Адмирал Ее Величества России Нахимов Павел
«Берегите Тотлебена, его заменить некем, а я – что-с! Не беда, как вас или меня убьют, а вот жаль будет, если случится что с Тотлебеном или Васильчиковым!» Это и другое все в том же роде Нахимов повторял настойчиво не только в разговоре с Остен-Сакеном, но всякий раз, как его убеждали не рисковать так безумно, как он это стал делать, в особенности после потери Камчатского люнета и Селенгинского и Волынского редутов.
Ведь и на Камчатском люнете в конце концов матросы, не спрашивая, схватили его и вынесли на руках, потому что он медлил, и еще несколько секунд – и он был бы убит зуавами или в лучшем случае изранен и взят в плен.
Один из храбрейших сподвижников Нахимова по защите Севастополя, князь В. И. Васильчиков, давно его пристально наблюдавший, нисколько не обманывался в тайных побуждениях адмирала: «Не подлежит сомнению, что Павел Степанович пережить падение Севастополя не желал.
Оставшись один из числа всех сподвижников прежних доблестей флота, он искал смерти и в последнее время стал, более чем когда-либо, выставлять себя на банкетах, на вышках бастионов, привлекая внимание французских и английских стрелков многочисленной своей свитой и блеском эполет…»
Свиту он обыкновенно оставлял за бруствером, а сам выходил на банкет и долго там стоял, глядя на неприятельские батареи, «ожидая свинца», как выразился тот же Васильчиков.
Генерал-лейтенант М. И. Богданович передает слышанное им лично от адмирала П. В. Воеводского и адмирала Ф. С. Керна (бывших при Нахимове еще капитанами 1-го ранга), и их слова, так же как воспоминания Стеценко, могущественно подтверждают все, что мы знаем из других свидетельств. Нахимов в своих приказах писал, что Севастополь будет освобожден, но в действительности не имел никаких надежд. Для себя же лично он решил вопрос уже давно, и решил твердо: он погибнет вместе с Севастополем.
«Если кто-либо из моряков, утомленный тревожной жизнью на бастионах, заболев и выбившись из сил, просился хоть на время на отдых, Нахимов осыпал его упреками: “Как-с! Вы хотите-с уйти с вашего поста? Вы должны умирать здесь, вы часовой-с. Вам смены нет-с и не будет! Мы все здесь умрем. Помните, что вы черноморский моряк-с и что вы защищаете родной ваш город!
Мы неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и развалины. Нам отсюда уходить нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу, моя могила уже готова-с! Я лягу подле моего начальника Михаила Петровича Лазарева, а Корнилов и Истомин уже там лежат. Они свой долг исполнили, надо и нам его исполнять!” Когда начальник одного из бастионов при посещении его части адмиралом доложил ему, что англичане заложили батарею, которая будет поражать бастион в тыл, Нахимов отвечал: “Ну что ж такое! Не беспокойтесь, мы все здесь останемся!”»
Как прежде Меншиков, так теперь Горчаков боялся даже заговорить при Нахимове об оставлении Севастополя.
«Но сам князь Горчаков не утешал себя… розовыми надеждами. По-прежнему озабочивала его одна мысль – как уменьшить по возможности потерю в наших войсках в случае необходимости оставить Севастополь. Признавая такой печальный конец неизбежным, он не переставал обдумывать план исполнения трудного отступления на Северную сторону. По распоряжению его заготовлялись втайне материалы для постройки гигантского плавучего моста через всю ширину большой бухты, на протяжении 430 сажен.
Вскоре потом приступлено было и к самой постройке моста под руководством начальника инженеров генерал-майора Буцмейстера, к величайшему негодованию моряков и других истых защитников Севастополя, которые не допускали ни в каком случае возможности оставить эту святыню в руках врагов», – писал впоследствии один из офицеров.
Узнав о намерении главнокомандующего устроить мост на рейде, Павел Степанович, опасаясь, чтобы это не поселило в гарнизоне мысли об оставлении Севастополя, сказал И. П. Комаровскому: «Видали вы подлость? Готовят мост через бухту! Ни живым, ни мертвым отсюда я не выйду». И он сдержал свое слово.
С этим согласуется одна его заветная мечта: остаться с кучкой матросов-единомышленников где-нибудь в не взятой неприятелем укрепленной точке и, даже если город будет сдан, продолжать сражаться, пока их всех не перебьют.
«По своему характеру враг полумер, он при жизни часто говаривал, что, если весь Севастополь будет взят, он со своими матросами продержится на Малаховом кургане еще целый месяц», – свидетельствует очевидец.
Многие «странности» Нахимова в последние месяцы жизни объяснились лишь потом, когда стали вспоминать и сопоставлять факты. Никто, кроме Нахимова, не носил эполет в Севастополе: французы и англичане били прежде всего командный состав. И никто долго не мог понять его упорства в вопросе о смертельно опасных золотых адмиральских эполетах Нахимова, который так небрежно относился всегда к костюму и украшениям, так глубочайше равнодушен был к внешнему блеску и отличиям.
Поведение Нахимова давно уже, особенно после падения Камчатского люнета и двух редутов, вообще обращало на себя внимание окружающих, и они не знали, как объяснить некоторые его поступки. Насколько Нахимов был прямо враждебен всякому залихватскому, показному молодечеству, это хорошо знали все еще до того, как он особым приказом потребовал от офицеров, чтобы они не рисковали собой и своими людьми без прямой необходимости.
Поэтому либо просто удивлялись, не пробуя пускаться в объяснения, либо говорили о фатализме. «При этом он (Нахимов) был в высшей степени фаталист, – пишет один из наблюдавших его севастопольцев. – Посещая наше отделение, он всякий раз непременно ходил на банкет в различных местах, чтобы взглянуть на неприятельские батареи, но никогда в таких случаях не ходил по траншеям, а всегда по площадкам, где пули скрещивались беспрерывно.
Однажды, когда он хотел пройти с левого фланга в мой блиндаж, Микрюков сказал ему: “Здесь убьют, пойдемте через траншеи”. Он отвечал: “Кому суждено…” – “А вы фаталист?” – заметил я. Он промолчал и пошел все-таки по открытой площадке, то есть прямо под прицельные французские пули, для которых неспешно шагавшая высокая фигура с блестевшими эполетами была превосходной мишенью».
28 июня Нахимов верхом поехал с двумя адъютантами смотреть третий и четвертый бастионы, по дороге отдавая распоряжения обычного бытового характера: командиру третьего бастиона, куда как раз ехал Нахимов, лейтенанту Викорету, только что оторвало ногу, нужно было назначить другого и т. д. Одного из адъютантов адмирал отправил с распоряжениями.
«Оставшись вдвоем, – рассказал лейтенант Колтовский, его сопровождавший, лейтенанту Белавенцу, – мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи Никонова, потом зашли в блиндаж к Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на третий бастион». Осмотрев его и еще остальную часть 3-го отделения «под самым страшным огнем», Нахимов поехал шагом на 4-е отделение.
Бомбы, ядра, пули летели градом вслед Нахимову, который был «чрезвычайно весел» против обыкновения и все говорил адъютанту, не желавшему отъехать от него: «Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами! Так нужно, друг мой, ведь на все воля Бога! Что бы мы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни укрывались – мы этим показали бы только слабость характера. Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус боится смерти, как трус», – сказав это, Нахимов вдруг задумался.
Но вот оба всадника оказались уже на Малаховом кургане и на том именно бастионе, где пал 5 октября Корнилов и который с тех пор назывался Корниловским. Нахимов тут соскочил с коня, матросы и солдаты бастиона сейчас же окружили его.
«Здорово, наши молодцы. Ну, друзья, я смотрел нашу батарею, она теперь далеко не та, какой была прежде, она теперь хорошо укреплена! Ну, так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, спасибо!» На матросов, по наблюдению окружавших, навеки запомнивших все, что случилось в роковой день, речь и уже самое появление их общего любимца произвели обычное, бодрящее, радостное впечатление.
Поговорив с матросами, Нахимов отдал приказание начальнику батареи и пошел по направлению к банкету у вершины бастиона. Его догнали офицеры и всячески стали задерживать, зная, как он в последнее время ведет себя на банкетах. Начальник 4-го отделения прямо заявил Нахимову, что «все исправно» и что ему нечего беспокоиться, хотя Нахимов ни его и никого вообще ни о чем не спрашивал, а шагал все вперед и вперед.
Не зная прямо, что же делать, капитан Керн сказал, что на бастионе сейчас идет церковная служба, так вот не угодно ли пройти туда. «Я вас не держу-с!» – отрезал Нахимов.
Дошли до банкета, Нахимов взял подзорную трубу у сигнальщика и шагнул на банкет. Его высокая сутулая фигура в золотых адмиральских эполетах показалась на банкете одинокой, совсем близкой, бросающейся в глаза мишенью прямо перед французской батареей. Керн и адъютант сделали еще последнюю попытку предупредить несчастье и стали убеждать Нахимова хоть пониже нагнуться или зайти за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов, не отвечая, все смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с землей. «Они сегодня довольно метко стреляют», – сказал Нахимов, и в этот момент грянул новый выстрел. Адмирал без единого стона пал на землю как подкошенный.
Штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.
Он уже не приходил в сознание. Его перенесли на квартиру. Прошли день, ночь, снова наступил день. Лучшие наличные медицинские силы собрались у постели. Он изредка открывал глаза, но смотрел неподвижно и молчал. Наступила последняя ночь, потом утро 30 июня 1855 года. Толпа молчаливо стояла около дома. Издали грохотала бомбардировка.
Вот показание одного из допущенных к одру умирающего:
«Войдя в комнату, где лежал адмирал, я нашел у него докторов, тех же, что оставил ночью, и прусского лейб-медика, приехавшего посмотреть на действие своего лекарства. Усов и барон Крюденер снимали портрет: больной дышал и по временам открывал глаза. Но около 11 часов дыхание сделалось вдруг сильнее: в комнате воцарилось молчание. Доктора подошли к кровати.
“Вот наступает смерть”,– громко и внятно сказал Соколов, вероятно, не зная, что около меня сидел его племянник П. В. Воеводский. Последние минуты Павла Степановича оканчивались. Больной потянулся в первый раз, и дыхание сделалось реже… После нескольких вздохов снова вытянулся и медленно вздохнул… Умирающий сделал еще конвульсивное движение, еще вздохнул три раза, и никто из присутствующих не заметил его последнего вздоха.
Но прошло несколько тяжких мгновений: все взялись за часы, и когда Соколов громко приговорил: “Скончался”, было 11 часов 7 минут… Герой Наварина, Синопа и Севастополя, этот рыцарь без страха и укоризны, окончил свое славное поприще».
Матросы толпились вокруг гроба целые сутки, целуя руки мертвеца, сменяя друг друга, уходя снова на бастионы, и возвращались к гробу, как только их опять отпускали. Вот письмо одной из сестер милосердия, живо восстанавливающее перед нами переживавшийся момент:
«…Во второй комнате стоял его гроб золотой парчи, кругом много подушек с орденами, в головах три адмиральских флага сгруппированы, а сам он был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопской битвы… По загорелым щекам моряков, которые стояли на часах, текли слезы. Да и с тех пор я не видела ни одного моряка, который бы не сказал, что с радостью лег бы за него».
Похороны Нахимова навсегда запомнились очевидцам: «Никогда я не буду в силах передать тебе этого глубокого, грустного впечатления… Море с грозным и многочисленным флотом наших врагов… Горы с нашими бастионами, где Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словом… И горы с их батареями, с которых так беспощадно они громят Севастополь и с которых они и теперь могли стрелять прямо в процессию: но они были так любезны, что все это время не было ни одного выстрела.
Представь же себе этот огромный вид, и над всем этим, а особенно над морем, мрачные, тяжелые тучи, только кой-где вверху блистало светлое облако. Заунывная музыка, грустный перезвон колоколов, печально-торжественное пение… Так хоронили моряки своего синопского героя, так хоронил Севастополь своего неустрашимого защитника».
Роковое для Севастопольской обороны значение гибели Нахимова поняли все. «28 июня – печальный день: убит П. С. Нахимов. Число геройских защитников Севастополя редело, да и не было таких влиятельных, как покойный Нахимов, а между тем Горчаков настойчиво торопил подготовить отступление от Севастополя, и потому рвение защитников Севастополя слабело», – читаем в черновых заметках Ухтомского.
Мучившийся сам от своей тяжелой раны, Тотлебен уже 29 июня узнал о смертельной ране Нахимова, о том, что надежды нет. «Вчера вечером Нахимов опасно ранен в голову на Малаховом кургане, – пишет он жене. – Это печальное событие глубоко меня потрясло. Нахимова я любил, как своего отца. Этот человек делал невероятно много, его все любили, все высоко ценили. Пользуясь его влиянием во флоте, мы осуществили многое, что казалось невозможным.
Он был вроде патриотов классической древности, он безгранично любил Россию и всегда был готов всем пожертвовать для чести своего отечества, как некоторые возвышеннейшие патриоты из древних греков и древних римлян. И при этом какое нежно чувствующее сердце! Как заботился он обо всех страдающих! Он всех посещал, всем помогал!..»
«Хозяин Севастополя» исчез, и хотя в осажденном городе, ежедневно и еженощно осыпаемом разрывными и зажигательными бомбами, успели за девять месяцев, протекших от начала осады до гибели Нахимова, более чем достаточно привыкнуть к смерти, но к этой смерти никак не могли привыкнуть и не могли примириться с ней.
Потрясена была и вся Россия.
“Нахимов получил тяжелую рану! Нахимов скончался! Боже мой, какое несчастье!” – эти роковые слова не сходили с уст московских жителей в продолжение трех последних дней. Везде только и был разговор, что о Нахимове. Глубокая, сердечная горесть слышалась в беспрерывных сетованиях. Старые и молодые, военные и невоенные, мужчины и женщины показывали одинаковое участие», – писал московский историк Погодин после получения фатального известия.
«Был уж уголок в русском царстве, где собрались такие люди, – говорил Т. Н. Грановский, узнав о гибели Нахимова. – Лег и он. Что же? Такая смерть хороша; он умер в пору. Перед концом своего поприща вызвать общее сочувствие к себе и заключить его такой смертью… Чего же жалеть более, да и чего бы еще дождался Нахимов? Его недоставало возле могил Корнилова и Истомина. Тяжела потеря таких людей, но страшнее всего, чтобы вместе с ними не погибло в русском флоте предание о нравах и духе таких моряков, каких умел собрать вокруг себя Лазарев».
Если первым, явственным ударом погребального колокола по Севастополю была потеря Камчатского люнета и двух соседних редутов, то вторым было тяжелое ранение Тотлебена, а третьим, бесспорно, была гибель Нахимова. Смерть адмирала явилась в полном смысле слова началом конца Севастополя. В России это поняли, по-видимому, все следившие за титанической борьбой, а больше всего принимавшие в ней прямое участие.
Твердыня, за которую Нахимов отдал жизнь, не только стоила врагам не предвиденных ими ужасающих жертв, но своим, почти год длившимся отчаянным сопротивлением, которого решительно никто не ожидал ни в Европе, ни у нас, совсем изменила все былое умонастроение неприятельской коалиции, заставила Наполеона III немедленно после войны искать дружбы с Россией, принудила Англию отказаться от очень многих требований и претензий, фактически свела к ничтожному минимуму русские потери при заключении мира и высоко вознесла моральный престиж русского народа.
Это историческое значение Севастополя, с несомненностью, стало определяться уже тогда, когда Нахимов, покрытый кровью и славой, лег в могилу.
Генерал-адъютант, генерал от кавалерии, военный министр Российской империи во время Крымской войны (1852–1856). Затем, при Александре II, – главноначальствующий III отделением Собственной его императорского величества канцелярии и шеф жандармов (1856–1866).
ПИСЬМА И ДОКУМЕНТЫ
Начало службы П. С. Нахимова в военно-морском флоте (1813–1828)
11 марта 1846 г.[1]
Смоленской губернии, Вяземского уезда, села Спаса Волженского, церкви Спаса нерукотворенного образа, по справкам метрических книг, хранящихся при оной церкви, оказалось под № 1-м: у майора Степана Михайлова сына Нахимова с женою Феодосиею Ивановной [2] родился тысяча восемьсот второго года, июня 23-го, законнорожденный сын Павел. Крещен священником Георгием Овсянниковым 27 июня же.
При крещении его восприемниками были: Сычевского уезда подпоручик Николай Матвеев сын Нахимов да девица Анна Степанова дочь Нахимова. В чем свидетельствуем с приложением церковной печати. 1846 года марта 11-го дня.
К сему свидетельству Вяземского уезда села Спаса Волженского священник Василий Овсянников подписал.
Диакон Георгий Овсянников Дьячек Григорий Ружещев
23 апреля 1813 г.[3]
Всепресветлейший, державнейший великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший, просят недоросли из российских дворян греческого исповедания Иван и Павел Степановы сыновья Нахимовы о нижеследующем:
Отец наш родной, Степан Михайлов сын Нахимов, в службе в. и. в. находился в гвардии капитаном и отставлен майором; ныне нам от роду, первому – 12, а последнему – 11 лет[4], обучены по-российски и по-французски читать и писать и часть арифметики, но в службе в. и. в. никуда еще не определены, а желание имеем вступить в Морской кадетский корпус в кадеты, а потому всеподданнейше просим:
Дабы высочайшим в. и. в. указом повелено было сие наше прошение принять и нас, именованных, по желанию нашему в Морской кадетский корпус в кадеты определить. А что мы действительно из дворян и помянутому майору Степану Нахимову сыновья родные, в том представляем надлежащие свидетельства. Испомещен же[5] состоим Смоленской губернии, Вельского уезда, крестьян за отцом нашим 136 душ.
Всемилостивейший государь, прошу в. и. в. о сем моем[6] прошении решение учинить.
К сему прошению недоросль из дворян Иван Степанов сын Нахимов руку приложил.
К сему прошению недоросль из дворян Павел Степанов сын Нахимов руку приложил.
Помета: «Представлено министру военных морских сил июля 7-го 1813 г.».
Июля 1813 г.
Поданными ко мне на высочайшее имя прошениями показанные при сем в списке недоросли из дворян 20 человек просят об определении их в Морской кадетский корпус в кадеты, а что они действительно из дворян, в том представили свидетельства. О включении которых по неимению вакансии в число кандидатов к определению в кадеты в. в. пр-ву имею честь представить, а сколько кому от роду лет и чему обучены, означено в списке.
Из списка недорослям, приложенного к рапорту:
Сколько от роду лет/ Чему обучены
… Иван Нахимов / 10 / По-российски читать, писать и часть арифметики…
Павел Нахимов / 11 / По-российски читать, писать и часть арифметики…
11 августа 1813 г.
По высочайшему повелению включаются в число кандидатов для определения по открытии вакансии в Морской кадетский корпус в кадеты недоросли из дворян: Харламов, Буасель, Лихонины – 1-й и 2-й, фон Мейснер, Нахимовы – 1-й и 2-й, Замсоны – 1-й и 2-й, Куприяновы – 1-й и 2-й, Рубановский, Григорович, Ограновичи —1-й и 2-й и Немов.
Траверсе
4 августа 1815 г.
В течение прошедшего, июля месяца произошли следующие перемены: поступило в списочное число определенных по высочайшему повелению недорослей из дворян в кадеты… Иван и Павел Нахимовы[7]…
Написано при Корпусе из кадет в гардемарины…Иван и Павел Нахимовы.
13 мая 1817 г.
На вверенный вам бриг «Феникс» определяются гардемарины под особенным надзором корпусного офицера для кампании единственно на тот конец, чтоб обозреть им балтийские наши порты и приобресть сколько можно более практических познаний, и для сего последнего предмета плавание ваше имеете расположить и к дружественным соседственным местам, и именно в Стокгольм, Карлскрону и Копенгаген, где во время бытности вашей должны вы поступать по предписаниям пребывающих при означенных дворах российских посланников, стараясь доставить гардемаринам случай видеть тамо предметы, заслуживающие внимания, ежели на то получите позволение от тамошнего правительства, в каковых случаях съезжать им на берег совместно, а поодиночке и без присмотру корпусного офицера или вашего находиться им на берегу не следует, о чем от директора Морского корпуса будет и особенное наставление корпусному офицеру относительно гардемарин. Обозрение ж наших портов – Ревельского, Свеаборгского, Балтийского и, буде успеют, Роченсальмского и Рижского – можете распорядить таким образом, чтоб в некоторые из них зайти на нынешнем вашем пути, а в другие при обратном следовании в Кронштадт, смотря по удобности времени. Почему при первом благополучном ветре имеете отправиться в назначенный путь.
Маркиз де Траверсе
20 мая 1817 г.
По предписанию г. морского министра командировано в поход на бриг «Феникс» для практики и узнания наших и некоторых иностранных портов Морского кадетского корпуса гардемарин 12 человек и при них сего Корпуса лейтенант кн. Шихматов; порционными деньгами они удовольствованы каждый противу флотских офицеров по 32 руб. по 93 коп. в месяц на два с половиной месяца, и оному лейтенанту кн. Шихматову приказано от меня явиться к в. пр-ву, кто же именно гардемарины командированы и чем они сверх порционных денег от корпуса снабжены, при сем прилагается список.
Петр Карцов
20 мая 1817 г.
Гардемарины:
Федор Колычев, Степан Лихонин
Павел Новосильский, Николай Фофанов
Дмитрий Завалишин, Павел Нахимов
Владимир Даль, Александр Рыкачев
Платон Станицкий, Захар Дудинский
Иван Адамович, Иван Бутенев
Все сии гардемарины снабдены каждый двумя куртками и галстуками, брюками: суконными – одними, летними – тремя, кивером, тесаком, фуражкою, шинелью, тюфяком с подушкою и одеялом, бельем: по шести рубах, по трои подштанников, по четыре простыни, на подушку наволоками по три, чулками по четыре пары и сапогами по три пары.
Лейтенанту кн. Шихматову приложен список только с одними именами.
20 января 1818 г.
Комиссия, учрежденная приказом в. пр-ва января от 1-го числа для экзамена гардемарин, окончивших науки и сделавших на море узаконенные кампании, производила сей экзамен с 2 января по 19-е число; гардемарины испытуемы были во всех частях: математических и навигацких науках, в алгебре, в дифференциальных вычислениях, в механике, в иностранных языках, в истории, в географии, в российской грамматике, в артиллерии, в фортификации, в морской практике, в эволюции, в геодезии и в теории кораблестроения.
И каковы найдены в знании сих частей, принимая и поведение их, засвидетельствованное гг. ротными капитанами, составленный по старшинству список за общим подписанием всей комиссии при сем прилагаю[10]. Из означенных в прилагаемом списке первые пятнадцать человек, а именно: Платон Станицкий, Захар Дудинский, Михайла Рейнеке, Василий Соколов, Андрей Чигирь, Павел Нахимов, Александр Кучин, Александр Дорохов, Василий Сипягин, Андрей Колосовский, Степан Кадьян, Александр Цебриков, Матвей Барыбин, Михайла Линден и Аполлон Иванов оказались с весьма хорошими знаниями во всех частях противу прочих, равно и в поведении. Почему и имею честь представить в. пр-ву, не благоугодно ли будет пожаловать их в унтер-офицеры.
Генерал-майор Баратынский
4 февраля 1818 г.
Унтер-офицеры из первых лучших – …6. Павел Нахимов
Закону Божию – очень хорошо и довольно знает
Арифметике – весьма хорошо
Геометрии —
Плоской и сферической тригонометрии —
Геодезии —
Навигации —
Астрономии —
Практике – хорошо
Эволюции —
Алгебре – очень хорошо
Вышним вычислениям —
Механике —
Теории морского искусства —
Опытной физике —
Корабельной архитектуре – очень хорошо
Артиллерии – очень хорошо
Фортификации —
Иностранным языкам – по-франц[узски] говорит, переводит и сочиняет хорошо
Истории – весьма хорошо
Географии —
Российской грамматике – очень хорошо
Петр Карцов Гаврила Сарычев Петр Баратынский Василий Назимов Матвей Муравьев…[11]
7 февраля 1818 г.
…По указу е. и. в. составленная в Морском кадетском корпусе для экзамена назначенных к выпуску во флот унтер-офицеров и гардемарин комиссия вследствие учиненного ею минувшего января 30-го дня по силе указа Государственной адмиралтейств-коллегии о составлении сей комиссии определения из представленных председательствующим во оной г. вице-адмиралом Корпуса директором и кавалером Карцовым об окончивших положенный курс учения и для познания практических действий бывших не по одно лето на море, унтер-офицерах и гардемаринах 75 человек, в том числе черноморский – один, начав того января с 30-го числа экзаменовать в присутствии всей комиссии, окончила оный экзамен сего февраля 4-го дня; по проэкзаменовании находит их к произведению в мичманы достойными.
При сем г. вице-адмирал Корпуса директор и кавалер предложил предписание г. морского министра с приложением списков об удостаивающихся за окончанием принадлежащих к мореплаванию наук к производству в мичманы гардемаринах Черноморского флота 34 человеках о представлении и их к производству с прочими, имеющими назначиться к выпуску из Морского кадетского корпуса гардемаринами.
Комиссия, рассматривая знание здешних и Черноморского флота гардемарин, составила общий список старшинством по степени ответов их в знании наук, а именно, из первых и лучших: здесь в Корпусе, унтер-офицеров: 1-м Платона Станицкого, 2-м Захара Дудинского, 3-м Михайлу Рейнеке, 4-м Василия Соколова, 5-м Андрея Чигиря, 6-м Павла Нахимова[12]…, которые положенные к производству в офицеры лета имеют, для познания практических действий здешние и черноморские были не по одно лето на море, от командиров судами, с коими на море находились, в поведении и в исправлении должности аттестованы хорошо, а в высочайше утвержденном в 28-й день сентября прошлого 1804 года об экзаменовании, баллотировании и производстве чинов, во флоте служащих, докладе, в 3-м пункте изображено: «из гардемарин в мичмана по экзамену не прежде производить, как после пяти кампаний и по засвидетельствовании тех капитанов, у которых под начальством находились, что они во все продолжение оных рачительны и исправны были в исполнении во всех частях своей должности и нарочитые оказали успехи; разве обстоятельства к наполнению комплекта потребуют особого производства и тогда чинить оное по мере надобности из тех, кои по экзамену и по свидетельству корабельных начальников наиболее отличаются».
Приказали: о проэкзаменованных и размещенных вышеписанным порядком Морского кадетского корпуса унтер-офицерах и гардемаринах и Черноморского флота гардемаринах же, всего 109 человек, в Государственную адмиралтейств-коллегию представить с прописанием всего обстоятельства два списка за подписанием всей комиссии.
Петр Карцов Гаврило Сарычев Петр Баратынский Матвей Муравьев…[13]
№ 119 9 февраля 1818 г.
Производятся на ваканции по флоту в мичмана удостоенные по экзамену Морского кадетского корпуса и Черноморского флота унтер-офицеры и гардемарины: Станицкий, Дудинский, Рейнеке, Соколов, Чигирь, Нахимов 1-й…
И. Траверсе
17 марта 1822 г.
Адмиралтейств-коллегия, слушав предложение г. начальника Морского штаба е. и. в. от 13-го числа сего марта[15], коим уведомляет, что на приуготовляющиеся в дальний вояж суда назначаются следующие офицеры: на фрегат «Крейсер» флотских экипажей лейтенанты: 1-го – Кадьян, Анненков, Куприянов; мичманы: 19-го – Бутенев, 2-го – Путятин, 23-го – Нахимов 1-й, 11-го – Домашенко, Морского корпуса– Завалишин, адъютант вице-адмирала Сарычева 1-го – Муравьев. На шлюп «Ладога» флотских экипажей лейтенанты: 1-го – Беренс, 25-го – Никольский, 8-го – Барташевич; мичманы: Ломен, Баранов, 8-го – Фофанов, 16-го – Борзенко, 1-го – Бодиско.
Приказали: об означенном, сделанном г. начальником Морского штаба назначении офицеров на приуготовляющиеся в дальний вояж суда дать знать для надлежащего распоряжения вам, г. адмиралу и кавалеру, Хозяйственной экспедиции, главному командиру Кронштадтского порта и г. вице-адмиралу Сарычеву 1-му.
Яков Жохов
№ 433 22 марта 1823 г.
По высочайшему повелению производятся на ваканции по флоту… из мичманов в лейтенанты:…Нахимов…
Начальник Морского штаба Моллер
…Разлучась с «Ладогой», мы как будто сбросили с себя непомерную тягость и быстро пошли к месту своего назначения. При благоприятном ветре фрегат проходил иногда более 400 верст в сутки.
На этом переходе случилось одно происшествие, хотя и грустное, но показавшее, каким самоотвержением одушевлены были у нас офицеры и команда. Мы с Нахимовым имели привычку приходить побеседовать один к другому, когда я или он бывал на вахте, а другой был свободен от обязательных каких-либо занятий. Однажды, когда я был на вахте, а Нахимов пришел ко мне побеседовать и мы, прохаживаясь по шканцам, разговаривали об одном случае, прочитанном мною в «Жизни английских адмиралов» (Lifes of British Admirales, бывшей настольной книгою у Лазарева), вдруг раздался зловещий крик: «Человек упал за борт!»
Фрегат был в это время на полном ходу, идя более десяти узлов в час (более 17 1/2 верст). В одно мгновение полетели за борт сбрасываемые (чтобы дать за что ухватиться утопающему) спасительные буйки с флагами, и, сверх того, я бросил маленькую лестницу, употребляемую при пелькомпасе во время взятия пеленгов. Оказалось, что упавший с носа фрегата артиллерист именно за эту лестницу и ухватился. В то же мгновение я стал приводить к ветру, но при быстроте хода фрегата он все же пробежал уже значительное расстояние, однако же с марса упавший человек был еще в виду.
При сильном волнении спускать шлюпку было опасно; оставалось воспользоваться тою секундою, когда фрегат наклонялся на ту сторону, на которой была подвешена шлюпка, и обрубить веревки, на которых она висела. Послав из стоящих ближе шесть человек матросов на шлюпку, я оказал Нахимову: «Павел Степанович, отправляйся с ними», и Нахимов не стал разбирать, что он старше меня, что я не имею права ему приказывать, что он наверху случайно, а у меня есть на баке (передней части корабля) свой подвахтенный мичман и пр., но тотчас же вскочил в шлюпку; веревки обрубили, и шлюпка с людьми полетела в море.
С марса движением ручного красного флага направляли ход ее к утопавшему; оставалось каких-нибудь пять-шесть сажен до него, Нахимов уже видел его, как вдруг упавший канонир выпустил лестницу из рук: сделались ли с ним судороги или схватила его акула – решить нельзя, но его не нашли.
Покружившись долго на одном месте в надежде, не вынырнет ли утопавший, и, не найдя его ни в каком направлении, где виднелись флаги буйков, шлюпка должна была возвратиться, и теперь задача была уже в том, как поднять ее в целости и не потерять людей, на ней находящихся, так как при сильном волнении шлюпка могла удариться о бок фрегата прежде, нежели успеют поднять ее выше борта, и люди при этом могут упасть в воду.
Для облегчения удара спущены были по борту матросские койки, а каждому человеку из находящихся в шлюпке подано было по два конца веревок, чтобы на случай, если шлюпка разобьется и люди упадут в воду, можно было бы вытащить их на веревках. Когда все было готово и тали были заложены, то для быстроты поднятия было поставлено на веревки талей человек по пятидесяти, чтобы тянуть веревки с разбегу в то самое мгновение, как фрегат начнет наклоняться на сторону шлюпки.
Все люди и на палубе и на шлюпке действовали молодецки, и хотя невозможно было поднять шлюпку настолько, чтобы при отклонении фрегата на другую сторону она совсем бы поднялась выше борта, и поэтому она могла удариться о него, но со шлюпки удержали удар баграми, которые хотя и сломались, но, между тем, шлюпку успели вздернуть до настоящего ее места.
Все бывшие на шлюпке шесть человек матросов получили повышение, а о Нахимове Лазарев сделал представление министру, испрашивая награду Нахимову за совершенный им подвиг, но представлению не было дано ходу, потому, как сказал мне впоследствии Лазарев уже в Петербурге, что награда дается за спасение десяти человек, а тут-де не спасли никого. Как будто удача или неудача изменяла сущность подвига и как будто не было примеров, что спасали и многих, ничем не рискуя, вследствие благоприятных обстоятельств…
10 декабря 1823 г., Сан-Франциско
Находясь ныне в порте Св. Франциска (в Калифорнии) и имея удобный случай к извещению в. пр-ва о всех происшествиях, случившихся во время плавания нашего до северо-западных берегов Америки, чрез отправляющиеся обратно в Россию шлюпы «Ладога» и «Аполлон», честь имею представить здесь краткое извлечение из моего журнала со времени отплытия нашего от Копенгагена.
В Копенгагене запасясь лишь частью назначенной для нас провизии по неимению достаточного места к помещению оной, суда, вверенные моему начальству, фрегат «Крейсер» и шлюп «Ладога», хотя и готовы были к отплытию 14 сентября 1822 г., но оставили Копенгагенский рейд не прежде как 17-го по причине дувших северных ветров. Тогда при установившемся ветре в SO четверти снялись с якоря, а чрез два дня находились уже вышедши из Скагеррака в Немецком море[16].
В сие время, имея тот же благополучный ветер и желая сократить, сколь возможно, пребывание наше в Англии, решился я воспользоваться преимущественным ходом фрегата «Крейсер» против «Ладоги» и, заблаговременно прибыв в Англию, приуготовить все нужное для будущего плавания обоих судов, а потому, показав капитан-лейтенанту Лазареву[17] рандеву Портсмут, поставлены были все паруса и, таким образом, разлучились.
Подходя к маячному судну «Галлопер», ветер зашел к S и принудил нас лавировать, становясь на якорь при всякой перемене противного течения, а 23-го пополудни оный при дождливой погоде перешел к SW, что принудило меня остановиться на Дильском рейде для пережидания благоприятнейшего времени. Сие случилось весьма кстати, ибо едва успели обезопасить фрегат на якорях, как ветер скрепчал при пасмурной с дождем погоде и продолжал дуть с жестокими порывами до 30 сентября. В продолжение сего времени до 20 купеческих судов, стоявших с нами на рейде, потерпели весьма много чрез потерю якорей и канатов.
1 октября около 3 часов утра ветер, наконец, отошел к S, и погода прочистилась, почему немедленно снялись с якоря и, вылавировав с помощью течения из узкостей Доверского пролива, взяли курс свой к Портсмуту. В 10 часов вечера находились уже в недальнем расстоянии от острова Вайта, располагая придти на Портсмутский рейд рано поутру следующего дня, как около полуночи ветер перешел к SW и при пасмурной с дождем погоде скрепчал вдруг до такой степени, что принудил закрепить фор-марсель крюйсель и спустить брам-стеньги.
В сие время, имея под ветром берег в недальнем расстоянии, нужно было нести все возможные паруса, почему, сверх имевшегося всеми рифами зарифленного грот-марселя, поставлены были рифленные фок и грот, и фрегат имел ходу до 5 узлов. При сем случае не могу я довольно нахвалиться теми превосходными качествами, которые сказались в фрегате «Крейсер» при отходе от подветренного берега в жестокий сей ветер, продолжавшийся двое суток, и позволяю себе думать, что ни один фрегат с неуменьшенным против обыкновенного положения рангоутом вынести того был бы не в состоянии.
4 октября бросили мы якорь на Портсмутском рейде, а чрез три дня имели удовольствие видеть и шлюп «Ладога» достигшим сей порт благополучно после претерпения многих бурь во время стоянки нашей на Дильском рейде.
Некоторые повреждения на шлюпе «Ладога», закупки нужных инструментов и карт, а вместе с тем и жестокие западные ветры, дувшие здесь, можно сказать, беспрерывно в продолжение почти двух месяцев, продержали как нас, так и множество других судов до 29 ноября.
В том числе был английский фрегат «Fiorte», долженствовавший по полученным предписаниям отправиться в Плимут, но после тщетных трехкратных покушений принужден был [он] три же раза возвратиться обратно чрез Нидельский проход на Портсмутский рейд и, наконец, снялся вместе с нами. Сие доказывает, сколь сильно свирепствовали здесь западные ветры, что и одинокий фрегат не мог в продолжение почти двух месяцев выискать случая перейти толь малое расстояние, каково есть от Портсмута до Плимута.
29 ноября ветер сделался от NO, и мы оставили Портсмутский рейд. Переход наш до Рио-де-Жанейро был столь успешен, или, лучше сказать, ветры столь нам благоприятствовали, что чрез 12 дней по выходе из Портсмута бросили мы якорь на Санта-Крузском рейде у острова Тенерифа, где, простояв четыре дня и запасясь нужным для нас количеством вина, отправились далее.
При прохождении экватора, который пересекли в западной долготе 23°, штилей вовсе не имели, и вообще плавание наше от Портсмута до Бразилии продолжалось только 52 дня, при всем том, что фрегат «Крейсер» по чрезвычайно преимущественному своему ходу против шлюпа «Ладога» принужден был иметь большую часть времени одни марсели и те нередко отданные на эзельгофты.
В Бразилии нашли мы правление уже новое. Наследный принц Педро провозглашен был императором 30 сентября 1822 г. и того же года ноября 19-го дня был коронован. Неожиданная сия перемена португальской колонии в империю Бразильскую была причиною и перемены флага на крепостях и военных судах, рисунок коего имел я честь тогда же препроводить в Государственную адмиралтейств-коллегию с кратким описанием некоторых происшествий, случившихся тогда в Бразилии.
Пребывание наше в Рио-де-Жанейро продолжалось 29 дней; причиною довольно долгой сей стоянии было то, что фрегат и шлюп требовали быть другом выконопачены, и работу сию должны были производить своими конопатчиками, а, кроме того, шлюп «Ладога» должен был весь выгрузиться для помещения каменного балласта, ибо излишняя валкость оного неминуемо того требовала.
22 февраля 1823 г., будучи совершенно готовы и запасясь остальным количеством рому, сахарного песку и пшена, суда, мне вверенные, оставили Рио-де-Жанейрский рейд. По позднему наступившему уже времени предпочел я восточный переход в Тихий океан западному, а потому заблаговременно и сообщил я намерение мое командиру шлюпа «Ладога» следовать мимо мыса Доброй Надежды и для освежения зайти в порт Дервент[18], что в Вандименовой земле[19].
На пути сем, думал я, небесполезно бы было удостовериться в точном существовании острова, виденного в 1801 г. и назначенного на Арросмитовой[20] карте в широте 32°25' южной и долготе 20°42' западной от Гринвича, тем более что поиски оного нисколько не могли бы отделить нас от настоящего курса. Но 8 марта, находясь на параллели вышеупомянутого мною острова и пройдя 45 по долготе по западную сторону оного и столько же по восточную, при совершенно ясной погоде не видали не только никакой земли, но даже ни малейших признаков оной. И потому уверительно могу сказать, что остров сей в означенном ему положении Арросмитом вовсе не существует.
27 марта миновали мы меридиан мыса Доброй Надежды в широте 39°7' S, а 22 апреля пришли на вид островов Св. Павла и Амстердама.
17 мая при рассвете дня находился от нас по счислению нашему Южный мыс Земли Вандимена на N 34° О в расстоянии 31 мили, но ветер, дувший StW, крепкий при весьма пасмурной погоде и сопровождаемый сильными шквалами с градом и дождем, много удерживал меня спуститься к берегу, которого еще не видали. К 8 часам казалось, что погода стала прочищаться, и я приказал сделать сигнал спуститься на NO. Bcкоре усмотрели в пасмурности небольшой, но высокий островок на N 5° W, который, видев в первую мою бытность у берегов сих, я немедленно признал за Мюстон.
Усмотрение сего острова случилось весьма кстати для взятия безопасного курса, ибо вскоре нашедший шквал с дождем закрыл оный, и целый час берег не показывался. В полдень мыс Южный виден был в пасмурности на N 35° W расстоянием на 10 миль. Ветер становился постепенно свежее, и падение ртути в барометре предвещало погоду бурную, что заставило меня решиться войти в пролив Дантрекасто и избрать для судов безопасное якорное место прежде наступления ночи. В 4 часа пополудни бросили якорь в одном из заливов, будучи совершенно закрыты от всех ветров, а в скором времени имел я удовольствие видеть и шлюп «Ладога», ставший на якорь от нас поблизости.
Всю ночь и следующий день 18 мая ветер продолжал дуть южный, весьма крепкий, с жестокими шквалами, сопровождаемыми градом и дождем, однако, невзирая на то, почитал я продолжать плавание проливом Дантрекасто совершенно безопасным, ибо с чрезвычайным тщанием сделанная опись, как сему проливу, так и вообще всему юго-восточному берегу Земли Вандимена, о коей знаменитый Флиндерс[21] относится с толикою похвалою, много в том меня обнадеживала, почему в 9 часов утра снялись мы с якоря и к 4 часам пополудни стали фертоинг в порте Дервент против небольшого городка Гобарт[22].
При сем должен я заметить, что для достижения порта Дервент в столь позднее время года, в каковое суда, мне вверенные, находились у берегов сих, гораздо предпочтительнее по краткости дней проходить проливом Дантрекасто, нежели обходить мыс Тасмана, ибо, единожды войдя в оный, можно к ночи везде стать на якорь и быть в совершенной безопасности, а с следующим днем продолжать плавание при каком бы то ветре ни случилось, попутном или противном, ибо пролив сей сам по себе довольно широк и с обыкновенною осторожностью можно в нем лавировать безопасно.
Губернатор полковник Сорелл принял нас с величайшею приветливостью и изъявил свою готовность вспомоществовать нам, в чем только будем иметь надобность. Он предложил даже все маленькое свое адмиралтейство к нашим услугам и почти ежедневно присылал офицера спрашивать, не нужно ли для судов наших то или другое, но [так] как ни в чем мы не нуждались, будучи снабжены по всем частям весьма исправно и достаточно, то и принужден я был, к немалому его неудовольствию, каждый раз отказываться от учтивых его предложений, происходящих, как казалось мне, единственно от уважения к российскому флагу, развевавшемуся в отдаленных местах сих еще в первый раз.
Река Дервент с присоединяющимся к оной проливом Дантрекасто есть без всякого сомнения один из обширнейших и прекраснейших портов в свете. Заготовление дров весьма удобно, наливаться водою можно в разных местах пролива Дантрекасто, но в самом городе Гобарт хотя довльно и затруднительно по причине некоторой отдаленности оной от того места, где пристают гребные суда, но затруднения сего уничтожатся в будущем году посредством чугунных проводных труб, которые губернатор выписал из Англии и чрез кои вода будет проведена до самой пристани.
Климат весьма здоровый, и погода вообще стоит здесь прекрасная. Нигде не помнится мне, чтоб команды наши столько поправлялись в здоровье своем и силах, как то случилось в трехнедельное наше пребывание в порте Дервент, при всем том, что ежедневно происходила работа, и притом довольно тяжелая.
9 июня, будучи совершенно готовы, оставили мы порт Дервент при тихом северном ветре…
По мере удаления нашего от берега и ветер постепенно уклонялся к западу. Низкое стояние ртути в барометре и зыбь от S предвещали перемену ветра и бурную погоду, а потому все средства были употреблены, чтобы удалиться от берега заблаговременно, дабы южный шторм, которого по всем признакам ожидать следовало, не привел бы судов в опасное положение. К 4 часам утра ветер в самом деле переменился в южный и скрепчал вскоре до такой степени, что принудил нас взять у марселей рифы, закрепить крюйсель и спустить брам-стеньги, но в сие время суда успели уже обойти мыс Пиллер и, держа курс OtN, находились вне всякой опасности.
К полдню ветер отошел к SW и в силе своей еще более увеличился. Жестокие шквалы с градом и дождем нередко скрывали от нас шлюп «Ладога», для коего принужден я был несколько раз приводить к ветру и дожидаться, что при бывшем тогда огромном волнении было чрезвычайно опасно. Наконец, 11-го числа около 4 часов утра при том же шторме на сожигаемые от нас фальшфейеры ответу уже с «Ладоги» не получали, и разлука с нею казалась неизбежною.
Пролежав тем же курсом до рассвета, приказал я привести бейдевинд на правый галс, и в сем положении под одним грот-марселем, всеми рифами зарифленным, дожидались пять с половиною часов в той надежде, что опять соединимся, но все ожидания мои оказались тщетными, и тогда уже приказал я спуститься на NO с тем намерением, чтобы поспешить к острову Отагити[23], как к месту, назначенному мною в случае разлуки для будущего рандеву.
Спустя шесть дней после сего пришли мы на вид островов Трех Королей, лежащих в 30 милях к NW от Северного мыса Новой Зеландии, по коим поверив свои хронометры и найдя их совершенно верными, продолжали плавание свое к востоку при благополучном ветре от SW. 5 июня усмотрели остров Высокий.
Утром день хотя был и довольно ясный, но к полудню небо совершенно покрылось облаками и не позволяло сделать нужные наблюдения для определения как широты, так и долготы сего небольшого острова, откры[ва]тель коего капитан Броутон в 1791 году также не определил его с довольною точностью; первое, потому, что он проходил к востоку от оного почти на 30 миль расстояния, а во-вторых, потому, что в тот день, в который он открыл остров сей, солнце было почти в зените, ибо недоставало в высоте лишь несколько минут до 90° – то он и сознается в журнале своем, что на обсервованную им в полдень широту он не совсем надеется.
Он назначил, однако же, остров сей в широте 20°42' S, долготе 212°49' О от Гринвича; но с того времени г. Басс, посещавший остров сей, определил оный 9 минутами южнее, а именно – в широте 23°51' южной, и ежели принять широту сего острова, назначенную Бассом, за справедливую, в чем, кажется, и сомневаться не должно, то долгота оного определится по нашим хронометрам 212°08' восточная, на которую также с достоверностью можно положиться потому, что чрез три дня после сего по прибытии к острову Отагити хронометры наши оказались совершенно верными.
Вблизи острова сего пролежал я в дрейфе около 3 часов, и имели сообщение с жителями, от коих узнали мы, что настоящее имя его есть Райвовай. Язык их тот же, что и на острове Отагити, и, вообще, наружностью своею с отагитянами весьма сходны.
7-го около 11 часов ночи усмотрели остров Отагити, а следующего дня бросили якорь в заливе Матавай.
Здесь намерение мое было дожидаться шлюпа «Ладога» семь дней, после чего уже следовать к северо-западным берегам Америки по данным мне предписаниям, но днем прежде сего срока островитяне известили меня, что с гор видно в море трехмачтовое судно, а к вечеру того же дня мы имели удовольствие видеть шлюп «Ладога» огибающим уже риф при входе в Матавайский залив. Вскоре настало совершенное безветрие, и тогда с помощью всех гребных судов как с шлюпа, так и фрегата прибуксировался он в залив и бросил якорь близ нас.
По донесению капитан-лейтенанта Лазарева как офицеры, так и служители вверенного ему шлюпа все были здоровы, и одно лишь неприятное приключение, случившееся на пути их, было то, что в ночь нашего разлучения волнением ударило их в корму столь сильно, что повредило шлюпку, сломало штормовые ставни и наполнило каюту на фут водою, но повреждения сии скоро были исправлены, и они продолжали путь свой. Острова Трех Королей они проходили в тот же самый день, что и мы, и сказывают, что видели фрегат наш, но с наших салингов шлюпа «Ладога» не видали, вероятно потому, что по горизонту к западу было очень пасмурно.
Причина такового настижения нас шлюпом «Ладога» произошла, конечно, от того, что мы, подойдя к островам Трех Королей ночью, принуждены были лежать в дрейфе несколько часов, ибо я желал дождаться дня, дабы поверить хронометры свои. После сего остров Отагити был первый берег, который они усмотрели, и, как уже выше мною упомянуто, бросили якорь в заливе Матавай после 35-дневного благополучного плавания. Чрез пять дней шлюп «Ладога» был готов к вступлению под паруса, и оба судна, наполненные всякого рода живностью, плодами и разными питательными кореньями, пустились в путь 20 июля.
24-го, находясь в широте 13°34' южной, долготе 210°56' восточной, когда миновали уже все опасности от множества низменных коральных островов, лежащих к северу от острова Отагити, почел я полезным со шлюпом «Ладога» разлучиться, предписал командиру оного следовать с имеющимся на оном грузом в Камчатку, где сдав оный, поспешать к северо-западным берегам Америки в Новоархангельский порт.
После такового распоряжения, приняв различные курсы, суда, мне вверенные, разлучились. 31 июля пересекли мы экватор в долготе 214°50'О, а 13 августа, находясь в широте 20°45' северной, долготе 210°59' восточной, встретили мы огромный обломок некоей составной мачты, длиною около 40 фут и имеющий на длине сей три железных бугеля. По измерении обломка сего оказался он в окружности 11 фут 10 дм., что многим превосходило толщину грот-мачты всякого известного трехдечного корабля.
2 сентября усмотрели берега северо-западной Америки, а на следующий день бросили якорь в Новоархангельском порте, где соединились со шлюпом «Аполлон», коим командовал уже лейтенант Хрущев по случаю смерти настоящего командира оного капитана 1 ранга Тулубьева, последовавшей 31 марта 1822 г. на пути из Рио-де-Жанейро к Новой Голландии.
По сношении моем с главным правителем колоний Российско-американской компании капитан-лейтенантом Муравьевым касательно назначения от него тех мест, в коих крейсерство с вверенным мне фрегатом производиться должно, и вместе с тем сообщив ему копии с двух последних предписаний, полученных мною от в. пр-ва: одно – 3 августа 1822 г. за № 124 и другое того же августа 13-го дня за № 1865, в коих изображается высочайшая воля касательно наблюдений, которые военные суда должны производить у северо-западных берегов Америки, он меня уведомил, что он, сообразя настоящее положение с волею правительства, означенною в сих копиях, всякое крейсерство фрегата, мне вверенного, считает излишним, и в том же отношении своем, ссылаясь на невозможность получить здесь в нынешнее время года каких-либо свежих жизненных потребностей для служителей, мне вверенных, а еще и того менее получить какой-либо запас хлеба или сухарей на будущее время, коих у меня осталось на четыре месяца, предлагает мне, не обращусь ли я к портам Калифорнии, где как то, так и другое, вероятно, получить мне будет можно, извещая при том, что к 1-му числу марта обыновенно здесь бывает большой съезд диких разных племен и в то же время большие работы и раскомандировки, то просит меня для большей безопасности крепости поспешить моим прибытием к тому времени обратно в Новоархангельский порт.
В следующем после сего отношении капитан-лейтенант Муравьев известил меня о чрезвычайном неурожае пшеницы во всей Калифорнии, известие о коем он получил чрез компанейский бриг «Булдаков», пришедший из порта Св. Франциска в нашу здесь бытность. При сем он представляет мне, что шлюп «Ладога», будучи снабжен из России провизиями только на два года, и потому должен искать пособий в здешнем крае.
Но по неурожаю в Калифорнии не только колонии Российско-американской компании, но и я могу встретить затруднения в получении хлеба из сей провинции, то шлюп «Ладога», имея также необходимость в оном, еще более может затруднять как наше, так и их продовольствие, не принося существенной выгоды колониям, ибо, как он относится, что вовсе не имеет в виду надобности пребывания оного при здешних берегах.
В уважение таковых представлений г. главного правителя, клонящихся к облегчению продовольствия на будущий год колоний, ему вверенных, я решился отправить шлюп «Ладога» обратно в Россию вместе со шлюпом «Аполлон». Между тем, лейтенант Хрущев донес мне, что для приуготовления шлюпа, им ныне командуемого, к обратному в Россию плаванию потребно около месяца времени, к чему наступившее уже в Ситхе позднее время года по причине беспрестанных почти дождей вовсе тому не благоприятствовало, то и предписал я ему немедленно отправиться в порт Св. Франциска, где, как известно, что лучшее время в году есть осень и где, изготовя шлюп, ему вверенный, ожидал бы и моего и шлюпа «Ладога» прибытия, вследствие чего «Аполлон» и оставил Новоархангельск 11 октября 1823 г.
Ноября 9-го прибыл, наконец, в Ситху шлюп «Ладога», сдав весь имевшийся на оном груз для Камчатки и Охотска в Петропавловском порте. По донесению командира оного шлюп требовал также некоторых исправлений в такелаже и конопатною работою; но как ни того, ни другого сделать в позднее сие время года в Ситхе было невозможно, то, не теряя времени, решился я отправиться с ним вместе в порт Св. Франциска.
14 ноября при благополучном восточном ветре около 9 часов утра снялись мы с якоря. К вечеру ветер, постепенно в силе своей увеличиваясь, около полуночи превратился в такой шторм, который жестокостью своею едва ли не превосходил всех тех, которые мы претерпели со времени отплытия нашего из России. В темную сию ночь в жестокий ветер разлучились мы со шлюпом «Ладога» и соединились не прежде как 1 декабря в порте Св. Франциска, где нашли также шлюп «Аполлон» и Российско-американской компании бриг «Головнин».
В продолжение кратковременного сего плавания от Ситхи до порта Св. Франциска имели мы несчастие потерять канонира Давыда Егорова, который 20 ноября при девяти узлах ходу в крепкий ветер и сильное волнение упал с фор-русленей в море. Хотя немедленно фрегат был приведен к ветру и спущена шлюпка, в которую бросился мичман Нахимов[24] с шестью человеками матросов, но при всех возможных стараниях их спасти его не могли.
В сие время от сильного волнения качало фрегат чрезвычайно, и шлюпка, возвратившаяся назад, едва пристала против того места, где следовало поднять ее, как бизань-русленями разбило оную в мелкие куски. Офицер и матросы, в ней бывшие, успели, однако, схватиться и выскочить.
Сию готовность г. Нахимова при спасении человека жертвовать собою я долгом почел представить на благоусмотрение гг. членов Государственной адмиралтейств-коллегии, и льщу себя надеждою, что таковой подвиг не найдется недостойным внимания правосудного моего начальства.
В заключение сего донесения моего к в. пр-ву обязанностью почитаю я упомянуть с чувствованием особенного удовольствия о ревностной и чрезвычайно исполнительной службе каждого из офицеров, находящихся под моим начальством. Беспрестанные примеры усердия их к службе е. и. в. обязывают меня просить милостивого воззрения в. пр-ва на деятельную службу их и понесенные уже ими труды, и смею уверительно ожидать, что малейшее внимание, оказанное с сей стороны в. пр-вом, послужит к вящему ободрению сим офицерам соделаться некогда украшением российского флота.
Капитан 2 ранга Лазарев 2-й
4 января 1824 г., [Сан-Франциско]
Любезный друг Михайло Францевич!
Чувствую сам, как много значит быть неправым, полчаса сижу и не знаю, чем начать письмо, откровенность, милый, самое лучшее. Итак, скажу тебе, что я виноват и очень много виноват, что не писал из Англии: сужу по себе, как это должно было тебя рассердить, но поверь, что никто, может быть, не раскаивался столько в своей ошибке, как я. Постараюсь теперь вознаградить потерю. Начну с того, что со дня нашей разлуки я не был покоен, оставшись тебе и Константину Васильевичу[25] должен.
Теперь будет мне несколько легче, посылаю тебе с Павлом Мироновичем[26] тридцать червонцев, потрудись, милый друг, заплатить Константину Васильевичу и себе. Думаю, что я так много виноват, что даже не прошу извинить меня в своих и его мыслях, хотя сколько-нибудь. Это один из тех поступков, которые мы вместе с тобой осуждали всегда… Пример над собой заставит меня быть снисходительнее.
Скажу тебе, что обстоятельства, которые ты, верно, помнишь, заставили меня сделать подобное. Вот, любезный Миша, что меня останавливало всякий раз, когда я брался за перо, чтобы писать к вам. Ах! Как живо помню, когда последний раз в Копенгагене простился с тобой, я был нем, чтоб оказать то, что чувствовал, да и теперь тоже. Скажу аксиому, которую мы часто с тобою говорили (кто сильно чувствует, тот не теряет слов), я то же сделаю. Путешествие наше вплоть до Ситхи было довольно несчастливо – большею частью противные ветры, да и неравенство в ходу с «Ладогою», которая нас беспрестанно задерживала.
Сделаю тебе маленькую выписку, когда и куда мы заходили: из Копенгагена в Диль пришли 16 сентября, располагая простоять не более пяти часов (время, в которое купили гичку), но не так случилось, ветер переменился и продержался до 30 сентября; в Портсмут пришли 3 октября и за жестокими противными ветрами простояли почти два месяца; бывши готовы через две недели вступить под паруса, пробовали несколько раз сниматься, но должны были опять ворочаться назад. Наконец, 29 ноября вышли; 12 декабря пришли в Тенериф, купили вина для себя и команды; в четвертый день, т. е. 16 декабря, вступили под паруса.
Ах! Как трудно было сначала привыкать к жарким климатам, но теперь, благодаря судьбе, несколько попривыкли. В Рио-де-Жанейро пришли 24 января, нас очень удивило – входя на рейд, мы увидели на крепостях вместо португальского флага какой-то новый, и на другой уже день наш консул вывел нас из недоумения. Провинции в Южной Америке, принадлежащие Португалии, отложились от нее и основали особую империю. Мы видели нового бразильского императора Дон Педро, сына португальского короля; правление еще не установлено, для того собраны депутаты из разных провинций.
С нами стояли четыре французских фрегата. С Рио-де-Жанейро я получил четвертую вахту. 22 февраля мы снялись с якоря, пошли кругом мыса Доброй Надежды. Этот переход был самый длинный; для сверки хронометров приходили на вид двух островов Амстердама и Павла, и [они] очень верно показали. Пришли в Вандименову землю мая 17-го, в порт Гобарт. Широта 43°53' S, долгота 147° О. Здесь населяются английские колонии, место почти пустое, да к тому же мы были зимой. За самую дорогую цену можно достать необходимое, купеческих судов заходит очень мало, а военные – наши были первые.
9 июня мы вышли, проходили в виду Новую Зеландию. 8 июля пришли на один из островов Товарищества, Отаити, лежащий в широте 17° S, долготе 210° О. Народ дикий, но очень добрый и ласковый, ходят совсем нагие; мы у них на безделицы выменивали фрукты, кур и свиней. 20 июля вышли, через два дня разлучились с «Ладогой», она пошла в Камчатку, а мы в Ситху, и, наконец, 1823 года сентября 3-го мы пришли. Место очень дурное, климат нехороший, жестокие ветры и дожди беспрестанные, ничего нельзя почти достать, а ежели что и случится, то за самую дорогую цену. Свежей пищи нельзя иметь, кроме рыбы, да и той зимою очень мало, зимовать тут очень дурно. У нас здесь была большая работа. Крыс развелось удивительное множество.
Портили совершенно все без разбора. Мы должны были выгрузить весь фрегат, курить и потом опять нагрузить. Это продолжалось три недели, офицеры и команды жили на бе[ре]гу. У нас очень мало сухарей, и для того мы, снявшись 14 ноября, перешли в Калифорнию; пришли 30 ноября, здесь будем покупать пшеницу, а в Ситхе сухари печь. Стоим в Порте Франциске, широта 37° N, долгота 232° О, откуда я и пишу теперь к тебе. У нас большие перемены: Иван Иванович[27] идет на «Ладоге», а к нам вместо него поступает Никольский, Завалишина по высочайшему повелению потребовали в Петербург. Вот тебе наши новости. Виноват, забыл тебе сказать, что у нас старший офицер с Тенерифа не правит вахтою, а занимает должность капитан-лейтенанта.
А с Рио-де-Жанейро стоим на четыре вахты; компанию офицеров имеем прекрасную, все офицеры и команда, благодаря Бога, здоровы; мы очень несчастливы – в продолжение этого времени мы потеряли шесть человек людей. Я бы мог сказать, что я очень весело время провожу, если бы не разлука с тобою и Константином Васильевичем, расположение которых и любовь я вечно помнить буду. Прощай, и надолго. Прощай, преданный тебе друг
Павел Нахимов
Поклонись от меня Александру Францевичу[28]. Михайла Дмитриевич[29] и Иван Антонович[30] кланяются тебе и брату. Прощай.
1 февраля 1826 г.[31]
Виноват! Как нельзя больше [виноват], любезный друг Миша, до тех пор, пока не получишь моего первого письма из Вязьмы. Тогда и сам оправдаешь меня несколько в своих мыслях. Эта мысль меня очень много утешает, тем более, что я следующее мое письмо могу писать без неприятного заглавия («Виноват»). Твое письмо получил я вчера, а нынешний день отходит почта, и потому я встал нынче рано поутру и принялся писать, чтоб не опоздать.
В твоем письме много приятного и неприятного, о приятном говорить не буду, а о противном слегка упомяну. Скажи – я – кандидат Гвардейского экипажа; ты знал всегда мои мысли и потому можешь судить, как [это] для меня неприятно. На этой же почте пишу к брату П[латону Степановичу] и прошу его употребить все средства перевести меня в Архангельск или куда-нибудь, только не в Гвардейский экипаж. Итак, прощай все воздушные замки и планы, которые мы с тобой строили в Архангельске. Жаль мне очень Мих[аила] Петровича[32], что он болен, я бы написал к нему и тогда, может быть, я бы исполнил мое желание.
В следующем письме уведоми, пожалуйста, любезный Миша, о состоянии его здоровья. Живя в провинции, трудно написать новое для жителей столицы, и потому ты не сердись, что я все мое письмо наполнил о себе. Сейчас посылают человека к Трамбицким[33]. Они выезжают четвертого числа, и потому я решился отослать мое письмо к тебе с ним, он, верно, скорее почты доставит. Отъезжая из Кронштадта, я видел твой кошелек, он мне не понравился. Приехавши сюда, я просил одну мою родственницу, чтоб она мне связала кошелек для моего друга, она выполнила мое желание, и я посылаю его тебе.
Желаю очень, чтоб он понравился и доставил хотя некоторое удовольствие тому, которого истинно люблю и уважаю. Следующие свои письма адресуй, пожалуйста, так же, как и прошлое, и уведомь попространнее насчет производства в лейтенанты, что это значит – Сергей[34] перескочил 62 человека.
Вот что значит торопиться; сейчас прочел свое письмо и увидел, что я наделал столько ошибок и так перемарал, что, право, если бы это не к тебе, я не запечатал бы письма. Прощай, любезный друг Миша, не замедли отвечать истинно преданному тебе другу.
Павел Нахимов
Поклонись Станицкому, Дурнову и, если приехал Треокин, то и ему; я к срокy намерен возвратиться. Прощай, хотя и не хочется.
Брат Иван[35] в Вязьме, а я пишу из Белой. Почти две недели, как мы с ним не видались, хлопочет по хозяйству. Поклонись Панферову, поздравь с дочкой.
25 января 1827 г.
Век живи и век учись, любезный друг Михайло Францевич!
Узнавать людей была всегда самая трудная наука: одно время, одна опытность дают нам настоящее понятие об них.
Не станем исследовать всю истину, заключающуюся в этих словах, но поговорим только о том, что имел случай ты сам испытать, как ошибся ты в человеке, к которому был так много расположен (если смею сказать) и который совсем не заслуживает того. Ты старался всегда выказывать ему свое расположение, любил его так горячо, что не забыл и за холодным Полярным кругом. А он, неблагодарный, он – чем платит?
Не только сам не пишет, но даже не отвечает на твои письма, которые ты из своего скучного уединения к нему писал. Право, такой человек виноват, очень много виноват (он чувствует сам) и заслуживает, чтоб его позабыть (твою мысль[36]). Да и что вас связывало прежде, за что ты его любил? Скажу ль в оправдание, что много времени, как он узнал тебя, лучшее его удовольствие было проводить время с тобой, – безделица; когда судьба вас разлучила на несколько лет, он лучшим удовольствием поставлял себе мыслить о тебе, и это – безделица; писал к тебе и не получал ответа от мрачных северо-западных берегов Америки, но это ведь не из-за Полярного круга.
Восторг его при свидании с тобой и печаль, когда опять на несколько месяцев (которые ему кажутся целым веком) должен был разлучиться, – все это слишком мало и не заслуживает того, чтоб ты, имея время, попробовал еще раз из Колпы написать к нему. Хотя ты знал, что ты его огорчишь, как нельзя больше, что он, получа твою милую записочку, несколько дней не походил сам на себя и не в состоянии был ни за что приняться.
Так сильно это его тронуло. Да, любезный Михайло Францевич! Мне кажется, ты несколько несправедливо поступил с бедным Павлом. Но полно о нем, пора поговорить о себе.
Сознаюсь, да и нельзя и не сознаться, что я виноват, очень много виноват перед тобой. Но все же не так, как ты меня в том упрекаешь. В письме твоем к Станицкому ты сказал: «Вижу, что Павел скоро будет выше нашей сферы». Что разумел ты под этими словами?..
Если это то, что я понял, то я очень далек от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвысив свое состояние, забывал тех, которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?
Право, я не таков. Нет, хочу лучше думать, что эти слова у тебя невольно вырвались. Мысль, что я потерял твое расположение, меня может убить. Так, любезный Миша, я мог не писать, мог не отвечать на твои письма от беспечности, от рассеянности, к чему хочешь припиши, но быть неблагодарным, позабыть твое расположение, право, этого я не в состоянии. Писал бы к тебе еще, и не кончил бы вечно, да боюсь наскучить. Брани меня, ругай, но я не виноват, – у меня украли твою карту Белого моря с моим ружьем вместе на дороге, когда я ехал в Архангельск.
P. S. Теперь я должен несколько оправдаться перед тобой. Перед отъездом моим из Петербурга в Архангельск я написал к тебе письмо и поручил Сергею[37] доставить его на почту. По возвращении моем я рассказал ему, что получал от тебя письма, но только ответа на мое не было, и удивился этому, он покраснел, и брат Платон открыл, что он потерял его. Из Архангельска же почему не писал, то и сам не умею дать отчету.
Скажу ль, что с пяти часов утра до девяти вечера бывал на работе, после должен был идти отдать отчет обо всем капитану, откуда возвращался не ранее одиннадцати часов, часто кидался в платье на постель и просыпал до следующего утра. Таким образом протекал почти каждый день, не выключая и праздников, а ежели и находилось несколько свободных минут, то они посвящаемы были дружбе и любви присутствующих.
Дружбе Константина Васильевича[38], а любви, как бы ты думал к кому… Едва смею выговорить, к…[39] Да, любезный Миша, если б я несколько более имел времени видеться с ней, тогда прощай твой бедный Павел без сердца и головы. Куда бы был тогда он годен? Вот, я думаю, главная причина, которая меня лишила удовольствия писать к тебе. Вижу, как ты нахмурился, всегда строгий и благоразумный, ты делаешь возражение – разве дружбу должно забыть для любви?
Отвечаю – все то же – виноват! Но кто из нас не был молод? Кто не делал дурачеств? Дай Бог, чтоб дурачество такого роду было со мною последнее. Из Кронштадта не писал потому, что не знал, куда писать к тебе. П. Юхарин (он пришел с нами на эскадре) уверил меня, что ты кончил всю свою опись[40] и возвратишься скоро в Архангельск, и потому я решился лучше переждать до твоего возвращения. После такого чистосердечного признания неужели ты будешь так жестокосерд, что не извинишь меня и не напишешь ответа, чем истинно успокоишь меня? Всякая минута твоей медлительности будет дорого стоить мне.
Поговорим несколько, если хочешь знать, о нашей компании. Начну с того, что по приезде моем в Архангельск все свои действия – по твоим описаниям; и не ошибся, с Шеманом на другой день нашего свидания я сделался приятель, он истинно хороший человек, славный офицер, и мы с ним скоро сошлись, с князем[41] почти [сошлись], а остальных ты знаешь; из молодых было несколько хороших офицеров. Как трудно новому офицеру поступать в экипаж, где уж все друг друга знают и смотрят на пришельца довольно странными глазами. Как часто я должен был играть презабавные роли.
Например, у нас был общий чай, но что это стоило? Одного надо было убедить доказательствами истинной пользы, другого, что капитан этого хочет и он, верно, узнает, отчего расстроилось; третьего, что уж все согласились, и неужели он один откажется быть в компании всех. Таким образом составилось. Зато после я уж слишком много был вознагражден, потому что всем понравилось, и все единодушно признали, чтобы следующую кампанию иметь чай общий.
Читать бесплатно другие книги:
