствовавших представляли европейские банки, проблема появления того, что впоследствии стали называть евро, вызывала особый интерес.

БМР был, пожалуй, единственным подходящим местом для обсуждения чрезвычайно сложного вопроса объединения 17 самостоятельных валют и создания в конечном итоге «еврозоны». Руководители многих европейских центральных банков понимали, что введение евро — это еще один шаг в направлении политической интеграции Европы. Именно в этом заключалась конечная цель некоторых, если не большинства, европейцев, сидевших вокруг обеденного стола тем вечером. Опустошение, принесенное двумя мировыми войнами всего лишь за треть столетия, оставило глубокий след в душах европейцев. В интеграции виделся путь к предотвращению кровопролитных конфликтов в будущем.

Речь в Базеле шла в основном о подходах к созданию такой же эффективной валюты, как доллар США, являющийся законным платежным средством во всех 50 штатах страны. С самого начала было ясно, что объединение валют европейских стран не может напрямую копировать американскую практику. Здесь больше языков, меньше мобильности трудовых ресурсов, менее свободный переток капитала через континент, чем между американскими штатами. Но при этом существовало твердое убеждение, что экономические и культурные барьеры падут под влиянием единой валюты2.

Главное, международные финансовые рынки, похоже, поверили в то, что евро способен изменить некоторые глубоко укоренившиеся особенности культурного поведения. Предполагалось, что все члены еврозоны, а в особенности итальянцы, испанцы, португальцы и греки, однажды станут благодаря дисциплинирующему воздействию евро вести себя как немцы. В ожидании принятия новой валюты ставки по правительственным долговым инструментам будущих членов еврозоны резко упали, ликвидировав спред по отношению к немецким бундам (облигациям федерального правительства Германии). За три года до 1 января 1999 г., когда был введен евро, доходность 10-летних правительственных облигаций в лирах упала почти на 500 базисных пунктов (5 процентных пунктов) относительно доходности немецких бундов. Доходность суверенных облигаций в испанских песо и португальских эскудо снизилась почти на 370 базисных пунктов относительно бундов. Точно так же за три года до принятия евро, на который Греция перешла 1 января 2001 г., доходность суверенных 10-летних облигаций в драхмах упала более чем на 450 базисных пунктов относительно бундов. В отличие от этого спреды облигаций Франции, Австрии, Нидерландов и Бельгии изменились менее чем на 65 базисных пунктов3.

Странно то, что сближение ставок заимствования и соответствующее сильное сужение спредов полностью свелось к снижению доходности инструментов стран Южной Европы относительно Германии, а не относительно средней доходности всех официальных валют еврозоны. Это подчеркивало доминирующую роль немецкой марки как теневой якорной валюты в корзине новоявленного евро: рынки воспринимали евро как заменитель немецкой марки. В ретроспективе видно, что доминирование Германии не сулило ничего хорошего для рабочих взаимоотношений группы стран, которые должны были действовать совместно.

Евро: принят без звука

К моему немалому удивлению, 1 января 1999 г. объединение валют прошло поразительно легко. Одиннадцать разнонаправленно колеблющихся валют (еще шесть присоединились позже) были без особых усилий привязаны друг к другу и оставались связанными почти без рыночных трений практически десятилетие. Евро как будто опроверг исторический опыт множества не слишком удачных попыток связать валютные курсы стран с разной культурой. Многие государства, например, выбрали доллар США в качестве законного платежного средства. Но со временем в их числе остались в основном небольшие страны Латинской Америки и Карибского бассейна. Конечно, многие валюты были связаны друг с другом золотым стандартом. Но в последние десятилетия успех редко сопутствовал подобным мероприятиям. Особенно ярко это видно на примере Аргентины.

Главный урок введения фиксированных обменных курсов заключается в том, что, когда они работают, колебания цен минимизируются и приносят с собой преимущества стабильности и долгосрочного инвестирования. Бреттон-Вудское соглашение, заключенное между 44 странами, когда Вторая мировая война подходила к концу, привязало все основные валюты послевоенного времени к обеспеченному золотом4 американскому доллару почти на три десятка лет. Несмотря на это, ожидание, что евро легко выдержит различия во внутренней денежно-кредитной динамике 17 несхожих культур, сейчас решительно кажется преувеличенным.

Оглядываясь назад, можно сказать, что на удивление мягкое сближение валют еврозоны в течение почти 10 лет можно объяснить, насколько я могу судить, глобальным бумом, который обеспечивал финансирование как кредитоспособных, так и не слишком кредитоспособных заемщиков. Это позволило хорошо жить даже таким неконкурентоспособным южным странам зоны евро, как Греция, Португалия, Испания и Италия, поскольку они могли без усилий заимствовать сколько угодно у своих северных соседей под низкий процент, который даровал им евро. Однако, несмотря на ощущение экономического благополучия, южные члены еврозоны становились все более неконкурентоспособными по сравнению со своими партнерами на севере. Об этом свидетельствовал непрерывный рост их удельных затрат на рабочую силу и цен по сравнению с Германией (пример 10.1).

После краха Lehman Brothers в сентябре 2008 г., за которым последовало фактическое прекращение торгового кредитования в глобальном масштабе, признание сильных различий в конкурентоспособности членов еврозоны стало возмездием почти за десятилетний золотой период новой валюты. Усилились опасения в связи с возможностью суверенного дефолта, а спреды по облигациям правительств из южной части еврозоны по отношению к облигациям Германии взлетели после благодатных лет, когда они могли заимствовать на международных рынках по ставкам, очень близким к немецким. К концу 2008 г. спреды в целом вернулись к тому уровню, который существовал до появления евро на горизонте.

Верховенство культуры

Все ожидали, что Италия, перейдя на евро, начнет вести себя, как Германия. С первого же дня существования евро стало ясно, что это не так. То же самое относится и к таким странам Европейского валютного союза, как Греция, Португалия и Испания. Несмотря на ограничения, наложенные Маастрихтским договором, еврозона не смогла справиться с главной проблемой валютных союзов: стоимость, направляемая в общий котел, в конечном итоге распределяется непропорционально в пользу вносящих меньший вклад и менее расчетливых членов союза. Эта тенденцию проявилась в ускорении роста юга Европы относительно Германии после введения евро. Без соответствующих ограничений вносящие меньший вклад члены союза всегда пытаются, зачастую успешно, эксплуатировать преимущества участия в союзе — именно этим беззастенчиво занималась, в частности, Греция на протяжении прошедшего десятилетия.

На мой взгляд, слова, сказанные в октябре 2011 г. Кираном Келли, австралийским финансовым консультантом, лучше всего характеризуют поведение Греции: «Если бы я жил в такой стране, мне тоже было бы весьма сложно вести себя, как в Германии, — платить налоги, откладывать деньги, напряженно трудиться. Просто потому что окружающая обстановка этому не способствует»5.

Как видно в примере 10.1, удельные затраты на рабочую силу под давлением работников, требующих повышения зарплаты, в странах южной еврозоны постоянно росли с момента введения евро. Фактически с 1985 г. до начала 1999 г. официальные валюты в пересчете в немецкие марки, в твердую валюту, которую создатели евро пытались воспроизвести, демонстрировали ту же более низкую конкурентоспособность, что и удельные затраты на рабочую силу после принятия евро. До введения новой валюты страны средиземноморского региона могли сохранять свою конкурентоспособность на международном рынке, позволяя своим валютам ослабевать. Это снижало реальные зарплаты и удельные затраты на рабочую силу до конкурентного уровня, по крайней мере на какое-то время, и не требовало никакого внешнего финансирования.

Евро вступает в игру

Потеряв после 1998 г. такой инструмент, как девальвация, и не в силах устоять перед возможностью заимствований в евро по низкой процентной ставке, страны южной еврозоны, особенно Греция и Испания, резко увеличили потребление. Они массированно заимствовали у северной еврозоны. О размере займов лучше всего говорят те €750 млрд накопленных кредитов в клиринговой системе Европейского центрального банка (TARGET2), которые были взяты к августу 2012 г. у Deutsche Bundesbank и в меньшей мере у центральных банков Нидерландов, Финляндии и крошечного Люксембургаб. Спреды по суверенным облигациям стран южной Европы расширились до значений, преобладавших в годы до введения евро. Центральные банки южной еврозоны, особенно Италии и Испании, были основными чистыми дебиторами TARGET27. С середины 2012 г. спред TARGET2 существенно сузился. В конце апреля 2014 г. чистые кредиты Deutsche Bundesbank в TARGET2 составляли €478 млрд.

Таким образом, мало что свидетельствует о заметном изменении поведения стран южной еврозоны с принятием евро — поведения, которое до того приводило к постоянному снижению курсов национальных валют относительно немецкой марки. После принятия единой валюты в странах южной еврозоны удельные затраты на рабочую силу росли гораздо быстрее, чем в северной еврозоне. К 2008 г., по данным ОЭСР, удельные затраты на рабочую силу в Греции, Испании и Португалии были на 30–40 % выше, чем в Германии8. Базовый восходящий тренд изменился лишь в результате финансового кризиса. Производительность в Германии после стабильного роста в 1999–2008 гг. замедлила рост и перестала расти с начала кризиса. Между тем, почасовые ставки продолжали увеличиваться в среднем на 2,1 % в год. Естественным последствием стал рост удельных затрат на рабочую силу с 2008 г. В это же время удельные затраты на рабочую силу изменились в противоположном направлении в Ирландии, Португалии и Испании, которые значительно укрепили конкурентные позиции относительно Германии. Удельные затраты на рабочую силу других крупных членов еврозоны по отношению к Германии остались примерно на том же уровне, что и в предыдущее десятилетие.

Для северной еврозоны всегда были характерны высокие нормы сбережения9, низкий уровень инфляции и верховенство закона (последнее может быть отражено долей незаконной деятельности в ВВП). Это лишь некоторые характеристики культуры, от которых зависит, какая часть национальных доходов тратится, а какая сберегается для финансирования капиталовложений. Отрицательные нормы сбережения — избыточное потребление — были общей чертой Греции и Португалии с 2003 г.

Когда эта книга ушла в печать, все еще не было ответа на вопрос, смогут ли большинство или все страны юга Европы принять политику бережливости по типу севера Европы. В случае распада еврозоны, вполне возможно, останутся страны со схожей экономической культурой, например Германия, Франция10, Нидерланды, Австрия, Люксембург и Финляндия, которые образуют более узкий, но жизнеспособный союз. Однако крушение евро считается слишком болезненным для экономической структуры Европы.

Сомнения

Многие государства северной еврозоны наверняка мучили сомнения перед вступлением в союз, но после вступления им страшно даже подумать о разделении финансов. Не меньше опасения и в Германии, чей экспорт деноминируется в евро, и чей глобальный обменный курс значительно ниже того, что существовал бы, если бы германские экспортеры торговали на немецкие марки11. Германии тогда грозило бы повышение уровня безработицы, болезненная тема для нынешнего немецкого электората. В ожидании дальнейших структурных изменений Европейский центральный банк (ЕЦБ) фактически отбросил все ограничения Маастрихтского договора, которые привязывали его к модели Deutsche Bundesbank. После ряда мер, постепенно ослабляющих ограничения Маастрихта, ЕЦБ задействовал абсолютное оружие в борьбе за сохранение евро под безобидным названием «Прямые денежные операции». Этот инструмент появился во исполнение торжественного обещания Марио Драги, всемогущего и уважаемого председателя ЕЦБ: «В пределах своих полномочий ЕЦБ готов сделать все, что потребуется, для сохранения евро. И, поверьте мне, этого будет достаточно»12. Он предлагал практически неограниченный доступ к кредиту центрального банка — маневр, напомнивший действия банков по защите от бегства вкладчиков, которые буквально выставляют на всеобщее обозрение свои валютные резервы. Пока шла работа с этой книгой, ни одного кредита не было предоставлено под флагом прямых денежных операций. Процентные ставки по суверенным 10-летним облигациям Греции, Португалии, Испании и Италии упали очень сильно13. Ставки в странах юга Европы (кроме Греции), а также севера упали ниже уровней золотого периода евро в 1999–2008 гг.

Однако по состоянию на июнь 2014 г. напряженность в еврозоне не исчезла. Как отметил Петер Шпигель в Financial Times в мае 2014 г., «многие базовые противоречия остаются нерешенными. Во-первых, проект по созданию финансового союза, который экономисты считают обязательным условием формирования работоспособного валютного союза, не завершен. Отсутствует федеральный бюджет еврозоны, предусматривающий буферы для стран, которые сталкиваются с временными экономическими трудностями, нет совместно поддерживаемых облигаций еврозоны, позволяющих выровнять стоимость заимствования, нет крупномасштабной гармонизации национальных экономических политик. А такие страны, как Греция, Ирландия, Италия и Португалия, сильно обременены долгами». Он задается вопросом, «есть ли у валютного союза политическая устойчивость? На текущий момент она выглядит сомнительной. Дело не ограничивается формированием бюджетов Греции, Ирландии и Португалии под международным контролем. Спросите у Франсуа Олланда или у Маттео Ренци. И французский президент, и итальянский премьер пытаются обеспечить экономический рост, но налетают на жесткие бюджетные правила, установленные с подачи Германии в первые месяцы кризиса»[11].

Вполне возможно, что политическое объединение еврозоны (или Европы) — это единственно возможный способ поддержать стоимость единой валюты. На мой взгляд, финансовый союз 17 процветающих государств не может быть устойчивым, если это не промежуточный этап на пути к полноценному политическому союзу. Идея процветающего государства, не контролирующего свой бюджет, обречена с самого начала.

Возникают еще несколько вопросов относительно жизнеспособности политического союза стран с сильно различающимися культурами. Так, Восточная Германия до сих пор полностью не интегрировалась в экономику Федеративной Республики. Адаптация коммунистической Восточной Германии к рыночной экономике Запада оказалась не таким простым делом, как это представлялось большинству немцев в момент объединения в 1990 г. А о серьезной интеграции Германии и, скажем, Греции даже говорить не приходится.

Устранение фундаментальных причин

Перед лицом хронического кризиса евро страны северной еврозоны предпочитают продолжать поддержку, идущую прямо или косвенно из средств ЕЦБ. Спустя 13 месяцев и после выделения €1 трлн европейским банкам, особенно на косвенное финансирование бюджетного дефицита в странах южной еврозоны, паника поутихла14. Эта политика стала особенно очевидной после мая 2011 г., когда европейские финансовые власти обратились к ЕЦБ с просьбой запустить печатный станок для финансирования устойчивого бюджетного дефицита стран южной еврозоны (пример 10.2) до тех пор, пока прямые денежные операции не обеспечат стабильность.

Оказавшись перед выбором — покончить с бюджетными дефицитами или финансировать их, политические деятели еврозоны безоговорочно выбрали последнее как более привлекательную в политическом отношении альтернативу. Это решение, естественно, разрешило краткосрочный кризис финансирования, но мало способствовало устранению фундаментальных причин дефицита. Конечно, южноевропейские страны пошли на важные ограничения, но смогут ли они изменить налогово-бюджетные тенденции, подрывающие евро, большой вопрос. Если ЕЦБ, единственный источник суверенного кредита в еврозоне, действительно сделает «все необходимое» для сохранения евро, то следует ожидать, что прямые денежные операции и другие средства кредитования будут использоваться без всяких условий. С июня 2011 г. по июнь 2012 г. активы ЕЦБ выросли наполовину, до €3,1 трлн, прежде чем прямые денежные операции перекрыли кран. В период между серединой 2011 г. и началом прямых денежных операций, когда нужно было выбирать между болезненным сокращением бюджетов и их финансированием одним росчерком пера, решение принималось в пользу временного финансирования дефицита, чтобы дать политикам больше времени на устранение налогово-бюджетной несбалансированности, главного источника кризиса.

Ряд сильно обремененных долгами членов еврозоны вряд ли сохранили бы платежеспособность без поддержки ЕЦБ. Однако долгосрочный баланс еврозоны бесспорно требует возврата баланса ЕЦБ и кредитования в рамках TARGET2 к уровням, существовавшим до 2008 г. Для сокращения баланса нужно, чтобы некоторые суверенные заемщики еврозоны перешли к режиму настолько строгой экономии, которая может оказаться несовместимой с их культурами.

Склонность лиц, определяющих политику, к поиску наименее болезненного в политическом плане решения — не уникальная особенность европейцев. Это происходит всегда и везде. Как я отмечал в главе 7, сталкиваясь с необходимостью выбора при решении экономического вопроса, политики практически повсеместно отдают предпочтение «безболезненным» краткосрочным мерам, а не эффективным долгосрочным решениям, несущим кратковременные неудобства.

Более широкий взгляд

Непростой процесс появления евро на рубеже столетий лишь подчеркивает чрезвычайную важность культуры в экономических делах. Главный урок новейшей истории заключается в том, что хотя культуры и меняются, происходит это постепенно — десятилетиями и веками. За короткую историю существования евро культура смогла измениться намного меньше, чем предполагали финансовые рынки. Как я уже говорил, рынки ожидали, что Испания и Италия, в частности, сразу же начнут изменяться с принятием евро в 1999 г. и станут такими же, как расчетливая Германия15. Однако после почти десятилетия вроде бы оправдывавшиеся ожидания были перечеркнуты кризисом 2008 г., и ЕЦБ пришлось искать пути финансирования бюджетного дефицита еврозоны. Между тем, правительства вынуждены бороться с неприятием политики жесткой экономии.

Определение культуры

Под культурой я понимаю разделяемые членами общества ценности, которые прививаются с детства и охватывают все аспекты жизни. В частности, культура определяет формирование типа экономической системы, в которой мы производим материальные блага и услуги. Она определяет также широкий набор интуитивных и поведенческих реакций на различные жизненные ситуации. Она устанавливает правила поведения, которые позволяют автоматически принимать достаточно сложные решения в повседневной жизни, избавляя нас от множества нежелательных трудностей. Она всеобъемлюща, как многие религии, и редко отходит на второй план.

Помимо истории с евро примеры проявления экономической культуры встречаются нам на каждом шагу. Я вспоминаю наш разговор в 2000 г. с Киити Миядзавой, который был тогда министром финансов Японии. Я сказал, что, на мой взгляд, Япония быстрее бы вышла из застоя, последовавшего за обвалом фондового рынка в 1990 г., если бы ликвидировала сомнительные кредиты. Их банки придерживались политики «кредитной терпимости», т. е. отказа от принудительного возврата кредитов (особенно по дефолтным ипотекам) и ликвидации обеспечения — стандартной процедуры большинства западных банков. Миядзава ответил, что такие действия — это не «японский путь». Требование погашения кредита и превращение заемщиков при определенных обстоятельствах в банкротов означало бы для них «потерю лица». А «сохранение лица» — крайне важный аспект японской культуры.

Глубина этой культуры ярко проявилась десятилетие спустя, после цунами 2011 г., которое привело к аварии на АЭС Фукусима. Киёси Курокава, председатель независимой комиссии японского парламента по расследованию аварии, пришел к выводу, что авария стала возможной из-за «глубоко укоренившихся традиций японской культуры… нашего рефлекторного подчинения; нашего нежелания сомневаться в авторитетах; …нашей групповой психологии и замкнутости… Если бы на месте тех, кто виноват в этой катастрофе, оказались бы другие японцы, результат был бы [мог быть] таким же»16.

Такая разновидность культуры, как популизм, особенно негативно влияет на экономический прогресс. В книге «Эпоха потрясений» я отмечаю, что экономические популисты прекрасно выражают недовольство проблемами, но неспособны предложить их конструктивное решение. И капитализм, и социализм четко определяют условия создания благосостояния и повышения уровня жизни. Популизм — нет. Это просто крик души.

Многие латиноамериканцы, как я могу судить по своему опыту, и в XXI в. продолжают во всем винить США. В частности, президент Венесуэлы Уго Чавес до последнего дня усердно подогревал антиамериканские настроения. Но культуры могут меняться, хотя и медленно. В Чили, Мексике и Перу мы не раз со времени окончания Второй мировой войны наблюдали провалы популистской политики. Но с тех пор экономики, управляемые в прошлом популистами, успешно адаптировали рыночные стратегии и, пусть с некоторыми шатаниями, сумели достичь значительного безынфляционного роста в последние годы.

Опыт послевоенной Аргентины был более отрезвляющим. Целый ряд неудавшихся экономических программ и периодов инфляции привели к экономической нестабильности. К 1991 г. ситуация стала настолько угрожающей, что новый президент Карлос Менем обратился к Доминго Кавальо, своему министру финансов, за советом. Опираясь на поддержку президента, Кавальо привязал песо к доллару один к одному. Это была крайне рискованная стратегия, которая могла провалиться в считаные часы, но смелость, с которой она проводилась и кажущаяся убежденность в ее правильности произвели впечатление на мировые финансовые рынки. Процентные ставки Аргентины резко упали, а инфляция снизилась практически с 20 000 % в год в марте 1990 г. до однозначного числа к концу 1991 г. Я был поражен и полон надежд.

Между тем, потенциал заимствований в долларах займов неумолимо сокращался по мере того, как глубоко укоренившаяся популистская политика поднимала голову. Центральный банк Аргентины в отчаянной попытке сохранить паритет доллар-песо, заимствовал доллары за границей, чтобы продавать их за песо. К концу 2001 г. сбылись самые пессимистичные прогнозы. Защищая остатки долларового резерва, центральный банк отказался от обмена доллара на песо один к одному на международных рынках. Песо рухнуло 7 января 2002 г., потянув за собой сокращение занятости и уровня жизни в Аргентине. К середине 2002 г. доллар стоил уже более трех песо. Масштабный дефолт по аргентинскому долгу положил начало взлету инфляции и процентных ставок. Но к моему великому удивлению, финансовое спокойствие восстановилось довольно быстро. Резкий спад курса песо стимулировал экспортные продажи и экономическую активность.

На мой взгляд, в этой истории замечательно не то, что аргентинские лидеры в 2001 г. оказались не в состоянии выдержать бюджетно-финансовую дисциплину, необходимую для сохранения привязки песо к доллару, а то, что они смогли пусть даже на время убедить население соблюдать такие ограничения, которых требовал искусственно поддерживаемый курс песо. Это со всей очевидностью была политика, нацеленная на смещение культурных ценностей, способное вернуть Аргентине то положение, которое она занимала перед Первой мировой войной. Но культурная инерция оказалась, как и во многих случаях прежде, слишком высоким барьером. Последствия этой истории для аргентинской экономической политики мы можем наблюдать и по сей день.

Показатели культуры

Как я говорил в главе 8, у стран, стремящихся к максимальному экономическому росту, не возникает сомнений в том, что для процветания требуются бережливость и осмотрительность (хотя одного этого и не достаточно). Пока часть производительного труда не будет перенаправляться с немедленного потребления на создание капитальных «средств производства», постоянное повышение уровня жизни не представляется возможным. С точки зрения экономиста, в демократических обществах это один из самых важных аспектов выбора. Как долго и в какой мере население может воздерживаться от немедленного потребления17? И действительно, последствия сделанного выбора можно наблюдать в последнее время на примере распределения норм сбережения в странах еврозоны. Меня не удивляет, что «расточительная» Греция находится внизу списка, а «бережливая» Австрия наверху.

Правда, надо понимать, что взаимосвязь между сбережениями и экономической результативностью имеет много нюансов. Например, в США одни из самых высоких показателей почасовой выработки и ВВП на душу населения среди развитых стран мира, а нормы сбережения за последние 40 лет в среднем примерно такие же, как в Португалии. В то же время нормы сбережения в Китае составляли 50 % в 2011 г., но большая часть сбережений вкладывалась в пустующие офисные небоскребы и в детища важных провинциальных лидеров, у которых нет долгосрочного будущего. Сложность связей между сбережениями и экономическим ростом хорошо прослеживается в примере 10.3. В верхней части расположены все крупнейшие «развитые страны», по определению Международного валютного фонда. Зависимость нормы их валовых национальных сбережений18 и реального ВВП на душу населения (по паритету покупательной способности) статистически значима19. В нижней части — развивающиеся страны, члены G20, которые не демонстрируют статистически значимой взаимосвязи ВВП на душу населения и нормы сбережения.

Только когда мы вводим в уравнение финансовую составляющую, связь между бережливостью и уровнем жизни становится очевидной. Как я отмечал в главе 5, целью финансового посредничества является облегчение процесса инвестирования сбережений (внутренних и заимствованных) в новейшие высокорентабельные технологии. Финансовая система США, несмотря на периодические кризисы, исторически доказала высокую эффективность с точки зрения максимизации использования накоплений для финансирования нашей уникальной структуры производства товаров и услуг. В целом у крупнейших развивающихся стран, присутствующих в примере 10.3, при нормах сбережения, близких к развитым странам, ВВП на душу населения варьирует от одной трети до одной второй от величины этого показателя в развитых странах20.

Инновации

Если отвлечься от расчетливости и сбережений, то культура важна еще и для капиталовложений. Например, в США исторически сложилась культура принятия риска, которая стимулирует инновации и повышает эффективность использования наших ограниченных сбережений для превращения инноваций в прикладные технологии. Результат — высокопроизводительные капитальные активы. Теперь рассмотрим Китай. Несмотря на его движение в сторону капитализма, это государство с авторитарной политической системой, которая на практике подавляет идеи, не соответствующие «политически правильному» мышлению, т. е. взглядам китайских политических лидеров. Как я уже говорил, инновации, по определению, выходят за пределы традиционного мышления и потому потенциально угрожают политическому контролю Коммунистической партии. Как отмечалось ранее, по данным Thomson Reuters за 2013 г., из 100 наиболее инновационных компаний в мире 45 являлись американскими, а китайских не было ни одной. Таким образом, наличие сбережений — недостаточное условие получения высокого ВВП на душу населения.

Инновационное (предполагающее выход за рамки традиционного мышления) предпринимательство и расчетливость — это главным образом (а может, и полностью) культуроопределяемые явления. Оценить количественно такие качественные факторы, как защита права собственности и свобода труда — довольно проблематичная задача для экономистов. В таких расчетах неизбежно присутствует доля субъективности. Несмотря на это, Всемирному банку, похоже, удалось преодолеть этот концептуальный барьер и предложить довольно полезную парадигму преобразования качественного в количественное. Как видно в примере 10.4, различные аспекты культуры можно успешно привязать к реальному ВВП на душу населения. На каждой диаграмме разброса я использую показатели, которые Всемирный банк пытается определить статистически21. Во всех случаях корреляция составляет от 0,79 до 0,81 — довольно высокая статистическая взаимосвязь для таких качественных факторов, как эти. Всемирный экономический форум предложил глобальный индекс конкурентоспособности22, который в 2013 г. демонстрировал высокую корреляцию с ВВП на душу населения (см. пример 10.5).

Консенсус

Редко когда в стране появляются обычаи, которые не разделяются большинством населения. Обычно подавляющая часть общества сплачивается вокруг общепринятого воззрения, которое может значительно отличаться и зачастую отличается от воззрений других обществ. Нормально функционирующее общество или нация должны иметь фундаментальные ценности, которые разделяют все члены этого сообщества, в противном случае возникает постоянный внутренний конфликт или даже гражданское противостояние. Некоторые организации имеют письменные кодексы, регулирующие форму одежды и поведение (например, армия), но многие обходятся без этого.

Если говорить о более широком, национальном, уровне, то в США есть 10 поправок к Конституции, которые со дня основания государства единодушно разделяются всем населением. Практически каждая нация имеет официальную конституцию, регулирующую взаимоотношения между государством и гражданами, в том числе и свод правил поведения. У некоторых стран нет писаной конституции, например у Великобритании. А бывают конституции, которые имеют мало общего с тем, как управляют государством, например конституция распавшегося СССР.

Коммуникация в обществе

Обществу требуются средства, облегчающие общение между его членами. Единый язык важен, но не обязателен (это показывают, например, Швейцария и Канада). Один редко обсуждаемый аспект процесса коммуникации в обществе — это ценность не просто единого языка, а единого акцента, вызывающего чувство общности и комфорта, усиливающего стадность в проповедовании общих ценностей в обществе и способствующего единению взглядов при формулировании публичной политики.

В молодые годы, будучи музыкантом, я много поездил по Соединенным Штатам. Один случай тех времен очень ясно показывает, насколько изменилась американская культура за последние 70 лет. Я ехал на поезде из Бирмингема в Атланту и так получилось, что моей соседкой оказалась молодая девушка с юга, с которой мы пытались вести разговор на протяжении двух часов. Честно признаюсь, я не понял и половины из того, что она говорила. Уверен, что и ей нелегко было понять мой нью-йоркский акцент. Конечно, она говорила по-английски, но звучал он как иностранный язык.

Поразительно, до какой степени сгладились сейчас различия в акцентах и диалектах. Помню, как мальчиком я слушал довольно известную радиопрограмму, во время которой лингвист опрашивал случайных слушателей и определял не только, из какой они части страны, но и довольно точно, из какого округа. Сомневаюсь, что сейчас такое возможно. Звуковые фильмы (начиная с «Джазового певца» в 1927 г.) и распространение в то же время общенационального радио способствовали устранению различий в акцентах, но, конечно, наибольшую роль в ускорении этого процесса сыграло телевидение. Наша склонность подражать друг другу в немалой степени способствовала превращению множества диалектов в один — американский, в котором местные различия уже мало различимы и продолжают исчезать.

Политика

Наши политические институты отражают наши культурные обычаи. Если не брать общие ценности, зафиксированные в Конституции, у нас всегда были широкие расхождения в политических приоритетах. Они особенно отчетливо видны на примере политического разделения в Конгрессе. В примере 10.6 я показываю политические убеждения депутатов Конгресса 112-го созыва от «крайне либеральных» до «крайне консервативных» (основываясь на данных голосований, собранных VoteView.com). «Умеренных» на этом графике очень немного. Размежевание особенно очевидно в Палате представителей, где взгляды значительной части республиканского большинства отражают настроения времен «Чаепития», дух культуры XIX в. — жесткого индивидуализма и привычки полагаться только на себя. Взгляды демократов уходят корнями в Новый курс Рузвельта.

Распределение убеждений всех четырех фракций — демократов и республиканцев и в Сенате, и в Палате представителей — всегда отражало модели поведения, свойственные Конгрессу как в его нынешнем составе, так и в том, что был, по крайней мере, весь XX в. Взгляните, например, на распределение по фракциям в Конгрессе 56-го созыва (1899–1901) (пример 10.7).

Сегодняшний политический климат кажется непохожим во многом на тот, что господствовал, когда в Конгрессе были гораздо более существенные различия, но депутаты всегда стремились «протянуть руку через проход» и найти общие решения. Этот дух коллегиальности распространялся даже на Белый дом. Я хорошо помню, как президент Форд и спикер Томас «Тип» О’Нил, бывало, спорили с 9:00 до 17:00, но в 18:00 Тип забегал в западное крыло Белого дома, чтобы что-нибудь выпить со своим старым приятелем Джерри. Работа правительства была закончена.

Но хотя фракции Сената и Палаты всегда отражали глубокие различия между республиканцами и демократами, для электората крайности не были характерны. Опросы показывают, что он тяготеет к середине23. Объяснение такой ситуации может заключаться в четкой дифференциации по географическому принципу: сторонники демократов сконцентрированы в густонаселенных регионах на Восточном и Западном побережьях, а республиканцы — в горных районах и южных штатах. Выводы, которые можно сделать на основе этих тенденций, я обсуждаю в главе 15.

Поколение американцев, которое сражалось и победило во Второй мировой войне, взяло на себя роль лидера в построении глобальной экономической структуры, привязанной к американскому доллару, и обеспечило США их нынешний статус среди мировых экономически развитых держав. Том Брокау назвал его нашим «великим поколением». «Они добивались успеха на всех направлениях… [и] спасли мир… Они дали миру новую науку, литературу, искусство, промышленность и экономическую мощь, не имеющие аналогов в истории»1. Они дали жизнь поколению беби-бумеров и сделали первые шаги на пути превращения США в «особую нацию».

Беспрецедентная широкая помощь2 Америки военным противникам — Германии и Японии, — равно как и союзникам по военной коалиции, стала практической опорой для выхода из состояния, которое, особенно для европейцев, можно назвать шестью годами террора. Но начиная с 1960-х гг. Америка стала направлять свою щедрость и благосостояние на внутренний фронт, существенно расширяя программы социальной поддержки тех, кого не коснулся послевоенный экономический подъем. Движение за гражданские права, которое развернулось в 1950-х гг., было важным фактором изменения внутренних приоритетов в Америке.

Несмотря на начало быстрого роста правительственных расходов на социальные выплаты, в послевоенные годы неравенство доходов неумолимо росло — вплоть до начала 1970-х гг. (пример 11.1)3. Неравенство доходов и благосостояния в последние годы выросло до уровня, который обнажил огромный изъян американской политической системы. Уровень политической толерантности упал до самого низкого с предвоенных лет уровня.

Неравенство доходов: рост коэффициента Джини

Экономика США, находившаяся под жестким контролем правительства во время Второй мировой войны, быстро демобилизовалась и обрела достаточную гибкость для восстановления после войны с ее незначительным уровнем неравенства доходов, сохранявшимся в течение долгих лет. Коэффициент Джини — названный так по имени итальянского статистика и демографа Коррадо Джини — это мера неравенства доходов, колеблющаяся от нуля до единицы (от отсутствия неравенства до полного неравенства), которая в составляла 0,38 для доходов семьи сразу после войны и снижалась вплоть до конца 1960-х гг.4.

Экономика, которая сложилась в послевоенный период, была сильно индустриальной. На промышленное производство, высокотехнологичный и высокодоходный сектор того времени приходилось в 1953 г. 28 % ВВП. Финансы и страхование — виды деятельности, являющиеся источником высокого дохода многих людей в наши дни, — составляли всего лишь 3 % ВВП. К 2013 г. доля промышленного производства в ВВП сократилась до 12 %, а доля финансов и страхования достигла 8 % в 2001 г., но потом начала довольно заметно снижаться.

Навыкам, необходимым для управления нашими реальными активами, обучали в американских высших учебных заведениях, и почти треть рабочей силы после войны имела дипломы о высшем образовании. Плюс к этому интенсивная техническая подготовка, которую проходили наши военнослужащие во время войны, а также образовательные льготы, предусмотренные законом о правах военнослужащих5, повышали компетентность нашей рабочей силы в послевоенные годы. Ветераны войны были полностью готовы к управлению сложными сборочными линиями и экономической инфраструктурой в целом. Уровень почасовой выработки с 1946 по 1973 г. рос примерно на 2,7 % в год. Реальные зарплаты росли вместе с нею. Американский бизнес, сразу после войны столкнувшийся с огромным спросом на потребительские товары, должен был обеспечить их производство. Забастовки, обваливавшие выработку продукции, были очень затратными, и компании всячески старались избегать их, идя навстречу требованиям рабочих в вопросах, касающихся зарплат и льготб. За рубежом производство лежало в руинах, поэтому конкуренция американским производителям со стороны импортных товаров была редким явлением. Профсоюзы в такой благоприятной обстановке процветали, т. к. компании могли себе позволить повышать цены и удовлетворять их требования.

Золотая эра

Доход большинства заводских и других квалифицированных рабочих вырос до уровня, который позволял им приобретать дома и обеспечивать семьи7. Я припоминаю визит к своим друзьям еще с военных времен, которые обосновались в Левиттауне на Лонг-Айленде, типичном новом пригородном поселении, появлявшихся в Америке после войны как грибы после дождя. Эскалация холодной войны и угроза ядерной атаки были вполне реальными, но даже это не могло лишить нас гордости и эйфории, связанных с мировой гегемонией Америки. Мы производили практически половину мирового ВВП, и у нас было безграничное будущее. В эти послевоенные годы (с 1946 по 1970 г.) неравенство доходов почти не усиливалось (см. пример 11.1). Это означало стабильное соотношение зарплат занимающихся физическим трудом на сборочных линиях и представителей умственного труда. Автоматизация делала лишь первые шаги.

В последующие годы мы столкнулись с постепенным вытеснением физического труда под давлением иностранных производителей с дешевой рабочей силой, прежде всего из Китая и Восточной Азии, а также роботизации8. Как следствие, стало расти неравенство доходов, которое было особенно заметно в ослабленном среднем классе. В 1970-х гг. коэффициент Джини пошел вверх и рос в течение следующих 35 лет. Причины были многочисленные и взаимосвязанные.

Глобализация

Среди наиболее важных факторов была глобализация в ее многочисленных проявлениях. С восстановлением остального мира импорт товаров и услуг в США стал оказывать все возрастающее давление на занятость в сегменте со средним доходом, особенно там, где были сильны профсоюзы. Доля рабочих, занятых в частном секторе и входящих в профсоюзы, снизилась, как отмечено в главе 9, с 35 % в 1950 г. до 7 % в 2013 г. Количество забастовок или угроз начать забастовку — самое сильное оружие работников в 1950-е гг. — быстро сократилось. В 2013 г. число бастующих составляло менее 4 % от среднего числа бастовавших в 1950-х гг. Резкий рост коэффициента Джини, начавшийся в 1970-х гг., отражает в определенной мере снижение влияния профсоюзов.

Но пока газеты занимало постепенное вытеснение американских рабочих мест в Китай, на международной сцене появлялось все больше людей со «сверхвысокой оплатой труда», которые оказывали возрастающее давление на коэффициент Джини. Этот тренд лучше всего иллюстрирует появление Beatles в 1960-е гг. Четыре нестриженных молодых человека довольно скромно зарабатывали в Англии. Но когда они взорвали мировую сцену и вышли на огромный международный рынок записей и выступлений перед большими аудиториями, их доходы резко возросли. Если бы в их распоряжении не было систем глобального передвижения и распространения информации, они так и закончили бы свои годы в Ливерпуле в относительной безвестности. Главное, однако, то, что Beatles не уникальны. В их компанию на вершине пирамиды доходов вошли известные спортсмены и представители шоу-бизнеса. Без реактивных самолетов суммы их доходов были бы гораздо меньше.

Неравенство доходов в образовательной среде

Тренд к сверхвысокой оплате труда, порожденный глобализацией, угрожает затронуть и образование — сферу, традиционно наименее подверженную неравенству доходов. Раньше преподавание было локальным, а аудитории — маленькими. Зарплаты отражали экономику процесса — обучение или один на один, или максимум один на несколько сотен. Но ситуация стоит на пороге изменений. Суперпрофессора ряда наших крупнейших университетов уже вышли в онлайн и взаимодействуют одновременно со многими тысячами слушателей. Это скоро приведет к тому, что мир преподавания станет другим, не похожим на тот, что ограничен классной комнатой. Конечно, нужно время, чтобы такие бесплатные лекции стали источником дохода университетов, а значительная часть поступлений начала оседать в карманах суперпрофессоров, но это вполне может сдвинуть вверх коэффициент Джини в образовании.

Цены акций доминируют

Но более важным, чем глобализация и появление сверхвысокооплачиваемых людей, фактором роста неравенства доходов стал рост доходов, связанных с ценами акций. Управление портфелями активов и инвестиционный банкинг борются за звание самой прибыльной индустрии, по версии Бюро трудовой статистики. Как видно в примере 11.1, корреляция между коэффициентом Джини и отношением индекса S&P 500 к среднечасовому доходу производственных рабочих является, на удивление, существенной, поскольку рост цены акций опережает рост зарплат рабочих и соответствует движению коэффициента Джини. Но что действительно привлекло внимание авторов газетных заголовков, так это резкий рост оплаты труда генеральных директоров, особенно в сравнении со средней зарплатой производственных рабочих9,10. Рост отношения цен акций к средним зарплатам неруководящих работников в течение последнего полувека отражается в снижении доли валового внутреннего дохода, заработанного неруководящими работниками, по сравнению с долей тех, чей доход сильно зависит от поступлений от капитала — дивидендов, процентов, ренты, опционов и прироста капитала (хотя последнее и не учитывается при расчете коэффициента Джини). Данные по оплате труда четко показывают, что стоимость компенсационного пакета управленца высшего звена тесно связана с совокупной рыночной стоимостью его компании11.

До прихода в ФРС мне в течение четверти века довелось поработать в 15 советах директоров и нередко в комитетах по компенсациям, и я из первых рук знаю, как функционирует система. «Директора, которые устанавливают размер оплаты труда руководителей, — писал я в 2007 г.12, — возражают в ответ, что ключевые решения, принимаемые генеральным директором, имеют принципиальное значение для рыночной стоимости компании. На глобальных рынках разница между стоимостью правильного действия и почти правильного действия может составлять сотни миллионов долларов. Несколько поколений назад, когда пространство для игры было значительно меньше, эта разница не превышала десятков миллионов. Таким образом, конкуренция заставляет советы директоров искать самых лучших генеральных директоров и выкладывать соответствующие суммы за приобретение „звезд“». Должен добавить, что «вторые по качеству» варианты стоят значительно меньше, но одно только второе место в списке говорит о том, что их средний уровень эффективности ниже эффективности звезд. Учитывая усредненный по рынку размер крупной компании, эта более высокая эффективность в большинстве случаев с лихвой перекрывает премию за приобретение лучшего таланта. Было бы недобросовестно с моей стороны не подчеркнуть, что советы директоров не всегда следуют «лучшим практикам». Я рассказываю о своем опыте работы в советах директоров, не всегда приятном, в книге «Эпоха потрясений».

Я не работал в советах директоров после ухода из ФРС, однако, несмотря на видимое ограничение той авторитарной власти генеральных директоров, которую мне довелось наблюдать в течение четверти века (с 1962 по 1987 г.), все большее количество крупных компаний превращаются в предприятия с «квазигосударственным финансированием». В результате качество управления падает. Если дело так пойдет и дальше, качество нашей рабочей силы начнет снижаться.

Эхо школьных лет

В конце Второй мировой войны навыки, которые давала американская высшая школа, превозносились по всему миру. Студенты со всех концов света ценили образование в США, — образование, которое они не могли получить у себя на родине. Студенты стремились получить диплом наших университетов, ситуация не изменилась и сейчас. Но наши системы начального и среднего образования отставали. Данные по статусу американских учащихся, опубликованные в Международном сравнительном исследовании качества математического и естественнонаучного образования за 1995 г., повергают в шок. Эти данные, а также сравнимые по масштабам провалы нашего полного среднего образования дали толчок к изменениям, которые, очевидно, улучшили уровень американских учащихся в последние годы.

Однако как ухудшение школьного образования в прошедшие два десятилетия отразилось на способности получать доход у тех, кто ходил в школу 10 лет назад? К настоящему моменту следовало бы ожидать, что ухудшение качества образования выльется в снижение экономических результатов, особенно производительности и ее индикатора — реальных доходов. Данные, тем не менее, не говорят о наличии такого тренда. Соотношения доходов домохозяйств в группах, где главы семейств имеют возраст 15–24 года, 35–44 года и 45–54 года, сохраняли в 2012 г. стабильность. Это означает, что провалы в области образования могут еще сказаться на экономической результативности части рабочей силы, и я должен подчеркнуть, что иной исход сложно представить. Но этот симптом сам по себе еще ничего не доказывает, наталкивая на мысль о том, что корни неравенства доходов лежат в других зонах экономических деформаций.

Разбалансировка рынка труда и дотации H-1B

Это, однако, не означает отсутствия деформаций и в составе рабочей силы в целом. Многие работодатели отмечают сложности в поиске сотрудников с теми навыками, которые нужны, и эти сложности как в зеркале отражаются в коэффициенте отрытых вакансий — показателе, который в марте 2014 г. был таким же высоким, как и в 2007 г., когда рынок труда был гораздо уже и когда ощущалась нехватка всех категорий рабочих. Это означает, что сложившаяся структура квалификации рабочей силы не отвечает уровню сложности нашей капитальной инфраструктуры, особенно в области высоких технологий.

Одна из сфер экономической политики, которая получала гораздо меньше внимания, чем следовало бы, — это иммиграционная реформа. Очень вероятно, что большую часть вопросов стабилизации неравенства доходов можно решить через удовлетворение наших потребностей в квалифицированной рабочей силе на более широком рынке иностранных квалифицированных рабочих, которые устранили бы дефицит, и, что самое главное, за значительно меньшие деньги. Барьером, очевидно, являются ограничения на выдачу виз H-1B, устанавливаемые для иммигрантов. Они защищают (и дотируют) людей с высокими доходами от глобальной зарплатной конкуренции.

Как я отмечал ранее, доля ВВП, которая приходится на финансы и страхование, выросла более чем втрое с конца Второй мировой войны, с 2,4 % в 1947 г. до 7,7 % в 2001 г. (затем, к 2013 г., она снизилась до 6,6 %). Рабочие места в этих секторах числятся среди самых высокооплачиваемых в стране отчасти потому, что иммиграционные квоты защищают их от конкурентов, которые могли бы снизить уровень оплаты труда и коэффициент Джини. Спрос на визы для квалифицированных работников (H-1B) «превышал предложение постоянно после 2003 г.», когда, по словам журнала Economist, «Конгресс урезал количество предлагаемых виз на две трети». Проблемой стали количественные ограничения на рабочие визы и грин-карты, а работодатели потеряли интерес к поиску иностранных квалифицированных работников перед лицом долгого и недешевого процесса «доказательства того, что они пытались, но не сумели найти американца, соответствующего требованиям, для замещения должности»13. Сложно переоценить важность этой сильно запоздавшей реформы.

Итог

Уровень неравенства доходов сводится, прежде всего, к битве между стоимостью активов и уровнем зарплат подавляющей части рабочей силы. Рост неравенства может рассматриваться как результат распределения долей валового внутреннего дохода, отвоеванных на конкурентных рынках трудом и капиталом. В первые годы после Второй мировой войны доминировал труд. Во время медленного восстановления других стран мира конкуренция со стороны импорта была довольно редким явлением. Возможность бастовать и даже закрывать компании давала труду весомый аргумент за столом переговоров. Мир начал меняться, когда скромный западногерманский Volkswagen, маленькая и недорогая машина, в большом количестве появилась на наших берегах. Американские автопроизводители концентрировали свое внимание на больших мощных автомобилях и не видели необходимости беспокоиться о небольших, на первый взгляд, нишевых рынках.

Но еще более значительный удар по американской гегемонии нанесла разрушительная забастовка 1959 г., которая остановила американскую сталелитейную промышленность на 116 дней. Потребители стали внутри страны, ранее воспринимавшие импортные продукты из стали как нечто неполноценное, были вынуждены в конце концов начать их использовать. Покупатели стали, как я припоминаю, были приятно удивлены качеством поставляемой из-за рубежа продукции для восполнения дефицита. Это было начало конца американского превосходства на рынке стали в послевоенные годы. Американский Институт сталелитейной промышленности превратился из сторонника свободной торговли (США являлись крупным экспортером стали) в ярого защитника политики «контроля импорта». Я с грустью вспоминаю момент, когда Институт сталелитейной промышленности обратился в Townsend-Greenspan за помощью в лоббировании. Мы отказались. В то время нашими клиентами были 10 крупнейших компаний. Я увидел в этом зловещее предзнаменование и начал диверсифицировать клиентскую базу своей фирмы.

Глобализация развивалась, а с нею расширялся и наш импорт. Наша доля в мировом ВВП, составлявшая почти половину в первые послевоенные годы, опустилась ниже 30 % к 1980 г. Импорт товаров вырос с 2,4 % ВВП в 1947 г. до 13,7 % в 2013 г. (пример 11.2). Доля рабочих, объединенных в профсоюзы, начала снижаться. Забастовочная активность резко упала. Доля национального дохода, приходящаяся на прибыль компаний, снижавшаяся в послевоенные годы, в начале 1980-х гг. пошла вверх, а за нею последовали цены акций. Одновременно с этим ростом усиливалось и неравенство доходов. Такой тренд сохранялся вплоть до начала кризиса 2008 г. Явно благоприятный для бизнеса экономический климат до 2008 г. подпитывался эйфорическими бумами, быстро следовавшими один за другим в 1993–2006 гг. Политики, настроенные против такого положения вещей, были вынуждены умолкнуть.

Что можно было сделать, чтобы остановить и, возможно, повернуть вспять рост неравенства доходов, разделяющий общество? Отказ США от глобальной конкуренции — нереальная идея. Это привело бы только к сокращению общего уровня экономической активности, как внутри страны, так и за ее пределами. Это поставило бы под угрозу статус доллара в качестве бесспорной мировой резервной валюты. Ограничение постоянного роста цен акций и отношения затрат на капитал к затратам на рабочую силу принесло бы тот же результат. Налогообложение групп с высокими доходами имеет свои ограничения. К 2008 г., согласно данным Бюджетного управления Конгресса, более 94 % подоходного налога взималось с доходов 20 % домохозяйств по сравнению с 65 % в 1979 г.

Секвестры

С началом кризиса возникли резкие разногласия между республиканцами и демократами, которые привели к недавним «финансовым обрывам», спонтанным секвестрам и общему разладу так необходимого законодательного сотрудничества.

Этот разлад, судя по всему, является косвенным следствием примерно 10 %-ного годового роста социальных выплат в течение последних 50 лет, санкционированного обеими партиями, и сокращения налогов после 2001 г., уничтожавшего бюджетную гибкость, которая была принципиально важной при поиске приемлемых для всех сторон бюджетных решений.

Как отмечено в главе 9, рост социальных выплат вытесняет капиталовложения практически доллар на доллар, что существенно замедляет экономический рост. Непредвиденным и неприятным следствием этого стало сокращение наших возможностей финансировать будущие социальные программы. На мой взгляд, в ретроспективе, если бы мы поднимали социальные выплаты в соответствии с номинальным ростом ВВП после 1965 г. (6,7 % в год), а не с реальным, равным 9,3%14, мы бы достигли целей социального обеспечения хоть и медленнее, чем предполагалось, но без перегрузки двигателя экономического роста Америки, главного источника средств на социальные выплаты.

Ясные представления

Конечно, в ретроспективе все выглядит ясно и понятно. Как отмечалось в главе 9, в начале 1960-х гг. налогово-бюджетная политика воспринималась как слишком жесткая, создающая «финансовый тормоз», который, как считалось, ограничивал экономический рост. Я что-то не припомню какого-либо беспокойства по поводу излишней корректировки политики в сторону снижения налогов и увеличения расходов. В реальности чистые сбережения федерального правительства были профицитными в 1959–1966 гг. Мы не предвидели, однако, в полной мере, насколько эти программы сократят валовые внутренние сбережения и, как следствие, экономический рост в целом.

Замедление роста в последней половине века оставило нам намного меньше возможностей для дальнейшего расширения социальных выплат, особенно с учетом ограничений на сокращение программ дискреционных расходов. Изменение нашего текущего направления движения, со всей очевидностью, экономически оправдано. Если этого не сделать, мы рискуем столкнуться еще с одним финансовым кризисом. Размах нашей налогово-бюджетной проблемы можно представить, глядя на резкий рост доли расходов, которые финансировались в последние годы из заимствований, а не из налоговых поступлений. Эта доля выросла с 0 % в 2001 г. до 45 % в начале 2010 г., и умеренно снизилась до 32 % в 2012 г.

Снижение дефицита даже до уровня, обеспечивающего стабилизацию отношения долга к ВВП, требует резкого сокращения расходов и/или существенного роста бюджетных поступлений. Избиратели привыкли не только к получению новых выплат, но и к постоянному увеличению уже существующих. Многие из конгрессменов, которые хотели бы снизить налоги, натыкаются на то, что они уже санкционировали расширение выплат, и их теперь нужно финансировать.

Разворот

Несмотря на кажущуюся сложность разворота политики такого масштаба, есть немало исторических примеров его осуществления. Так, Швеция, очень уважаемое государство всеобщего благосостояния, в 1990 г. пережила кризис и инициировала масштабное изменение курса. Доля государства в ВВП существенно сократилась в 1993–2013 гг. Швеция сбалансировала свои доходы и расходы. Ее экономика стала конкурентоспособной. Там знают, что предстоит еще немало сделать, но Economist, после тщательного изучения опыта восстановления экономики Швеции и других скандинавских стран, сделал вывод, что «в скором времени мир будет заниматься изучением скандинавской модели»15.

Результаты, достигнутые скандинавскими странами, безусловно, уникальны в плане демонстрации невероятной силы рыночной конкуренции. Китай, который вряд ли можно сравнивать с демократической Швецией, тем не менее, показывает пример оздоровляющего эффекта дерегулирования рынков и свободной конкуренции. И, конечно, можно только восхищаться невероятной твердостью Маргарет Тэтчер, которая буквально вытащила Великобританию из экономической ямы в 1980-х гг.

К сожалению, с 2009 г. США идут в обратном направлении. Наша политика стимулирования после кризиса 2008 г. не привела к восстановлению докризисного роста в связи с причинами, которые рассматриваются в главе 7. Закон Додда — Франка о реформировании Уолл-стрит и закон о защите потребителей, вступивший в силу 21 июля 2010 г., привнесли неуверенность на финансовые рынки (см. главу 5). Никто не сомневается в том, что эйфория, ставшая причиной надувания доткомовского и жилищного пузырей, принесла с собой немало махинаций, которые, подозреваю, в значительной мере так и остались нераскрытыми. Мы никогда не сможем полностью исключить такого рода действия. Они слишком глубоко сидят в человеческой натуре16. Как и наше врожденное чувство справедливости, которое требует наказать нарушителей. Но наказание за злоупотребления, если это не доказанный преступный обман, который, конечно, должен беспощадно преследоваться, практически не имеет отношения к восстановлению экономики до желаемого уровня. Возмездие может принести душевное спокойствие, но оно редко бывает экономически продуктивным.

Конкуренция

Конкуренция является фундаментальной движущей силой капитализма. Череда успехов Китая в последние десятилетия так называемых азиатских тигров поколением ранее, а также восстановление Западной Германии после Второй мировой войны были результатом, главным образом, устранения барьеров на пути конкуренции. Великий вклад экономистов-классиков — Адама Смита и его последователей — заключался в том, что они показали, как спрос и предложение формируют систему цен, которая направляет ресурсы на удовлетворение потребностей покупателей. Конечно, эти экономические принципы справедливы в контексте преследования людьми собственных долгосрочных интересов. В конце XVIII в., да и впоследствии, никто не верил до конца в такое допущение, однако это было достаточно близко к реальности, чтобы новые для XVIII столетия экономические парадигмы заслуживали доверия.

Эластичность

Свобода выхода на рынок создает высокую эластичность предложения (когда небольшое повышение цены приводит к значительному росту предложения). Высокая эластичность предложения препятствует появлению монополий (единственных продавцов)17. Утрата рыночной позиции индивидуальными продавцами повышает способность рынков устанавливать цены, которые формируют набор товаров и услуг, максимально полно отвечающий потребностям покупателей.

Теоретические выкладки относительно главенствующей роли конкуренции в капиталистической системе подкрепляются фактическими данными. В главе 10 я показывал статистически существенную взаимосвязь между конкуренцией и реальным ВВП на душу населения, широким показателем глобального экономического успеха. Несмотря на то, что конкуренция работает в основном через формирование гибкости рынка, она также зависит от уверенности конкурирующих сторон в том, что цена и вознаграждение от сделок, которые формируют «конкуренцию», являются «справедливыми».

Эластичность государственного и частного секторов

В частных организациях мы наблюдаем один аспект созидательного разрушения — болезненный процесс сокращения затрат в стремлении повысить маржу прибыли. У компаний нет выбора. В то же время государственные организации, над которыми не висит угроза банкротства, меньше заботятся о получении самой низкой цены или снижении затрат, чем частные организации. Государственные организации имеют прямой или опосредованный доступ к суверенному кредиту и средствам налогоплательщиков. Реакция частного бизнеса на изменение цены варьирует от сильной до умеренной. Реакция правительства варьирует от умеренной до нулевой.

Я наблюдал этот процесс своими глазами, когда федеральные резервные банки в соответствии с установленным порядком подавали предложения совету управляющих ФРС по замене своих зданий, которые были построены сразу после создания ФРС в 1914 г. Тогда, во время рецессии 1989 г., огромное количество коммерческих зданий продавалось со значительными скидками. Но резервные банки хотели получить только новые здания, несмотря на их значительно более высокую стоимость. Потребность в новых зданиях обосновывалась тем, что для резервных банков были нужны уникальные сооружения с огромными хранилищами в подвале. Практически все резервные банки получили в результате новые, более дорогие здания.

Меня всегда интересовало, был бы этот процесс реализован как-то иначе в частном секторе. Хотя мы в ФРС всегда пеклись о сбережении средств налогоплательщиков, государственные бюджеты и тогда, и сейчас ограничиваются волевым решением, а частные же бюджеты ограничиваются доступными ресурсами18.

Это классический пример неэластичного спроса и предложения, который создает более высокие цены. Я привел этот пример специально, т. к. люди, принимавшие решения, действительно заботились о снижении затрат. Но подсознательно они чувствовали, что государство отличается от частного сектора, где компании вынуждены считаться с тем, что ресурсы для финансирования такого рода проектов могут быть недоступны.

Если бы ФРС ограничила свой спрос только новыми зданиями, то новые здания выросли бы в цене относительно старых. При ограниченном выборе спрос государственного сектора на площади был менее эластичным с точки зрения цены, чем спрос частного сектора, где организация, столкнувшаяся с ограниченностью средств, может остановиться на альтернативе — реконструкции старого здания с хранилищем, используя меньше реальных ресурсов и повышая эластичность предложения. Раз за разом, по моему опыту, правительственные программы оказываются намного менее эластичными по цене, чем сопоставимые программы в конкурентных условиях частного сектора. Они порождают более высокие цены и требуют больше ресурсов, чем в частном секторе, и одновременно менее эффективно используют основные фонды по сравнению с моделью частного сектора.

Процесс адаптации рынка

Способны ли свободные рынки адаптироваться к экономическим потрясениям лучше, чем контролируемые рынки? Это не такой уж простой вопрос, принимая во внимание нехватку нужных данных. По моему мнению, несколько заслуживающих внимания примеров говорят о том, что ответом является «да».

Нефтяной шок 1973–1974 гг.19, когда компании, прижатые к стене, сократили спрос намного больше, чем ожидали аналитики, особенно принимая во внимание ценовую неэластичность спроса на нефть в более ранние годы.

Широко распространенное в конце 1970-х гг. мнение о том, что подавление инфляции обходится слишком дорого с точки зрения безработицы, — мнение, которое впоследствии было признано ошибочным.

Часть D программы Medicare, в соответствии с которой лекарства, исключенные из системы свободной конкуренции, оказались значительно менее дорогими, чем показывал предыдущий опыт, в то время как некоторые утверждали, что изначальные оценки могли быть завышены.

Здравоохранение, особенно субсидируемое государством на основе оказанных услуг, является важным примером. Ни предложение, ни спрос на медицинские услуги не реагируют на изменение цены так чутко, как, скажем, спрос и предложение в бакалейной лавке за углом. Во-первых, вход на рынок профессионалов в области медицины усложнен долгим и дорогим периодом обучения и сертификации. Таким образом, численность медиков не может быстро изменяться в ответ на неожиданный всплеск спроса. Результатом становятся более высокие цены. Точно так же врачи не покидают профессию с готовностью при падении цен на их услуги. Короче говоря, предложение медицинских услуг относительно неэластично. Спрос на медицинские услуги тоже неэластичен, пожалуй даже больше, чем предложение. Когда мы сталкиваемся с серьезной болезнью, медицинское обслуживание становится нашим главным приоритетом. При субсидировании, как в случае Medicare, спрос особенно безразличен к цене, поскольку услуги становятся практически бесплатными для получателей. Цена обычно не останавливает индивидуальных пациентов.

Эта тенденция довольно очевидна для всех товаров и услуг, на предложение которых и особенно спрос влияют зависимые от правительства компании. Результатом становятся более низкая эластичность спроса и предложения на рынках, которые правительство пытается поддерживать. Зависимые от правительства компании и услуги особенно склонны к выходу на рынок по политическим соображениям: субсидии, гарантии, привилегии, поддержка цены, контроль, предоставление в аренду правительственных земель и другие меры правительства, лишающие рынок гибкости. Когда рынок гибок, монополии не могут поднимать цены.

Конечно, не все правительственные программы увеличивают нерыночное использование продуктов и услуг. Правительство иногда ограничивает рыночный спрос, сокращая, например, потребления табака, а также бесчисленных лекарств и продуктов питания. Но в основном поддержка правительства стимулирует использование продуктов и услуг, которые, в сочетании с выбором политических фаворитов (особо приближенных) порождает неэластичный спрос и/или предложение, искусственно повышает цены, сокращает производство и, в конце концов, снижает уровень жизни.

Созидательное разрушение

Темная сторона капитализма заключается в том, что богатство20 создается только тогда, когда устаревшие технологии и компании могут уходить с рынка и заменяться на новые. Этот процесс протекает неизбежно болезненно. Только экономический рост, низкая безработица, доступность новых рабочих мест могут снизить уровень экономической тревоги, по крайней мере, отчасти. Невозможно полностью устранить страдания, которые испытывают жертвы созидательного разрушения. Если мы хотим, чтобы уровень жизни повышался, нужно повышать производительность. Но это требует непрерывной замены «старых» низкопроизводительных капитальных активов и связанных с ними рабочих мест. Правительственная политика, направленная на ограничение болезненности и стресса экономического подстраивания через защиту стагнирующих или неэффективных компаний от созидательного разрушения, подавляет экономический рост и, по иронии судьбы, в конечном итоге создание рабочих мест, которые нужны потерявшим работу. В последние годы слишком многие компании, которым нужно было позволить обанкротиться (и реструктурироваться) или уменьшиться, получили поддержку в виде регулирования или финансовой помощи из средств налогоплательщиков.

Но экономический рост принципиально необходим для создания рабочих мест. Компании нанимают людей не из благих побуждений, а потому, что в период экономического подъема у них нет другого выбора. Экономический рост требует гибкого изменения источников ресурсов компании. Для это нужно созидательное разрушение. Цель получения конкурентного превосходства — выживание. Но если в конкурентной битве есть победитель, то должен быть и проигравший. Боль — это, таким образом, побочный продукт созидательного разрушения и экономического прогресса. Экономический рост, который создает новые рабочие места, успокаивает боль от потери работы, но только в определенной мере. В течение большей части XX в. мы искали способы смягчения страданий, связанных с капиталистической системой. Самой стабильной работой всегда была переподготовка потерявших работу. В 1992 г. президент США Билл Клинтон, правда, назвал правительственную систему профессиональной переподготовки «бессвязным набором финансируемых государством программ»21. К сожалению, мой опыт показывает, что политической проблемой является не результат программы переподготовки, а то, повысит ли она популярность поддерживающего ее политика. Именно поэтому у нас так много пересекающихся программ переподготовки, основанных на книгах, которые потеряли актуальность годы назад и которые стоило бы выбросить. Муниципальные колледжи, похоже, в этом намного эффективнее (см. «Эпоху потрясений»).

Капиталистическая «справедливость»

Критика «справедливости» рынков стала звучать после Гражданской войны, когда субсидированные железные дороги прокладывались на Великих равнинах в направлении Западного побережья, а лишенные поддержки конкуренты (дилижансы и речной транспорт) ничего не могли противопоставить им в борьбе за обслуживание фермерских хозяйств к западу от Миссисипи. Это порождало недовольство фермеров, страдавших от высоких железнодорожных тарифов, установленных монополией. На этих настроениях и был принят в 1887 г. закон о торговле между штатами, первый федеральный закон, регулирующий деятельность частного сектора22.

По большому счету, рынки начала XIX в. были сельскохозяйственными, где ценообразование носило местный конкурентный характер (почти все, конечно, к востоку от Миссисипи). Роль правительства в этом процессе, как отмечено в главе 6, в основном сводилась к контролю исполнения договоров и, в более поздние годы, антимонопольного закона и закона о чистоте продуктов питания и лекарств. Но мир практически полностью свободных рынков изменился после Великой депрессии, принятия Нового курса и особенно закона о восстановлении национальной промышленности. Он определял цены и уровень зарплат до тех пор, пока не был отменен Верховным судом в 1935 г. Огромное количество регулирующих органов, существующих и поныне, появилось на свет в те годы: Комиссия по ценным бумагам и биржам, Федеральная корпорация по страхованию депозитов, Товарно-кредитная корпорация, Национальное управление по трудовым отношениям, Федеральная комиссия по связи и многие другие.

Рынки в США перед Гражданской войной в целом считались «свободными» и, в этической концепции тех времен, «справедливыми». Даже сейчас, когда мы покупаем что-то в розничном магазине, в котором указаны цены, мы можем выбирать — либо отказаться от покупки, либо заплатить в соответствии с указанной ценой. Можно даже поторговаться. Но в конечном итоге сделка является добровольной, и это многое значит для общества, которое верит в существование права собственности, равно как и права личности. Действительно, мы определяем свободный рынок как рынок, на котором подавляющее большинство сделок совершаются обеими сторонами добровольно, а не по принуждению со стороны монополий или государства. Если у нас недостаточно денег, мы не покупаем. Но мы не ожидаем, что розничный продавец или другое частное лицо удовлетворит наши потребности бесплатно. Этот принцип работает везде — от бакалейной лавки до покупки домов и промышленных компаний. Очень немногие считают такой добровольный обмен иным, чем «справедливым»23,24.

Многие согласны с тем, что свободные рынки создают максимум материальных ценностей, нужных потребителям, но в центре этой системы находится не гражданин, не голос, а доллар, и, таким образом, она имеет уклон в пользу состоятельных. Это считается «несправедливым». Наверное, не существует системы, которая была бы одновременно «справедливой» и продуктивной. Имущественное неравенство при капитализме, конечно, отражает степень экономической одаренности людей, а также является результатом наследования состояний. Как отмечено в главе 1, склонность помогать детям и родственникам, а не чужим людям способствует передаче состояния от поколения к поколению в пределах семьи. Более того, состоятельные люди даже благотворительные взносы предпочитают направлять тем, кто разделяет их ценности.

С момента своего зарождения в конце XVIII в. капиталистическая система всегда рассматривалась частью населения как «несправедливая». Критики, от Карла Маркса и Уильяма Дженнингса Брайана в XIX в. до латиноамериканских экономических популистов в XX в., всегда утверждали, что в результате экономической власти уровень жизни распределяется «неравномерно». Но никто из этих критиков так и не предложил системы, которая в случае реализации создала бы такой же уровень жизни, какой при капитализме имеют люди даже с самым низким доходом.

Жизнь вместе

Наша нынешняя политическая схватка вокруг масштабов вмешательства правительства — масштабов государства всеобщего благосостояния — и экономической справедливости не прекращается как минимум со времен Нового курса 1930-х гг. Корни вопроса об экономической справедливости, редко выходящего за пределы академических стен, уходят в старые дискуссии относительно того, кто из многочисленных участников процесса капиталистического производства может обоснованно претендовать на часть полученного результата. Этот вопрос до сих пор является предметом дискуссий. Представители социалистического движения, зародившегося в XIX в., считали, что результат рыночной экономики произведен сообща и что индивидуальный вклад не может быть выделен из общего результата. В итоге получалось, что все производители одинаково необходимы для создания целого. Более высокие доходы, которые получают некоторые люди, не принадлежат им по праву. Таким образом, держателем национального дохода должно быть избранное надлежащим образом правительство, которое будет решать, как его распределить. В этом состояла суть речи Уильяма Дженнингса Брайана, получившая название «золотой крест», которая приковала к себе внимание нации в 1896 г. Карл Маркс пошел дальше, утверждая, что значительная часть национального дохода является результатом эксплуатации рабочего класса классом капиталистов. Хотя марксистское представление о работе демократических капиталистических систем было отвергнуто, вопрос о «справедливости» распределения дохода по-прежнему остается предметом ожесточенных споров.

Классические и неоклассические экономисты утверждают, что в условиях свободного конкурентного рынка доходы, полученные всеми участниками совместного процесса производства, отражают их предельные вклады в производство чистого национального продукта. Конкуренция на рынке гарантирует, что их доход равен доле их «предельного продукта» в общем объеме произведенного и по справедливости принадлежит им. Этот подход превалировал в большинстве развитых стран в течение XIX в. и Первой мировой войны. Подоходный налог, как потенциальный механизм их целевого перераспределения, появился в США только в 1913 г.

Бывший премьер-министр Франции от консерваторов Эдуард Балладюр относился к конкуренции на свободном рынке с пренебрежением, сравнивая его законы с законами джунглей — крайне уничижительная и красноречивая метафора. «Что такое рынок? — спрашивал он. — Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба с природой». А есть еще спенсеровская трактовка рыночного саморегулирования: «выживает наиболее приспособленный». Мы можем изменить эту ситуацию лишь в той мере, в какой способны повлиять на ее суть: человеческую природу. Такого рода взгляды на экономику доминировали в США и за их пределами в XIX в. Не случайно взгляды Чарльза Дарвина и Герберта Спенсера, с их резкими оценками природы человека, превалировали в рассуждениях во второй половине XIX в. Расчет только на себя и крайний индивидуализм хорошо сочетались с этим жестким детерминистским подходом к экономической жизни. Мы можем оградить «проигравших» в конкуренции от запредельных страданий, и хотим это сделать, но мы не можем уничтожить саму конкуренцию, и компромисс между производительностью и такого рода буфером — это железное правило.

Неизбежный выбор

Итак, нам предстоит решить, в каком обществе мы хотим жить? В том, где преобладает самостоятельность, где государство играет небольшую роль, за исключением установления правовых норм и политических свобод, таких как права меньшинств, закрепленные в первых десяти поправках к Конституции США? Или в том, где основной функцией социума и правительства является предоставление гражданам «права на обеспечение» помимо гражданских свобод, зафиксированных в конституции, перераспределение доходов, обеспечивающее самым обделенным членам общества равенство возможностей, если не экономических результатов? Другими словами, хотим мы общество, зависимое от государства, или общество, где граждане самостоятельны? Что, принимая во внимание характер человеческой натуры, лучше служит обществу в целом? Именно в этом заключается суть политических дебатов о государстве всеобщего благосостояния и чем-то далеком от этого.

С ростом экономического достатка в XIX и XX вв. естественная потребность в осмотрительности, ассоциирующаяся с концепцией самостоятельности, стала отходить на задний план и трансформироваться в нашу нынешнюю эру «права на обеспечение». Но конфликт внутри каждого из нас между зависимостью и самостоятельностью стал еще острее перед лицом тирании экономических подсчетов. Мы не можем ожидать, что потребляя все произведенное, мы сможем еще и повысить уровень жизни. Математика здесь бессильна.

Политический ответ: «слишком крупные, чтобы допустить их банкротство»

Как мы уже убедились, события 2008 г. — рекордное падение экономической активности и не имеющая исторических прецедентов остановка работы ряда финансовых рынков (взаимные фонды денежного рынка, коммерческие бумаги, торговые кредиты, например) — вызвали быструю политическую реакцию, включая массированную финансовую поддержку и такое изменение регулирования, будто эти крайне редкие экономические ситуации должны стать обычными в будущем. Такой ответ, несмотря на связанные с ним опасения, не следует воспринимать как нечто неожиданное. Экономическая политика изменилась с тех пор, как Пол Волкер и возглавляемая им ФРС начали очень неоднозначное ужесточение денежно-кредитной политики в 1979 г., которое затянуло американскую экономику в величайшую рецессию послевоенных лет. ФРС стремилась к обеспечению будущей экономической стабильности. Доводы были теми же, что и в основе смелого решения Трастовой антикризисной корпорации, вызвавшего в 1989 г. гнев Конгресса. Она тогда начала распродавать на аукционах остатки теряющих стоимость неликвидных активов 747 несостоятельных ссудно-сберегательных ассоциаций по очень низким ценам. Это решение в конечном итоге сохранило десятки миллиардов долларов американских налогоплательщиков.

И ФРС, и Трастовая антикризисная корпорация пытались обеспечить долгосрочный выигрыш американской экономике за счет значительной краткосрочной политической жертвы. Такие компромиссы, похоже, больше неприемлемы. Сегодняшним лицам, определяющим политику, не позволено принимать краткосрочные риски для повышения вероятности получения долгосрочной выгоды. Как следствие, появилось мнение, которое, однако, до 2008 г. почти не выходило за пределы кухни экономической политики, о том, что некоторые компании, особенно финансовые институты, стали «слишком крупными, чтобы допустить их банкротство». Их крах, как утверждали, мог, в силу тесных взаимосвязей с ключевыми секторами экономики, потянуть за собой большие сегменты нашей экономики. Вместе с нынешней сильной склонностью правительства находить свои «способы» устранения каждого мыслимого изъяна экономики, реального или воображаемого, доктрина «слишком крупных, чтобы банкротить» — это рецепт экономической стагнации.

Последствия

Как отмечено в главе 7, быстрый и широкий финансовый ответ на банкротство Lehman Brothers был необходим для стабилизации американских рынков после их крупнейшего за восемь десятилетий краха. Но вместо того, чтобы отойти в сторону и позволить рынкам восстановить равновесие в начале 2009 г., мы под прикрытием закона Додда — Франка объявили целый ряд финансовых компаний «системно важными». Хотя в этом законе прямо говорится о том, что он направлен на ликвидацию финансовых институтов, которые «слишком велики, чтобы их банкротить», на деле все наоборот25. Ну разве может правительство, только недавно спасшее целый ряд банков, позволить обанкротиться институтам, признанным «системно важными»? В конце этой дороги нас ждет клановый капитализм (см. ниже).

Спасение «компаний-зомби» (так теперь называют компании, близкие к банкротству) поглощает часть национальных сбережений, которая вместо финансирования перспективных технологий идет на поддержку устаревших технологических решений и менее продуктивных «системно важных» компаний. Хорошо управляемым продуктивным компаниям не нужна поддержка правительства, для них признание «слишком крупными, чтобы банкротить» излишне. JPMorgan заставили в 2008 г. принять ненужную ему финансовую поддержку, поскольку регуляторы опасались, что, если финансовая помощь не будет рассматриваться как охватывающая всех программа, независимо от реальной потребности, то компании на грани краха станут отказываться от этой поддержки, боясь навсегда получить ярлык компании второго сорта.

Наши законы о банкротстве со всеми их недостатками на протяжении жизни многих поколений вносили важный вклад в обеспечение гибкости и успешности экономики. После стабилизации финансовых рынков и появления возможности финансировать «должников во владении», банки-зомби должны проходить нормальный проверенный временем процесс реструктуризации баланса, а не более политически чувствительные процедуры посткризисных лет. Гарантии с суверенным кредитованием сродни наркотической зависимости. Это особенно справедливо, когда их тяжелые последствия (в виде снижения конкурентоспособности) отсрочиваются и поначалу не видны. Федеральные гарантии по кредитам в последние годы стали у регуляторов излюбленным решением финансовых проблем. Об их негативном влиянии на экономическую гибкость, столь важную для экономического роста, никто не задумывается.