Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

– Ну, в таком случае, мы с тобой товарищи: я тоже лишился своего дорогого Дона. Вот что: ты подожди меня здесь немного, я объявлю сейчас приказание генерала на редуте и отправимся вместе назад.

– Ладно, ступай, я подожду!

На редуте № 2 командиром был подполковник Мосцевой, которому я передал то же известие и прочитал телеграмму. И здесь новость эта произвела видимо удручающее впечатление. Не желая заставлять ждать себя, я пустился в обратный путь и вскоре подошел я к Сокольскому. Он сидел на камне между редутами и совершенно спокойно курил папиросу под перекрестным неприятельским артиллерийским и ружейным огнем.

– А я тебя все поджидаю, – хладнокровно сказал он, точно дело происходило где-нибудь на бульваре или в гостиной.

– Однако, ты храбрец! – невольно заметил я, удивляясь тому месту, которое он выбрал себе для отдыха. – Тебе как будто доставляет удовольствие сидеть здесь, ты каждый миг рискуешь быть убитым.

– Э, брат, все равно, куда ни прячься – один черт! – спокойно отвечал Сокольский.

Повторяю еще раз читателю, что я не задаюсь вовсе целью воспроизвести перед его глазами полную картину боя на Зеленых горах в порядке, в системе и подробностях!.. Я описываю лишь те эпизоды, которых был сам свидетелем или слышал тут же, под огнем, от более или менее авторитетных лиц. Поэтому, весьма вероятно, что в описаниях моих могут явиться и некоторые неточности. Моя главная цель – писать все без утайки, одну лишь голую правду, будь она лестная для нашего национального самолюбия или, напротив, неприятная.

Около четырех часов дня турки открыли усиленный артиллерийский и ружейный огонь по нашим редутам. Еще раньше Скобелев начал получать донесения от Горталова и Мосцевого о значительном сосредоточении неприятельских войск против нашего отряда. Очевидно, Осман-паша вздохнул свободнее после отбития атаки на других пунктах позиции и, не тревожимый более никем, решил обрушиться почти всеми своими резервами на самого назойливого и опасного врага, который завладел такими важными в тактическом и стратегическом отношениях пунктами, как редуты № 1 и 2.

Густые цепи турок с сильными поддержками позади неистово лезли вперед, несмотря на страшный огонь наших солдат из редутов и траншей. Целые сотни их валились на землю от русских пуль и гранат. Но это не удерживало остальных, и они, с дикими криками «Алла, Алла!», с пением и со стрельбой на ходу, неудержимою волной все ближе и ближе подвигались к нашим. Впереди ясно развевалось зеленое знамя Пророка: несколько мулл в белых чалмах двигались с атакующими таборами, держа высоко над головами священные Кораны. И все эти тысячи мусульман, как бы опьяненные, с каким-то диким энтузиазмом, точно сумасшедшие или разъяренные звери, стремительно подвигались к редутам. Они, вероятно, поклялись или погибнуть, или победить!.. Вместе с пехотой двигалось несколько сот черкесов и башибузуков, которые своим дьявольским видом, своими криками и гиканьем придавали этой фанатической атаке какой-то адский характер…

В этот роковой момент Скобелев со своею свитой и значком стоял на втором гребне Зеленых гор и с грустью смотрел, как была захвачена турками сначала Горталовская траншея, а затем и редут его имени (№ 1). Отчетливо было видно, как кучки наших солдатиков поспешно спускались с кровавого ската к Зеленогорскому ручью, как красные фески появились в редуте и огласили воздух неистовым, радостным «Алла!». Горсть русских героев не захотела отступить из завоеванных дорогой ценой укреплений и штыками встретила ворвавшихся сынов Магомета. В числе этих павших в неравном штыковом бою богатырей, память о которых будет всегда священна на Руси для каждого истинного патриота, был и честный храбрец – майор Горталов. Отступавшие солдаты наши видели, как несколько ворвавшихся в редут здоровых турок, от которых он защищался шашкой, подняли его безжалостно на штыки… Вечная память тебе, скромный герой и честный воин! Дай Бог, чтобы в рядах Русской армии было побольше таких, беззаветно преданных своему долгу, людей, чтобы пример твой не пропал даром для нашего потомства!

Как мизерны и ничтожны кажутся перед таким истинным героем те мишурные, изящные и паркетные воины, которые с закрученными усиками и с пенсне на носу очень мило и увлекательно рассказывают в обществе об ужасах войны и своих подвигах, заставляя этим нервных барынек вздрагивать и закрывать глаза… Этих господ очень метко охарактеризовал наш талантливый художник Верещагин[191] своей прелестной картиной «Si juenne et si decore!»[192] Какой-то философ сказал, что «количество получаемых боевых наград обратно пропорционально квадратам расстояний, получаемых от неприятеля». И действительно! Что, если бы Горталов каким-нибудь чудом остался жив и удержал за собою этот редут или хотя спасся с горстью своих храбрецов?.. Что бы было ему? Да ничего особенного. Много-много, если бы получил Георгия – и только! И то это у Скобелева. У других, может быть, и того не получил бы. И поплелся бы он после войны с родным полком на стоянку в какую-нибудь Черниговскую или Полтавскую губернию, и хорошо еще, если бы получил после какой-нибудь отдельный батальон!.. На этом идеале и закончил бы свое мирное существование такой герой, память о котором для потомства, по всей справедливости, следовало бы увековечить хотя бы скромным монументом!

Не могу не рассказать здесь, кстати, раз зашла речь о наградах, курьезного эпизодика, который, как мне рассказывали, имел место в Систове. (За достоверность его, впрочем, не ручаюсь.) В один из ресторанов (вернее, кабачков), где в общей зале сидело за столом много офицеров различных родов оружия – армейских и гвардейских – и за бутылками вина вели они оживленные беседы о военных событиях, о наградах и проч., – в один из таких ресторанов, повторяю, зашел уже не особенно молодой морской офицер, капитан-лейтенант – известный юморист – заметно навеселе. Шапка его была на затылке, он сильно покачивался.

На пороге моряк остановился и, заложив руки в карманы пальто, обвел присутствующих мутным, блуждающим и вместе насмешливым взором. Постоял так минуты две, прислушиваясь к беседам. За ближайшим столом сидели два гвардейских офицера и с ними блестящий офицер Генерального штаба. Мундир последнего моряк почему-то сильно недолюбливал. Разговор шел о наградах. «Момент! – подняв голову, внезапно громко проговорил сын флота, махнув головой на аксельбанты. – Георгия!» – «Э… гвардия! – продолжал он, повелительно указывая рукой на гвардейских офицеров. – Владимира с мечами и бантом!» В самом углу, у столика смиренно за бутылкой пива сидел пехотный офицер. И его заметил комик-моряк. «А – армия!.. Ну, тебе, брат, клюкву!..» (так офицерство называет красный темляк), – и махнул при этом рукой так, как бы говоря, – Бог с тобой, что тебя обижать, дам и тебе что-нибудь»…

Никто, конечно, не обратил внимания на пьяного моряка, но офицер Генерального штаба считал своим долгом обидеться и шумно поднялся. «Позвольте, капитан-лейтенант, – обратился он к нему, желая, очевидно, потребовать объяснения. – «Что, мало Георгия? – закричал вдруг на него свирепо моряк. – Ну, золотое оружие еще!» И, махнув рукой, повернулся кругом и вышел из залы, сопровождаемый дружным хохотом всех присутствовавших.

Однако я отвлекся от рассказа. Я сказал, что редут № 1 был взят турками. Затем они бросились по траншее к редуту № 2, который был одновременно атакован и со стороны города. И здесь так же дружно встретили наши войска залпами наступающие таборы… Но Скобелев видел, что сопротивление напрасно, бесполезно, и, чтобы спасти своих лучших, испытанных солдат, он приказал им отступать. Один из ординарцев уже несся во весь дух к редутам с приказанием Скобелева. Не успел он доскакать до редута № 1, как его уже покинули наши… Но защитники редута № 2 и не думали об отступлении.

Хотя турки стали даже заходить им в тыл, они продолжали упорно отстреливаться. Скобелев послал снова ординарца к Мосцевому с категорическим приказанием покинуть редут. Но тот все не оставлял своего поста, купленного такой дорогою ценой. Наконец, генерал отправил еще третьего ординарца с тем же приказанием… И только тогда Мосцевой вывел свой геройский отряд из редута и, составив из него небольшое каре, в полном порядке и не торопясь, стал отступать к Зеленогорскому ручью, отстреливаясь от напиравших со всех сторон турок и черкесов, а местами даже штыками прокладывая себе путь, раненых своих солдаты забирали с собой. Завладев обратно редутами, турки развернули на них свои знамена и огласили воздух долго не умолкавшими криками «Алла!» и какими-то дикими песнями[193].

Между тем Скобелев и его начальник штаба делали энергичные распоряжения, чтобы сильнее укрепить второй гребень Зеленых гор и чтобы не допустить далее неприятеля. Вся артиллерия (24 орудия) была поставлена здесь на позицию на два фронта (к стороне Крышинского редута и к северным) и все резервы стянуты сюда. Сходившихся со всех сторон к передовой позиции солдат формировали в роты и батальоны, не стесняясь тем, что часто смешивались люди даже разных полков, назначали тут же начальников и проч. Все ординарцы Скобелева были разосланы собирать людей и формировать их в роты.

К этому времени успел, к счастью, подойти Шуйский пехотный полк (или, вернее, батальон, потому что в нем не было и тысячи человек), которым Скобелев воспользовался, чтобы прикрыть отступление наших войск.

Относительно Шуйского полка сначала была получена телеграмма от генерала Зотова, а вслед за тем приехал ординарец от Его Высочества с тем же известием. «Поздно! – сурово, сквозь зубы проговорил Скобелев. – Двумя часами раньше мне нужно было только бригаду, еще раньше – достаточно было даже полка… Теперь же этот полк может только прикрыть отступление… Хотя, в сущности, что это за полк, когда в нем 700 штыков и 26 офицеров! Это, скорее, батальон, хотя и с тремя знаменами!..»[194]

Тем не менее, эта свежая часть принесла громадную пользу и образовала ядро, вокруг которого мало-помалу сгруппировались отступавшие и разрозненные кучки. Между тем турки, после временной передышки на редутах, снова двинулись следом за нашими отступившими войсками. Черкесы и башибузуки с гиком выносились вперед и беспощадно рубили отставших одиночных людей и беззащитных раненых. Мы не могли помочь этим несчастным: нам нужно было очистить скорее место и встретить атаку сильным фронтальным огнем с занятой нами позиции на втором гребне. Несколько сот черкесов и башибузуков, увлекшись преследованием наших солдат, зарвались слишком вперед и были встречены сильным и метким огнем нашей пехотной цепи, которая помещалась на склоне горы.

Целые десятки этих звероподобных людей повалились с коней, остальные обратились в поспешное бегство и скоро попрятались за свою пехотную цепь. Несколько испуганных лошадей без всадников неслось прямо в нашу сторону. Турецкая пехота между тем продолжала наступление и все ближе и ближе подходила к нашей оборонительной позиции. По приказанию Скобелева войска наши молчали в ожидании, когда неприятель подойдет на более близкое расстояние. Но вот Скобелев махнул рукой – сигнал был подан, и по всей линии вдруг открылся сильный артиллерийский и ружейный огонь. Залпы пехоты и частые орудийные выстрелы нескольких батарей встретили смелого врага и заставили его тотчас же в беспорядке податься назад. Момент был очень удачный для действия кавалерии. Две сотни казаков (донцов и терцев) стремительно кинулись, по команде Скобелева и под предводительством его самого, за отступавшим врагом, и шашкам и пикам была хорошая работа…

Преследование продолжалось до оврага. Когда же испуганные турки стали подниматься густыми колоннами по склону горы к взятым ими редутам, наша артиллерия и пехота воспользовались удобным моментом и положили их там не одну сотню… Таким образом, наш отряд был спасен благодаря только энергии, распорядительности и спокойной находчивости такого умного и храброго начальника, каким был Скобелев, и его талантливого помощника Куропаткина. Шуйский полк остался на позиции, а большая часть войск отошла назад и расположилась бивуаком близ деревни Брестовец. Второй гребень был занят нами довольно сильно, и приступлено к его укреплению. На третий же были выдвинуты аванпосты – казаки. Ночь провели мы довольно спокойно, и турки нас не тревожили.

Несмотря на сильное возбуждение нервов в этот ужасный, кровавый день 31 августа и ожидание ночной атаки со стороны неприятеля, я уснул крепким, тяжелым сном прямо на сырой земле. Рано утром вскочил я на ноги. Дождик перестал, небо прояснилось и показалось солнце. С турецкой стороны дул легкий ветерок и приносил с собою зловоние от разлагавшихся трупов. В войсках кипела уже работа: разборка людей по полкам, ротам и формирование в новые единицы. Часто из батальона получалась рота, из полка – батальон.

Часов в пять Скобелев и Куропаткин уселись на коней и поехали на второй гребень. Мы, ординарцы, были разосланы с приказаниями, чтобы резервы и артиллерия отходили к Рыжей горе. Скобелев объехал позицию и поправил расположение некоторых частей на ней. В это время с третьего гребня, с аванпостной цепи, прискакал казак.

– Ваше превосходительство, у турецких редутов собираются войска, а в цепи заметно движение, – торопливо доложил он.

– Наступать хотят, – проговорил спокойно Скобелев. – Что ж, пусть сунутся!

– Смотрите, ребята, – говорил он, проезжая по гребню, который занимали шуйцы, – сейчас неприятель станет наступать. Будьте готовы встретить его, как истые русские герои! Если только мы уступим врагу эту позицию, то все погибнем: резервов у нас нет совсем, войска в тылу расстроены… Подпускать ближе и бить залпами, попусту не стрелять. Глядите же, молодцы, держитесь крепко!

– Постараемся, ваше превосходительство! – дружно и весело ответили сотни голосов, и слова эти видимо ободрили самого Скобелева: он прочел в них твердую решимость и веру в себя. Выражение лиц шуйцев было спокойное, в нем можно было прочесть, что они не боятся теперь врага и его атак.

В это время к Скобелеву подскакало еще несколько казаков.

– Ваше превосходительство, турецкая пехота перешла овраг и напирает на нашу конную цепь. С Крышинского редута тоже вышла турецкая цепь…

Действительно, через несколько минут турки оттеснили наших казаков с третьего гребня и стали двигаться к месту расположения нашей пехоты. Последняя, помня приказание Скобелева, подпустив эти мелькающие в виноградниках красные фески на близкое расстояние, встретила их сильными, отчетливыми залпами, которые, вместе с картечным огнем наших орудий, заставили их быстро податься назад и отступить к оврагу, где они начали собираться, очевидно готовясь к новой атаке. В это время совершенно уже рассвело.

Скобелев окинул глазами нашу позицию и заметил, как слабо была она усилена окопами.

– Шанцевого инструмента нет почти, ничего не поделаешь! – ответил кто-то на замечание Скобелева.

– Послушайте, Дукмасов! – обратился Скобелев ко мне. – Поезжайте к князю Имеретинскому и скажите, что я прошу его прислать мне саперов с лопатами.

– Слушаю, ваше превосходительство! – отвечал я и поскакал назад.

Еще утром я чувствовал себя крайне нехорошо: голова трещала, тело ломило, и я еле сидел на коне. Вероятно, я простудился за ночь, пролежав в тяжелом сне несколько часов на мокрой земле. Я остановил коня (после смерти Дона я купил у одного казака другую лошадь), слез с него и едва не повалился на землю – так вдруг мне стало скверно. «Однако, дело подлец! – подумал я, удерживаясь за седло. – Нужно хоть передать приказание Скобелева, а там заехать в госпиталь…» С трудом вскарабкался я снова на лошадь и кое-как доехал до палатки князя Имеретинского.

– Ваша светлость! Генерал Скобелев просит прислать ему сапер с шанцевым инструментом, – доложил я.

– Хорошо, – отвечал князь, – сейчас получите.

Но здесь силы окончательно меня оставили, и я почувствовал, что не в состоянии возвратиться обратно на позицию.

– Господин полковник, – обратился я к начальнику штаба полковнику Паренсову, – позвольте вас просить назначить вместо меня кого-нибудь другого, чтобы отвел саперов к генералу Скобелеву: я нездоров и не могу ехать.

Паренсов назначил одного из ординарцев князя, которому я объяснил, куда вести саперов и где находится Скобелев. Сам же я побрел на бивуак нашего полка (Донского казачьего 26-го), который находился вблизи. Полковой доктор, уважаемый господин Загроцкий (уже знакомый читателям из описания Тырновского боя), осмотрел меня внимательно и покачал головой.

– Ну, батенька, у вас тиф. Держать вас здесь, в полковом лазарете, нельзя. Вам надо немедленно в госпиталь!

На тряской подводе меня отвезли в госпиталь Красного Креста. Со мной ехал хорунжий Чеботарев, тоже больной. Здесь нас любезно встретила княгиня Шаховская, предложила чаю, закуску, но объявила, что принять к себе не может, так как болезнь моя, тиф, очень опасна и прилипчива, и, кроме того, у нее много раненых. Как это ни было грустно, но пришлось ехать дальше на этой же самой подводе. Через два дня мы дотащились до Зимницы и были помещены в одной из палаток походного госпиталя. На другой день нас осмотрели доктора и назначили меня и Чеботарева еще дальше – в Румынию, в город Яссы, куда нас вскоре эвакуировали сначала на повозках, а затем по железной дороге.

Не буду останавливаться на своей жизни в стенах госпиталя. Душно и скучно показалось мне здесь после кипучих дней 30 и 31 августа на Зеленых горах! Почти полтора месяца провалялся я на койке ясского госпиталя и с нетерпением ожидал времени, когда вырвусь отсюда. Казалось, что, выйдя целым и невредимым из того адского огня, из той страшной опасности, в которой я находился на Зеленых горах, и находясь теперь в теплой уютной комнате гостеприимного госпиталя, наслаждаясь полным комфортом, спокойствием и заботливым уходом, я должен был бы благословлять свою судьбу! А между тем я скучал за Зелеными горами, за Скобелевым, за Куропаткиным, за своими боевыми товарищами, за всем лихим отрядом, с которым я так сжился, сроднился… Я скучал даже за этим грохотом, за этой трескотней… В ушах то и дело раздавались эти свистящие и гудящие звуки, с которыми я так свыкся, сроднился…

Мне даже смешно становилось: тут заболит у человека, у последнего солдатика, голова, почувствует он незначительный озноб, и доктора внимательно расспрашивают его о подробностях болезни, выслушивают грудь, стукают в живот, пичкают всевозможными лекарствами, ухаживают как за тяжелобольным или раненым и т. д. А там, на полях битв, где смерть летает, как у нас в комнате мухи, где тысячи людей падают, умирают, мучаются и взывают о помощи – там гибель единичного человека, даже десятков, почти не ценится, а считаются лишь сотни, тысячи… Какая страшная, поражающая разница! Живет человек, лелеет себя, делает сбережения, строит планы, идеалы, призывает при малейшем прыщике докторов, посылает в аптеку за лекарствами… И вдруг этот роковой кусочек свинца – хлоп! – и нет жизни, нет мыслей, желаний – ничего нет! Остается лишь какая-то масса, которая через день-другой начинает издавать страшное зловоние!

Итак, повторяю, я не чувствовал под собою ног, когда 11 октября мне позволено было уехать обратно в действующую армию. Снова перебрался я через Дунай, снова очутился на болгарской территории и торопился скорее к Зеленым горам.

13 октября я доехал до Парадима, где помещалась главная квартира. Полковник Скалон[195] любезно предложил мне переночевать у него. Узнав, что я еду к Скобелеву, он просил меня захватить с собой несколько ящиков, которые присланы были с разными вещами и пожертвованиями мирных русских патриотов для офицеров и солдат славного Зеленогорского отряда. Я, конечно, с удовольствием взялся исполнить поручение. Поблагодарив радушного и гостеприимного хозяина, на другой день, рано утром, я выехал дальше по направлению к Плевне. На половине пути, между Парадимом и Брестовцом, я столкнулся со Скобелевым, который ехал мне навстречу. Узнав меня, он любезно поздоровался и приказал остановиться своей коляске. Я слез с повозки и передал поручение Скалона.

– А, спасибо! – сказал он. – Что это вы тогда так внезапно покинули позицию?

– Не мог, ваше превосходительство, заболел тифом. Приказание ваше я исполнил и передал князю о саперах, а полковника Паренсова попросил назначить вместо меня другого офицера вести саперов. Не знаю, получили ли вы их, ваше превосходительство?

– Как же… Мы тогда ведь отбили турок!.. Впрочем, – прибавил он, – в сущности, вы мало потеряли, что отсутствовали это время: дела никакого не было и мы больше баклушничали. Вот дня через два у нас ожидается работа! Ну, вы поезжайте ко мне в лагерь. Я еду в главную квартиру и к обеду вернусь. До свидания! – Скобелев пожал мне руку, и коляска быстро покатилась по направлению к Парадиму.

После трех неудачных попыток овладеть Плевной открытой атакой, в главной квартире решено было обложить это заколдованное турецкое гнездо нашими войсками со всех сторон и, усилив себя фортификационными укреплениями, принудить к сдаче Османа-пашу голодом. Решено было, словом, блокировать Плевну. План, бесспорно, хорош, но для этого требовалось достаточное количество войск и достаточно терпения. О материальных расходах, конечно, и говорить нечего: каждый лишний день войны стоил России громадных денег!

Так как Осман-паша мог легко получать подкрепление и припасы, главным образом со стороны Софии, то надо было отрезать ему сообщение со всеми пунктами. По дороге к Софии у Османа было две сильно укрепленные позиции – Телиш и Горный Дубняк, в каждом считалось до трех тысяч защитников. Так как рискованно было облагать Плевну со всех сторон, имея в тылу такие сильные укрепления с солидными гарнизонами, то решили взять сначала их, а затем уже, владея всей Орханийскою дорогой и обеспечив себя таким образом с юга, произвести полное обложение Плевны. Честь взять эти два укрепления выпала на гвардию, которая только что пришла из России для усиления наших сильно поредевших войск.

12 октября пал Горный Дубняк, а 16-го, после ожесточенной бомбардировки, Телиш. В день штурма Горного Дубняка нашему Зеленогорскому отряду приказано было произвести демонстративную атаку, чтобы отвлечь внимание турок от Гурко. Ложная атака произведена была так искусно нашим отрядом, благодаря мудрой распорядительности Скобелева и его начальника штаба Куропаткина, что Осман-паша не решился направить на помощь Горно-Дубнякскому гарнизону часть своих сил и все предполагал, что со стороны Ловчинского шоссе ведется настоящая атака. Войска наши были вовремя остановлены Скобелевым на ближней позиции, поддерживая все время усиленную перестрелку, и оставались в таком положении до тех пор, пока храбрые гвардейцы не овладели Горным Дубняком, где 3000 турок после довольно упорной обороны положили оружие. Государь император, наблюдавший все время за действиями наших боевых молодцов, остался очень доволен ими и передал свою Высочайшую благодарность.

С целью возможного уменьшения линии русских войск и укреплений, охватывающих Плевну, нашему отряду, между прочим, приказано было продвинуться от Учин-Дола несколько вперед и занять Рыжую гору и деревню Брестовец. На Рыжей горе Скобелев решил поместить артиллерию, в числе которой находилась также дальнобойная батарея из турецких орудий, взятых в Никополе. Углицкий пехотный полк должен был занять деревню Брестовец, укрепить ее и баррикадировать улицы; казаки 9-го Донского полка получили приказание выдвинуть аванпостную цепь влево от деревни Брестовец на высоте и к долу Камбулатке.

Все это было исполнено в ночь с 23 на 24 октября чрезвычайно тихо и без всяких потерь. На занятых местах пехота и артиллерия устроили себе в ту же ночь ложементы и траншеи.

Лишь только рассвело и турки заметили наше приближение и постройки, тотчас же открылась с их стороны оживленная артиллерийская и ружейная пальба, хотя, к счастью, мало действительная. Скобелев, заметив утром, что прикрытия для пехоты чрезвычайно слабы – самой незначительной глубины профили, тотчас же послал узнать о причине этого и получил ответ, что лопат очень мало. Генерал распорядился, чтобы шанцевый инструмент был взят из других полков и по счету сдан Улицкому полку и батареям. Приказание Скобелева было немедленно приведено в исполнение. Угличане под огнем продолжали оканчивать свои фортификационные работы – углублять и расширять ровики и траншеи. Перед вечером огонь турок несколько стих. Скобелев с начальником штаба и ординарцами поехал осматривать позиции. Только наша группа показалась на возвышенности, как турецкие гранаты одна за другою стали шлепаться возле нас, взрывая большие комья земли. Тем не менее Скобелев объехал все расположение передовой линии и затем повернул к лагерю.

С 25 до 30 октября происходили ежедневно перестрелки между нашими и турецкими войсками. Передовые неприятельские войска занимали первый гребень, где ими устроены были траншеи. Скобелев решил овладеть этим гребнем и этими траншеями. 30 октября, около полуночи, в глубокой тишине и темноте войска наши двинулись вперед и, без выстрела, с криком «ура» стремительно вскочили в неприятельские траншеи. Турки в паническом страхе бежали во второй ряд своих траншей на том же гребне, отстоявших шагов на 250–300, и оттуда открыли беспорядочную пальбу. Несколько десятков трупов со штыковыми ранами осталось в траншеях, которые войска наши торопливо стали перекапывать, устраивая себе прикрытие против сильного неприятельского огня. Скобелев и Куропаткин все время были впереди и энергично распоряжались работами и расположением частей на новой позиции.

– Послушайте, Дукмасов, – обратился ко мне Михаил Дмитриевич, от которого я не отставал ни на шаг, – я пойду в лагерь, а вы останьтесь здесь, и когда все успокоится – дайте мне знать. Слышите?

– Слушаю, ваше превосходительство!

Скобелев с Куропаткиным уехали, а я слез с коня и, прислонившись головой к сырой земле в только что вырытой турецко-русской траншее, употреблял страшное усилие, чтобы не заснуть. Пули беспрерывно жужжали над головой, и их монотонные, смертельные песни действовали на меня убаюкивающим образом.

Солдатики усиленно и в глубоком молчании работали маленькими лопатами, положив ружья позади себя. Пот ручьями лился по их усталым, загорелым лицам, но они и не думали даже о минутном отдыхе. Впереди работавших была выдвинута цепь, прикрывавшая их.

– Эх ты, Господи! – слышалось по временам. – Лопаты маловаты, что ею сделаешь?! Тут бы заступ хороший!

– Ой, братцы мои, убили насмерть, – жалобно застонал кто-то возле меня и, выпустив из рук лопатку, тяжело повалился на землю.

– Где носилки? Клади его скорее, – раздался голос офицера в темноте.

Около часа продолжалась ружейная трескотня, потом постепенно начала стихать. Я прошелся по всем траншеям. Работа подвигалась довольно тихо, так как лопат было очень мало. (В боях под Ловчей и Плевной солдаты подрастеряли их, а запасных близко не было.) Некоторые солдатики, за неимением лопат, манерками и руками выгребали землю и бросали ее вперед. Наконец, стрельба почти совсем прекратилась, и я решил поехать назад доложить Скобелеву о положении дела. Темнота была такая страшная, что буквально в трех шагах ничего нельзя было рассмотреть. Немудрено при таких условиях заехать вместо Скобелева к Осману! Но я этого не боялся: местность изучил я прекрасно, еще когда расставлял аванпосты. Я уже подъезжал к Брестовцу, как с турецкой стороны снова вдруг открылся сильный огонь. «Вот тебе и раз, – стал я размышлять, остановив коня, – куда же ехать: к Скобелеву или обратно на позиции?» Но в это самое время я услышал вдруг голос генерала.

– Черт знает что такое! – ругался он. – Куда вы меня завели?! Этак мы к туркам попадем!..

В темноте я увидел свет от маленького фонаря, который держал в руке кто-то из лиц, сопровождавших Скобелева… Свет направлялся к краю обрывистого оврага.

– Куда вы, ваше превосходительство! – закричал я. – Осторожнее, там овраг!

– А, это вы, Дукмасов! – обрадовался он. – Выведите меня, пожалуйста, из этой трущобы… Меня вот эти господа повели напрямик, да вот куда и залезли…

– Поезжайте за мной, я дорогу знаю, – отвечал я и двинулся над краем крутого оврага. По пути я изложил генералу ход работ и обстоятельства дела. – Я ехал, – продолжал я, – к вам доложить о благополучии, а в это время там снова поднялась трескотня…

– Вы смотрите не заблудитесь – еще к туркам заведете! – снова заметил Скобелев.

– Будьте покойны, не ошибусь. Какой же после этого буду я казак!

Мы переехали шоссе и спустились в Брестовецкий дол, откуда нам нужно было подниматься по скату первого гребня. Здесь мы невольно остановились, увидев бегущих солдат Владимирского полка. Некоторые были с ружьями, другие без них.

– Это что такое?! – закричал Скобелев на них громовым голосом. – Стой! Что это за безобразие! Где офицер?!

Подошел испуганный офицер и взял под козырек.

– Объясните, что это значит? – грозно обратился к нему генерал.

– Ваше превосходительство! Турки открыли такой сильный огонь и такую панику нагнали на солдат, что они, несмотря на наше старание, побросали лопаты, а некоторые и ружья, и бросились бежать… Мы ничего не могли с ними сделать! – смущенно докладывал офицер.

– Какой же вы офицер после этого! Как вам не стыдно! У вас самолюбия никакого нет! Вы своего долга не знаете! Вы забыли присягу, данную Государю – не щадить живота! Стыдитесь, молодой человек! – кричал на него генерал. Подошло еще несколько офицеров, и их тоже пристыдил Скобелев.

– Соберите скорее ваших людей, разберитесь по ротам и в порядке идите обратно в траншеи. Смотрите, ребята, – обратился он к сильно сконфуженным солдатам, – вы должны загладить вашу страшную вину – иначе я не хочу вас знать, не хочу вами командовать! Будьте молодцами – солдатами, а не бабами! Господа! Пойдемте пешком в траншеи, – обратился Скобелев ко мне и поручику Лисовскому.

Мы слезли с коней и передали их казакам. Туман ничуть не уменьшался, в воздухе было очень сыро. Мы шли по виноградникам, поминутно спотыкаясь. Наконец мы добрались до наших траншей, но они были совершенно пусты.

– Это отсюда, значит, бежали те две роты владимирцев, которых мы встретили, – заметил Михаил Дмитриевич. – Пойдемте к правому флангу…

Мы направились по траншее по направлению к Тученицкому оврагу. Здесь солдаты оказались на своих местах и за работой.

– Не отвечайте на мои слова, а только выслушайте, – обратился Скобелев к солдатам. – Прежде всего, спасибо вам, братцы, за вашу храбрость и старание! Потом, молодцы, постарайтесь к рассвету как можно глубже углубиться. Землю не бросайте вперед, а только вверх… Ну, еще раз спасибо и желаю от души успеха!

Затем мы направились обратно. Скобелев постоянно спотыкался о виноградные пни, и мы с Лисовским взяли его под руки. Мы снова прошли пространство траншеи, которую покинули владимирцы. Последние до сих пор не возвращались еще.

– Черт знает, что они копаются! Сходите, пожалуйста, – обратился он к Лисовскому, – поторопите их, чтобы скорее занимали свои места!

Затем мы прошли на левый фланг. Тут тоже все было в порядке, и Скобелев благодарил солдат за службу и работу.

Отсюда мы стали спускаться к Брестовецкому логу, где стояли наши лошади. Генерал опирался на меня и все-таки спотыкался. Темнота ничуть не уменьшалась. Мы шли уже долго вдвоем, никого не встречая.

– Вот темень-то, – говорил дорогой Скобелев, постоянно спотыкаясь и раздражаясь этим. – Вы смотрите не заведите меня еще к туркам, а то они нас обоих на кол посадят!.. Особенно это они с удовольствием проделают со мной… Впрочем, вы за мою голову можете получить от Османа хорошие деньги – советую пользоваться случаем…

– А вы за мою можете получить тоже приличный куш, – перебил я, смеясь, генерала.

– Ну, что за вас дадут – два галагана…[196] Турки ведь обезьян не любят! Фу, чуть не упал! Смотрите, тут какой-то овраг…

Наконец мы добрались до лошадей, уселись на них и направились в деревню Брестовец, куда Скобелев перевел свою штаб-квартиру. Выстрелы стали раздаваться все реже и реже и наконец почти совершенно прекратились. Изредка только проносились над нашей позицией одиночные пульки, которые выпускали турецкие часовые как доказательство своего бодрствования.

На рассвете следующего дня турки снова открыли сильный огонь по нашим траншеям, которые уже довольно ясно обрисовывались на первом гребне и из которых солдаты свободно стреляли стоя на коленях. Лишь только поднялась трескотня, Скобелев вскочил с постели и нетерпеливо начал кричать: «Скорее лошадь мне, чего копаетесь!». Вся свита была возле него. Рысью спустились мы в Брестовецкий лог, оставили здесь коней и пешком направились на левый фланг позиции. Осмотрев траншеи, он поблагодарил капитана Бырдина за распорядительность и выразил надежду, что войска скоро окончат работу. – «Ну, желаю вам успеха, господа, до свидания!» Затем, спустившись к лошадям, мы направились рысью к позиции Углицкого полка, находившейся у деревни Брестовец, а отсюда – на Рыжую гору, к батареям. Везде генерал делал замечания, некоторых хвалил и выражал надежду, что войска будут держать себя с честью.

2 ноября Скобелев снова поехал осматривать траншеи, которые углубились уже настолько, что во рву можно было свободно ходить, прикрываясь от пуль насыпью. Этому много способствовал Куропаткин, который приказал доставить на позиции весь шанцевый инструмент, бывший в обозе, а также собранный у болгар.

– Еще немножко надо, господа, углубить траншеи, – говорил Скобелев офицерам, – так, чтобы одна шеренга помещалась на банкете, а другая свободно могла сидеть позади во рву, оставив между ними проход.

В одном месте траншея была несколько расширена.

– Господа, – обратился генерал к сопровождавшим его, кроме ординарцев, Куропаткину и генералу Гренквисту, бригадному командиру, – присядемте здесь и обдумаем некоторые вопросы: где нам удобнее разбить редут, который будет служить опорным и сборным пунктом для всех траншей; где удобнее расположить подходные пути (а то сообщение резервов с траншеями сильно обстреливается); где, наконец, устроить отхожие места для солдат, а то они выходят для этого из траншей и часто делаются жертвами нуль… Все эти вопросы надо обсудить обстоятельно.

– Да, вот еще что… Так как позиция неприятеля находится очень близко от нашей, а мы, т. е. начальство, находимся довольно далеко, что крайне неудобно в смысле командования, своевременности распоряжений, то я решил лучше перебраться со всем штабом сюда, в траншеи. Я надеюсь, господа, что с помощью вашей, – он обратился к нам, ординарцам, – и в особенности вас, Алексей Николаевич, мы устроим все и приведем в порядок, а потом можно будет переселиться обратно. Пока же, господа, забудьте о деревне. Нам сюда будут приносить обед и завтрак. Когда размеры траншей увеличим, притащим сюда музыкантов, и нам не будет скучно. Музыка подбодрит солдат, и они, наверное, будут высматривать веселее.

Затем общим советом было выбрано место для редута позади линии траншей. Редут этот должен был соединяться прикрытым путем как с траншеями, так равно и с Брестовецким логом, обеспечивая, таким образом, безопасное сообщение. Кроме этого, решено было устроить еще два прикрытых пути прямо от траншей до Брестовецкого лога, чтобы по ним люди могли свободно подносить на траншеи пищу, патроны и проч.

В этих ходах Скобелев приказал устроить отхожие места, которые через известное время зарывать. Словом, были обсуждены все кажущиеся на первый взгляд мелочи, которые, однако же, в военное время играют очень важную роль и сохраняют нередко не только здоровье, но и жизнь людей. Ко всему этому решено было приступить немедленно и постепенно окончить к 30 ноября. Мы все поселились вместе со Скобелевым в траншеи и ночевали здесь, кутаясь в бурки. Солдаты были видимо обрадованы, что Скобелев разделяет с ними невзгоды траншейной жизни. Левый прикрытый путь, соединявшей траншеи с Брестовецким логом, был готов уже на третий день, и по нему свободно, без всяких потерь, прошел хор Казанского пехотного полка.

– А, музыканты к нам пришли! – обрадовался Скобелев, сидя на земле в траншее. – Ну-ка, марш из «Жизни за царя»!

Это было как раз перед нашим обедом, около четырех часов. И вдруг грянула музыка нашего прекрасного оркестра, и звуки русского марша понеслись далеко над нашею и неприятельскою позицией. Турки, стрелявшие обыкновенно без перерыва, вдруг прекратили пальбу и, как бы очарованные, с удивлением прислушивались к незнакомым мотивам музыки «гяуров».

Затем оркестр прекрасно исполнил народный гимн «Боже, Царя храни», во время которого головы всех благоговейно обнажились. Через несколько минут в траншею принесли обед. Денщик Скобелева, Круковский, в противоположность своему барину большой трус, подавая суп, испуганно посматривал вверх, где то и дело свистали пульки. Он предусмотрительно наклонял быстро голову и выделывал такие ужасные гримасы, что мы все от души хохотали над забавным и трусливым поляком. Скобелев нередко, находясь в хорошем расположении духа, потешался над своим денщиком, дразнил его «обезьяной», «попугаем» и проч. Круковский сначала обыкновенно старался разыгрывать роль обиженного, но потом заражался общим веселым настроением и уходил с хохотом.

– Ты чего тут рожи строишь и нагибаешься! – обратился к нему Скобелев, когда Круковский чуть не пролил суп, усердствуя спрятаться от пуль. – Я вот прикажу твое высокообезьянство выставить на этот вал. Турки, наверное, разбегутся в ужасе, увидев такую рожу.

Круковский струхнул не на шутку. Он посмотрел искоса на генерала, потом на траншею, как бы соображая – шутит ли генерал или нет, а также о степени опасности, и еще более углубился в свое дело.

– Ты думаешь, что я шучу? Нисколько! На ночь ты останешься здесь и пойдешь на вылазку с охотниками. Слышишь?

Круковский еще более пугался, а мы хохотали над его смущением.

Обед с музыкой прошел очень оживленно, с шутками, остротами. Я в этот день был дежурный при Скобелеве и после обеда, по своей обязанности, ходил по всем траншеям проверить расположение и доложить генералу. Солдатики высматривали заметно бодрее, везде слышались разговоры, остроты. «Хорошо это янарал выдумал, что музыку сюда пригнали. Не так страшно и не скучно. Да и турок надо позабавить: они, видь, нехристи, небось от роду не слышали такой. Вот бы под музыку и энти редуты брать. Помирать бы веселее!..» Словом, настроение сразу изменилось к лучшему. Постройка нашего редута между тем быстро подвигалась вперед. На левом нашем фланге впереди траншеи и параллельно ей устроены были в некотором расстоянии одна от другой ямы, куда по ночам залезали наши секреты. Секретами этими заведовал молодчина унтер-офицер Владимирского полка Попов, обладатель трех Георгиевских крестов. Он-то и предложил соединить ночью эти ямы траншеей. Куропаткин согласился с его мыслью и предложил на обсуждение Скобелеву.

– Что ж, прекрасно, – отвечал Михаил Дмитриевич, – я ничего против не имею. Так как инициатива этой траншеи принадлежит Попову, то пусть он будет и начальником ее.

Попов, услышав о приказании Скобелева, был в восторге от возложенной на него миссии и поклялся, что живым не отдаст неприятелю своей траншеи.

– За Государя, за начальство и за Рассею живот свой положу, – говорил он.

Мне несколько раз после того приходилось видеть Попова, слышать его рассуждения, взгляды, и я всегда поражался, что в простом, необразованном человеке был такой светлый ум, такая сила логики, такое разумное и честное отношение к своему долгу при твердой воле и замечательной отваге. Его команда состояла от 30 солдат, в которых он умел вложить такие же убеждения и энергию.

– Смотрите, братцы, – говорил он им, – генерал на нас надеется. Докажем, что мы не трусы! Отступать не сметь ни в каком разе!

Сообщение этой траншеи с позади лежащей возможно было только по ночам. Днем это расстояние в 50 шагов было немыслимо пробежать даже одиночному человеку, так как до турецких траншей было не более 200 шагов. Чтобы хотя немного обезопасить храбрых защитников этой передовой траншеи, Скобелев приказал соединить ее ночью прикрытым путем с главною траншеей, а также расположить впереди ее проволочную сеть и каменные фугасы[197] – все это на случай атаки неприятеля. Траншеи все росли в своих размерах и наконец достигли надлежащей высоты. Прикрытые пути были тоже устроены, и сообщение стало совершенно безопасно. На флангах траншей даже поставили скорострельные орудия. Хотя траншейные работы были почти все окончены, но Скобелев все не покидал позиции – ему хотелось окончить еще постройку редута и вооружить его четырехфунтовыми орудиями.

Эти дни перестрелка не прекращалась совершенно ни на один час. В то время как на других пунктах плевненских позиций царствовала глубокая тишина, изредка лишь прерываемая одновременным грохотом целых сотен орудий, у нас трескотня не умолкала. Особенно бесило, когда ночью, утомленный, только что заснешь на земле – вдруг ни с того ни с сего раздается перепалка. Вскакиваешь на ноги и бежишь узнавать о причине, а причина обыкновенно самая пустая, часто даже вовсе без причины. Главнокомандующий очень интересовался нашим отрядом и ежедневно присылал ординарца, который справлялся о положении дел у нас и неприятеля. Так как от нашей позиции на первом гребне до турецких редутов (Скобелевского № 1, № 2, Крышинского и проч.) было довольно далеко, до трех и более верст, и наши «крынки», конечно, не доставали на это расстояние, то турки обыкновенно высыпали днем на валы редутов и на траншеи, спокойно разгуливая по ним и рассматривая наши позиции. Скобелева это ужасно бесило. «Надо их отучить от этого», – сказал как-то он и обратился с просьбой к Главнокомандующему прислать ему несколько крепостных ружей Бердана, которые стреляли на значительные расстояния. Его Высочество приказал выдать нам 16 ружей, и скоро несколько басурман поплатились жизнью за свое любопытство. Остальные же перестали более выставляться напоказ.

Жизнь в траншеях крайне тяжела: постоянно начеку, постоянно в ожидании неприятельского нападения. Через каждые три дня батальоны менялись: бывшие в траншеях уходили в резерв, а эти последние заступали место первых. Смена, во избежание потерь, происходила в десять часов вечера. Все люди обязательно получали горячую пищу два раза в день – это была единственная поддержка их сил. Пища в котлах привозилась в Брестовецкий лог, и сюда уже приходили по очереди люди из траншей по прикрытому пути. Некоторые, впрочем, ходили и прямо, ближайшим путем. На этих обыкновенно охотились турецкие стрелки. По утрам в траншеях солдатики варили себе в котелках чай.

Как-то ночью секреты донесли Скобелеву, что у турок совершаются какие-то сборы, приготовления и что по всем признакам к ним прибыли свежие подкрепления. Скобелев сделал распоряжение, чтобы, в случае неприятельского наступления, секреты наши, дав ему об этом знать, быстро отошли к своим траншеям и очистили место для стрельбы из последних.

– Алексей Николаевич, – сказал генерал, обращаясь к Куропаткину, – вы идите, пожалуйста, на левый фланг, а я пойду на правый. Надо предупредить офицеров и солдат.

Ординарцы разделились пополам, я пошел с Куропаткиным. Через полчаса из секретов пришло новое донесение, что турки покинули свои траншеи и перешли в наступление. Секреты наши, как было им приказано, быстро отошли за главную траншею. Куропаткин со мной обходил траншеи левого фланга.

– Смотрите, братцы, не стрелять зря, слушать команды ваших начальников. Господа, подпускайте атакующих как можно ближе и тогда только открывайте огонь залпами. Целить ниже – в ноги. Если ворвутся в траншею, принимать их штыками – они этого никогда не выдерживают. При отступлении неприятеля – не выходить из траншей, а преследовать его тоже залпами. Будьте молодцами, не торопитесь…

Спокойно и хладнокровно отдавал он приказания, обращаясь то к солдатам, то к офицерам. На скорострельной батарее мы остановились. В это время из траншеи унтер-офицера Попова, расположенной впереди шагах в пятидесяти, послышалась частая стрельба. Затем огоньки показались и в траншее крайнего левого фланга, которая была загнута несколько вперед к стороне неприятеля. Наконец и мы стали слегка различать на скате горы, между виноградниками, какие-то движущиеся фигуры. Фигуры сначала показались десятками, а затем и сотнями. Они быстро подвигались к нам без выстрела, слегка нагнувшись. «Пальба ротой! – зычно крикнул стоявший возле меня ротный командир. – Рота – пли!» Раздался оглушительный залп – и впереди лежащая местность на мгновение осветилась.

Мы ясно увидели шагах в ста от нас синие куртки и красные фески турецких солдат. Целые тучи пуль полетели навстречу непрошеным гостям, и десятки этих фигур повалились в тот же миг на землю. Послышались стоны, крики «Алла!», и движущаяся лава в нерешительности остановилась. «Рота – пли!» – снова раздалась команда, и снова падающие синие куртки… А тут картечницы[198] наши сильно затрещали, изрыгая на врага тоже тысячи пуль. Последний не выдержал и в беспорядке бросился в свои покинутые траншеи. «Рота – пли!» – кричал все тот же капитан охриплым голосом, и пули владимирцев вновь догоняли испуганных мусульман, и мы снова с радостью видели их падающие фигуры… Атака была отбита. Турки, не ожидавшие, вероятно, такой бдительности с нашей стороны, окончательно отступили на свои позиции и открыли оттуда такой убийственный огонь, продолжавшийся около часа, что из главной квартиры прискакало несколько ординарцев узнать о причине такой перепалки. Там думали, что неприятель перешел в наступление и занял наши позиции.

Во время оживленного огня турок наши не отвечали им ни одним выстрелом, приберегая патроны для более важного случая. Отступившие секреты снова заняли свои места впереди траншей. «Не стрелять попусту! – говорил Куропаткин, обходя траншеи. – Молодцы! Один штурм отбили, но не зевайте, будьте готовы к другому – турки, вероятно, повторят атаку… Слушайте команду офицеров!» Обходя траншеи Владимирского полка, мы натолкнулись случайно на труп одного ротного командира.

– Ваше высокоблагородие, – обратился фельдфебель к Куропаткину, – у нас офицеров нет – все перебиты!

– Хорунжий Дукмасов, останьтесь здесь и командуйте пока ротой, – сказал мне Куропаткин, а сам ушел далее на левый фланг.

Волей-неволей пришлось изобразить из себя пехотинца. Объявив солдатам о том, что начальник штаба назначил меня командовать ротою, я сказал, чтобы слушались моих приказаний. Солдаты знали меня хорошо и раньше, так как, находясь при Скобелеве, я довольно часто показывался им на глаза. Обойдя позиции своей роты, проверив часовых и познакомившись с взводными унтер-офицерами, я объяснил им, как действовать в случае нового неприятельского наступления. – «Смотрите, братцы, без моей команды не стрелять и, главное, не суетиться. В случае, если меня убьют, слушайтесь фельдфебеля!..» Стрельба турок между тем начала понемногу стихать. Солдатики несколько успокоились и перестали волноваться – чувство весьма естественное, когда каждую минуту ожидаешь нападения. Я присел на банкет и задумался.

– Где начальник штаба? – услышал я чей-то оклик.

– Хомичевский, это ты? – крикнул я, узнав знакомый голос одного из ординарцев Скобелева.

– А, Дукмасов, ты чего здесь? – подошел он ко мне и подал руку.

– Да вот, брат, в пехоту перевелся – ротой командую!

– Каким образом?

– Куропаткин приказал. Офицеров в роте нет, так вот пока я.

– А Алексей Николаевич где? – спросил Хомичевский.

– Пошел на левый фланг – вероятно, скоро вернется. Зачем он тебе?

– Да Скобелев послал за ним. Из секретов донесения, что турки снова собираются атаковать нас. Ну, прощай, брат, пойду искать Алексея Николаевича!

Через несколько минут они возвращались обратно вдвоем.

– Надеюсь, Дукмасов, – обратился ко мне Куропаткин, останавливаясь на минуту, – что вы со своею ротой молодцами отобьете неприятельскую атаку, я уверен в вас!

– Будьте покойны, капитан, – отвечал я, – мы за себя постоим, живыми в руки не дадимся.

– Ну, дай Бог успеха! – отвечал он, крепко пожимая мне руку, и затем быстро направился на правый фланг к Скобелеву.

Прошло несколько минут тяжелого затишья – предвестника грозы. Вдруг в темноте перед траншеей замелькало несколько фигур, быстро приближавшихся к нам. «Тише, не стрелять, это наши секреты отступают», – крикнул я, когда некоторые из солдат нервно схватились за ружья. Действительно, через минуту несколько человек быстро перелезли через бруствер. «Ну что?» – обратился я к ним. – «Наступают, ваше благородие», – взволнованно отвечали они, пристраиваясь к брустверу и укладывая на него поудобнее свои ружья. Турки снова повели атаку, но только в этот раз сначала на правый фланг, а затем уже в нашу сторону. Вправо от нас уже давно раздавались частые и мерные залпы, но в нашем участке еще было все спокойно.

Наконец я разглядел впереди траншеи движущиеся фигуры. Все ближе подвигались они ломаною линией к нам, перебегая от одного куста к другому. Раздались одиночные выстрелы, несколько испуганных голосов закричало: «Турки идут, турки!» – «Не сметь стрелять, команду слушать!» – громко крикнул я. Оставалось не более ста шагов до довольно густой неприятельской цепи. «Пора! – сказал я сам себе и громко скомандовал. – Рота – пли!» Турки остановились, несколько человек упало, солдаты торопливо зарядили ружья… «Рота – пли!» – закричал я снова, не давая опомниться ошеломленному врагу… Неприятель бежал по всей линии, оставляя по пути сотни тел. И на правом, и на нашем флангах атака снова была отбита. Как и в предшествовавшую неудачную атаку, турки, отойдя в свои траншеи, открыли оттуда сильный огонь, продолжавшийся около часу. Секреты наши снова выдвинулись вперед и заняли свои места в ямках, кустах и проч.

Спустя некоторое время мы заметили впереди, до самых турецких позиций, блуждающие в темноте огоньки. Сначала я не мог объяснить себе этого явления, но потом оказалось, что это турецкие санитары с фонарями в руках подбирают своих раненых. Наши солдаты, конечно, не стреляли в них – не брали в этом отношении примера с неприятеля.

Обходя на заре траншеи и проверяя часовых, я натолкнулся на одного молодого солдата, опершегося на бруствер и вытянувшего вперед голову. Мне показалось, что он внимательно рассматривает что-то впереди.

– Что это ты там видишь? – обратился я к нему, останавливаясь. Ответа не последовало – солдат молчал, не переменяя своего положения.

– Слышишь, кого ты там рассматриваешь? – повторил я свой вопрос, дотрагиваясь до молчаливого воина. Он свободно отшатнулся и по-прежнему ни слова… Тогда только я заметил, что он был мертв: на лбу у него виднелась маленькая ранка с запекшеюся кровью. Очевидно, он расстался с жизнью, ничуть не изменяя своей прежней позы…

Я позвал фельдфебеля, приказал убрать бесполезного часового и на его место поставить другого. Турки атак не повторяли более, не беспокоили нас своей стрельбой и всю ночь занимались уборкой своих раненых и убитых, которых было, конечно, немало. Тем не менее всю ночь мы были начеку, и я вовсе не сомкнул глаз. На другой день, часов в девять, явился начальник штаба, горячо поблагодарил солдат и меня за отбитие неприятельской атаки и приказал мне сдать роту другому офицеру (поручику Юрьеву).

– Будьте всегда такими молодцами, как эту ночь, – прибавил Куропаткин на прощанье. Я отправился к прежнему своему посту, в распоряжение Скобелева.

– Мне говорил начальник штаба, как вы ловко отбили турок, и я слышал ваши прекрасные залпы… Спасибо вам большое! – сказал генерал, крепко пожав мне руку.

С тех пор как Скобелев поселился в траншеях, к нам нередко заглядывали не только посторонние офицеры, посылаемые по делам службы, но даже совершенно частные люди, по собственной охоте. В числе последних явился, между прочим, доктор Студицкий[199], устроивший по собственной инициативе и с согласия Скобелева перевязочный пункт в прикрытом пути. За это доброе и чрезвычайно важное дело каждый русский сказал, конечно, великое спасибо честному труженику и истому патриоту. Скорая помощь раненым была крайне необходима, а перевязочные пункты между тем помещалась обыкновенно довольно далеко от места бойни, и пока раненый добирался до них, он терял немало крови и сил. Наконец, при этом надолго отрываются от дела и люди, которые несут или ведут обыкновенно раненых. Вообще, этот вопрос – о возможно ближайшем расположении перевязочных пунктов – чрезвычайно важен.

Затем к нам в траншеи явился новый гость – корреспондент «Нового времени»[200] Василий Иванович Немирович-Данченко. Это был довольно молодой еще человек, среднего роста, брюнет, хорошо сложенный, с красивым и выразительным лицом и очень симпатичным характером. Скобелев принял его радушно, любезно, и всем нам он скоро понравился своей простотой, общительностью и веселым нравом. Штатский костюм Немировича-Данченко как-то резко выделялся из нашей исключительно военной среды. Сначала мы несколько иронически посматривали на этого представителя газетного мира, предполагая, что пули заставят его скоро убраться отсюда. Но своим поведением под огнем и умением владеть собой он заставил нас вскоре изменить составленное о нем первоначально мнение. Скобелев пригласил его на обед, который был, по обыкновению, с музыкой, и Немирович-Данченко остался в восторге от нашей боевой обстановки, от обеда под пулями.

– Да вы оставайтесь ночевать у нас, если вам нравится! – обратился к нему Скобелев.

– Очень вам благодарен, – с удовольствием воспользуюсь вашим разрешением! – отвечал Василий Иванович. А узнав, что на следующий день предполагается вылазка, он согласился остаться еще, чтобы быть свидетелем подвигов наших молодцов.

Вылазка должна была совершиться под начальством командира Владимирского полка полковника Кашнева теми ротами, которые бежали с поля сражения при занятии первого гребня Зеленых гор.

– Я предоставляю вам эту честь, – обратился Скобелев к солдатам, – чтобы вы могли загладить ваш прежний позорный проступок! Я надеюсь, вы докажете, что достойны носить звание русского солдата и снимете черное пятно с вашего славного боевого полка!

Слова Скобелева, горячие, прочувствованные, произвели на них видимое впечатление.

– Постараемся, ваше превосходительство! – дружно отвечали солдаты, и по их лицам заметно было, что это не обыкновенная казенная фраза, а действительно голос, исходящий из глубины души. В нем слышалось полное сознание своей тяжелой вины и искреннее желание загладить, хотя бы ценой жизни, свой неопытный шаг.

Скобелев разрешил также принять участие в вылазке волонтерам Владимирского полка, чтобы убедиться в их боевой годности. Один из них был отставной подпоручик Узатис[201], другой – какой-то штабс-капитан, высокого роста, с вызывающим выражением лица и довольно комичной фигурой.

Такие храбрые на вид господа на самом деле большею частью бывают никуда не годны при первом серьезном испытании. Я невольно припоминаю добродушные и ничуть уж не воинственные лица и скромные фигуры нескольких знакомых мне истинно храбрых людей, вполне героев, глядя на которых трудно предположить, чтобы они были способны на какой-нибудь отчаянный, безумный подвиг…

Упомянутый второй волонтер, или, как мы прозвали его, «воронье гнездо», потому что на голове у него была громадная белая папаха, которой, очевидно, он хотел придать себе более воинственный вид, производил сразу впечатление человека, который на словах берет города, а на деле боится куста. Он очень много рассказывал о своих кавказских подвигах, которых, наверное, в действительности не было вовсе, и важно расхаживал по траншеям, заложив руки в карманы.

Наступил вечер. Все, и особенно участники вылазки, были в каком-то лихорадочном, тревожном настроении. Лица солдатские были серьезные, сосредоточенные, все молчали или перекидывались изредка отдельными лаконичными фразами. Всем хорошо известно было, что предстояла тяжелая, рискованная работа, которая неизбежно вырвет несколько десятков этих молодых, крепких жизней. Полковой командир Кашнев все бегал, суетился и был в каком-то возбужденном состоянии. Между 11 и 12 часами Скобелев позвал к себе Кашнева и дал ему инструкции, как действовать при вылазке.

– Ну, с Богом, желаю вам от души успеха! Главное, смелее, без колебаний, – закончил Михаил Дмитриевич свою беседу и отпустил полковника.

– А вы, господа, – обратился он к нам, – извольте разойтись по траншеям и следить, чтобы люди не открывали огня до окончания вылазки. А то еще своих, пожалуй, перебьют. Предупредите об этом офицеров и солдат!

Мы разошлись по разным местам. Я направился к тому пункту, откуда началась вылазка. Две роты наши осторожно перелезли через насыпь и тихо направились вперед, по направлению к неприятельским траншеям. Скоро я потерял их из виду – они совершенно скрылись во мгле ночи. Кругом стояла глубокая тишина, ни одного выстрела не было слышно… Так прошло несколько томительных минут… Вдруг впереди мелькнул огонек, за ним другой, третий – и вся турецкая линия осветилась сотнями этих зловещих, вспыхивавших в темноте огоньков. Пули сотнями засвистали над нашими головами… Очевидно было, что турки наших заметили и открыли по ним сильную пальбу. Войска, занимавшие траншеи, оставались пассивными зрителями этой кровавой экскурсии. Стрелять нашим солдатам нельзя было – они могли легко попасть в своих. Так прошло еще несколько тяжелых минут. Трескотня все усиливалась с неприятельской стороны, наши молчали и затаили дыхание в тревожном ожидании… «Чем-то это кончится, удастся ли им эта попытка?» – одна дума стояла у каждого из нас в голове.

– Кто-то идет! – тревожно проговорил стоявший возле меня солдатик. Впереди, в темноте, медленно подвигалась к нам какая-то фигура, постоянно спотыкаясь и опираясь на ружье.

– Должно, раненый, – прибавил, немного погодя, тот же голос, несколько спокойнее уже. Действительно, это был раненый в ногу солдат, участвовавший в вылазке.

– Ну что, как там? – жадно обратилось к нему с вопросом несколько человек.

– Ой, Господи, братцы мои, поранили меня, – жалобно стонал он.

– Побили наших, страсть сколько легло… Ничего не поделаешь – их сила…

Затем появился другой, третий – все раненые. Кто шел сам, кого вели под руки, одни были с ружьями, другие, немногие, без них… Наконец стали появляться и здоровые, сначала поодиночке, затем и кучками. Все говорили одно и то же: «Их сила, ничего не поделаешь!» А пули все свистели и свистели, догоняя отступавших, здоровых и раненых. Наконец появились и остальные с офицерами. От последних мы услышали более обстоятельный, правдивый рассказ. Оказалось, что передовую турецкую траншею наши взяли без выстрела и перекололи там несколько человек. Но затем подошли неприятельские резервы, выгнали их оттуда и открыли убийственный огонь… В результате вылазка оказалась неудачна, хотя все-таки она показала туркам, что мы не ограничиваемся только пассивной блокадой. Я вернулся к Скобелеву и доложил обо всем виденном и слышанном мною. Здесь, между прочим, рассмешил нас своим рассказом Немирович-Данченко.

– Когда вы все разошлись, господа, – говорил он нам, – и Скобелев с Куропаткиным тоже ушли куда-то, я остался совершенно один. Состояние, конечно, я испытывал не особенно приятное, и нервы у меня были сильно настроены. Наконец, тишина прекратилась страшной трескотней со стороны неприятеля. Я вынул револьвер и в волнении стал ходить по траншее. Вдруг замечаю, что в темноте кто-то лезет на бруствер прямо против меня. Я, не разобрав хорошенько, кто это – свой или чужой, и, конечно, испугавшись, стал кричать и угрожать револьвером. Фигура моментально перескочила обратно, за бруствер… Тогда только, внимательно присмотревшись, я увидел, что это был наш волонтер – «воронье гнездо»…

Мы от души все посмеялись над храбрым волонтером, который сначала так рисовался своею боевою опытностью. День прошел спокойно, перестрелка была довольно редкая.

Кто-то сообщил приятную новость – об успехах наших войск на азиатском театре войны и о взятии крепости Карса. По предложению, кажется, Куропаткина Скобелев решил поделиться с турками этою крупною новостью (она не могла быть им известна, так как плевненские защитники были отрезаны нашими войсками от сообщения со всем миром) и приказал сделать транспарант из сшитых попон, посередине которого вырезано было по-турецки только два слова: «Карс взят». Вечером, часов в девять, транспарант этот был выставлен в передовой траншее и сразу освещен тридцатью фонарями.

Все это было устроено при помощи переводчика, болгарина Александра Луцканова. Картина получилась в темноте чрезвычайно эффектная, и туркам прекрасно видна была громадная лаконичная надпись, сделанная на их родном языке. Даже одиночные выстрелы с неприятельской стороны прекратились – очевидно, турки любовались устроенной специально для них иллюминацией. Но спустя несколько минут, вероятно по приказанию начальства, мусульмане сразу открыли такой ожесточенный ружейный и даже артиллерийский огонь по несчастному транспаранту, что середина его была моментально прострелена несколькими пулями. Чтобы не дразнить гусей, Скобелев приказал убрать транспарант.

Жизнь в траншеях тянулась своим чередом. Хоть было и жутко, но мы мало-помалу втянулись в нее и совершенно освоились. Человек, кажется, ко всему привыкает! Неприятно было только одно – это наступившие холода. Одежды теплой, кроме бурки, у меня не было, почему приходилось часто ежиться и поневоле прибегать к магической фляжке…

Как-то при обходе траншей Скобелев обратился к нам:

– А меня, господа, можете поздравить с обновкой: отец прислал мне прекрасный полушубок – с наставлением, чтобы я непременно носил его. Но мне что-то он не нравится, главное, потому, что черный…

Суеверие не обмануло Скобелева: через несколько дней после этих слов, во время обхода траншей, он был контужен пролетевшею возле него неприятельскою пулей. Мы все вначале сильно перепугались, но вскоре успокоились, узнав, что контузия довольно незначительна.

– Господа! – сказал нам после этого Куропаткин, когда Скобелев отошел в сторону. – Если генерал будет становиться на банкет и выставлять таким образом себя напоказ неприятелю, становитесь, пожалуйста, и вы тоже… Я уверен, он реже будет тогда рисковать собой!

Спустя некоторое время, при обходе траншей, Скобелев со дна рва поднялся на банкет и стал рассматривать неприятельские позиции. Мы все тотчас же тоже влезли на банкет. Пули учащенно засвистали над нашими головами… Скобелев удивленно посмотрел на нас и, не говоря ни слова, слез с банкета и пошел дальше. Через несколько шагов он повторил то же – и мы опять повылазили и выставили себя под расстрел туркам.

– Да чего вы торчите здесь? Сойдите вниз! – недовольным голосом обратился к нам генерал.

– Мы обязаны брать пример с начальства, – иронически заметил Куропаткин. – Если вы подвергаете себя опасности, то и нам, подчиненным, жалеть себя нечего!

Скобелев молча пожал плечами, соскочил в ров и пошел дальше.

В другой раз Скобелев был контужен довольно сильно. Я в это время был послан на правый фланг для поверки траншейной службы, а Скобелев с Куропаткиным отправился на левый. Хомичевский, который находился с ними, рассказывал мне потом, что в то время, когда генерал сходил с банкета, на котором долго стоял, рассматривая неприятельские позиции, предательская пуля так сильно контузила Скобелева в спину, что он моментально упал, но тотчас же с трудом поднялся и, очевидно сдерживая сильную боль и не показывая на лице испытываемого страдания, чтобы не подорвать этим нравственного состояния солдат, направился, поддерживаемый Куропаткиным и Хомичевским, через прикрытый путь в деревню Брестовец. В эту ночь мы снова ожидали неприятельской вылазки: секреты наши доносили о каких-то приготовлениях с турецкой стороны. Вечером начальник штаба со мной обходил траншеи левого фланга. У скорострельной батареи Куропаткину донесли, что артиллерийский офицер (не помню его фамилии) ранен и некому командовать.

– Дукмасов, – обратился ко мне Куропаткин, – потрудитесь остаться здесь и командуйте пока батареей. Я распоряжусь, чтобы прислали другого офицера.

«Вот тебе и раз! – подумал я. – Это выходит, во всех родах оружия приходится служить!» Пехотную службу я еще знал, но с артиллерийской, а тем более с этими скорострелками, я был знаком очень мало.

– Послушайте, братцы, – обратился я к солдатам-артиллеристам, когда Куропаткин ушел дальше, – вы меня поучите, как действовать из ваших орудий… Я ведь казак! Коня, пику, ружье и шашку хорошо знаю, а с этими трещотками никогда не имел дела.

– Да вы, ваше благородие, – отвечал, улыбаясь, бравый фейерверкер[202],– не извольте беспокоиться! Только прикажите нам, когда стрелять, а мы все это сами хорошо знаем…

– Ну ладно, слушайте же команду!

Вылазка неприятельская действительно состоялась, хотя и очень нерешительная. Ночью турки вышли из своих траншей. Встреченные огнем наших солдат, они остановились и открыли беспорядочную, учащенную стрельбу – явный признак колебания, трусости. Вся линия наших траншей тоже осветилась огоньками, которые то в одиночку, то разом целыми сотнями вспыхивали в том или другом месте расположения наших войск. Мои скорострелки тоже затрещали, выбрасывая из своих тоненьких горлышек целые тысячи смертоносных кусочков свинца. Неприятель и не пытался даже более наступать. Он быстро отступил в свои траншеи и открыл оттуда частую пальбу, продолжавшуюся около часа.

На следующий день я сдал батарею какому-то прибывшему артиллерийскому офицеру и, вместе с другими лицами свиты Скобелева, направился в деревню Брестовец, чтобы проведать любимого контуженого начальника.

Скобелев помещался в довольно просторной болгарской хате и лежал на постели, когда мы вошли к нему. Он был бледен и видимо болен, хотя и совершенно спокоен. Несмотря на несомненные физические страдания, он старался казаться веселым, любезным и все время шутил с нами.

– Это все, господа, виноват черный полушубок! – говорил он, улыбаясь. – Не надень я его – наверное, ничего бы этого не было… Но, во всяком случае, все это пустяки! Скоро я снова явлюсь к вам в траншеи.

Его Высочество, узнав о контузии Скобелева, лично приехал навестить славного героя Зеленых гор. В то время, когда Главнокомандующий со своей свитой подъезжал к Брестовцу, турки открыли по этой группе всадников учащенный огонь. Николай Николаевич[203] совершенно спокойно и не торопясь сошел с коня и вошел в комнату Скобелева, у которого и оставался довольно долго. Пули между тем так и свистали возле того места, где стояла свита в ожидании выхода из избы Главнокомандующего. Несколько раз докладывали Его Высочеству об опасности положения, но он все продолжал свою беседу со Скобелевым.

– Ведь скандал, господа, – волновались некоторые из лиц свиты, – если Главнокомандующего убьют вдруг! Мы отвечать будем за это перед Государем и историей!

Наконец Николай Николаевич любезно распростился со Скобелевым, пожелав ему скорее поправляться, и, усевшись на коня, благополучно вернулся, провожаемый турецкими пулями, в Богот.

В свите Главнокомандующего приезжал навещать Скобелева также отец его – почтенный, всеми уважаемый генерал-лейтенант Дмитрий Иванович Скобелев 1-й. Со своей обычной добродушной улыбкой Михаил Дмитриевич рассказывал нам после, как он, воспользовавшись «размягчением родительского сердца», взял слово с «папаши», что последний непременно пришлет для всей его дивизии 10 000 полушубков.

– Ты запиши за мной, – сказал я ему. – А потом я тебе возвращу эти деньги… Конечно, и не подумаю! У него денег тьма-тьмущая, на что ему столько? Впрочем, он и не будет в претензии, если я не отдам ему их! У него только трудно выпросить! Вот, значит, господа, контузия не прошла без пользы!

Мы все, конечно, от души хохотали, слушая этот откровенный рассказ Скобелева о его остроумной и полезной хитрости. Действительно, через некоторое время полушубки были получены и розданы солдатам, к их великому удовольствию.

Жизнь на позициях, в траншеях продолжалась своим обычным чередом, несмотря на болезнь Скобелева, обязанность которого исполнял старший в чине после него генерал Гренквист. Он же вместе с тем был и комендантом воздвигнутого за траншеями редута, куда ежедневно назначались дежурить ординарцы Скобелева. Несмотря на свою контузию, Михаил Дмитриевич продолжал фактически распоряжаться делами: впереди деревни Брестовец он приказал поставить девятифунтовую батарею, позади, у ручья, расположить перевязочный пункт. Деревню занимал Углицкий полк, командир которого, полковник Панютин, устроил в деревне же офицерскую столовую, где можно было достать все необходимое по сравнительно очень дешевым ценам. Все продукты выписывались из Бухареста. Нельзя не помянуть за это добрым словом энергичного и заботливого Панютина, благодаря которому мы сохранили в наших карманах немало денег, перешедших бы, в противном случае, в руки алчных маркитантов.

Между тем здоровье Скобелева, благодаря его крепкой натуре, быстро поправлялось, и через неделю он уже снова сидел на своем боевом коне и объезжал позиции. Солдаты радостно приветствовали любимого полководца, к которому они так привыкли, который одним своим присутствием так ободрял их, который делил с ними в траншеях и горе, и радость, и все боевые невзгоды…

Популярность «белого генерала» с каждым днем все более и более увеличивалась не только в народе (как гласили газеты), но и среди войск действующей армии, особенно же окружавших Плевну. Солдаты часто, преимущественно по вечерам, когда фантазия особенно разыгрывается, рассказывали про него разные небылицы: что он заколдованный, что от него отскакивают пули и проч. Я не раз слышал это собственными ушами. Словом, вера в него росла с каждым днем.