Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

Со Скобелевым в огне

На следующий день, т. е. 25 августа, наша бригада направилась туда же, к этому заколдованному и роковому для нескольких тысяч русских воинов городу, и расположилась бивуаком в лощине между шоссе и деревней Баготом.

С 26 августа я почти не считаю себя кавалеристом, так как мне приходилось иметь дело преимущественно с пехотой и пешей артиллерией – главными родами оружий при плевненских операциях.

Так как мне придется довольно долго остановиться на своем пребывании под Плевной, на Зеленых горах, то я позволю себе вкратце описать эту местность, на которой так упорно и мужественно боролись храбрые скобелевские войска. Где пролито было так много молодой русской крови и которой все-таки справедливо гордится каждый истый русский патриот.

К юго-востоку от деревни Брестовец (в расстоянии от нее около версты) находится наиболее возвышенная часть этого района – гора Рыжая. К северу же и северо-востоку от упомянутой деревни местность постепенно понижается, образуя в последнем случае так называемый первый гребень Зеленых гор, южный скат которого, вместе с северною покатостью горы Рыжей, представляет довольно глубокую лощину, местами переходящую в овраг и называемую Брестовецким логом. К востоку от деревни Крышино (в расстоянии тоже около версты) находится довольно обширная возвышенность, которая образует два длинных гребня: южный (или второй гребень Зеленых гор) тянется почти в восточном направлении и северный (или третий гребень Зеленых гор) – в северо-восточном направлении к южной окраине города.

Все эти три гребня, имевшие такое важное значение при атаке и обороне этой местности, оканчиваются у Тученицкого оврага, очень крутого, местами совершенно обрывистого, на дне которого протекает небольшая речка того же имени. У самого города в реку Тученицу вливается с западной стороны незначительный ручей Зеленогорский, левый берег которого на протяжении 150–200 сажен довольно круто поднимается и увенчан был сильными турецкими укреплениями: Иса-Ага (или Скобелевский № 2) – ближайший к городу, Каванлык (или Скобелевский № 1) – к западу от последнего и соединенный с ним траншеей, и Баглык Сарты (или Садовое) – еще западнее. К северу от деревни Крышино турки устроили на высотах тоже несколько редутов, причем ближайший из них – Юнус-бей – отстоял от деревни почти на полверсты.

Вот вкратце характер местности и укрепления гор левого берега Тученицы, получивших название «Зеленых» вследствие того, что они покрыты виноградниками, кустами и отдельными деревьями.

Зеленые горы! Как сильно бьется сердце у каждого русского воина при воспоминаниях об этих кровавых, славных местах! И какая страшная разница между этими словами и другими двумя, с ними сходными, – Зеленым островом! Здесь – смех, веселье, радость, музыка, аплодисменты. Там – смерть, мучения, пушечные громы, ружейная трескотня, скорбь, слезы, кровь…

Да, много русских костей осталось там, на этих страшных горах, где теперь болгарин-земледелец мирно и спокойно разрабатывает свои виноградники и нивы, удобренные русскими трупами!

После двух неудачных и тяжелых попыток (8 и 18 июля) овладеть Плевной и разбить армию Османа, в нашей главной квартире решено было, собрав к этому важному пункту значительное число войск, произвести в третий раз решительную атаку плевненских укреплений, подготовив ее предварительно в достаточной степени сильным артиллерийским огнем. С востока и севера действовали войска 4-го и 9-го корпусов, а также румынская армия; с юга, со стороны деревни Брестовец и к западу от Тученицкого оврага, назначены были действовать те самые войска (князя Имеретинского и Скобелева), которые 22 августа с такою отвагой овладели Ловчей.

Наша бригада (собственно семь сотен, так как пять сотен осталось на Шипке), под командой полковника Чернозубова, вошла в состав этих войск и подчинилась князю Имеретинскому.

Еще с утра 26 августа завязался оживленный артиллерийский бой между батареями 4-го и 9-го корпусов, а также румынскими – с одной стороны, и турецкими орудиями, помещавшимися в редутах, – с другой. Пушечные выстрелы, то одиночные, то залпами, почти непрерывно раздавались к северо-востоку от нас. Отряд князя Имеретинского в этот день почти бездействовал, и только казаки наши имели незначительное столкновение с черкесами, оттеснив их цепь с первого гребня Зеленых гор.

27 августа бой продолжался.

Нашей сотне приказано было занять цепь на первом гребне Зеленых гор. Я со своей полусотней расположился вправо от шоссе в северо-восточном направлении до Тученицкого оврага. Ретивов с другою полусотней – влево от шоссе до деревни Брестовец, которая была занята нашей пехотой.

Сотни русских орудий гремели к востоку и югу от Плевны, и турецкие дальнобойки энергично отвечали на наш страшный огонь.

Против нашей сотни, на первом же гребне, находилась цепь черкесов, с которой мы изредка перестреливались. Было около трех часов дня, когда я получил приказание отбросить эту цепь с первого гребня. Медленно начал я подвигаться со своими людьми вперед, постепенно учащая огонь. Черкесы сначала шагом отступали, затем быстро очистили фронт и навели нас на свою пехоту, которая и открыла по казакам сильный огонь. Волей-неволей пришлось остановиться, и я послал просить себе помощи. К счастью, скоро подошла наша пехота (цепь Калужского полка), и мы совместными силами стали энергично наседать на турок, поражая их метким огнем из крынок и берданок. Красные фески, выпуская целые тучи пуль, поспешно отступили и заняли второй гребень Зеленых гор.

В это время прискакал казак и передал мне приказание Гречановского – собрать свою полусотню и расположиться за правым флангом, зорко наблюдая Тученицкий овраг на случай обхода нас неприятелем. Лишь только я успел собрать людей, как калужцы[171] двинулись вперед, в атаку на второй гребень. Я с полусотней направился вслед за ними. Турки не выдержали дружного натиска нашей пехоты и бежали. Спустившись с первого гребня в лощину и поднявшись затем по заросшему частым кустарником скату на второй гребень, очищенный турками, я остановился на пологом хребте между деревьями.

К нам скоро подошла какая-то рота Калужского полка и залегла тут же, в виноградниках. Турки с редутов, очевидно, заметили наше присутствие и начали буквально обсыпать нас снарядами, которые скоро избороздили вокруг всю землю. Нужно было иметь много присутствия духа и самообладания, чтобы спокойно и неподвижно стоять под этим убийственным огнем. Особенно подействовало это на пехотных солдат, и некоторые из них, вероятно более молодые, стали потихоньку, озираясь по сторонам, удирать назад.

Не видя офицера и замечая, какое сильное нравственное впечатление производят на солдат эти рвущиеся с пронзительным, злобным шипением неприятельские гранаты, я подъехал к ним. – «Ну, как вам не стыдно, братцы, убегать! А еще Скобелевские герои!.. И нашли, кого бояться – турецких снарядов! Они только пугают, а вреда не делают… Вот посмотрите на казаков, как они стоят!» Действительно, мои казаки, как бывалые уже и опытные, держали себя молодцами. Солдатики, видимо, ободрились после моих слов и стали гораздо спокойнее. За разбежавшимися же я послал нескольких казаков.

Через некоторое время роте этой, так же как и другим частям Калужского полка, приказано было двинуться в атаку. С замечательным мужеством и самоотвержением ринулись они вперед, на врага. Некоторые солдаты увлеклись до того, что овладели не только вторым гребнем, но даже третьим, и преследовали сбитых и бежавших турок до самого Зеленогорского ручья и далее, до редута. Но тут, на крутом скате, их встретили неприятельские резервы и в свою очередь атаковали наших малочисленных и усталых храбрецов…

Во время этой атаки я с казаками охранял правый фланг и зорко наблюдал за Тученицким оврагом. Вскоре ко мне подъехал есаул Гречановский и приказал, собрав полусотню, присоединиться к полку.

Двигаясь обратно со своей командой по шоссе, я увидел в стороне скакавшую от позиции и по направлению к нам группу всадников, над которой рельефно развевался белый значок и впереди которой особенно выделялся на белой лошади молодой красивый генерал. Я сразу узнал Скобелева 2-го, о котором так много уже слышал и которого видел еще ранее в Бухаресте, в гостинице, и 24 августа, после взятия Ловчи, при прохождении отряда князя Имеретинского в Плевну.

– Смирно! Пики в руку! – скомандовал я полусотне и сам взял под козырек.

– Пожалуйте сюда! – подозвал меня генерал, подъехав ближе, – вы откуда и куда?

– Я с полусотней все время находился на правом фланге, между шоссе и Тученицким оврагом. А теперь командир сотни приказал мне присоединиться к полку…

– А знаю… Спасибо, казаки, за службу! – крикнул он полусотне.

– Рады стараться, ваше превосходительство! – дружно отвечали они под аккомпанемент свистящих и плачущих пуль.

– Я – начальник боевой линии отряда, – продолжал генерал, обращаясь ко мне, – а потому приказываю вам сейчас же вернуться обратно на позицию, рассыпать ваших людей и подобрать всех наших раненых. Старайтесь пробираться даже через цепь. Надеюсь, что вы исполните возлагаемое на вас поручение добросовестно, честно!

– Слушаю, ваше превосходительство, постараюсь! – отвечал я.

– А завтра утром, – прибавил он, – доложите мне, сколько всего раненых вы подобрали… И, дав шпоры лошади, герой Зеленых гор поскакал дальше, по направлению к Брестовцу.

Хотя контратака турок и была отбита прибывшими подкреплениями и мы удержали за собой второй гребень Зеленых гор, но калужцы потеряли в этом бою несколько сот человек, и оба гребня были усеяны убитыми и ранеными воинами. Мне с полусотней предстояло работы немало.

Известив Гречановского о своей новой миссии и дав наставление казакам по исполнению совершенно неизвестной для них обязанности санитаров, я, рассыпав полусотню лавой, двинулся через виноградники на позицию.

Началась тяжелая работа по эвакуации раненых с поля сражения, и под пулями, на перевязочный пункт. Крепкие нервы нужно было иметь, чтобы терпеливо переносить эти ужасные стоны страдальцев, их хватающие за душу мольбы, а часто и проклятия. Некоторых раненых казаки несли, устраивая из шинелей и пик импровизированные носилки, других вели под руки, третьих сажали на своих коней и поддерживали на ходу.

Так работали мы всю ночь без отдыха.

– Ваше благородие! – подъехал ко мне на заре вахмистр. – Казаки не возвращаются с перевязочного пункта, застряли там чего-то. Совсем людей из полусотни мало осталось…

– А раненых много еще?

– Никак нет, ваше благородие, всех подобрали уже.

– Ну, так вот что… – распорядился я, еле удерживаясь сам от одолевавшего меня сна, – ты побудь здесь, а я отправлюсь назад и посмотрю, что там делается.

Оказалось, что большинство казаков чуть держались на ногах от усталости. Лошади тоже были страшно изнурены и другие сутки работали без корма.

Было уже совершенно светло, когда я, приказав вахмистру собрать людей и отвести их в полк, поехал доложить об этом командиру полка. На бивуаке застал Гречановского, съел у него наскоро кусок курицы, выпил вместо чаю водки и поскакал затем на гору 16-й дивизии, возле которой, в логу, устроен был перевязочный пункт. «Нужно будет узнать здесь, сколько всего раненых, – рассуждал я. – Скобелев приказал считать их, а я этого положительно не мог делать…» Получив от доктора все необходимые мне сведения, я поехал разыскивать Скобелева.

Ввиду того, что предположенная на 28 августа атака плевненских укреплений была по некоторым соображениям отложена, Скобелев, дабы не подвергать своих людей напрасным потерям, приказал очистить второй гребень Зеленых гор и отступить на первый. Калужский полк, как сильно пострадавший в бою 27 августа, был убран в резерв и заменен эстляндцами[172].

Утро 28 августа началось на Зеленых горах грохотом орудий и сильной ружейной трескотней: турки перешли в наступление на наши войска, занимавшие позицию первого гребня. Но несколько попыток их не увенчались успехом, и эстляндцы, поддержанные стрелками, мужественно отразили все смелые атаки турок.

Скобелева я нашел на Рыжей горе. Он сидел на походном складном стуле возле длинной нашей батареи и в бинокль рассматривал позицию.

– Ваше превосходительство изволили приказать мне вчера доложить вам о числе раненых: полусотня работала всю ночь, и на перевязочный пункт доставлено 450 человек, – доложил я генералу.

– Хорошо, благодарю вас, – отвечал он.

Я хотел ехать восвояси.

– Постойте, – обратился ко мне снова генерал, – вот вам новая работа: возьмите мой бинокль, садитесь на этот стул и внимательно наблюдайте за всей позицией. Если заметите что особенное – сейчас дайте мне знать. В вашем распоряжении оставляю трех казаков. А я поеду к князю Имеретинскому… И, усевшись на коня, он поскакал в Богот.

Я уместился поудобнее на трехногом скобелевском стуле, вооружился его биноклем и стал рассматривать Зеленогорскую позицию, высоты по обе стороны Тученицы и Крышинский редут. (Лежавший в лощине город Плевна с его белыми домиками и стройными минаретами с моего места не был виден.)

«Господи, да когда же, наконец, мы возьмем этот заколдованный, страшный город? – думал я под грохот стоявших возле меня нескольких батарей, в числе которых была одна, составленная из турецких дальнобойных орудий, взятых 9-м корпусом под Никополем. – Ведь вот, кажется, пустое: никакой крепости нет, непривычному глазу почти не видно даже этих укреплений – каких-то ничтожных земляных насыпей; как будто даже там нет никого, точно спит все или вымерло… А попробуй-ка сунься туда – в это мертвое царство! И какой ад поднимется там, какие громы станут изрыгать эти серые земляные насыпи, эти длинные тонкие ровики!.. И сколько жизней – молодых, здоровых, сильных – за которых теперь молятся десятки миллионов славян, снова вырвут эти злые свинцовые пчелки, эти куски чугуна, разрывающие в клочки человеческое мясо и кости… Но, рано или поздно, сломим же мы наконец это геройское сопротивление Османа! Терпение и труд все перетрут!.. Настанет же некогда день и погибнет кровавая Плевна, храбрый погибнет Осман и весь стан мушир-гази Османа!»[173] – пародировал я известные слова Гомера, сказанные им относительно знаменитой Трои.

Турки отвечали временами довольно энергично на огонь наших батарей, и неприятельские гранаты рвались и зарывались в землю то впереди, то позади орудий, то между ними, к счастью не задевая никого из нас. После бессонно проведенной ночи меня страшно клонило ко сну, и нужно было много усилий, чтобы не поддаться этому тяжелому состоянию. Сначала я беседовал с ординарцем Скобелева, нашего же полка хорунжим Чеботаревым. Но скоро он улегся возле меня на землю, завернулся в пальто и, не обращая внимания на турецкие гранаты, зарывавшиеся возле нас, захрапел через минуту так громко и аппетитно, что мне сделалось просто завидно.

Так просидел я под огнем на скобелевском стуле около пяти часов. Наконец, часа в четыре, я увидел приближавшуюся конную группу со знакомым значком и с белым всадником впереди. «Ну что нового?» – обратился ко мне Скобелев, подъехав к батарее и останавливая коня. «Ничего особенного нет, ваше превосходительство! – отвечал я. – За это время турки передвигали только незначительные части пехоты, по которым стреляла наша артиллерия…»

Побыв еще некоторое время на батарее, Скобелев со штабом, к которому пристроился и я, поехал осматривать позиции наших войск на Зеленых горах. Невзирая на сильный артиллерийский и ружейный огонь, который открыли турки по нашей конной группе, Скобелев смело галопировал даже за линией аванпостов, внимательно осматривая местность и позиции – наши и неприятельские.

– Господа, – обратился к нам между прочим Скобелев, – старайтесь хорошенько запоминать окружающую местность и расположение наших войск. Во время боя я буду часто посылать вас с приказаниями, и вы должны быстро исполнять их и не блудить… Даже по ночам вам придется нередко ездить… От толкового и храброго ординарца часто зависит успех боя!

Объехав все позиции, мы шагом направились к Брестовцу. Солнце уже садилось, в воздухе стало заметно свежеть. Скобелев разослал почти всех бывших при нем ординарцев с разными приказаниями, и скоро из десяти человек остался один я.

– Дукмасов, – обратился вдруг генерал ко мне, – поезжайте сейчас ко всем командирам частей и объявите им, чтобы к завтрашнему дню они непременно пополнили свои патроны, а в батареях снаряды. Чтобы везде была приготовлена горячая пища и непременно по полтора фунта мяса на человека. Я строго взыщу с командиров, если замечу отступление от этого. Затем пусть позаботятся о шанцевом инструменте[174], и чтобы каждую минуту были готовы двинуться в атаку… На передовых позициях пусть люди углубляют траншеи, и чтобы имели при себе по фунту мяса. Вы поняли, что я вам сказал? Не позабудете?

– Помню все, ваше превосходительство, будьте покойны! – отвечал я.

Но генерал прервал меня.

– Нет, лучше пойдемте в лагерь, я прикажу начальнику штаба все это написать. А то вы, пожалуй, перепутаете еще, а я потом буду взыскивать с командиров частей… Смотрите только, когда будете ночью развозить приказание, не попадитесь в руки турок! Хорошо ли вы запомнили местность и расположение наших войск?

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, какой же я казак после этого буду! – отвечал я.

В лагере Скобелев представил меня своему начальнику штаба, капитану Алексею Николаевичу Куропаткину. Это был довольно молодой еще офицер Генерального штаба – небольшого роста, брюнет, с маленькими, черными и выразительными глазами, очень спокойный, хладнокровный и рассудительный. Вообще, Куропаткин произвел на меня самое приятное впечатление. В нем не было того высокого, порой надменного отношения к нам, маленьким офицерам, которое мне нередко приходилось встречать в людях, носящих мундир Генерального штаба, и которое всегда так глубоко оскорбляло нас, неученых строевиков. Он крепко, по-товарищески, пожал мне руку, сейчас же написал приказание Скобелева и, передав мне бумаги, пожелал успеха и счастливого пути.

Вообще, Куропаткин представлял некоторый контраст со Скобелевым – не по уму, конечно, а по натуре. Спокойный, несколько медлительный, осторожный, осмотрительный и дельный, он представлял противовес пылкой, увлекающейся и нервной натуре Михаила Дмитриевича.

Получив от Куропаткина письменные приказания, я повез их развозить начальникам пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей. Ночь была безлунная, темная, в трех-четырех шагах ничего не было видно. Нередко попадая в канавы, овраги, то пешком, то верхом, рыскал я всю ночь по траншеям, развозя приказания. И только под утро попал я на бивуак своего полка, командиру которого тоже передал пакет.

Забравшись в первую попавшуюся палатку и повалившись здесь на землю, я крепко и почти моментально уснул после двух тяжелых бессонных ночей.

Часов в восемь утра я проснулся. Товарищи мои уже встали и пили чай.

– А, и ординарец скобелевский глаза продрал! Ишь, разважничался, фазан этакий! Ну, поднимайся, у нас коньяк есть! – так приветствовали меня станичники – господа хорунжие и сотники.

Откровенно говоря, мне вовсе не нравилась ординарческая, посыльная служба. Я знал, как мы, строевые офицеры, недружелюбно, порой враждебно даже, относились к этим штабным деятелям, отнимавшим у нас обыкновенно награды и лавры, называя их фазанами, моншерами, шаркунами, полотерами и другими эпитетами, хотя многие из них совершенно и не заслужили этого. Я с глубоким уважением и любовью относился только к строевой службе и хотел всю кампанию оставаться в рядах своей сотни… И только имя Скобелева, его популярность в армии и народе и, наконец, самая опасность моего положения мирили меня с этим местом.

Поболтав с товарищами, напившись чаю и поделившись с ними своей ночной поездкой по позиции (к счастью, ночь эта прошла у нас совершенно спокойно), я снова уселся на коня и поехал разыскивать генерала. Нашел его, по обыкновению, на позиции, под пулями.

– А, здравствуйте, казак! – сказал он весело, увидев меня. – А я думал, что вы попались туркам и они вас на кол посадили!

– Ну, вряд ли это им удастся, ваше превосходительство! – отвечал я, здороваясь с новыми своими товарищами. – Живым-то я не дамся им, ну а с мертвым пускай делают что хотят!

Генерал засмеялся и посмотрел на меня одобрительно.

В этот день, т. е. 29 августа, после полудня войска наши, по приказанию Скобелева, с первого гребня двинулись вперед и быстро овладели вторым гребнем. Турки в беспорядке бежали и открыли как с третьего гребня, так и с редутов сильный ружейный и артиллерийский огонь по нашей передовой линии, на которой, под пулями и снарядами, наши солдаты уже начали рыть закрытые для себя траншеи. В ночь с 29-го на 30-е турки снова делали слабые попытки наступать на наши позиции на втором гребне, но по-прежнему были отражены эстляндцами.

Наконец наступил кровавый день 30 августа. Густой туман окутывал нас со всех сторон, мелкий дождик зарядил, по-видимому, на весь день, образуя липкую грязь на глинистых, поросших виноградниками и кукурузой скатах Плевненских возвышенностей. С раннего утра уже загремели пушечные выстрелы вокруг Плевны, и целые сотни русских гранат и бомб, шипя и свистя, летали в редуты, траншеи и в город. Большинство их, конечно, впивалось не в человеческое мясо, а в землю и камень. Турки отвечали довольно вяло. Уже давно мы все на ногах, или, вернее, на конях, и ездим по позициям за Скобелевым, у которого сегодня лицо необыкновенно серьезно, озабоченно. Вот вся группа остановилась на возвышенности, и Скобелев внимательно рассматривает расположение войск.

– Послушайте, – внезапно обратился он к Куропаткину, – я и забыл совсем. Как бы назначить кого-нибудь из расторопных офицеров, чтобы позаботился о доставке воды на позицию для войск во все время сражения, – это необходимо!

Куропаткин оглянулся кругом и остановился на мне.

– Да вот – Дукмасов может. Пожалуйте-ка сюда!

И Куропаткин начал объяснять мне мою новую обязанность. Вначале я страшно обиделся за такое поручение. «Вот, черт возьми, – думал я, слушая наставление Куропаткина, – неужели я ни к чему более не способен, как только развозить воду… Люди идут в бой, грудью столкнутся с врагом, и вся честь победы падет на их долю, а тут изображай из себя водовоза». Наконец, я не выдержал.

– Господин капитан, – обратился я к Куропаткину, – нельзя ли вас просить избавить меня от этой обязанности. Назначьте, пожалуйста, какого-нибудь урядника, что ли. Я предпочел бы идти в атаку, на штурм, чем возиться с таким небоевым делом!

Капитан, заметя по выражению моего лица и тону голоса мое неудовольствие, слегка улыбнулся.

– Вы напрасно думаете, – мягко и дружески заметил он, – что то дело, которое вам поручено, так ничтожно и обидно для самолюбия: каждый приносит долю пользы в этом общем, великом деле. Доставлять ближнему облегчение в страданиях, подкреплять его силы – это, напротив, великая роль, и каждый принесет вам за это искреннюю благодарность. Доводы Алексея Николаевича были настолько убедительны, что я вполне с ним согласился, и задетое слегка самолюбие было совершенно успокоено.

Вообще, нельзя не отдать должную справедливость уму Алексея Николаевича, такту его и уменью обращаться с подчиненными. Ведь другой на его месте на мое замечание о назначении урядника распоряжаться подвозом воды крикнул бы просто: «Извольте не рассуждать, а исполнять, что вам приказывают!» Положим, я и стал бы исполнять, но не с такою энергией, не с таким глубоким сознанием пользы и важности порученного мне дела, а просто с формальной лишь стороны… Здесь же сила убеждения, спокойная логика и теплое, товарищеское обращение вполне достигают своей цели.

Куропаткин ускакал догонять Скобелева, а я решился добросовестно заняться своей новой мирной миссией в сфере пуль и гранат. Обидно мне было только то, что меня могли убить или ранить в то время, когда я занимался самым мирным занятием.

Получив в свое распоряжение десять казаков, я отправился с ними в деревню Брестовец, собрал там несколько каруц с волами и бочками и организовал подвоз воды на позицию. Двенадцать бочек с водой постоянно стояли на известных местах, а четыре безостановочно снабжали войска на позициях.

– Вот спасибо, дай Бог вам здоровья, казачки! – говорили солдатики, утоляя томительную жажду в самом разгаре жаркого боя.

Устроив таким образом порученное мне дело, я вернулся снова в свиту Скобелева исполнять свои ординарческие обязанности.

Не буду останавливаться на описании подробностей боя 30 августа на Зеленых горах, на геройских подвигах наших войск. Русскому читателю эти подвиги прекрасно известны из многочисленных корреспонденций, рассказов и особенно из правдивого, подробного и высокохудожественного описания этого славного боя в капитальном труде генерала Куропаткина «Ловча и Плевна». В летописях русской военной истории бои 30 и 31 августа на Зеленых горах прибавят еще несколько славных страниц.

План Скобелева атаковать редуты № 1-й и 2-й действительно гениален и сильно поразил турок и их недюжинного предводителя своею неожиданностью, смелостью, даже дерзостью. Идея блестящая, исполнение – не менее славное. И если храбрые бойцы и их гениальный полководец не получили своевременно поддержки, помощи, то в этом не их вина! Будь направлена сюда главная атака всех оставшихся свободных резервов – несомненно, что армия Османа-паши сложила бы оружие или, в противном случае, совершенно была бы истреблена.

Общая атака плевненских укреплений назначена была в три часа дня, но на Зеленых горах бой начался гораздо раньше: Скобелев решил занять сначала третий гребень, укрепиться на нем и затем уже двинуться в три часа, вместе с другими войсками, на штурм редутов.

Под грохот наших батарей двинулись в атаку, в десять часов утра, на третий гребень владимирцы[175] и стрелки. Прикрываемые туманом, они быстро и молодецки оттеснили турок с этого гребня. Некоторые, как приказано было им, остановились здесь и занялись самоокапыванием, другие же, не видя ясного очертания гребня, продолжали преследовать бежавшего врага до самых редутов, причем несколько смельчаков даже вскочили в неприятельское укрепление. Впрочем, вскоре турки вытеснили эту слабую горсть храбрецов и, в свою очередь, перешли в наступление. Но, встреченные огнем владимирцев и суздальцев[176], мусульмане принуждены были отойти обратно к своим редутам, оставив третий гребень в наших руках.

Общий штурм начался ровно в три часа дня. Владимирцы получили приказание атаковать редут 1-й, суздальцы – редут 2-й, стрелки 9-го и 10-го батальонов – направились правее последних.

Стройно, в полном порядке и под музыку, двинулись эти части вперед, быстро спустились с третьего гребня, перескочили ручей и стали карабкаться наверх по скользкому, вследствие дождей, и голому скату… Но тут убийственный огонь неприятеля заставил их временно остановиться. Поддержанные ревельцами[177], которые из резерва подошли к ним на подмогу, наши молодцы снова полезли по вязкому грунту навстречу страшному свинцовому дождю, теряя по дороге сотни своих храбрых товарищей… На половине ската солдаты снова приостановились: эти тучи пуль на совершенно открытом скате производили ужасное опустошение в рядах наших бойцов, что, в связи с физическою усталостью, делало дальнейшее наступление почти невозможным. Еще несколько мгновений – и наступающие части бросятся назад!.. Момент был критический!.. Скобелев решился тогда на последнюю, крайнюю меру – бросить в боевую линию весь оставшийся в его распоряжении резерв – три батальона либавцев[178] и два стрелков…

Я позволю себе здесь выписать почти две страницы высокохудожественного и правдивого описания этих боевых минут из замечательного труда генерала Куропаткина «Ловча и Плевна»:

«Пять свежих батальонов, – пишет почтенный автор, – скрылись в зловещей долине, которая так же быстро поглотила их, как уже поглотила одиннадцать батальонов, ранее посланных. Эта лощина представлялась каким-то чудовищем, которое ненасытно требовало и поглощало все новые и новые жертвы. Несколько тысяч человек уже убыли из строя. Либавцы и стрелки молодецки достигли лощины и, оставив там свои жертвы убитыми, ранеными и отсталыми, стали, в свою очередь, карабкаться по скату. Вот они уже достигли изнемогавших в борьбе с губительным огнем наших передовых частей, слились с ними и начали продвигаться вперед сперва довольно быстро, затем все медленнее. В это время турки перешли сами в наступление против нашего крайнего правого фланга из города Плевны. Тут были у них пехота, черкесы и башибузуки. […]

Дрались врукопашную. Наш правый фланг приостановился. Фронт и левый фланг были тоже близки к остановке. […]

Успех боя окончательно заколебался. Тогда генерал Скобелев решил бросить на весы военного счастья единственный оставшийся в его распоряжении резерв – самого себя. Неподвижно, не спуская глаз с редутов, стоял он верхом, спустившись с третьего гребня на половине ската до ручья, окруженный штабом, с конвоем и значком. Скрывая волнение, генерал Скобелев старался бесстрастно-спокойно глядеть, как полк за полком исчезали в пекле боя. Град пуль уносил все новые и новые жертвы из конвоя, но ни на секунду не рассеивал его внимания. Всякая мысль лично о себе была далека в эту минуту. Одна крупная забота об успехе порученного ему боя всецело поглощала все. Если генерал Скобелев не бросился ранее с передовыми войсками, как то подсказывала ему горячая кровь, то только потому, что он смотрел на себя как на резерв, которым заранее решил пожертвовать без оглядки, как только наступит, по его мнению, решительная минута.

Минута эта настала. Генерал Скобелев пожертвовал собою и только чудом вышел живым из боя, в который беззаветно окунулся. Дав шпоры коню, генерал Скобелев быстро доскакал до оврага, опустился или, вернее, скатился к ручью и начал подниматься на противоположный скат к редуту № 1. Появление генерала было замечено даже в те минуты, настолько Скобелев уже был популярен между войсками. Отступавшие возвращались, лежавшие вставали и шли за ним на смерть. Его громкое: «Вперед, ребята!» – придавало новые силы. Турки, занимавшие ложементы[179] перед редутом № 1, не выдержали, оставили их и бегом отступили в редуты и траншею между ними. […]

Вид отступавших от ложементов турок воодушевил еще более наших. “Ура”, подхваченное тысячами грудей, грозно полилось по линии. Скользя, падая, вновь поднимаясь, теряя сотни убитыми и ранеными, запыхавшиеся, охрипшие от крика, наши войска за Скобелевым все лезли и лезли вперед. Двигались нестройными, но дружными кучками различных частей и одиночными людьми. Огонь турок точно ослабел или действие его, за захватившей всех решимостью дойти до турок и все возраставшей уверенностью в успехе, стало менее заметным. Казалось, в рядах турок замечалось колебание. Еще несколько тяжелых мгновений – и наши передовые ворвались с остервенением в траншею и затем, в 4 часа 25 минут пополудни, в редут № 1. […]

Генерал Скобелев, добравшись до редута, скатился с лошадью в ров, высвободился из-под нее и из числа первых ворвался в редут. Внутри и около редута завязалась короткая рукопашная схватка. Упорнейшие турки были перебиты, остальные отступили назад к своему лагерю, лежащему в 300 саженях к северу от линии редутов. Другие отступили к редуту № 2. […]

Интересен следующий эпизод: схватка еще не всюду была кончена, как офицеры и солдаты, шедшие на редут за Скобелевым, как за знаменем, окружили его и умоляли идти назад, умоляли поберечь себя. Тяжелораненый майор Либавского полка тащил его за ногу из седла. Лошадь, на которую Скобелев сел, была повернута и выведена из редута. В эти минуты каждый от сердца готов был прикрыть своею грудью начальника, раз уверовав в него и видя его личный пример, личное презрение к смерти…»[180]

Итак, редут № 1 и часть траншеи вправо от него остались за нами. Попытка овладеть редутом № 2 сначала была неудачна, и турки отразили наши атаки как с юга, так равно и со стороны редута № 1. Но зато и наши войска, занимавшие редут № 1 и ближайшую траншею, отбросили ружейным огнем турок, пытавшихся через полчаса после потери своего укрепления вновь его захватить.

Несколько позже, по прибытии свежих подкреплений, бойцы наши (суздальцы и либавцы) снова бросились на редут № 2, и, имея впереди достойного предводителя в лице подполковника Мосцевого[181], ворвались в него, переколов на бруствере отчаянно сопротивлявшихся фанатиков. Остальные в страхе бежали в Плевну.

Наконец, наступила ночь – тяжелая, страшная. Не ночь отдыха, успокоения, а напротив, ночь новых трудов, новых треволнений. Днем, когда видишь перед собой врага, стоящего на месте, приближающегося или удаляющегося, опасность не так страшна, но ночью нравственное состояние делается гораздо тяжелее, нервы слишком напрягаются. Каждую минуту ожидаешь неожиданного нападения… Не до отдыха, конечно, было в такие тяжелые минуты! Все ординарцы были разосланы с приказаниями и донесениями. Мне тоже было приказано отправиться с бумагами к князю Имеретинскому. Темень наступила страшная, дождь не прекращался ни на минуту. Завязая в грязи, доехал я до первого гребня, где возле шоссе была разбита палатка князя. Кроме него, в ней помещался начальник штаба полковник Паренсов[182] и несколько адъютантов. Все они, несмотря на поздний час, были заняты делом. Нашему брату, ординарцу, приехавшему с донесением, конечно, не нашлось места в палатке укрыться от дождя и непогоды.

Соскочив с коня, я завернулся в бурку и прилег на мокрой земле возле палатки. Веки скоро сомкнулись, и я уснул тяжелым, свинцовым сном. Недолго, впрочем, пришлось мне наслаждаться отдыхом. Вскоре я почувствовал, что меня кто-то расталкивает.

– Послушайте, бумаги готовы – поезжайте скорей. От души желаю вашему отряду полного успеха, – говорил мне Паренсов.

– Передайте, пожалуйста, Скобелеву, – сказал в это время вышедший из палатки князь, – что я ему буду посылать все, что только возможно собрать в тылу, а также что я послал в главную квартиру и просил подкреплений. Ну, поезжайте, дай Бог удачи!

Передав Скобелеву бумаги и слова князя, я думал на зорьке хоть немного вздремнуть, так как те несколько минут, которые я не заснул, а забылся возле палатки князя, не подкрепили, а, напротив, утомили меня еще более.

Но Скобелев не дал мне спать.

– Послушайте, Дукмасов, – обратился он ко мне, – возьмите человек двадцать казаков да займитесь подвозом патронов стрелкам на позиции, а то они жалуются на недостаток.

Снова вскочил на уставшего не менее меня Дона и всю ночь, до самого утра, ездил от патронных ящиков до редутов, снабжая стрелков патронами Бердана, которые казаки помещали в свои торбы и карманы.

Суровое пасмурное утро 31 августа осветило непроглядную, мрачную картину на Зеленых горах. Туман, пропитанный запахом крови, стоял в воздухе. Сотни молчаливых убитых и целые тысячи стонущих раненых, ожидание уцелевшими новых жертв, новой бойни – все это ухудшало нравственное настроение храбрых, но несчастных воинов. Лица их были суровы, угрюмы, разговоры были сдержанны… Хотя большинство и получило пищу, но немногим пришлось сомкнуть глаза и запастись силами для новых тяжелых испытаний. Ожидания наши не были напрасны. С раннего утра уже загремела канонада с обеих сторон. Туман мало-помалу стал рассеиваться. Кроме артиллерийского огня, турки участили и ружейный. Со всех сторон летели свинцовые и чугунные чудовища в Скобелевские редуты, защищаемые несколькими тысячами наших измученных солдат (суздальцев, эстляндцев, владимирцев).

Доступы к редутам – склон третьего гребня и подъем за Зеленогорским ручьем сильно обстреливались неприятельским перекрестным огнем. Сообщения по этому пространству производились большею частью одиночными людьми, и притом бегом. Самые редуты и траншеи между ними представляли для защитников очень слабое закрытие, и турецкий огонь убивал в них немало народу.

После короткой бомбардировки нашей передовой позиции турки густыми цепями двинулись в атаку на Скобелевский редут № 1, но, встреченные дружным огнем нашей пехоты с редутов и Горталовской траншеи, принуждены были немедленно отступить, несмотря на значительное превосходство в силах, понеся большие потери и оставив несколько сот убитых и раненых.

Главная сила турок двигалась при этом со стороны Садового редута. «Слава Богу! Атака отбита», – вздохнули мы свободнее и перекрестились.

Спустя часа три после описанных, неожиданных для нас атак, часов около десяти утра, они снова начали усиленно обстреливать нашу передовую позицию, а затем густыми цепями красных фесок двинулись в атаку и повели ее так энергично, так храбро, что едва не овладели укреплениями, стоившими нам таких ужасных жертв. Видно было, как несколько десятков человек наших солдат дрогнули и бросились бежать из редутов. За ними вскоре последовали еще большие кучки, и число защитников становилось все менее и менее. Если бы не гений Скобелева, не его обаяние и безумная храбрость в эту тяжелую минуту, то турки в этот раз наверно овладели бы редутом.

Видя критический момент боя, Скобелев вихрем понесся на своем красивом белом коне, окруженный свитой, к редутам. Увидев любимого начальника, скакавшего навстречу врагу со своим рельефным значком среди этого свинцового дождя, наэлектризованные его словом, его самоотвержением, отступавшие бросились обратно к покинутым местам и дружным, убийственным огнем встретили почти в упор наступавшего врага. Последний не выдержал, дрогнул и, оставив у самых рвов редутов несколько десятков тел своих храбрецов, быстро отступил.

В это время на правом фланге позиции у Тученицкого оврага завязалась оживленная перестрелка. Турки, не тревожимые нашими войсками со стороны Радишева, после нескольких неудачных атак их на редут Омар-бей-табию, рассыпав густую цепь стрелков по правому берегу Тученицкого оврага и видя, что силы скобелевского отряда с этой стороны очень слабы, смело начали спускаться в овраг и даже подниматься на левый берег его. Наша редкая цепь, не будучи в состоянии сопротивляться, стала медленно отходить, цепляясь за деревья, кусты и энергично отстреливаясь. Турки наступали все смелее и смелее.

Видя новую угрожающую опасность, Скобелев поскакал к отступавшим солдатам, удержал их и приказал во что бы то ни стало отбросить турок за овраг. К счастью, в это время подошло подкрепление из резервов – две роты, которые, вместе с бывшими в боевой линии людьми, дружно бросились на турок, заставили их торопливо спуститься в Тученицкий овраг и убраться восвояси. На пути они оставили немало тел – пули и фанаты наши делали свое дело. Героем в этой стычке был подполковник Эрн[183].

Я позабыл упомянуть, что на взятый нами редут (Скобелева № 1) еще ночью с 30 на 31 августа были втащены два наших орудия, которые все время прекрасно действовали и принесли большую пользу для защитников редута. Но, поражаемые со всех сторон, орудия эти около полудня 31-го были подбиты, и большая часть прислуги истреблена. Тогда Скобелев приказал перевезти в тот же редут еще три орудия. С громадными усилиями и с большими жертвами притащили их до места назначения, и новые орудия снова завязали оживленную перестрелку с турецкой артиллерией.

Один из зарядных ящиков, привезенный с этими орудиями, был поставлен за траверсом[184] и послужил причиной страшного несчастья: турецкая фаната ударилась в него, разорвалась – и ящик взлетел на воздух! Оглушающий удар раздался по всей позиции, и целый столб дыма и земли поднялся над редутом. Несколько человек артиллеристов и лошадей были убиты и страшно изувечены, а некоторые буквально разорваны на клочки; убит был осколком храбрый генерал Тебякин[185], ранен командир стрелкового батальона полковник Курсель[186]; начальник штаба Куропаткин этим же злополучным взрывом был контужен и обожжен, но, несмотря на это, остался на позиции и продолжал так же хладнокровно распоряжаться обороной.

Конечно, на наши войска этот взрыв, стоивший нам таких жертв, произвел крайне тяжелое впечатление и в первое время просто ошеломил… Турки, напротив, приветствовали его громкими криками и, совершенно основательно рассчитывая на наше смущение, бросились неожиданно в атаку. Но и в этот раз им не удалось овладеть редутом. Дружные залпы наших рот, особенно из Горталовской траншеи, заставили их постепенно отойти. Это было около часу.

Мы снова вздохнули свободнее. По отбитии этой атаки Скобелев поехал на правый фланг, на редут № 2. Я немного отстал от него и догнал только тогда, когда он выезжал уже из этого редута.

– Вот посмотрите, Дукмасов, – обратился ко мне, когда я подъехал, Скобелев, указывая на полусотню казаков, бывших впереди редута. – Этим господам я приказал выбить из огородов и виноградников черкесов и башибузуков, которые засели там в канавах и сильно беспокоят наших.

Я посмотрел на своих станичников и увидел, что действительно они действовали очень вяло, нерешительно: верхом медленно подвигаясь вперед, осторожно перебираясь через канавы и другие препятствия.

– Вот ваши казаки (тут генерал употребил крепкое, ругательное слово), – продолжал Скобелев, заметно раздражаясь. – Поезжайте и скажите, чтобы сейчас же выбили эту сволочь!

Своим нецензурно-ругательным словом Скобелев сильно задел мое казачье самолюбие. Вспылив и не сознавая ясно, что говорю, я, взяв под козырек, твердо ответил:

– Если вы, ваше превосходительство, ругаете так нас, казаков, то я не могу исполнять вашего приказания.

– Как вы смеете рассуждать, хорунжий! – грозно крикнул на меня Скобелев, весь вспыхнув. – Я прикажу вас расстрелять сейчас!

– Как угодно будет вашему превосходительству! Хотя мы стоим теперь под перекрестным огнем и каждый из нас может быть расстрелян неприятельскими пулями, но, если прикажете, меня расстреляют свои пули.

У Скобелева, между тем, вспышка горячности прошла. Он протянул мне руку и с добродушною улыбкой сказал:

– Ну, довольно… Извините меня, голубчик, я погорячился!

Эта искренняя фраза генерала, который действительно мог предать меня суду за мою дикую выходку, за дерзкое возражение, еще более расположила меня к этому человеку, в котором я и прежде души не чаял, которым был просто очарован. Прикажи он мне тогда скакать в главный лагерь и привезти голову Османа-паши, и я ни минуты не колебался бы, не задумался бы отправиться на это сумасшедшее предприятие!.. Я поехал к казакам, передал им приказание Скобелева, и они немедленно и дружно его исполнили, оттеснив черкесов и башибузуков из близлежащих виноградников.

Вскоре после этого я получил новое поручение. Мне приказано было отправиться на левый фланг позиции и с сотней донских казаков 34-го полка охранять этот фланг со стороны Крышинского редута, удерживая этим турок от атаки в тыл наших войск, действовавших в центре Зеленых гор. Сотней командовал бравый есаул Енютин, с которым вместе мы направились в цепь. Выйдя из виноградников, Енютин рассыпал полусотню, которая тотчас завязала перестрелку с турецкой пехотой, занимавшей траншеи и ложементы близ Крышинского редута. Несмотря на близость неприятеля (шагов 500), казаки успешно состязались в стрельбе с турецкими пехотинцами и, прикрываясь деревьями и кустами, держались до самого вечера на позиции, не допуская турок атаковать наши войска, находившиеся в центре. Потери нашей сотни были довольно ничтожны: два-три казака и шесть-семь лошадей.

Исполнив это поручение, я снова вернулся к Скобелеву и застал его крайне встревоженным и огорченным. В руках он держал телеграмму от генерала Зотова[187] и говорил Куропаткину: «Черт знает что такое! Пишут, что нет подкреплений, а между тем мы видим у них целые колонны, ничего не делающие… Хоть бы произвели демонстрацию с той стороны и отвлекли от нас таким образом часть неприятельских сил! Ведь нам приходится бороться чуть не со всею армией Османа-паши! Отряд наш истощает свои последние силы в непосильной борьбе!» От внутреннего волнения у него показались даже слезы на глазах. Он опустил голову и отвернулся. «Если бы мне теперь свежую бригаду – я доказал бы…» – проговорил он тихо немного спустя (окончания фразы я не расслышал). Затем он поднял голову и, обратившись ко мне, сказал твердым голосом:

– Дукмасов! Поезжайте сейчас на оба редута и прочтите там вслух вот эту телеграмму, которую я получил от генерала Зотова.

Не зная содержания телеграммы и видя Скобелева крайне возбужденным, взволнованным, я немало был удивлен этим лаконическим приказанием.

– Слушаю, ваше превосходительство, – отвечал я, взяв под козырек. – Больше ничего не прикажете?

– Нет, ничего. Это решило все! Поезжайте и прочтите войскам эту телеграмму.

Ударив плетью своего коня, я рысью направился к редуту № 1, до которого было около тысячи шагов. Пули свистали вокруг меня точно рой пчел, но я не обращал на них никакого внимания и больше думал о Скобелеве. Мне стало жаль его, мне было грустно, что мы не выиграем дела, которое так славно начали. Лошадь моя часто спотыкалась о трупы наших солдат, многие из которых уже разложились и наполняли воздух ужасными зловониями. При подъеме на скат, где находились взятые нами редуты, огонь турок еще более усилился, и возле меня стали шлепаться со злобным шипеньем одна за другою неприятельские гранаты.

Я решил, что целый не выйду из этого царства смерти и ужаса… Один из осколков прогудел вдруг над самым моим ухом. Я схватился машинально за голову и думал, что контужен. Но счастье не покидало меня, и я невредимый добрался до цепи. Быстро вскочил я вовнутрь укрепления и был поражен той страшной картиной, которая открылась перед моими глазами: целые груды трупов – православных и мусульман – валялись возле редута и внутри его. Раненые, которых немыслимо было вынести из этой кровавой заколдованной горы, лежали тут же, рядом с убитыми, оглашая воздух стонами, мольбами и проклятиями. Та часть бруствера, которая обращена была к городу, состояла буквально из куч мертвых тел, присыпанных слегка с наружной стороны землей. Два русских орудия стояли безмолвно, подбитые и негодные к употреблению. Несколько сот солдат различных полков, в самых разнообразных позах, стояли, сидели и лежали на банкете[188], по временам стреляя через вал… Они как-то тупо, апатично посмотрели на меня, когда я верхом вскочил в редут.

– Послушайте, братцы, а где тут ваш командир? – обратился я к ним, не видя офицера.

– А вон там – в энтой траншее, что впереди, – ответило несколько голосов, указывая по направлению к Садовому редуту.

Пришлось скакать еще шагов полтораста, и снова под убийственным перекрестным огнем… Невредимый доехал я, наконец, до самой траншеи, занятой тоже нашими солдатами.

– Где тут командир? – повторил я тот же вопрос, останавливая на всем скаку своего коня.

– А я самый и есть! Что прикажете? – проговорил какой-то офицер, приподнимаясь с земли.

Я увидел перед собою человека небольшого роста, средних лет, довольно плотного, с симпатичным, добродушным и чисто русским лицом, в стареньком пальто с потертыми, древними капитанскими погонами и в такой же шапке.

– Позвольте познакомиться, – продолжал он, обращаясь ко мне, – майор Горталов[189]. Чем могу служить?

Майор Горталов – личность историческая в военном отношении, которая должна занять почетное место наряду со Скобелевым, Добровольским[190], Куропаткиным, Эрном и другими героями Зеленых гор.

– Очень приятно. Хорунжий Дукмасов, ординарец генерала Скобелева, – отвечал я, пожимая радушно протянутую мне руку храброго воина. – Только не с радостными вестями я к вам, майор! Генерал Скобелев прислал меня сюда и приказал прочесть телеграмму, которую он только-то получил от генерала Зотова.

Тут я громко прочитал телеграмму, гласившую, что подкрепления не могут быть присланы, ибо таковых не имеется, и что он, генерал Зотов, надеется, что войска Скобелева удержатся собственными силами.

Новость эта произвела на героев-защитников, изнемогавших в неравной борьбе с энергичным противником и каждую минуту ожидавших подмоги, видимо удручающее впечатление. Невольно закрадывалась мысль, что эти отважные бойцы, под впечатлением грустной вести, падут духом и будут обороняться далеко уже не с прежним энтузиазмом, не с прежнею отвагой…

Хотя меня и не уполномочил Скобелев говорить им что-либо еще, но я, тем не менее, стал уверять солдат, будто генерал вполне уверен, что они и без подкреплений сами удержатся на завоеванной позиции, что Великий князь, Главнокомандующий, обещал непременно прислать им помощь и проч. Словом, всеми силами старался хоть немного подбодрить их.

– Ну, до свиданья, дай Бог счастья! – проговорил я на прощанье, пожимая руку Горталова и поворачивая своего усталого коня.

В это время турки неожиданно перешли в наступление против этого участка. Увидев мою фигуру на лошади и принимая, вероятно, меня за какого-нибудь начальника, они открыли шагов с 300 самый убийственный огонь. Пули назойливо стали свистеть мимо моих ушей, и вдруг одна из них злобно влепилась в голову моего верного боевого товарища Дона. Зашаталось бедное животное, грохнулось затем на землю и жалобно застонало… Я едва успел соскочить на землю. «Это Бог меня наказывает за вранье!» – подумал я, прощаясь с несчастным любимым другом.

– Эх, жаль, братцы, хорошая лошадь была! – говорили пехотные солдатики, с соболезнованием смотря на бедное животное, которое, откинув назад голову, страшно хрипя и конвульсивно вздрагивая ногами, боролось со смертью.

«Вот уж одному из нас не суждено вернуться в родные степи, на Дон, – думал я, маршируя обратно от Горталовской траншеи к редуту № 1 и из кавалериста превратившись в пехотинца. – Скоро и мой черед, пожалуй! Может, сейчас вот какой-нибудь роковой кусочек свинца влепится мне в спину или в затылок и уложит так же, как и моего верного Пегаса!..»

Не заходя в редут № 1, я направился ближайшим путем к редуту № 2. Подходя к нему, я встретил знакомого офицера (причисленного к Генеральному штабу штабс-капитана Сокольского), который возвращался из редута тоже пешком.

– Что же это пешечком? – обратился я к нему. – А конь твой где?

– Убили только что, – отвечал он, пожимая мою руку.