Записки русского генерала Ермолов Алексей
Они в числе до 4 тыс. человек встретили войска наши, опрокинули чеченскую нашу конницу и смешали казаков, и сей успех их был причиною чувствительного их урона, ибо нагло приблизившись к каре нашей пехоты, подверглись они картечным выстрелам. Войска наши, неоднократно обращая их в бегство, наконец возвратились в крепость при сильной довольно перестрелке. Мятежники после сего не продолжали уже работ своих в Хан-Кале.
Желая обстоятельнее знать о происшествиях в Кабарде, отправился я в Екатериноград, где дожидался меня начальник корпусного штаба и куда вызвал я из Тифлиса поверенного в делах господина Мазаровича, возвратившегося из Персии.
Из Червленной станицы выехал я 20 ноября рано поутру. День был мрачный и по земле расстилался чрезвычайно густой туман. Были неверные слухи, что партия чеченцев намеревалась переправиться на левый берег Терека. Им известно было о моем выезде по [за]благовременному заготовлению лошадей и конвоя, по той причине, что оных нет на местах в достаточном количестве.
Партия до тысячи человек, приблизившись к Тереку против Казиорского Шанца, отрядила на нашу сторону 400 человек, дабы напасть на меня. Места совершенно открытые допустили бы меня заметить в далеком расстоянии, но густой туман тому воспрепятствовал, и я проехал спокойно. Вскоре после напали они на большую дорогу, схватили несколько человек проезжих и пустились на казачьи хутора в надежде на добычу.
Едва отпустил я конвой, прибыв в Калиновскую станицу, как дано было знать о появившейся партии. Конвой, состоявший из 120 человек храбрых гребенских казаков, быстро помчался к Казиорскому Шанцу, где, нашедши чеченцев, ударил на них и в величайшем замешательстве погнал к Тереку.
Они оставили несколько человек убитыми и всех захваченных пленных. Вскоре подоспели казаки из Калиновской станицы с одним конным орудием, и чеченцы удалились от Терека. Таким образом ускользнул я от сил несоразмерных, но не думаю, однако же, чтобы для того только, дабы схватить меня, решились они на большую потерю, без чего нельзя было преодолеть казаков.
В Екатеринограде господин Мазарович сообщил мне, что Аббас-Мирза не хотел слышать о сделанных мною предложениях и что в приеме, сделанном ему шахом, видел он совсем противное прежнему его расположению и той доверенности, которую он отличал его. Господин Мазарович не сомневался, что война непременно последует, хотя по отпуске его из Султании вскоре отправлен будет чиновник с поручениями от шаха, впрочем, заключающимися в повторении желаний его, дабы границы были назначены на основании предложения Аббас-Мирзы, который успел совершенно наклонить его к своему мнению.
Чрез несколько дней уведомил меня генерал-лейтенант Вельяминов о прибытии чиновника надменного и горделивого, который желал непременно трактовать со мною. Вместе с тем получил я от него самого письмо, в коем испрашивал он, дабы назначил я ему время и место свидания на линии.
Сего по многим причинам нельзя мне было ему предоставить, и я самым вежливым образом отвечал ему, что он может с тою же доверенностью переговорить с генералом Вельяминовым, заступающим место мое с полною властию. Он, не вступая ни в какие переговоры, отправился обратно, и из сего легко можно было заметить, что поручение его было единый предлог, дабы выиграть время.
Здесь получил я известие о кончине императора Александра 1-го: весть внезапная и тем еще более горестная. Прежде пронеслись слухи не довольно обстоятельные, и приятно находить их невероятными.
Вскоре [последовал] указ Сената о присяге императору Константину. Начальнику корпусного штаба позволил я отправиться в Тифлис по причине болезни. Туда же обратив господина Мазаровича, сам поехал в Червленную. Декабря 26 дня прибыл фельдъегерь с отречением его [Константина] от престола и манифестом о восшествии на трон императора Николая I. Войска, при мне и в окрестностях находившиеся, приняли присягу в величайшем порядке и тишине.
Генерал-майор князь Меншиков, бывший генерал-адъютант покойного императора, назначен в Персию с объявлением о восшествии на престол ныне царствующего. Под сим предлогом имел он поручение войти в переговоры о разграничении и стараться сколько возможно кончить дело сие, утвердив приязненные с Персию связи. На сей конец, сверх выгодных предложений, сделанных мною Аббас-Мирзе, угодно было государю императору уступить полуденную часть Талышинского ханства.
Генералу князю Меншикову приказано было войти по сему предмету со мною в рассуждение и собрать все нужные от меня сведения, почему и прибыл он в Червленную. Почти никакого не было неудобства отдать и все ханство Талышинское, которое, не принося нам ни малейших выгод, малым числом войск защищаемо быть не может, а содержания для того большого числа оных не стоит.
Но по свойству персиян, в особенности же Аббас-Мирзы, невозможно было надеяться достигнуть тем прекращения неудовольствий и даже претензий со стороны его. Давно было желание Аббас-Мирзы приобрести его, дабы показать народу своему, что Россия ищет дружбы его даже самыми пожертвованиями. Он не один раз обращался ко мне о том с бесстыдною просьбою.
Наконец, предлагал за ханство деньги, но с тем, чтобы издан был публичный акт, которым ханство предается во власть его, а им деньги будут уплачены по тайному условию. Не только подобные меры не почитал я приличествующими, но отдачу ханства, сколько впрочем ни бесполезного для нас, не находил возможным, потому что оно покорилось России добровольно.
Отец нынешнего хана в надежде на покровительство России противился Персии, испытал войну несчастную, изгнан был из своих владений и, наконец, Гюлистанским трактатом в конце 1813 года часть ханства, довольно значительная, предоставлена была Персии.
России принадлежат многие мусульманские провинции, на коих уступка Талышинского ханства непременно произвела бы невыгодное для нас влияние, которое не упустила бы Персия поддерживать тайным образом, и сопредельного Персии ханства Карабахского владетель, соединенный тесными узами родства с шахом, был бы поводом к величайшим неудовольствиям.
Когда в 1817 году отправлялся я послом в Персию, известно мне было, что шах, обнадеженный ходатайством Англии, объявил разные желания, и хотя предоставлено мне было, обозрев границу, изыскать средство, не повреждая, разумеется, выгодам нашим, сделать какую-нибудь уступку, я не нашел ничего другого в угождение шаху, как сделать Талышинское ханство независимым от России и под покровительством обеих держав.
Но сего предложения моего государю императору не угодно было одобрить. Следовательно, давно видел я, что отдать Талышинское ханство во власть Персии было неприлично.
Чрез несколько дней генерал-майор князь Меншиков отправился в Тифлис. Можно было надеяться, что, одарен будучи отличным умом, счастливыми способностями и притом довольно хитрый, что в делах с персиянами совсем не мешает, он успеет в исполнении поручения и даже без уступки ничтожной частицы Талышинского ханства.
Поручение дела, независимо от меня, должно было обнаружить, что не я был причиною затруднений. Я просил о сем прежде официально, но при покойном императоре сего не сделано; теперь же легко заметить я мог, что успели сделать внушение, что несговорчивость со стороны моей виною всех неудовольствий и что Аббас-Мирзе гораздо приятнее иметь дело со всяким другим. Словом, я начинал видеть недостаток ко мне доверенности.
Января 22-го войска собрались при крепости Грозной. Они состояли из двух баталионов Ширванского, одного Апшеронского, одного 41-го егерского полков, одной гренадерской роты Тифлисского пехотного полка, 600 линейных казаков и 16 орудий артиллерии. С такими войсками можно было наказать не одних чеченцев.
26-го числа прошли войска Хан-Кале, неприятеля было не более 200 человек, который произвел перестрелку с арьергардом. В первый раз был я на сем месте и видел труды покойного генерал-майора Грекова, ибо едва оставались признаки леса, прежде непроходимого, где в 1806 году генерал Булгаков понес весьма чувствительный урон, много ободривший чеченцев.
Теперь обширная и прекрасная долина представляет свободный доступ в средину земли их, и нет оплота, на который они столько прежде надеялись. В тот же день занято селение Большая Атага. Войска нашли роскошное продовольствие для себя и для лошадей. Жителей застали весьма немногих, ибо спаслись они в ближайшие леса, в домах осталось много имущества. Селение не менее 600 дворов, и много домов хороших.
Войска, расположенные лагерем у селения, два дня сряду имели довольно сильную перестрелку. Казаки дрались при обозрении переправы чрез реку Аргун. В Малой Атаге, лежащей на противоположном берегу, замечены большие огни, слышны были выстрелы и крик в ознаменование радости о прибытии на помощь соседей, и тогда же дали знать лазутчики, что пришли чеченцы, по Мичику живущие, часть ичкеринцев и несколько лезгин.
30 числа в 4 часа пополуночи послал я два баталиона Ширванского полка, одну роту 41-го егерского, 8 орудий артиллерии и 500 казаков сжечь селение Чахкери, где неприятель имел удобное пристанище и всегда собирался. Пред рассветом войска, приблизившись к селению, замечены были караулом, и потому, не теряя времени, после нескольких выстрелов из пушек, один баталион бросился в селение, из коего неприятель спасся бегством.
Баталион, сжегши селение, без препятствия выступил из оного; но когда в обратный путь отошли около версты, чрезвычайно густой туман лег на землю, с которым соединившийся дым от горящего селения до того затмили свет, что в самом близком расстоянии нельзя было ничего видеть.
В сие время приспел стоявший за Аргуном неприятель; он не мог видеть числа войск наших, так как и его прибытие познано было по одному ужасному его крику. Часть конницы его, проскакав мимо наших стрелков, столкнулась с казаками, но была опрокинута ими. От силы столкновения несколько человек чеченцев и казаков опрокинуты были на землю. Редко видят сие кавалеристы, хотя нередко говорят о шоке.
За сим большие толпы атаковали нашу пехоту. Артиллерия действовала картечью и не далее пятидесяти шагов, так что отрываемы были члены и раздираемы тела. Бросавшиеся спасти тела, по обыкновению, в свою очередь истребляемы. Третье нападение было сильнейшее и продолжалось долее.
Неприятель ударил всеми силами: встреченный картечью, батальным огнем пехоты и казаками, он обращен в стремительное бегство. Неприятель был в числе трех тысяч человек, дрался отчаянно, ибо лжепророк лично сам находился, и многие священнослужители возбуждали их к тому пением молитв. Но далее не было уже ни одного выстрела, вероятно потому, что поднявшийся туман обнаружил число войск наших.
Из признания чеченцев известно, что они потеряли не менее двухсот человек одними убитыми, в числе коих многих отличных между ними людей. Они говорили, что никогда прежде не испытали они столько жестокой схватки. После сего сражения неприятель рассеялся, и войска 2-го февраля, пройдя Хан-Кале без выстрела, возвратились в крепость Грозную.
5-го числа, оставив обозы, дабы двигаться с большею быстротою, войска, пройдя ночью Хан-Кале, у селения Большой Чечень, переправились за Аргун и заняли деревню Бельгетой, которую оставили жители. Казаки сожгли небольшое селение Ставноколь, где захватили в плен семейства и отбили стадо скота. Керменчук, одно из главных и богатейших селений в Чечне, просило о пощаде и получило оную, дало аманатов. Я ласкал жителей, имея в виду проложить дорогу.
8-го числа войска, после ничтожной перестрелки, заняли половину селения Алды, которой буйные жители, никогда прежде не повинуясь, всегда возбуждали беспокойства; другой половине дана пощада, и жители с семействами остались в домах покойными. Здесь застигли нас жестокие морозы, продолжавшиеся более недели.
По прекращении оных войска последовали чрез Гойтинский лес, где ожидал я быть встречен неприятелем. Но он был в малых силах, и баталион 41-го егерского полка с такою быстротою погнал его, что и самые завалы оставил без сопротивления. За баталионом посланные казаки выгнали чеченцев из селения Балакай и сожгли оное. Далее в следовании к селению Рошни небольшая часть пехоты в арьергарде и казаки вели перестрелку.
В сей день казаки, прикрывая фланговое движение войск, показали примерную неустрашимость под огнем довольно сильным чеченской пехоты: я не видал ни одного казака, стреляющего по-пустому, ни одного иначе едущего, как малым шагом. Смею думать, что это не самое легкое и в регулярной коннице.
Оставленное селение Гихи, большое и богатое прекрасными садами, приказал я сжечь, ибо жители оного упорствовали прийти в покорность. Сады истреблены одних только главнейших мятежников.
Чрез Гихинский лес нашел я проход весьма трудный: большие и старые деревья, между коими множество валежнику, дорога тесная и излучистая, представляли неприятелю удобства обороны, и я конечно потерпел бы урон, но он полагал, что я пойду в обратный путь тою же дорогою, там ожидал меня, и войска прошли беспрепятственно.
Мошенническое селение Доун-Мартан, в котором укрываются всегда кабардинские абреки, сожжено. Отсюда довольно обширными и прекрасными полями, принадлежащими карабулакам, прошел я до селения Казах-Кечу. Пришедшие с покорностью жители, впрочем много раз виноватые, испросили пощаду. Войска возвратились в крепость Грозную 21 числа.
Во все время движения делал я с намерением малые весьма переходы, дабы неприятелю дать возможность собраться, ожидая, что он решится дать сражение. Способ сей был вернейший положить конец мятежу, или иначе надобно отыскивать мятежников в их убежищах, на что не доставало у меня времени.
Наставшая ненастная погода, дороги от чрезвычайной грязи сделавшиеся затруднительными и невозможность продовольствовать лошадей за недостатком фуража понудили меня отложить действия до удобнейшего времени, и потому, усилив гарнизон крепости Грозной одним баталионом, одною сотнею казаков, оставивши в ней всю артиллерию, приказал я всем прочим войскам отправиться по квартирам на линию; сам 28 февраля поехал в Червленную…
6 числа апреля, приказав войскам переправиться за Терек, прибыл я вперед в Грузию. В Чечне продолжался мятеж; лжепророк старался возбуждать обольщающими прорицаниями, но уже приметно уменьшилось верование в него; посыланные люди к лезгинам с требованием помощи привезли одни обещания.
Напротив, весьма многие из селений не нарушили покорности и представили аманатов лучших фамилий по нашему назначению. Сделав наблюдение, что упорнейшие из чеченцев суть те, кои живут в местах менее приступных, где никогда или давно весьма не бывали войска наши, куда по множеству в пути препятствий не могут приходить внезапно, а потому жители, имея время скрыть в лесах семейства и имущество, являются с оружием, вознамерился я открыть кратчайшие дороги и прорубить леса далее от дороги ружейного выстрела в обе стороны.
По таковым путям, не испытывая никаких затруднений, могут войска повсюду появиться, с большою быстротою и без всякой [для себя] опасности, даже в небольших силах. Таким образом, без неприязненных действий, можно удерживать их в послушании, а впоследствии приучить к спокойствию.
10 числа войска прибыли к селению Алхан-Юрт, и тотчас небольшая часть пехоты на каюках переправилась на правый берег Сунжи, причем была ничтожная перестрелка. Сожжена деревня Курчали, где мятежники в лесу, чрезвычайно густом, дрались с некоторою упорностью. Дорога прекрасная открыта до селения Гихи и часто проходит прелестною поляною.
17 числа возвратился я в Алхан-Юрт, дабы дать войскам отдохновение в праздник Светлого воскресения Христова. В сей день близко к переправе чрез Сунжу арьергард был сильно атакован, и я должен был дать ему подкрепление; перестрелка продолжалась до глубокого вечера, но переправа совершенно была безопасна.
Предводитель Кизлярского уезда с несколькими дворянами и депутатами всех сословий приехали поздравить войска с праздником, и в знак уважения их к трудам их гг. офицеров угащивали обедом, солдатам выдана была роскошная порция вином и мясом.
Между тем производилась порубка леса в окрестности. Прибыли казаки, 500 человек, которых оставлял я на линии, за неимением подножного корма, и с ними 300 человек чеченцев, живущих по Тереку, с топорами для работ.
23 числа, оставя все тягости в вагенбурге [обозе] при Алхан-Юрте, войска налегке прибыли 25 числа рано пред селение Урус-Мартан. После сделанного мне отказа на повторение несколько раз предложения дать аманатов, нашел я жителей к обороне готовых и с ними соединившихся соседей.
Построив батарею против селения, обратил я внимание их на оную, и в то же время с противоположной стороны баталион 41-го егерского, две роты Апшеронского полков и рота гренадерского Тифлисского полка бросились в деревню: испуганный неприятель бежал стремительно, и даже в лесу не смел остановиться.
Многие побросали ружья. Урон был довольно чувствительный. На звук орудий собирались окрестные жители, но казаки наши и чеченцы заняли дороги, и потому, пробираясь лесами, не успели они прийти вовремя.
Селение приказал я истребить, великолепные сады вырублены до основания. Через реку Мартан сделана хорошая переправа и открыта широкая дорога. На обратном пути сожжены два селения Рошни. Многие другие приведены в покорность, и войска беспрепятственно чрез Алхан-Юрт возвратились в крепость Грозную 28 числа.
Войскам дано три дня для приуготовления сухарей. Чеченская конница отпущена на праздник [Курбан-]Байрам. Она служила с отличным усердием, заглаждая вину свою, когда 26 октября бежала она, оставив наших казаков.
2-го числа мая войска, пройдя Хан-Кале, перешли чрез Аргун у селения Беглекой. Очищена дорога через лес, отделяющий селение Шали, которая прежде прорублена была генерал-майором Грековым. Селение сожжено и сады вырублены. С 600 человек пехоты, четырьмя орудиями и 300 казаков пошел я сделать обозрение Шалинских полей. Чеченцы засели в одном месте, где надобно было проходить лесом.
Нельзя было выгнать их, не овладевши небольшою деревушкою. Генерал-майор Лаптев мгновенно занял оную, но к ней прилежал частый очень лес; неприятель усилился, мы должны были захватить довольно большое пространство и в местоположении совершенно для нас невыгодном.
Я сберегал казаков, но должен был спешить часть оных, ибо чувствовал в пехоте недостаток; 4 орудия артиллерии служили нам величайшим пособием, и мы прошли трудное место. Огонь был жестокий, и неприятель имел дерзость броситься в шашки на одну егерскую роту. Казаки поддержали оную и обратили его с уроном.
Впоследствии проложены дороги от селения Беглекой на поля Теплинские мимо возвышения, называемого Гойт-Корт, с вершины коего видна Чечня на большое расстояние. Далее прорублена дорога мимо селения Чертой за речку Джалгу до селения Керменчук и мимо оного.
Жители Керменчука разумели леса свои непреодолимою оградою их свободы и потому не хотели, чтобы к ним проложена была дорога. Они всячески старались отклонить меня от того, и присланные ко мне от общества старшины говорили, что они не могут ручаться, чтобы народ не стал тому противиться. В то же время дано мне знать, что общество просило помощи от соседей.
В таком случае перемена намерения и даже самая нерешительность могла показаться им робостию или недостатком средств с нашей стороны, и потому приступлено к работе. Селение нашли мы совершенно пустым, семейства и имущество скрыты были в ближайших лесах, хозяева домов, не менее 600 человек, были под ружьем при входе в селение.
В ужасном страхе находились они, когда увидели, что направление дороги пошло чрез те самые места, где укрывались семейства, и я не был покоен, опасаясь, чтобы в лесу, где трудно было усмотреть за солдатами, малейший беспорядок не возбудил их к драке в защиту семейств.
Приказано было старшинам находиться при каждой команде, дабы были они свидетелями, что мы никакой обиды, или паче оскорбления, делать им не хотели, и сказать надобно к удивлению, что не произошло ни одного неприятного случая. Рассыпанные по лесу люди находили женщин и детей и поступали с ними ласково, находили имущество и ставили караул для охранения оного. Жители, удивленные подобным обращением, из благодарности угащивали солдат, приуготавливая для них пищу.
Когда надобно было на другой день прийти для окончания работы, все семейства были в домах, и нам оказываема была полная доверенность. Часть войск введена была в селение по собственному желанию жителей, дабы неблагонамеренные из соседей не могли, закравшись в обширные сады, нарочно завести перестрелку, чтобы пало подозрение на самих жителей и чтобы за то подвергнуть их наказанию.
В продолжение двух дней работы производилась сильная весьма перестрелка с прибывшими от реки Мичика с шалинцами и других окрестных мест чеченцами. Одна из рот Ширванского полка имела слчай наказать штыками более дерзких, и сие было поучительным для других примером.
По окончании работы войска 17 числа мая перешли чрез реку Аргун. Вода была уже высокая и переправа довольно затруднительная. Я поспешил, дабы не остаться за рекою без провианта. Назавтра прибыли войска к крепости Грозной.
После двух дней роздыха Хан-Кале расчищено совершенно, расширена долина более прежнего, проложена дорога по самой середине, и место, прежде страшное, может ныне уподоблено быть прекрасному гулянью.
В сие время приказано было 500 казакам и 100 отборным чеченцам собраться у Наура и скрытым образом дойти до Сунжи, переправиться за оную близ селения Казах-Кечу и напасть на селения Карабулацкие, дабы отогнать скот. Подполковник Петров и Ефимович исполнили поручение в точности, произвели нападение внезапно и с неимоверною быстротою.
Неподалеку от селения Дауд-Мартан и Акбарзой за рекою Оссою схватили несколько человек в плен, нескольких преследуя потопили в реке, отбили 100 штук рогатого скота и более 100 баранов. Войска собрались у крепости Грозной 23 числа и 25-го отпущены на квартиры на линию.
Таким образом кончилась экспедиция против чеченцев. Одни, живущие по реке Мичику, остались непокорными, но они кроме воровства и разбоев ничего более сделать не в состоянии; потух мятеж во всех прочих местах, и все главнейшие селения приведены в послушание и представили аманатов.
Исчезло мнение, что леса могут служить твердою оградою; напротив, движение войск в весеннее время было несравненно пагубнее для чеченцев, ибо, не смея показываться в открытых местах, оставили они поля невозделанными, по той же причине скотоводство их оставалось без корму.
При вскрытии весны прятавшиеся в лесах семейства подверглись чрезвычайным болезням и смертности, которые должен продолжать угрожающий голод. Впредь всеобщий мятеж едва ли возможен, ибо всюду и скоро могут проходить войска. Охранение семейств обратит каждого к собственной защите, действия будут частные, соединять силы будет неудобно.
В заключение должен я отдать справедливость отличному усердию и неутомимой деятельности войск, труды коих были постоянны, ибо надлежало ежедневно или быть с топором на работе, или под ружьем для охраны работающих и весьма часто в действии.
К подобным усилиям без ропота может возбуждать одна привязанность к своим начальникам, и сия справедливость принадлежит гг. офицерам. Полное уважение мое приобрели линейные казаки. Прежде видал я их небольшими частями и не так близко, но теперь могу судить и о храбрости их и о предприимчивости. Конечно, изо всех многочисленных казаков в России едва ли есть подобные им!
26 числа возвратился я в Червленную и имел нужду в отдохновении.
Июня 4-го числа был я в укреплении Таш-Кечу, где, собрав старших владельцев и всех князей кумыцких, дал я нужные наставления по части управления. Главному кумыцкому приставу приказал на речке Ярык-Су водворить сильное селение, расположив главный из караулов, которые поставляются от земли для охранения оной от чеченцев. Селение сие закроет идущие к городу Андрею дороги, по коим после оставления старого Аксая легко могли прокрадываться хищники.
На обратном пути моем чрез Червленную станицу дал я приказание 2-му баталиону Ширвинского полка следовать в Кабарду, куда отправлена также часть казаков для усиления кордона.
В Екатеринограде занят я был делами линии с начальником оной генерал-майором князем Горчаковым. В Кабарде все было тихо и не предвиделось никаких беспокойств. За Кубанью не слышно было, чтобы собирались хищники. Для начальствования войсками на правом фланге линии назначен мною полковник князь Чевчевадзев. Генерал-майору князю Горчакову поручил ускорить переселение казаков на новую линию и другие избранные места.
Во Владикавказ прибыл я по новой от Екатеринограда дороге и сопровождавшему меня путей сообщения полковнику Гозиуму поручил сделать в ней следующие перемены: при урочище Пришиб в 13 верстах от Екатеринограда учредить укрепленный пост. Уничтожить укрепление при речке Аргудан, в которой вода оказалась весьма нездоровою, и перевести пост к реке Уруху, неподалеку от устья оного, чрез которую построить мост.
Лежавшую выше по реке Урухскую крепость срыть, отчего немало сократится дорога и будет проходить местами более открытыми. Укрепление на реке Лескене, выходящее вне линии, уничтожить. Бывшие со мною 1-й баталион Ширванского полка и сводный из гренадерских Херсонского и Грузинского полков во многих местах расчистили дорогу и сделали ее еще удобнейшею и менее опасною.
Генерал-лейтенант Вельяминов доставил мне полученную от князя Меншикова шифрованную бумагу, в которой уведомляет он, что Аббас-Мирза сыскал человека, который за 5 тыс. туманов (20000 руб. сереб.) взялся убить меня. Я удивлен был сим, но не впал в отчаяние, что не нравлюсь такому человеку, как Аббас-Мирза.
Июля 2 числа возвратился я в Тифлис после одиннадцати месяцев отсутствия.
Генерал-майор князь Меншиков находился в Тавризе, а оттуда были последние его депеши, в коих уведомлял, что по приглашению шаха отправляется он в Султанию, что Аббас-Мирзою был принят благосклонно.
Повсюду на границе было совершенно спокойно и невозможно было ожидать никаких неприязненных со стороны персиян поступков, по крайней мере в то время, как у них находился князь Меншиков с изъявлением желания императора хранить и еще более сделать твердыми связи дружества, и когда император послал Аббас-Мирзе собственноручное письмо чрезвычайно благосклонное.
Шаху в подарок отправлена была чрез Астрахань великолепная кровать хрустальная с серебряною оправою, сделанная по его желанию, объявленному поверенному в делах господину Мазаровичу. Со стороны Эривани с некоторым числом войск стоял сардарь Эриванский близко к урочищу Мирак.
Во время отсутствия моего Аббас-Мирза жаловался генерал-лейтенанту Вельяминову на занятие войсками нашими Балыкчайского поста при озере Гокча.
Мною приказано было ответствовать, что урочище Балык-Чай признаю я принадлежащим к Персии и сего не оспариваю, но что занято оное на том же самом основании, как персияне удерживают во власти большое пространство населенной земли от реки Чоундур до реки Капанак-Чай в Карабахском ханстве, и что окончание дела о разграничении разрешит, должны ли мы оставить урочище Балык-Чай или получить оное взамен уступаемого нами.
Генерал-лейтенант Вельяминов приказал построить небольшое укрепление при разоренном селении Мирак на границе Эриванского ханства, но работы были прекращены по просьбе Аббас-Мирзы к князю Меншикову, когда еще он был в пути к Тавризу.
Он еще не знал персиян, и его можно было уверить, что если не сделает он угодного ему, то может он принять его неблагосклонно или даже отказать принять его. Князь Меншиков прислал находившегося при нем полковника Бартоломея, убеждая генерала Вельяминова оставить Мирацкое укрепление.
Я располагался ехать для обозрения границы, как вдруг 19-го числа получаю из Караклиса от артиллерии подполковника Флиге рапорт, что сардарь Эриванский напал с большими силами на пост наш при урочище Мирак и что в то же самое время истреблено селение Малая Караклиса, лежащая неподалеку от укрепления Гумри, и отогнан казенный табун, принадлежавший Тифлисскому пехотному полку, пасшийся на речке Гамзачиман в 18 верстах от Большой Караклисы.
О полковнике князе Севарсемидзеве, командующем войсками на границе, который находился на Мирацком посту, не было никакого известия, и подполковник оставался по нем старшим. Из сего происшествия явно было нарушение мира прежде обдуманное, но отнюдь не самовольный поступок сардаря Эриванского, как то поняло министерство наше.
Итак, с сего времени начинается война с Персиею!
Подлинная биография[177]
Генерал-лейтенант Ермолов высочайшим приказом в 1816 году назначен командиром Отдельного Грузинского корпуса, управляющим по гражданской части на Кавказе и в Астрахнской губернии. Приехал в октябре месяце на Кавказскую линию в город Георгиевск и немедля отправился в Тифлис, где ожидал его бывший главнокомандующий генерал от инфантерии Ртищев. По обозрении границы с Персиею отправился в 1817 году чрезвычайным и полномочным послом ко двору Фет-Али-шаха Персидского.
Мир был утвержден, изъявлено в первый раз согласие допустить пребывание нашего поверенного в делах и с ним вместе миссии. По возвращении из Персии всемилостивейше награжден чином генерала от инфантерии. Занимался внутренним порядком страны, устройством укреплений против враждебных горских народов и дерзких вторжений их в наши пределы. По просьбе его повелено корпус Грузинский именовать впредь Кавказским.
Из покоренной Акушинской области дорога проходила чрез Казыкумыцкое ханство до реки Самура и далее чрез город Кубу беспрепятственно до Тифлиса, по ней двигались орудия полевой артиллерии (не горной, легкой). На чеченской земле первые появились чрез леса широкие просеки.
От крепости Грозной по реке Сунже положено основание новой линии. В начале 1821 года Ермолов отправился в С.-Петербург. Государь находился в Лайбахском конгрессе. Высочайшим рескриптом вызван Ермолов в Лайбах, где по обстоятельствам времени в помощь австрийскому императору предназначалась в Италию российская армия и главнокомандующим ею Ермолов.
Австрийские войска, рассеяв армию короля Неаполитанского, заняли Неаполь. Утихло восстание в Пьемонте, движение нашей армии отменено, и государь возвратился в С.-Петербург. Ермолову назначено пребывание в Царском Селе довольно продолжительное, и после обращен он на Кавказ в прежнем звании корпусного командира. В царствование императора Николая 1-го по несогласию с Персиею в определении некоторой части границ, без объявления войны наследник Персидской державы Аббас-Мирза вторгся с войсками в пределы наши и овладел некоторыми из провинций.
Ермолов отправил против него присланного под главное его начальство генерал-адъютанта Паскевича. Авангард персидский был уже разбит совершенно, взято много пленных, командовавший им ближайший родственник Аббаса-Мирзы убит, и город Елисаветполь в руках наших. Вскоре затем генерал-адъютант Паскевич встретил Аббас-Мирзу. Регулярные войска его атаковали стремительно, и опрокинутые столько же стремительно побежали; несколько баталионов сдалось, артиллерия до окончания сражения ушла.
Прибывший в Тифлис начальник Главного штаба его величества генерал-адъютант барон Дибич два месяца был свидетелем распоряжений Ермолова; прибыли сильные подкрепления, начались наступательные действия, и Ермолову объявлено повеление: сдав начальство главнокомандующему генерал-адъютанту Паскевичу, отправиться из края. Не имея ничего сказать более, прошу принять уверения в совершенном почтении и преданности.
Покорнейший слуга Алексей Ермолов, генерал от артиллерии. 1858 г.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Н. Ф. Дубровин. Биография А. П. Ермолова[178]
Алексей Петрович Ермолов был бесспорно выдающимся деятелем в царствование Императора Александра I и принадлежал к числу лиц, пользовавшихся наибольшею симпатиею современников. Эту симпатию [Алексей Петрович] он сохранил до своей кончины, и с именем Ермолова потомки связывают образ вполне русского человека, одаренного блестящими способностями.
Алексей Петрович родился в Москве 24 мая 1777 года. Отец его, помещик Орловской губернии, [был председателем гражданской палаты, а затем] управлял канцеляриею генерал-прокурора графа Самойлова. Мать А. П., Мария Денисовна Давыдова, была родная тетка известнаго партизана-поэта Д. В. Давыдова[179].
Она была женщина очень умная, отличавшаяся остротою ума и резкостью выражений. По словам современника, [близко ее знавшего] Марья Денисовна до глубокой старости была «бичем всех гордецов, взяточников, пролазов всякого рода, занимавших почетныя места в провинциальной администрации». Оба ее сына с молоком матери всосали наклонность к остротам, и Алексей Петрович был в этом отношении почти беспощаден[180].
Как большая часть дворян того времени, он получил первое образование от дворового человека, по имени Алексей. Водя по букварю резною указкою, Алексей учил грамоте своего тезку, не подозревая, конечно, что в будущем ученик его будет проконсулом Кавказа, как называл Ермолова в своих письмах великий князь Константин Павлович.
Для продолжения воспитания молодой Ермолов был отдан сначала в семейство своего родственника орловского наместника Щербинина, а потом [в дом Левина, и затем] отправлен в Москву в университетский благородный пенсион[181].
Древняя русская столица, по выражению Алексея Петровича, была черес-чур гостеприимна. Длинным обедам не было конца, и они бывали так часто, что многие не знали [домашних хлопот об этом, не знали] других обедов, кроме званых. На таких пирах Москва [критиковала многие распоряжения, бранила прежде всего Петербург, но смотрела на него с завистью и] соблюдала [на обедах] чинопочитание более, чем «в австрийских войсках».
Шампанское подавалось гостям только до известного чина: в одном доме угощали им только превосходительных, в другом, где хозяин был побогаче, этой чести удостаивались чины высокоблагородные и асессоры. Младшие не обижались таким предпочтением и скромно ожидали повышения в чине, дававшего им право на бокал шампанскаго.
«Москва не годится в главнокомандующие, – говаривал Ермолов, – она перепутает всякое приказание», но Москва была всегда русским городом в самом обширном значении этого слова. Молодое поколение получало хотя и необширное научное образование, но воспитывалось так, что охотно несло свою жизнь и знания на пользу родины. Отечественная война показала что в состоянии была сделать и что сделала Москва для России в трудную годину испытания.
Под впечатлением жизни и обстановки складываются наши привычки, вырабатывается характер, и неудивительно, что Ермолов вынес из Москвы неподкупную любовь к родине и уважение к [старшим и] заслугам. Гостеприимная Москва сделала его радушным хозяином, приучила его к острому слову и при случае к едкой насмешке.
С этими качествами Алексей Петрович явился в Петербург в чине сержанта Преображенскаго полка. Ограниченные средства не дозволяли ему оставаться в гвардии, офицеры которой вели роскошную жизнь, держали собственный экипаж и огромное число прислуги в передней[182].
Пятнадцатилетний юноша стал искать себе иной род службы и первая служебная деятельность Ермолова связана с тем полком, слава котораго гремела впоследствии на Кавказе в течение полувека. 1-го января 1791 г. Алексей Петрович был переведен капитаном в Нижегородский драгунский полк, шефом которого был граф Самойлов, а командиром – родной племянник графа, двадцатилетний юноша Н. Н. Раевский, один из знаменитых деятелей 1812 года.
Ермолов отправился в Молдавию, где стоял [тогда] полк, но оставался там очень недолго и был назначен адъютантом к графу Самойлову. Петербург снова принял с распростертыми объятиями молодого и красивого адъютанта.
Одаренный от природы необыкновенною физическою силою, крепким здоровьем и замечательным ростом, Ермолов своею красивою наружностью обращал на себя всеобщее внимание. Его большая голова, с лежащими в беспорядке волосами, проницательные и быстрые глаза делали его похожим на льва.
Взгляд его, в особенности во время гнева, был необыкновенно суров. Горцы впоследствие говорили о Ермолове, что горы дрожат от его гнева, а взор его рассекает как молния. Острый, находчивый Алексей Петрович был желанным гостем высшего общества, но оно не удовлетворяло его, и жажда к занятиям не дозволяла ему предаваться исключительно праздной светской жизни и удовольствиям.
ереименованный по личной просьбе в капитаны 2-го бомбардирскаго батальона, Ермолов был зачислен 9 октября 1793 г. в Артиллерийский шляхетский корпус, где и принялся с полным жаром за изучение военных наук.
Восстание в Польше в 1794 г. отозвало его от ученых занятий. За штурм Праги Алексей Петрович был награжден орденом Св. Георгия и в следующем году отправлен в Италию, где прикомандированный к главной квартире австрийского главнокомандующего, был участником войны австрийцов с французами. Едва только он вернулся в Россию, как в 1796 году принял участие в персидском походе графа Зубова.
Репутация замечательного по способностям и отличного боевого офицера сулила Ермолову блестящую будущность, но обстоятельства временно сложились несколько иначе. По донесению смоленскаго губернатора, брат Ермолова по матери Каховский был взят, а вместе с ним был взят и Алексей Петрович, посажен в Петропавловскую крепость, а затем отправлен в Кострому.
Там он нашел другого изгнаника, М. И. Платова, впоследствии графа и знаменитого атамана Войска Донскаго. Одинаковость участи сблизила их, и они до смерти остались друзьями, несмотря на разность характеров. В Костроме Ермолов и Платов оставались три года и были освобождены со вступлением на престол императора Александра I[183].
Приехав в Петербург, Алексей Петрович более двух месяцев ежедневно являлся в Военной коллегии, «наскучив, – как он выражался, – всему миру секретарей и писцов»[184].Наконец в июне 1801 г. Ермолов был принят [тем же чином] на службу в 8-й артиллерийский полк и получил роту, расположенную в Вильно.
Он деятельно занялся службою и в приезд императора через Вильну обратил на себя особенное внимание [и получил благодарность] «за скорую стрельбу и проворство движений».
Наступившие затем беспрестанные войны выдвинули вперед Ермолова и с лихвою вознаградили потерянное. Принимая участие во всех кампаниях, Алексей Петрович быстро шел вперед и скоро стал лично известен императору. Самою блистательною деятельностью его, эпохою популярности и известности, был, конечно, 1812 г. В [самый] короткий промежуток времени он достиг до звания начальника дивизии, был начальником штаба армии, потом начальником всей артиллерии и наконец командиром гвардейского корпуса.
[В Отечественную войну характер, способности и сила воли Ермолова развернулись во всем величии]. Пройдя школу под руководством Суворова и Кутузова, имея отличное военное образование, здравый ум, увлекательный дар слова и рыцарскую храбрость, Алексей Петрович завладевал всеми и внушал к себе неограниченное доверие. [«Напрасно француз порет горячку, – говорили солдаты, – Ермолов за себя постоит».]
Часто те, которым приписана была слава успехов, действовали по совету Ермолова. При отступлении от Пирны к Кульму князь Шаховской посылал своих адъютантов за приказаниями к принцу Евгению, который отправлял их к Остерману, а последний к Ермолову: «почему для сокращения времени, – говорит Шаховской, – я стал прямо посылать их к нему и ни разу в том не раскаялся».
Сравнительно редко упоминаемый в реляциях Ермолов скоро стал любимцем войск и кумиром для молодых офицеров [и рыцарем без страха для народа]. Кутузов отдавал ему в этом должную справедливость, любил его и посылал часто туда, где горячее. Однажды, окруженный своим штабом, Кутузов смотрел с высоты на отступление французов. Глядя на Ермолова, который, по выражению современника, как гнев небесный мчался за неприятелем, фельдмаршал не без удовольствия указал на него окружающим.
– Этому орлу я еще полета не даю, – проговорил старик.
Подвиги Алексея Петровича стали достоянием устных рассказов и молва сделала [для него гораздо более, чем бы официальныя реляции и похвала главнокомандующего. Редко упоминаемый в донесениях Ермолов являлся как бы преследуемый несправедливостью и вместе с тем] его представителем славы русского народа. [Когда многие обратились к отцу Ермолова выслать портрет сына, то старик удивился этому.
«Подвигов героя вашего, – писал он одному из желавших иметь портрет, – не видал я ни разу ни в реляциях, ни в газетах, которыя наполнены генералами Винценгероде, Тетенборном, Бенкендорфом и проч., не надеюсь чтобы много было охотников разбирать оные портреты».[185]]
Если, с одной стороны, Ермолов был популярен в армии и имел поклонников, то, с другой, высшее командование недолюбливало его за язык, неудержимый до колкости. Сам Алексей Петрович сознавал свой недостаток. Главнокомандующий[186], говорит он, [часто] терпеливо выслушивал мое возражение, но я заметил, что он часто удивлялся, как я, дожив до лет моих, не перестал быть Кандитом[187].
[Он высказывал малое сочувствие к партии, во главе которой стояли Барклай, Витгенштейн и многие другие.] Характеризуя в начале войны штаб Барклая, Ермолов говорил: «здесь все немцы, один русский, да и тот Безродный»[188].
Однажды, во время Отечественной войны, Ермолову, как начальнику штаба, пришлось сформировать легкий отряд. Он назначил генерала Шевича начальником отряда, в состав котораго вошли казаки, бывшие под начальством генерала Краснова.
Шевич оказался моложе Краснова[189], и атаман Платов, вступаясь за своего подчиненнаго, просил Ермолова разъяснить ему: давно ли старшего отдают под команду младшего и притом в чужия войска? Как чужия? – спрашивал Ермолов. Разве вы, казаки, считаете себя только союзниками русского царя, а не его подданными? – Казаки обиделись, и правитель дел атамана предлагал[190] возражать Ермолову.
«Оставь его в покое, – отвечал Платов, – ты его не знаешь: он в состоянии с нами сделать то, что приведет наших казаков в сокрушение».
Правда, что казакам тягаться с Ермоловым было не под силу. Будучи тверд в своем слове и неизменен в решении, он всегда доводил начатое им дело до конца. Император Александр, сроднившийся с своею победною армиею, знал Ермолова со всеми его достоинствами и недостатками. Оценив вполне высокие его качества, император избрал его главнокомандующим на Кавказ и послал в Персию.
Назначение это вполне удовлетворяло самолюбию Ермолова. «Достиг я моей цели, – пишет он в одном из своих писем, – и мог ли я предвидеть, что таково будет по службе моей назначение?» И действительно, на 39-м году, в лучшую пору жизни, он был призван к самостоятельной деятельности и мог развернуть свои силы и способности.
Значительные территориальные приобретения, сделанные Россиею по Гюлистанскому трактату 12 октября 1813 г., требовали энергичной деятельности по устройству вновь присоединеннаго края и сохранения дружественных отношений с Персиею, принужденною силою обстоятельств уступить России часть своих владений. Подписывая трактат, шах не терял еще надежды, что при предстоявшем разграничении император Александр, по своему великодушию согласится возвратить Персии часть потеряннаго.
Государь предоставил решение этого вопроса Ермолову, но предупреждал, что поступки и поведение его должны клониться к тому только, чтобы укрепить дружбу между двумя державами и ни в каком случае не нарушить ея. Зная заносчивость персиян и характер Ермолова, Император советовал ему строго следовать персидскому этикету.
«В азиатском церемониале, – писал Государь, – заключается много таких вещей, которые по своей необыкновенности часто кажутся для европейцев неприличными; в таковых случаях будьте вообще сговорчивы, ибо нетрудно различить то, что относится просто к обычаям, от таких вещей, кои можно почесть за унижение».
Ермолов не вполне последовал воле императора, хотя и остался победителем персидских претензий и требований. Первый вопрос, который встретил Ермолова по прибытии в Тавриз, был вопрос о красных чулках, без которых [до сих пор] не обходилась ни одна аудиенция у наледника персидскаго престола. По обычаю, в комнату наследника нельзя было войти в сапогах, но необходимо было снимать их и надевать красные чулки.
Этикету этому следовали беспрекословно все послы европейских держав, но Ермолов не соглашался надевать чулки. Ему заметили, что еще недавно посланный Наполеоном генерал Гардан[191] исполнил это требование. «После красного колпака вольности[192], – отвечал Ермолов, – ему не трудно было надевать и красные чулки».
Видя несговорчивость русского посла и в то же время не желая нарушать установившегося придворного этикета, Аббас-Мирза решился принять посла не у себя в комнате, а перед домом, на каменном помосте внутреннего двора. Посольству[193] пришлось пройти несколько узких и темных коридоров и грязных дворов, прежде чем явиться перед наследником. При приближении к месту аудиенции, шедшие впереди церемониймейстеры и адъютанты принца начали постепенно снимать свои туфли и кланяться почти до земли.
«Не останавливаясь, – говорит Ермолов, – продолжили мы идти далее, на средине двора они догнали нас и опять начали поклоны, но уже не столь продолжительные, ибо сняв туфли, нет уже обыкновения снимать что-либо более [знатнейшие туфли могут, однако же, доходить до средины двора, но ни одна предела сего не переступает]».
Аудиенция заключалась в простой передаче грамоты, в которой император Александр выражал желание сохранить дружбу с Персиею. Из Тавриза Ермолов думал ехать как можно скорее в Тегеран для представления шаху, но его задерживали на каждом шагу. Нежелание русского посла подчиняться этикету и незнание данных ему полномочий ставило персидское правительство в затруднительное положение.
Все еще надеясь выговорить уступку хотя части потерянных владений, тегеранский двор подсылал к Ермолову разных лиц, чтобы выведать мысли посла и полномочия, ему данные. Из всех переговоров персияне должны были заключить, что Россия не согласится ни на какие уступки, и тогда они решили не задерживать посла и предложили ему прибыть в Султанию[194], куда с наступлением жаров шах обыкновенно приезжал и проводил лето.
[«По изъявлении вам множества приветствий, – писал визирь садри-Азам[195] Ермолову, – и по отправлении о вашем благополучии тысячи молитв, я рукою искренности снимаю фату с ланиты красавицы цели. После долгого приковывания ока надежды к дороге ожидания, я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании, как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего присутствия».]
Прибыв в Султанию в начале июля, Алексей Петрович до 20 числа ожидал там шаха, потом в течение целой недели переговаривался о церемониале, и наконец только 31 июля состоялась аудиенция. Через несколько дней, и именно 3-го августа, были поднесены шаху подарки, причем «убежище мира и средоточение вселенной» был особенно поражен хрустальными вещами и огромных размеров зеркалами.
Долго и неподвижно всматривался шах в себя и в обливавшие его алмазы и бриллианты в бесчисленных сияниях отражавшиеся в глубине волшебного трюмо. Но вот, какбы очнувшись, он думал было обратиться к другим вещам, но какая-то неведомая сила снова приковала его к месту.
Прошло несколько минут, наконец, превозмогая себя, шах сделал легкое движение в сторону… и очарование самим собою исчезло. «Мне было несравненно легче, – произнес он, – приобрести миллионы, чем этот подарок русского венценосца, который не променяю ни на какие сокровища в мире».
Подметив слабую сторону, Ермолов, при помощи лести, нашел теплый уголок в сердце средоточия мира. «Не раз случалось, – писал он Закревскому, – что я, выхваляя редкие и высокие качества шаха и уверяя, сколько я [ему предан и] тронут его совершенствами, призывал слезу на мои глаза и так и таял от умиления. На другой день только и говорено было обо мне, что не было такого человека под солнцем.
После чего не смел никто говорить против меня, и я с министрами поступал самовластным образом». Шах помирился с мыслью о невозможности возвратить и пяди уступленной по трактату земли и обещал назначить комиссию для разграничения. Алексей Петрович покинул Персию и 10-го октября возвратился в Тифлис.
Познакомившись с краем, он прежде всего обратил внимание на защиту жителей Кавказской линии. Признавая, что существовавшие крепости и посты не удовлетворяют своему назначению, главнокомандующий стал теснить горцев в глубину гор и с этою целью перенес часть линии с Терека на Сунжу, построил несколько новых укреплений и довел их до р. Сулака.
Горцы хотя и уступили место, но, пользуясь густо– и труднопроходимыми лесами, упорно сопротивлялись. Тогда Ермолов решил приступить к рубке лесов и к проложению просек.
Смотря на уничтожение вековых деревьев и их естественной защиты, горцы сознали, что не ружье и пушка, а русский топор покорит их[196]. Так оно было в действительности. Употребленный Ермоловым способ действий привел к тому, что он имел возможность с весьма незначительными силами держать в страхе всю Чечню и Дагестан.
С другой стороны, господство наше в Закавказье возрастало по мере уничтожения ханской власти и введения русского управления. Для этой цели главнокомандующий пользовался каждым предлогом. Так, когда 24-го июля 1819 г. скончался Измаил-хан Шекинский, то Алексей Петрович, не обращая внимания на наследников[197], объявил, что ханство уничтожается и оное называется Шекинскою областью.
«Я займусь, – писал он, – исправлением погрешностей прежнего злодейского управления, а народ, отдохнув от неистовств оного, будет благословлять благотворительнейшего из монархов».
Уничтожение ханства Шекинскаго было громовым ударом для всех остальных ханов. «Я давно знал, что так будет, – говорил Мустафа, хан Ширванский».
Человек умный и наблюдательный, Мустафа скоро оценил цель действий Ермолова и 19 августа 1820 г. добровольно ушел в Персию, отправив туда заранее все свое имущество и часть гарема[198]. Жителям объявлено, что Мустафа лишен навсегда ханского достоинства и ханство принимается в российское управление. Примеру хана Ширванскаго последовал и хан Карабагский, который 21 ноября 1822 г. также бежал в Персию.
Власть хана в Карабаге объявлена уничтоженною и жители приняли это известие с большою радостью. «Обозрев прелестныя наши мусульманския области, – писал Ермолов, – сказать откровенно могу, что восхищался мыслию, сколько введение в них управления российского послужит в короткое время к их улучшению. Введение нашего управления есть дело, мне нераздельно принадлежащее, и меня утешает польза, правительству принесенная».
В этом отношении заслуга Ермолова действительно велика: удалив ханов, он ввел единство в управление и дал возможность сплотить ханства в одно целое, нераздельно связанное с составом империи. Тегеранский двор неприязненно смотрел на деятельность Ермолова и, подстрекаемый бежавшими ханами, становился к нам в более и более неприязненные отношения.
В течение десяти лет вопрос о разграничении не двигался далее дипломатической переписки и граница между государствами не проводилась. По мере усиления неприязни, персияне становились более требовательными и, наконец, в 1826 г. вторглись в наши пределы.
С началом персидской войны Ермолов был отозван с Кавказа[199], и служебная деятельность его прекратилась навсегда[200]. [Сначала] он поселился в Орле, потом переехал в Москву, где и жил до своей кончины, последовавшей 12 апреля 1861 года[201].
И. И. Лажечников. Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи «Материалы для биографии А. П. Ермолова»
В «Русском вестнике» помещен ряд статей М. П. Погодина[202]: «Материалы для биографии А. П. Ермолова» – драгоценные материалы, за которые нельзя не поблагодарить почтенного их собирателя. Читая их, переносишься мыслию и сердцем в великую эпоху 1812–1815 годов, этот «век богатырей», как называл его наш знаменитый партизан и поэт Давыдов. Из плеяды личностей, блиставших в эту дивную эпоху, ярко выступает А. П. Ермолов.
Да, природа редко создает таких мужей, в которых богатырская наружность соединялась бы с такими богатырскими силами ума и духа, какими он был наделен. Присоедините к этому дар слова, дар обворожать своим обращением всех, кто к нему приближался, и особенно своих подчиненных «боевых товарищей», как он их называл.
Подчиненных – сказал я потому, что с высшими он не умел ладить, вследствие ли своего характера, с которым знакомят нас статья Погодина и собственные записки Ермолова (к сожалению, написанные латинским строем), или вследствие того, что его проницательный ум быстро замечал чужие ошибки и недостатки, скрывать которые он не считал нужным, или вследствие врожденной его склонности к сарказму, для успеха которого он пренебрегал иногда благоразумием. Во всяком случае, можно сказать, что в его благородной натуре не было умения подлаживаться.
Я сказал, что Ермолов имел дар особенно привлекать своих подчиненных. Только одного современного ему, также знаменитого генерала, знал я с подобным даром: это был H. H. Раевский. Но у этого он выливался безрасчетно, от душевной доброты, а у Ермолова, может быть, и от расчетов ума. Алексей Петрович выигрывал в этом отношении еще своим остроумием.
Известно, что его остроты электрически расходились по армии и приобретали ему немало жарких почитателей, особенно среди молодежи, но немало и непримиримых врагов между теми, на кого были устремлены. Раевский терял еще и тем, что, по расстройству слухового органа, не мог надлежащим образом поддерживать разговор.
В должности адъютанта генерала Полуектова, которого Ермолов любил за его умную, приятную беседу, часто приправленную, с грехом пополам, красным словцом, я имел счастие служить под начальством Алексея Петровича во время походов 1814 и 15 годов, когда он командовал гренадерским корпусом, и часто видел его в офицерском кругу.
Здесь-то, душою весь нараспашку, он очаровывал своих сослуживцев простотой и любезностью обращения; здесь не было чинов, и офицеры, забывая их, никогда, однако ж, не забывали, что находятся перед Ермоловым, к которому привыкли питать глубокое уважение, благоговейную любовь и преданность.
Армия наша была только в нескольких лье от Парижа. Расположась в какой-то крестьянской избушке на ночлег, закусив чем попало и завернувшись в походную шинель, я только что хотел предаться сну, как услыхал зловещий сбор. Что за притча? – подумал я. – Уж не сделал ли неприятель нечаянного нападения на нас?
Не сыграл ли Наполеон одну из своих смелых стратегических штук, которыми изумлял нас в пароксизмах своего гения после Бриеннского дела? Так, он отхватил целый отряд наш, покоившийся в объятиях обломовщины, с генералами[203], пушками и знаменами, выставленными потом в торжественной процессии на потеху парижан. Но нас успокоивала мысль, что с нами целая армия, что в среде ее сам государь и блюдет ее своими зоркими очами.
На этот раз мы узнали, что Наполеон очутился позади нашей армии, чтоб оттянуть ее от Парижа к Рейну. В первые часы тревоги, произведенной этим отчаянным маневром, нам велено было отступать. Но это движение продолжалось только несколько дней. Скоро в военном ареопаге, благодаря совету князя П. М. Волконского и энергической воле государя, решено было не поддаваться на удочку, закинутую ловким рыбаком, а идти твердо, всеми силами, на столицу Франции.
Ему оставлен на приманку немногочисленный отряд, который своими усиленными бивуачными огнями должен был представить декорацию большого корпуса, готового дать неприятелю сражение. Пока происходили в Главной квартире совещания и сделаны распоряжения, мы ночью шли скорым маршем на попятную. Что это за смутная, тяжелая ночь была! Солдаты, не успевшие отдохнуть от дневного похода, падали полусонные в сомкнутых колоннах, офицеры, будто опьянелые, ныряли на своих лошадях.
Солдатам вообще на походе надоедали экипажи сановников, особенно не боевых, для которых надо было расступаться целым колоннам корпусов. При этом происходили смешные вещи. Например: едет маркитант Главной квартиры, а командир гвардейского корпуса Лавров, не расслышав хорошо, скомандует: «Раздайся! адъютант Главной квартиры!» И колонны раздаются, сопровождая хохотом маркитанта в его торжественной колеснице.
Надо прибавить, что к лишению сна примешивалось неудовольствие на отступление, которого не любит русский солдат. Известно, каким тяжелым, незаслуженным укором пало оно на голову великого полководца[204], который перед русским людом виноват был только в том, что носил немецкую фамилию и не хотел драться во что бы ни стало, а перед некоторыми насмешниками – в том, что нечисто изъяснялся по-французски.
Вот мы и плетемся в сумраке ночи по большой дороге опять к Труа. Что до меня, отъедешь несколько десятков сажен вперед колонны своего корпуса, слезешь с лошади, присядешь близ дороги, крепко обхватив поводья, и погрузишься в судорожную дремоту. Дремлешь, а чуткое ухо настороже.
Услышишь, что шум шагов слабеет, встрепенешься… идет арьергард. Опять на коня, и опять принимаешься за тот же маневр. Отошли мы несколько лье назад и стали на обетованные бивуаки. Какие-то огромные сараи промелькнули в глазах, и через пять, десять минут их не стало. Они пошли на дрова. Таковы неминуемые следствия войны.
Между тем, в русской армии соблюдалась строжайшая дисциплина; за мародерство в неприятельской земле солдат примерно наказывался. Под Бриенном при мне расстреляны были за неважное похищение собственности у крестьянина – артиллерист и казак. Помню, как у солдат, отряженных от каждого полка армии, неустрашимых в делах с неприятелями, дрожали руки, когда они стреляли в своего товарища, за несколько часов стоявшего в их рядах.
Тут же расстрелян был и мэр, за возбуждение крестьян своей деревни к какому-то партизанскому нападению на наших, которое не удалось, но могло бы иметь для нас дурные последствия, послужив опасным примером для других подобных проявлений. До сих пор слышу раздирающие душу слова, произнесенные им, когда наш русский священник напутствовал его в жизнь вечную: «Ma pauvre femme, mes pauvres enfants!»[205]
Вообще, прибавлю кстати, народная война во Франции, по тогдашнему настроению французов и, как я сказал, вследствие строгой дисциплины в русском войске, не имела малейшего успеха, несмотря на желание Наполеона затеять ее. Нам случалось в одиночку ехать по глухим местам и сталкиваться с толпою рабочих, и никто нас не только что не тронул, но даже не оскорбил словом.
Дрались армии, народ был в стороне. Противопоставьте нашествие французов на русскую землю в двенадцатом году. Не мстили мы теперь за тогдашние оскорбления их, не ставили конюшен в церквах, не предавались грабежу. До чего личность каждого мирного гражданина была уважаема, приведу один случай из многих подобных, прося извинения у моих читателей, что отвлекаюсь беспрестанно от главного предмета моей статьи.
Мы остановились в какой-то французской деревне под Ножаном на ночлег. Капитану нашего полка отвели вместе со мною квартиру. В одной из комнат стояла постель под ситцевым пологом, с мягкою периной, чистым бельем и одеялом.
– Славно же я послужу нынешнюю ночь Храповицкому, – сказал капитан, и раздевался уже, чтобы возлечь на привлекательном ложе, как вошел хозяин дома, крестьянин, и, разгорячившись, объявил, что на этой постели спит обыкновенно его мать старушка, и он не позволит никому лечь на ней. Русский варвар крякнул только и приказал устроить себе постель из соломы на полу. Спрашиваю, сделал ли бы это неприятель-француз в России?
Возвращаюсь к главному предмету моего рассказа.
Зажглись на бивуаке бесконечные костры, и среди них задвигались тысячи темных фигур, разлился гул говора. Передаю лошадь свою Ларивону, бывшему некогда моим дядькою, а тогда исполнявшему при мне должность денщика. Спешу броситься на клок сена и, убаюканный расходившимся от качки на лошади волнением крови, погружаюсь в глубокий сон. Шекспиров Ричард отдавал полцарства за коня, а я не взял бы тогда полцарства за этот сон.
Увы! только минут пять, десять наслаждаюсь им. Раздаются вдоль бивуака оклики: «Адъютанта такого-то!» – ходят от одного расстояния к другому, ближе и ближе, наконец, почти над самым моим ухом. Слышу сквозь сон свое имя, но не шевелюсь. Кто-то меня немилосердно толкает, говорит, что меня требуют к моему генералу. Стал я на ноги. Передо мною длинное, предлинное привидение – солдат вестовой со словами:
– Пожалуйте, ваше благородие, к генералу.
– Куда? – спрашиваю.
– В деревне, недалеко, рукой махнуть. Он у Ермолова. Темненько; извольте за меня держаться.
Иду машинально, ухватясь за рукав моего вожатого.
Вошли в какую-то каменную ограду.
– Поосторожнее, – говорит мой проводник, – не наткнитесь на мертвое тело… Было здесь сражение, не успели зарыть убитых.
Действительно, тут было сражение (вчера, третьего дня – не помню хорошо места и числа). Зарево бивуака осветило передо мною два-три беловосковые лика воинов, честно павших, но лишенных честного погребения.
Покойный Фаддей Венедиктович Булгарин в своих «Воспоминаниях» говорит, что, ночуя на месте сражения, он положил себе под голову, вместо подушки, убитого неприятеля. Признаюсь, у меня недостало бы такого хладнокровия.
Да ведь Фаддей Венедиктович был во всех случаях не чета другим – герой!
Подходим к крестьянскому домику, входим во двор. На дворе множество лошадей, ни одного экипажа, около них вьюки, седла и, ближе к воротам, осел с двумя плетеными корзинами по бокам. В одной, свернувшись калачиком, спит безмятежным сном ребенок; на земле, около него, сидит мужчина лет сорока, в синей холщовой блузе, усердно уплетающий куски мяса, распластанные на огромном ломте белого хлеба.
– Как ты сюда попал, Антуан? – спрашиваю блузника.
– Mon commendant[206] (так называл он генерала Полуектова), – отвечал мне блузник, не забыв приложить руку к козырьку замасленного картуза, – представил меня генералу Ermolo[207], и вот я, накормив и убаюкав mon petit morveux[208], по милости их excellences[209], подкрепляю свои силы от щедрой их трапезы. Выкинул же le corsicain[210] под конец своих подвигов штуку, чтоб ему…
И посыпалась крупная брань на Бонапарта, осмелившегося потревожить блузника в его путешествии к Парижу. А на брань французы большие мастера, хоть и уступают в этом художестве русским.
Кто такой был Антуан, никто у нас не знал; знаю только, что он не имел крова и за душою ни одного су, недавно овдовел, на походе под Труа пристал со своим двухлетним сынишком и ослом к московскому гренадерскому полку, которым командовал Полуектов, и состоял под его особенным покровительством.
В русском войске он находился как в своей семье, а ребенок его, вскоре баловень полка, так привык к нашим офицерам и солдатам, что охотно ходил к ним на руки. При втором нашем приближении к Парижу он исчез с своим сынишком и ослом.
Читать бесплатно другие книги:
