Русский след Коко Шанель Оболенский Игорь

Жорж Баланчин

Вскоре Шанель предстояло познакомиться с еще одним Жоржем. Он покорил Париж в 1929 году, поставив балет «Блудный сын» на музыку Сергея Прокофьева. Оформлением балета занимался художник Александр Шарвашидзе.

Настоящими именем и фамилией произведшего фурор постановкой «Блудного сына» хореографа были – Георгий Баланчивадзе.

Он родился в Петербурге в 1904 году в семье композитора Мелитона Баланчивадзе. Кроме него, у родителей было еще двое детей – сын Андрей и дочь Тамара.

Заниматься балетом Георгий начал именно благодаря сестре Тамаре. Она должна была поступать в театральное училище. А братья – Георгий и Андрей – пошли вместе с ней просто так, за компанию.

Пока сестра сдавала экзамены, мальчики сидели в коридоре. Там-то их и заприметил знакомый отца, который предложил Георгию тоже пройти испытания. И, как это часто бывает в классических сюжетах, Тамаре отказали, а Георгий был принят. «Меня засунули в училище», – вспоминал Баланчин годы спустя в разговоре с писателем Соломоном Волковым.

Как потом рассказывал Андрей Баланчивадзе, ни один предсказатель не мог бы выдумать, что Жорж будет связан с балетом, так как мальчик его терпеть не мог.

Будущее Георгия все видели в кадетском корпусе, к поступлению в который его готовил дядя. А потому учеба в императорском училище стала для него поначалу полной неожиданностью, а затем и мучением. Первым делом мальчика остригли, а затем принялись за его манеры.

Баланчивадзе сравнивал училище с адом. И через неделю сбежал. Но тетка, у которой он думал укрыться, сообщила обо всем родителям мальчика. Георгию пришлось смириться и вернуться в училище.

По выходным он приходил домой, в родительскую пятикомнатную квартиру. Вместе с братом Андреем, который учился в реальном училище, они играли в четыре руки на рояле. А летом ездили в Финляндию, где у Мелитона была дача. Дети даже немного говорили по-фински.

В императорском училище, которое после революции именовалось уже просто Петроградским хореографическим училищем, Георгий учился до 1921 года, а затем поступил в Мариинский театр.

О его успехе в балете «Щелкунчик» Андрею Баланчивадзе годы спустя с восторгом рассказывал Дмитрий Шостакович. Выдающийся композитор вспоминал, как толпа поклонников ожидала Георгия у служебного входа. А когда он вышел, подняла его на руки. По словам Шостаковича, он сам едва успел дотронуться до ноги будущего великого хореографа.

В 1923 году в Петроград приехал Мелитон Баланчивадзе, занимавший в советской Грузии пост начальника музыкального отдела народного комиссариата просвещения. Эта встреча сына с отцом оказалась последней.

Начало двадцатых годов было голодным временем в Петрограде. Вместе с друзьями Баланчивадзе лазал по крышам, ловил голубей и готовил из них обед. Выживать удавалось благодаря выступлениям с танцевальными номерами в цирке, за которые выдавали порцию крупы и кусок сала. Самым роскошным гонораром считались несколько кусков сахара.

Через какое-то время при помощи наркома просвещения Луначарского труппа «Молодой балет», созданная Георгием Баланчивадзе, получила разрешение выехать на гастроли во Францию.

Одним из десяти членов труппы была жена молодого хореографа Тамара Жевержеева, дочь богатого петроградского предпринимателя. Судачили, что отец девушки расположился к бедному танцору после того, как Баланчивадзе сыграл ему на рояле Вагнера.

После свадьбы молодые поселились в огромном доме Жевержеевых на Графской улице в Петрограде. Правда, оказавшись за границей, Тамара рассталась с Георгием и начала сольную карьеру актрисы.

А на Баланчивадзе в Монте-Карло обратил внимание Сергей Дягилев и предложил поставить что-нибудь для его труппы. При этом узнав, что Баланчивадзе болен туберкулезом, Дягилев дал ему деньги на лечение в швейцарском санатории. И посоветовал изменить сложную для восприятия иностранцами грузинскую фамилию и стать просто Баланчиным.

Если на новую фамилию хореограф согласился немедленно (теперь даже Тамару Жевержееву на афишах заявляли, как «Жеву»), то для того, чтобы начать сотрудничество с Дягилевым, ему хотелось заручиться разрешением. Георгий отправил в Москву телеграмму с просьбой продлить его заграничную командировку.

«Ответом из России стала телеграмма: "Приезжайте нести ответственность", – рассказывал мне племянник Баланчина Джарджи. – И Георгий, поняв, что это означает, решил не возвращаться. Хотя подобное решение далось нелегко – он же оставил здесь всю семью. Первое время какая-то переписка между родными еще сохранялась, бабушка всегда интересовалась через кого можно, как там сын. А сам Жорж присылал ей открытки с просьбой благословить на очередную женитьбу. Но потом все общение прекратилось.

Победы у Баланчина начались далеко не сразу. Несмотря на явный успех балета «Блудный сын» на музыку Прокофьева, Париж его не принимал. Этот город любил людей с именем. Дягилев хорошо относился к Георгию, но у него были свои любимцы – Сергей Лифарь, Борис Кохно. Их он приглашал в кафе, а Баланчина отправлял в музей смотреть картины Боттичелли. Потом они встречались – сытый Дягилев выходил из кафе, а голодный Баланчин из музея. "Ну, как, ты понял что-то?", – спрашивал Дягилев. "Ничего я не понял, не понравилось мне", – отвечал Баланчин».

А потом он встретился с Кирстейном, который предложил ему ехать в Америку. Встреча состоялась благодаря Брониславе Нижинской, хореографу и сестре великого танцовщика Вацлава Нижинского. Бронислава предупредила Кирстейна, что Баланчин болен и ему осталось жить максимум три года. В 1933 году американец сделал все, чтобы Баланчин уехал в США.

Там к нему пришел безусловный успех. Он очень много трудился, делал ставку только на работу. Не отказывался ни от каких предложений, ставил даже танцы для слонихи в цирке. Музыку для этого номера по просьбе хореографа сочинил Игорь Стравинский.

«О Баланчине все больше и больше говорили, – вспоминал Джарджи Баланчивадзе. – Первое время после Второй мировой войны в Тбилиси приходили американские журналы, в которых мы видели упоминания Баланчина».

Отец мировой славы сына, увы, не застал. Мелитона не стало в 1937 году. Официальной причиной смерти Мелитона стала болезнь. У него были проблемы с ногами, но от операции он категорически отказался. Сыну Андрею он признавался, что не боится смерти, так как для него она – не старуха с косой, а прекрасная девушка, которая берет в свои объятия. Хотя, возможно, 74-летний композитор просто устал жить в чуждом для него мире…

За детей он мог быть спокоен – Георгий уже становился успешным хореографом в Америке. А младший Андрей – известным композитором. Его Первый концерт для фортепиано с концертом в 1934 году был исполнен пианистом Львом Обориным и сразу стал событием.

Андрей Баланчивадзе закончил Ленинградскую консерваторию. В конце жизни он с улыбкой вспоминал, что в двадцатых годах там училось столько грузинских студентов, что преподавателя консерватории композитора Александра Глазунова даже хотели переименовать в Сандро Тваладзе («твали» – по-грузински «глаз»), а саму консерваторию причислить к филиалу тифлисской.

Довольно быстро Андрей стал известным композитором, и сталинские репрессии тридцатых годов напрямую его не коснулись.

«Почему папу пощадили? – рассуждал Джарджи Баланчивадзе. – А тогда как раз начался национальный подъем, и у каждой республики должно было быть свое громкое имя. Так получилось, что в Грузии именно отец был главным композитором. Он был профессором консерватории и лауреатом всех премий. Лично со Сталиным не встречался, но однажды был представлен на соискание Сталинской премии второй степени. Сталин, подписывая указ, спросил, кто это. Ему ответили, что Баланчивадзе – выдающийся грузинский композитор. "Тогда почему 2-я премия?" – возмутился вождь и, перечеркнув, написал от руки: "Первая степень".

Хотя, конечно же, не все было так безоблачно. Часто враги пытались уколоть отца тем, что его родной брат уехал за границу. Мало того, иногда Баланчин выступал по радио с критикой СССР. Вот тогда нам совсем было худо. Меня и в комсомол не приняли. Хотя я говорю, что это, наоборот, помогло мне не стать комсомольцем. Я к этому никогда и не стремился».

Сам Андрей Баланчивадзе сумел, возглавляя Союз композиторов Грузии, долгое время не вступать в члены КПСС. При этом оставался большим патриотом и верил в то, что страна развивается.

«Особенно его патриотизм проявился во время войны, когда отец написал очень патриотическую симфонию, – говорил Джарджи Баланчивадзе. – Это произведение возымело такой же эффект, как Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. Потом в Тбилиси отцу поставили условие – если он хочет и дальше оставаться во главе Союза композиторов, то должен вступить в компартию и для этого всенародно отречься от своего брата. Но папа отказался и сделал это довольно смело. «В такую партию, которая требует отречения от собственного брата, я не пойду».

В 1990 году в интервью газете «Заря Востока» Андрей Мелитонович вспоминал, что все-таки написал заявление о приеме в партию. «На собрании меня все хвалили, пока один из присутствовавших не поднялся: «У вас, что, глаза закрыты? Да ведь Баланчивадзе – брат белоэмигранта, мерзавца!».

На одном из собраний Андрею Баланчивадзе поручили выступить с осуждающей речью в адрес Шостаковича. Он внимательно выслушал «поручителей», а затем поднялся на трибуну и назвал Шостаковича «великим композитором». Этот случай стал началом близкой дружбы двух музыкантов. Хотя их первая встреча состоялась в 1927 году.

«…Познакомился с талантливейшим музыкантом, будущим колоссом Шостаковичем, – писал Андрей родителям из Ленинграда. – Ему только 21 год, он кончил консерваторию. Ему предложили там преподавать, но он отказался и сейчас преподает в техникуме партитурное чтение, я буду, наверное, у него заниматься».

Не было ни одного дня рождения Андрея Баланчивадзе, утро которого не началось бы с поздравления Дмитрия Шостаковича. Русский композитор часто приезжал в Грузию, а в дни, когда его травля достигла наивысшей степени, укрывался в доме Баланчивадзе в Тбилиси.

И в более поздние годы Андрей не растерял своей смелости и остроумия. Как-то к нему пришли подписывать письмо против Бориса Пастернака, чей «Доктор Живаго» наделал много шума во всем мире. Баланчивадзе внимательно посмотрел на пришедших: «Это ведь запрещенная книга?». И услышав утвердительный ответ, продолжил: «Я запрещенных книг не читаю. А вы?». В итоге незваные гости ретировались ни с чем.

«Папу вызывали в Москву на все пленумы и съезды композиторов, хотели, чтобы он выступал с речами. Он умел говорить. Близко дружил с Тихоном Хренниковым, Георгием Свиридовым, к нам в Тбилиси регулярно приезжали Дмитрий Шостакович, дирижер Александр Гаук – он хорошо поставил отцовский балет «Жизнь», который сразу после войны шел в Большом театре.

Дружил с поэтом Сергеем Городецким. В Петербурге отец учился у Марии Вениаминовны Юдиной. Сейчас она объявлена великой русской пианисткой, а тогда случались моменты, что она и рубль просила. Она часто бывала в Тбилиси и один раз даже играла у нас. Помню, утром меня разбудила музыка Бетховена – это Юдина сидела за роялем».

Первая встреча братьев Баланчивадзе – Георгия и Андрея – состоялась в 1962 году, спустя 45 лет после расставания. За все это время они даже не имели возможности переписываться друг с другом. Хотя Баланчин давал о себе знать. Во время войны в Тбилиси приходили посылки из израильско-египетского общества – шоколад, растительное масло, сахар, теплые вещи. Все это было организовано Жоржем Баланчиным. И вот, наконец, братья могли лично увидеть друг друга.

Андрей Баланчивадзе вспоминал, что встреча была очень теплой. При том, что расставались братья практически детьми, а встретились уже состоявшимися художниками.

«Это произошло осенью 1962-го, – рассказывал мне Джарджи Баланчивадзе, – я тогда учился в московской консерватории. Мы вместе с отцом встречали Баланчина в аэропорту. Тогда он приехал со своей лучшей труппой, это был расцвет New York City Ballet.

Баланчин, как капитан, последним спустился с трапа, и все балетные артисты в шикарных костюмах разместились в открытом поезде, который повез их к зданию аэропорта. Баланчин обнялся с папой, была очень теплая встреча.

За несколько месяцев до приезда дяди отец признался мне, что его заставили написать брату письмо о том, как у нас все хорошо и что, мол, напрасно тот так ругает Советский Союз в своих выступлениях. Когда я узнал об этом, то даже испытал какое-то разочарование: как отец мог поддаться на требования написать заведомую ложь.

Потом уже я понял, что как раз в тот момент у него в Большом театре в Москве готовилась премьера балета и он фактически был вынужден так поступить. К тому же, как говорил отец, он надеялся, что Жорж и сам поймет, что его письмо не имеет ничего общего с действительностью.

При этом отец, видимо, все-таки переживал из-за того послания. А потому прямо в машине, на которой мы из аэропорта ехали в город, спросил Жоржа, получил ли тот его письмо. Но дядя успокоил отца: «Мне сказали, что из Москвы приехал какой-то коммунист, который хочет встретиться со мной и передать письмо. Я отказался его принять».

За несколько лет до смерти сам Андрей Мелитонович вспоминал: «Позже, уже где-то в 1934–1935 годах, меня просили написать письмо брату с просьбой о его возвращении. Меня пригласили в определенное учреждение, повезли туда на черной машине и фактически приказали сочинить такое послание. Я не смог отказаться – писал какие-то странные фразы-полунамеки. Но как потом выяснилось, уже из рассказов Жоржа, он писем этих не получал».

В том же интервью «Заре Востока» Баланчивадзе рассказал и о том, что брат приглашал его к себе в гости и он очень хотел поехать. «Однажды он прислал мне в Ленинград письмо, в котором предложил вызвать меня. Не знаю, то ли пригласить, то ли навсегда. Честно говоря, мне хотелось погостить, но в Ленинградской консерватории мне ответили жестким отказом. Это звучало так: прогуляешь – вышвырнем вон».

В итоге встреча братьев произошла уже только в Москве.

«В номере дяди в гостинице «Москва» в первый день собрались мы с отцом, пианистка Мария Юдина и дирижер Паппе. Говорили о многом, Жорж расспрашивал папу о его жизни, рассказывал о себе. Мне запомнилось, с каким восторгом и гордостью Баланчин говорил о своем знакомстве с композитором Равелем. На следующий, кажется, день папа повел брата в гости к Дмитрию Шостаковичу. Не все могли принять у себя Баланчина – с ним было такое количество людей, что любой поход в гости больше походил на торжественный прием, нежели на простые дружеские посиделки.

Говорили братья на литературном русском языке. Жорж с большим уважением вспоминал Мелитона. Говорил, что в Америке, когда поступал как-то не так, то, словно чувствуя упрек отца, прекращал это делать. К матери у него было другое отношение. Даже когда он был в Тбилиси, то на ее могилу, как мне показалось, поехал только потому, что мы его туда повезли.

За исключением материальных дел, мы нуждаемся не в советах, а в одобрении.

Коко Шанель

А Мария Николаевна очень любила Георгия, все время думала о своем Жоле и беспокоилась о нем. Бабушка прожила большую жизнь, около 90 лет. Мы с сестрой поначалу ее не любили, потому что она нас рано спать отправляла. Только потом поняли, какой она была замечательной женщиной. Честная, простая и очень богобоязненная, она каждый день ходила в церковь. Мы только потом узнали, что она была немкой. Стали искать историю ее фамилии. Оказалось, что ее отец был очень благородных кровей. Как-то к нам приехали из Америки и стали интересоваться ее происхождением. Хотели бабушку причислить к масонам. А заодно и Мелитона тоже. Но они не были никакими масонами и не могли ими быть…

У отца с Георгием был еще один брат, по отцу. У Мелитона ведь было много жен. Как, впрочем, и у Баланчина. Один из братьев отца и дяди был священником в Кутаиси. В роду у Баланчивадзе вообще было много священнослужителей – и отец Мелитона, и дед. Вот и его сын от первого брака, Аполлон, тоже стал священником. При этом до революции он был жандармским офицером. После того, как к власти пришли большевики, несколько лет провел в лагерях. По возвращении ему не разрешили жить в Тбилиси. И Аполлон переехал в Кутаиси, где и стал священником.

Во время своего первого приезда в Грузию Баланчин первым делом захотел побывать на могиле Мелитона. Он дал труппе однодневный отдых, и мы на поезде поехали в Кутаиси, где похоронен дед. Тогда же браться встретились с Аполлоном. Но та встреча была достаточно холодной.

С моим отцом у Жоржа отношения были теплые. Папа рассказывал, что в детстве брат был довольно скрытным. И ругал отца за его проделки. Их в шутку так и называли: папу – задериха, а Баланчина – неспустиха»…

В архивах сохранились некоторые письма Баланчина в Тбилиси. Жорж не всегда проставлял на своих посланиях числа. Датировать их можно лишь благодаря сообщениям о его очередной женитьбе.

Так, на бланке «11 EAST 77 th STREET NEW YORK» размашистым почерком он писал (авторская орфография сохранена):

«Дорогая мамочка!

Хочу тебя обрадовать новостью. Я женился несколько дней тому назад и прошу у тебя родительского благословения. Мою жену зовут Бригиттой, она норвежского происхождения. Прилагаю ее карточку. (Свадьба Баланчина с Бригиттой Хартвиг состоялась в 1938 году. – Примеч. И.О.)

Мы вместе с ней делали картину в Холивуде. Она великолепная танцовщица и актриса. Разговариваю я с ней по-английски и по-французски, а по-русски она понимает пока еще два слова. Постепенно буду тебе присылать снимки из разных театральных и фильмовых постановок.

Последний фильм который я делал в Холивуде с Бригиттой назывался «Голден Фолис», в нем я применил совершенно новый принцип танцев на экране. Фильм имел большой успех. Этим летом я опять буду в Холивуде для постановки нового фильма. Я думаю что наши фильмы к вам, на Кавказ, не доходят. Мамочка, попроси Андрюшу отдать переписать его балет, я ему пришлю деньги сколько будет нужно. А кроме того пришли мне пожалуйста грузинские травы (специи), которые употребляют в харчо и другие блюда. И пришли мне рецепт приготовления «сациви». Я очень люблю сам готовить.

И еще я был хотел иметь бурку черную, напиши мне, сколько будет стоить и я тебе вышлю деньги.

Бригитта и я крепко вас всех целуем и желаем здоровья и счастья.

Любящий тебя Георгий».

Неизвестно, дала ли Мария Николаевна сыну свое благословение. Но его совместная жизнь с Бригиттой, танцовщицей «Русского балета Монте-Карло» (а потому выступавшей под именем Веры Зориной), продлилась восемь лет. Одно время ходили разговоры о близкой дружбе Зориной и Марлен Дитрих, проводивших вместе дни и ночи.

После Баланчина следующим мужем танцовщицы и актрисы стал голливудский актер Дуглас Фербекс. А сам Баланчин, успевший затем в течении пяти лет побыть мужем балерины Марии Толчиф, в своем новом письме в Грузию сообщал брату об очередной женитьбе.

«Дорогой Андрюша.

Письмо твое получил. Посылаю тебе фотографию мою и моей жены TANAQVIL (она танцовщица). Мой постоянный адрес – 637 Madison Avenue New York City USA

Целую тебя крепко – мою дорогую мамочку и моих милых племянников.

Твой брат Георгий».

В Тбилиси Жорж Баланчин в первый визит пробыл недолго. Судя по его воспоминаниям, сделанным в конце жизни, столица Грузии не произвела на него особого впечатления. Для Баланчина была важна не архитектура, а люди. «Город людьми одевается», – говорил он. А во время своего приезда Баланчин был окружен таким вниманием КГБ, что простые люди не имели возможности даже приблизиться к нему.

Все в наших руках, поэтому их нельзя опускать.

Коко Шанель

«Во время первого приезда он прямо-таки горел творчеством, – вспоминал Джарджи Баланчивадзе. – А вот во второй раз приехал уже сухим человеком. Думаю, это произошло из-за того, что он стал директором труппы, а потому появилась некая официальность. Держался дядя довольно строго.

Слушая отцовские вещи, Баланчин хотел сделать постановку. Сейчас начинают распостранять слух, что он отрицательно относился к сочинениям брата. Это выгодно тем, кто хочет нас отдалить. Это неправда. Баланчин сразу после отъезда за границу, еще в двадцатых годах, звал отца к себе, писал ему: "Приезжай, я познакомлю тебя со Стравинским, здесь все, здесь культура"».

Жорж Баланчин не раз бывал на больших приемах, которые устраивала Шанель, и на которые обязательно приглашала чуть ли не всю труппу «Русских сезонов» Дягилева.

В 1925 году Баланчин поставил балет «Аполлон Мусагет» на музыку Стравинского. Костюмы к балету делала Коко Шанель.

Первым костюмы для этого балета сделал другой художник – Анри Бошан. Но, по воспоминаниям самого Баланчина, артисты были одеты настолько чудовищно, что после первого же представления он вместе с Дягилевым повез их на улицу Камбон, 13.

Коко Шанель все переделала и спасла балет. «Шанель никогда не ошибалась, – говорил Баланчин в интервью, – она всегда знала, как надо одеть женщин!»

В 1931 году Баланчин уехал в Америку и его встречи с Шанель стали эпизодическими.

Сергей Лифарь

Дягилева уже не было в живых, Баланчин уехал за океан. Но Шанель не осталась одна. В «наследство» от «Русских сезонов» остался Серж Лифарь, выдающийся танцовщик, блистательно исполнивший в балетах Баланчина партии Аполлона и Блудного сына.

Первое близкое знакомство Габриэль и Сержа состоялось за кулисами после премьеры балета «Блудный сын». А дружба началась в Венеции, в день смерти Дягилева, когда Шанель стала свидетелем пронзительной сцены – два любимца Сергея Павловича, Борис Кохно и Сергей Лифарь, буквально бросились на еще не остывшее тело основателя «Русских сезонов» и принялись, словно зверята, отталкивать друг друга от своего кумира и учителя.

Спустя годы Лифарь скажет Шанель, что Дягилев боялся ее. Та не поверит, а Лифарь пояснит: «Ты давала ему деньги и ничего не требовала взамен. Для него это было странно и…страшно». Правда, когда кутюрье захочет уточнить этот вопрос у Бориса Кохно, он опровергнет слова Лифаря: «Дягилев вас слишком любил, чтобы бояться».

Хотя Шанель, обладавшая невероятной харизмой, действительно могла внушать страх. Мало кто из ближнего окружения решался с ней спорить. Великая княгиня Мария Павловна вспоминала: «Мне довелось видеть, как люди, занимавшие большие должности, сидели и помалкивали при обсуждении важных дел, ожидая распоряжений тех, кому происхождение или более высокий пост давали право распоряжаться. Но я еще не видала, чтобы вот так ловили каждое слово человека, утвердившего свой авторитет только силой личности. Я впервые задумалась о том, какую силу заключает в себе личность, насколько это важно…»

Биограф Шанель Эдмонда Шарль-Ру рассказывала мне, что с Лифарем Коко связывала самая нежная дружба. Они виделись едва ли не каждый день, и именно Лифарь сопровождал Шанель во время ее походов по магазинам. Другим почетным занятием танцовщика было чтение вслух – по выбору Мадемуазель он зачитывал ей отрывки из классических произведений.

На мой вопрос, был ли Лифарь умным, Шарль-Ру ответила: «Совсем нет». Я спросил, может, он просто был забавным, и в этом заключался секрет его притягательности. «Ни капельки», – снова отрицательно покачала головой мадам Шарль-Ру.

«Так что же тогда привлекало в нем Коко Шанель?» – удивился я.

«Он был очень сердечным человеком, – ответила биограф Шанель. – Я его очень хорошо знала. Он говорил на плохом французском. Но в те годы русский акцент вызывал большую симпатию. При этом самыми излюбленными темами разговора для Лифаря являлись он сам и его творчество. Иногда мы просто возмущались – ну сколько можно говорить о себе?! Но не любить Сержа было нельзя».

Когда в 1946 году Серж Лифарь в опере Монте-Карло поставил балет «Шота Руставели», на тему грузинской романтической поэмы XII века «Рыцарь в тигровой шкуре», одобрение Шанель значило для него очень много. Лифарь потом долго мечтал привезти этот балет в Москву и Тбилиси. Но из этого так, увы, ничего и не вышло. Сталин будто бы потребовал, чтобы Лифарь принял советское гражданство и публично покаялся. Стоит ли говорить, что на подобные условия танцовщик пойти не согласился.

Его приезд в СССР стал возможен уже после смерти Сталина, в 1961 году. Лифарь посетил Москву, родной Киев и Тбилиси. Во время того визита Лифарь преподнес в дар Грузии несколько художественных документов, относящихся к постановке балета по произведению Руставели. Тогда Сержу Лифарю было присвоено звание «почетного грузина», о чем он с гордостью пишет в своих мемуарах.

В дар Москве великий танцовщик хотел передать несколько писем Пушкина, адресатом которых была Наталья Николаевна Гончарова. Говорили, что коллекционировать письма Пушкина Лифарь начал во время своего романа с Натали Палей. Единственное, о чем просил Лифарь взамен – это дать ему возможность поставить хотя бы один балет на сцене Большого театра. Но советские власти ответили Лифарю отказом, что его, конечно, очень обидело.

Когда спустя годы состоятся гастроли Большого театра в Париже, Лифарь не пропустит ни одного спектакля. Восхищенный гением Майи Плисецкой, он решил, что русская балерина обязательно должна быть представлена Коко Шанель. О тех днях в Париже Майя Михайловна подробно напишет в своих воспоминаниях: «…Серж Лифарь ворвался в мою артистическую уборную после «белого» акта «Лебединого».

– Вы напомнили мне Оленьку Спесивцеву. Это лучшая балерина веков. Она, как Вы, танцевала душой, не телом. Впрочем, и телом тоже. Замечательным телом…

В первый миг я даже не поняла, что это Лифарь. Невежливо, ощетинившись, отстранилась от бесцеремонного, громогласного посетителя. Но скоро смекнула, кто передо мной.

– Сколько раз я танцевал с Оленькой, столько раз понимал, что равных ей нет…

Тут Лифарь надавал тумаков всем именитым звездам балета прошлого и настоящего. Такт заставляет меня опустить имена его злосчастных жертв…

– Оленька, о Господи, прости мне согрешения, была страстно влюблена в меня. Но я не потому, поверьте, так восторгаюсь ею. Она была сущий ан гел…

…Когда к концу нашей встречи с Ольгой Спесивцевой в доме для престарелых артистов толстовского фонда под Нью-Йорком я, злого любопытства ради, спросила Ольгу Александровну – хороший ли был партнер Лифарь, – та, мягко улыбнувшись, без раздумий, тихо произнесла одно лишь слово: «плохой»…

…После «черного» акта Лифарь вновь без стука вломился ко мне. Я была не одета и, прикрывшись полотенцем, поеживаясь, добрую четверть часа слушала продолжение панегирика Спесивцевой…

Внезапно, без всякой связи, Лифарь перешел на политику:

– Избегаю советских. Все они агенты НКВД. Все до одного. Мерзавцы. Доверяю только Вам. Такие руки-крылья не могут быть у доносчицы.

Я невольно кошу глаза на свои блеклые, вымазанные марилкой оголенные плечи.

– Читал я, конечно, что Вас боялись выпускать за границу. Терзали. Я приехал специально в 1956-м в Лондон вас посмотреть… Посмотрел, нечего сказать. Какого черта Вы торчите в Москве? Оставайтесь. Пойдем утром в полицию?.. Я взмолилась.

– Сергей Михайлович, я не успею облачиться в белую пачку. Пощадите…

Лотар начинает внушительной грудью надвигаться на Лифаря. Тот ведет свое.

– Большевики никогда не простят мне телеграммы Гитлеру в день взятия вермахтом моего родного Киева. Но я же не знал, что немцы будут так зверствовать!.. У меня много писем Пушкина, его реликвии…

В общей сложности за все свои французские путешествия я провела с Лифарем добрую сотню часов жизни. Он наставлял меня в своей «Федре». Захватывающе интересно повествовал о Дягилеве, кузнецовском фарфоре, иконописи, водил по всему Парижу пешком – тайны каждой малой улочки города были ему дотошно известны, был моим Вергилием в длиннющих катакомбах переходов парижского метра. Танец Лифаря я не видела, и какой он был партнер для балерины – судить не могу. Но хореографию его я танцевала сама. Могу с убежденностью уверить, что, не будь его «Федры», «Икара», «Сюиты в белом», «Дафниса и Хлои» (он создал более двухсот балетов), не было бы ни Бежара, ни Ролана Пети. Впрочем, были бы, но были бы иные…

На следующий день после класса Лифарь подстерегал меня возле артистического входа «Гранд-опера».

– Нас ждет Коко Шанель. Я ей о Вас рассказы вал. Едем…

Опешила. Очень уж внезапно новое появление Лифаря. Но свидеться с Шанель?..

– У меня назначена встреча. Неловко подвести…

– Я – беден, не имею денег на подарок, вас достойный. Все, что зарабатываю, трачу на пушкинский архив. Встреча с Коко – вот мой вам подарок. Едем, черт возьми. Нас ждут.

Покорно прибавляю шаг. Спускаемся в метро…

Лифарь сказал правду. В бутике Шанель нас ждали.

Прямая, изнуренно-худая, строгая хозяйка, окруженная долговязыми красотками-манекенщицами, приветливо протягивает мне две морщинистые сухопарые руки. Кожа запястий подло выдает возраст Коко. Ей за восемьдесят.

Для двух зрителей – меня и Лифаря – начинается демонстрация мод дома Коко Шанель осенне-зимнего сезона…

Это первая французская коллекция в моей жизни, которую довелось увидеть. Да так близко, совсем в упор.

Манекенщицы стараются. Тщатся попасть в ритм неясного мотива, который Шанель сбивчиво напевает вполголоса.

Хозяйка недовольна. Раздражена. Гневная французская грассирующая тирада. Действо останавливается…

Коко поднимается с кресел.

– Изящнее ссутульте спину. Плечи вперед. Таз вперед. Укоротите шаг…

Коко показывает, как надо носить наряд. Чудо. Волшебство. Хозяйке бутика немногим более двадцати. Так элегантно, целомудренно она движется…

– Выбирайте, Майя, что вам понравилось. Все – ваше.

Я в нерешительности мямлю…

– Но тогда выберу я. Вот тот белый мундирчик, что на Жанет. Он ваш.

Увлекаются не модой, а теми немногими, кто ее создает.

Коко Шанель

Подарок Шанель и поныне висит у меня в шкафу. Я надеваю его по торжественным случаям. Самое поразительное, что покрой, форма и сегодня не вышли из моды. Наваждение! Плотный, простроченный белый шелк. Темно-синие, узкие, прямые аксельбанты, вшитые в жатку пиджачка. Золотые полувоенные пуговицы, которые, как боевые медальки или знаки полковых отличий, украшают белизну одеяния. Под пиджак надевается прямой сарафан, складно облегающий фигуру…

– Жанет, снимите костюм, пусть Майя наденет на себя. И пройдется в нем перед нами. Посмотрим, как умеет носить изделия дома Шанель балерина из России.

…Облачившись с помощью кареглазой Жанет в белый мундирчик, выхожу к зрителям. Коко напевает. Стараюсь повторить ее походку. Делаю диагональ и два круга…

Шанель разражается аплодисментами.

– Теперь я верю Сержу, что Вы – великая балери на. Я Вас беру в свой бутик. Согласны?..

Замечаю, как Лифарь ликует, что я выдержала заковыристый экзамен.

Градус нашего общения стремительно скачет ввысь.

– Серж, Майя, поднимемся ко мне, на второй этаж.

Квартира Шанель – изыск и роскошь. Расписные китайские ширмы IX века (целая комната), мебель Бурбонов (другая), инкрустированное трюмо Марии Антуанетты, гобелены итальянского Возрождения. Всякая иная чертовщина, которую толком и не упомнила…

– Хотите посмотреть коллекцию моих браслетов? Я Вам, Серж, никогда о ней не говорила?..

Пригожий юноша-амур и миловидная молодая девушка-пастушка вносят старинный ларец. В нем – сокровища, целый остров сокровищ… Амур открывает перламутровую кованую крышку. Пастушка, лицедействуя, словно факир, извлекает браслет за браслетом. Примеряет к кистям рук Шанель. Два-три – к моим. Воркует что-то приличествующе-томное…

В тонких платиновых, бело-золотых цепочках гнездятся бриллианты, изумруды, сапфиры, гранаты, рубины. Крупные, величиной с женский ноготок…

У меня закрадывается сомнение – не театральная ли это бижутерия? Больно чересчур для настоящих…

Коко прочитывает мое недоверие.

– Браслет с изумрудами – русский подарок. От Великого князя Дмитрия Павловича, кузена вашего самодержца Николая Второго. У меня с ним был дли тельный роман, – заговорщически оборачивается ко мне Шанель. – Этот рубиновый – с руки Марии Антуанетты. Ее же и моя любимая рубиновая нитка. Принесите нитку-бусы!..

Амур бесшумно, кошачьим шагом, истаивает за низкой закамуфлированной дверью. Рубиновое ожерелье, которое Коко тотчас надевает на себя, неслыханно, бесподобно красиво…»

Знакомство Шанель и труппы Сергея Дягилева состоялось благодаря Мисе Серт. Сама Шанель называла Мисю своей «единственной подругой».

Это была невероятная женщина. Да и могли ли в ближнем круге Мадемуазель быть иные?

Серт не только преподаст Шанель уроки высокого стиля и красивой жизни (первым учителем был великий князь Дмитрий Павлович), но и сыграет одну из главных ролей в ее сближении с выходцами из бывшей Российской империи. Именно она познакомит Коко с семьей, которой будет суждено навсегда войти в жизнь великой Мадемуазель.

Участие Миси в биографии Шанель трудно переоценить: воистину противоположности притягиваются. Судьба самой известной женщины Парижа начала прошлого века была так непохожа на историю Коко, что просто не могла оставить нашу героиню равнодушной и не стать для нее магнитом, удерживающим подле себя, несмотря на все ссоры и недоразумения, коих было немало.

Мися Серт

Мися, как и Дягилев, появилась на свет в 1872 году. Это случилось в России, в Санкт-Петербурге.

Поначалу ее мать, Эжени Софи Леопольдин Сервэ, планировала рожать дочь в Брюсселе. Но, получив анонимное письмо о том, что ее супруг, скульптор Сиприен Годебски, весело проводит время в России в имении князей Юсуповых, решила отправиться к мужу и узнать, с кем он развлекается.

Путешествие по занесенной снегом России стало для находящейся на девятом месяце беременности женщины роковым. А известие о том, что отец будущего ребенка изменяет ей с ее же теткой, добило окончательно. В первый же день своего прибытия в Царское Село Эжени Софи умерла во время родов.

Поначалу Мисю, проведшую в России всего пару дней и никогда не говорившую на русском, воспитывала бабушка, владелица огромного поместья под Брюсселем, одна из ближайших подруг королевы Бельгии.

На старинной вилле всегда было множество гостей; семь роялей, расположенных в бальных залах, не умолкали, казалось, ни на минуту. Неудивительно, что нотной грамотой Мися овладела намного раньше, чем азбукой.

В один из дней она была удостоена чести сыграть самому Ференцу Листу: великий композитор посадил очаровательное дитя себе на колени и попросил сыграть Бетховена. Пожелание Листа девочку не смутило, чего не скажешь о бородавках на лице композитора, о которых она до последнего дня своей жизни вспоминала с содроганием.

Когда Мисе исполнилось пятнадцать лет, от королевы она получила приглашение на придворный бал. Прибыв во дворец и увидев в зеркале красивую девушку в платье из бледно-голубого тюля с широким муаровым поясом, Мися пришла в такой восторг, что захотела поцеловать ее. Что немедленно и сделала: подошла к зеркалу и коснулась губами собственного отражения.

В это время она жила в монастыре Сакре-Кер, куда ее отправили отец и его третья супруга. Разумеется, после успеха на балу Мися отказывается возвращаться в монастырь. И, заняв у друга отца деньги, сбегает из Парижа в Лондон.

Впрочем, про друга отца Мися напишет в мемуарах. А знакомые семьи судачили, что в английскую столицу девушка бежала со своим любовником, который был на 40 лет ее старше.

Как бы то ни было, через два месяца в Париж вернулась уже совсем другая Мися – взрослая, независимая, знающая себе цену. Средства на жизнь зарабатывала уроками музыки, которые давала Бенкендорфам – семье русского посланника в Париже.

А вскоре вышла замуж за своего кузена Тоде Натансона, журналиста, владеющего на паях с братом

журналом «Ревю бланш». 300 тысяч франков, полученных от бабки в качестве приданого Мися истратила за один день, оставив все деньги в лучшем бельевом магазине Брюсселя.

Первое время семейная жизнь складывалась как нельзя лучше. В загородном имении супругов каждые выходные собиралось интересное общество – «Ревю бланш» был одним из самых популярных среди парижской богемы изданий. Излюбленным развлечением Миси было устроиться в тени деревьев с книгой, в то время как Тулуз-Лотрек кисточками щекотал ее голые пятки, рисуя на них «невидимые пейзажи».

Но вскоре у Тоде начинаются финансовые проблемы. Для того чтобы поправить ситуацию, Натансон находит инвестора – владельца самой популярной на тот момент во Франции газеты «Матен» Альфреда Эдвардса. Магнат как раз приобрел в Венгрии угольные копи и нуждался в управляющем, место которого и предложил Тоде.

Мися, почувствовав недвусмысленный интерес Эдвардса к себе, пыталась отговорить супруга от поездки. Но тот лишь отмахнулся: «Тебе вечно кажется, что в тебя все влюбляются». И уехал.

А Эдварде принялся забрасывать Мисю приглашениями. Получив с посыльным 81-е по счету письмо, мадам Натансон все-таки отправилась на ужин к Эдвардсам. Во время которого бизнесмен неожиданно встал из-за стола и скрылся в кабинете, оставив гостью наедине со своей женой. Та, внимательно посмотрев на Мисю, помолчала и произнесла: «Эдварде влюблен в вас, вы должны стать его любовницей».

Возмущенная подобным предложением, мадам Натансон почти бегом покинула роскошную квартиру Эдвардсов и решила отправиться к мужу в Венгрию. Остается только догадываться о ее чувствах, когда она увидела, что ее соседом по купе оказался ни кто иной, как… Альфред.

Пока поезд вез попутчиков до Вены, Эдварде поведал Мисе о том, что Тоде, решив воплотить наугольной фабрике свои социалистические идеи и, устроив рабочим почти райскую жизнь, влез в долги, платить по которым предстояло в ближайшие дни.

«Да вот, кстати, и его телеграммы», – мужчина протянул Мисе пачку бумаг. Среди просьб об отсрочке долга, обращенных к Эдвардсу, она нашла записки, адресованные ей: «Мися, уладь все!».

Оказалось, что сделать это было очень просто: бизнесмен был готов простить долги Натансона в обмен на то, чтобы Мися стала его женой. Поняв, что выбора у нее нет, она соглашается стать мадам Эдварде.

В феврале 1905 года Альфред и Мися сыграли свадьбу. Главным увлечением новоиспеченного супруга, бывшего на 16 лет старше Миси, стала покупка вееров и драгоценных камней для молодой жены. А Мися, обожавшая наряжаться в перья и кружева, ломала голову над тем, как остудить пыл коммерсанта. Ей казалось, что в подарках Эдвардса она будет напоминать торговку подержанными вещами.

Несмотря на то, что она никогда не любила Альфреда («Во время занятий любовью с ним я составляла меню завтрашнего обеда», – признавалась Мися подругам), красивая жизнь пришлась ей по вкусу. Супруги владели огромной квартирой в Париже на улице Риволи, и одними из первых обзавелись роскошной яхтой.

Музыкальный салон на плавучем доме Эдвардсов был таким удобным, что распеваться туда приходил сам Энрико Карузо. Правда, в конце концов, Мисе надоели неаполитанские арии в его исполнении, и она выставила певца за дверь.

Отныне проводить время на яхте она предпочитала в одиночестве. По вечерам выходила из своей квартиры на Риволи, доходила до набережной Сены, где была пришвартована яхта, поднималась на палубу и, устроившись в кресле-качалке с бокалом белого вина, вздыхала: «Неужели и дальше моя жизнь будет такой же беспросветной?».

Благодаря деньгам и влиянию мужа дом Миси становится одним из самых популярных в Париже. Марсель Пруст пишет ей письма, а она даже не распечатывает их, приказывая складывать в коробку из-под шляп. Знаменитый летчик-ас Ролан Гаррос берет ее с собой в полет над Парижем. Пабло Пикассо предлагает стать свидетельницей на его свадьбе с русской балериной Ольгой Хохловой и крестной матерью новорожденного сына.

Ренуар лично приезжает на Риволи, чтобы написать портрет Миси. В конце жизни великий художник был почти парализован из-за артрита, и специально для него в квартире Эдвардсов был сооружен лифт. Ренуар на каталке въезжал в будуар Миси, резинкой прикреплял кисть к поверженной болезнью руке, и начинал писать. Прерываясь лишь для того, чтобы попросить свою модель… приоткрыть прекрасную грудь: «Вы не должны скрывать то, чем вас наградила природа». В благодарность за портрет Мися послала художнику чек с пустой графой «сумма», предлагая вписать любую цифру. Ренуар оценил свою работу в 10 тысяч франков.

Скромность живописца удивила Мисю и обрадовала Эдвардса. За день до этого он проиграл в казино почти полмиллиона франков и пешком был вынужден добираться до дома. Когда супруга пожурила его за прогулку под дождем, Эдварде горестно воскликнул: «Ты никогда не считаешь деньги. Поездка на такси стоит полфранка, я не могу бросаться такими деньгами!».

Впрочем, Эдвардса теперь больше волнуют не деньги, а театр. А точнее – актриса Лантельм, для которой он написал пьесу «Потерянный попугай». Как часто случается с драматургами, Эдварде влюбился в исполнительницу главной роли. И не придумал ничего лучшего, как отправить Мисю к Лантельм, чтобы уговорить женщину стать его любовницей.

Лантельм приняла Мисю и поставила условие: жемчужное ожерелье, миллион франков и сама Мися, в которую, как оказалось, была влюблена актриса. Но через день она одумалась, и согласилась принять ухаживания Эдвардса.

Мися к измене мужа отнеслась более, чем спокойно. Во-первых, она и сама была увлечена испанским художником Хосе-Мария Сертом, за которого вскоре выйдет замуж. А во-вторых, в ее жизни появился «безумный русский».

Речь идет о Сергее Дягилеве, с которым Мися познакомилась в 1908 году во время премьерного показа «Бориса Годунова» в парижской Опера. Спектакль так потряс ее, что она скупила все нераспроданные билеты, чтобы у Дягилева сложилось впечатление финансового успеха и он вновь вернулся в Париж.

Их дружба продолжалась больше 20 лет. Дягилев говорил, что Мися Серт (к тому времени у мадам была уже эта фамилия) – единственная женщина, на которой он мог бы жениться.

Чтобы действовать и творить, нужно, прежде всего, иметь друга, на которого можно опереться.

Коко Шанель

Серт была посвящена во все секреты личной жизни своего друга. В 1913 году, оказавшись в Венеции в номере Дягилева, она стала свидетельницей того, как он узнал о женитьбе Нижинского, своего главного любимца.

Дягилев пригласил Мисю к себе, чтобы послушать исполнение «Волшебной лавки» Россини. Серт пришла с зонтиком, который во время ее игры на рояле Дягилев то открывал, то закрывал. Закончив игру, она попросила Сергея Павловича оставить вещь в покое: «Разве вы не знаете, что это дурная примета – открывать зонт в комнате?».

Суеверный Дягилев побледнел и отложил зонт. В этот момент раздался стук в дверь: принесли телеграмму о женитьбе Нижинского. Через несколько мгновений вся гостиничная мебель была разрушена. И только Серт было под силу успокоить взбешенного Дяга, как друзья называли между собой основателя «Русских сезонов».

Не раз деньги Миси выручали «Русские сезоны» от неминуемого, как казалось, краха. Именно благодаря 4 тысячам франков, которые Серт подарила Дягилеву, состоялась премьера балета «Петрушка» на музыку Игоря Стравинского. Без этой суммы служащие Гранд-опера отказывались выдавать русским артистам костюмы.

Друзья Дягилева только Мисе могли пожаловаться на прижимистость Дяга. «Этот грязный эксплуататор», – возмущался Лев Бакст. «Он свинья и вор», – вторил ему Игорь Стравинский. Сергей Павлович тоже изливал подруге свои обиды: «Я узнал, что мой первый сын Стравинский посвятил себя двойному служению – Богу и деньгам».

Мися всех слушала, всем сочувствовала и за все платила. На средства Серт и похоронили Сергея Павловича.

Саму Мисю в последний путь провожала Шанель, с которой ее связывали тридцать лет близкой дружбы. Как говорила сама Мадемуазель: «У меня в жизни была одна-единственная подруга». При этом в мемуарах Миси имя Коко не встречается ни разу.

Таково было желание самой Шанель. «Я сама напишу о себе», – сказала она. «А тебе и писать ничего не надо, – ответила Мися. – Просто опубликуй свои бухгалтерские книги».

Русудан Мдивани

В июне 1925 года на парижской площади Конкорд полиция задержала двоих неизвестных, на огромной скорости мчавшихся на практически вплотную прижатых друг к другу автомобилях.

Молодые люди представились, как грузинские князья Алекс и Русудан Мдивани. Так имя Мдивани впервые попало в раздел криминальной хроники.

В разделе парижской светской жизни Русудан Мдивани оказалась годом раньше, когда стала любовницей известного испанского скульптора и художника Хосе Мария Серта. Он, собственно, и предоставил подруге открытое авто, на котором она так весело проводила время.

Коко Шанель, ближайшая подруга Хосе Марии, так описывала Серта: «Этот здоровенный мохнатый орангутанг с крашеной бородой, горбом на спине и громадными, как колеса, очками в черепаховой оправе, во всем любил грандиозность. Он спал в черной пижаме, никогда не мылся и был такой косматый, что, когда он появлялся нагишом, казалось, будто он в шубе; это даже не выглядело непристойно. Волосы у него были повсюду, кроме головы».

Дружба Шанель и Хосе Мария началась в Венеции, куда супруги Серты пригласили Коко. Та переживала личную драму из-за гибели Боя Кепела, в которого была влюблена. И путешествие с новыми друзьями оказалось как нельзя кстати.

Хосе Мария днем водил женщин по музеям, а вечерами приглашал в рестораны. Шанель вспоминала:

«Он не позволял мне самой платить по счету.