Правда о деле Гарри Квеберта Диккер Жоэль
Барнаски снова взял трубку:
– В общем, только подумайте, Гольдман: к осени выпускаем книгу. Верный успех! Полтора месяца, чтобы написать книжку – как вам, нормально?
– Полтора месяца? У меня на первую книгу ушло два года. Да и не понимаю, о чем тут рассказывать, никто пока не знает, что произошло.
– Слушайте, я могу вам для скорости выделить писателей-призраков[2]. И потом, не надо никакой высокой литературы: люди прежде всего хотят знать, что Квеберт сделал с девочкой. Просто опишите факты и добавьте саспенса, грязи и немного секса, само собой.
– Секса?
– Да прекратите вы, Гольдман, не мне вас учить ремеслу: кто станет покупать книгу без непристойных сцен между стариком и семилетней девочкой? Люди же этого хотят. Даже если книжка плохая, она будет продаваться тоннами. Важно-то это, разве нет?
– Гарри было тридцать четыре, а Ноле пятнадцать!
– Не цепляйтесь к мелочам… Сделаете книгу – я аннулирую предыдущий договор и в придачу выдам вам аванс в полмиллиона долларов в благодарность за сотрудничество.
Я наотрез отказался, и Барнаски вышел из себя:
– Что ж, раз вам угодно поиграть в плохих парней, пожалуйста: рукопись должна быть у меня на столе ровно через одиннадцать дней, иначе я вас засужу и разорю!
Он швырнул трубку. Чуть позже, когда я зашел в супермаркет на главной улице, мне позвонил Дуглас, явно с подачи самого Барнаски, и опять попытался меня уговорить:
– Марк, сейчас не время капризничать. Ты забыл, что Барнаски держит тебя за яйца? Твой предыдущий договор пока в силе, и единственный способ его аннулировать – принять предложение. И потом, эта книжка прославит тебя до небес. Ты еще скажи, что аванс в полмиллиона – худшее, что может случиться в жизни!
– Барнаски хочет, чтобы я сочинил какой-то памфлет! Это не обсуждается. Мне не нужна такая книга, я не хочу писать халтуру за несколько недель. Хорошая книга требует времени.
– Но сейчас все так делают, чтобы нагнать тираж! Писатели-мечтатели, которые ждут у моря погоды, чтобы их осенило, никому не нужны! С ними покончено! От твоей книги еще нет ни строчки, а ее уже рвут из рук, потому все хотят всё знать. И немедленно. Просвет на рынке скоро кончится: осенью президентские выборы, кандидаты точно выпустят по книжке, и они займут все медийное пространство. Ты не поверишь, все уже говорят о книге Барака Обамы!
Я и так уже ничему не верил. Оплатил покупки и вернулся к припаркованной на улице машине. А на ней обнаружил подсунутый под “дворник” листок бумаги. Опять то же самое послание:
Возвращайся домой, Гольдман.
Я огляделся: никого. Только несколько человек за столиками на соседней террасе да покупатели, выходящие из супермаркета. Кто-то меня преследовал. Кто-то очень не хотел, чтобы я расследовал смерть Нолы Келлерган.
На следующий день после этого нового происшествия, в пятницу 20 июня, я снова отправился к Гарри в тюрьму. Но сначала заехал в библиотеку, куда только что доставили мою посылку.
– Что там такое? – полюбопытствовал Пинкас в надежде, что я открою ее при нем.
– Нужный мне инструмент.
– Инструмент для чего?
– Для работы. Спасибо, что получил, Эрни.
– Погоди, хочешь кофе? Я как раз сварил. Хочешь ножницы, вскрыть посылку?
– Спасибо, Эрни. Кофе с удовольствием выпью, но в следующий раз. Мне пора.
Добравшись до Конкорда, я решил завернуть в Главное управление полиции штата – повидать сержанта Гэхаловуда и поделиться с ним теми гипотезами, которые возникли у меня после нашей короткой встречи.
Главное полицейское управление штата Нью-Гэмпшир, большое красное кирпичное здание, где находились офисы уголовного отдела, располагалось на Хейзен-драйв, 33, в центре Конкорда. Был почти час дня; мне сообщили, что Гэхаловуд ушел на обед, и попросили подождать в коридоре, у стола, где стоял кофейный автомат и лежали журналы. Явился он через час, все с тем же сердитым выражением на лице.
– Это вы? – рассвирепел он при виде меня. – Меня зовут, мне говорят: “Перри, пошевеливайся, там какой-то тип тебя уже час ждет”, я бросаю обед, бегу посмотреть, что случилось, может, это важно, а тут на тебе – писатель!
– Не сердитесь… Я тут подумал, что мы исходили из неверных данных и что, может быть…
– Я вас ненавижу, писатель, зарубите себе на носу. Моя жена прочитала вашу книжку и считает вас красавцем и умником. Ваша физиономия на задней стороне обложки несколько месяцев красовалась на ее ночном столике. Вы жили в нашей спальне! Вы с нами спали! С нами ужинали! Вы в отпуск ездили вместе с нами! Ванну принимали с моей женой! Все ее подружки из-за вас хихикали! Вы мне всю жизнь отравили!
– Вы женаты, сержант? С ума сойти, вы такой противный, я бы поклялся, что вы холостяк.
Он яростно втянул голову в свой двойной подбородок и рявкнул:
– Ради всего святого, что вам надо?
– Понять.
– Ничего себе заявки!
– Я знаю.
– Может, все-таки пусть полиция разберется?
– Мне нужна информация, сержант. Люблю все знать, болезнь у меня такая. Тревожное расстройство, мне надо все держать под контролем.
– Ну так и держите под контролем самого себя!
– Мы можем пройти в ваш кабинет?
– Нет.
– Скажите точно: Нола действительно умерла в пятнадцать лет?
– Да. Анализ костей подтвердил.
– Значит, похищение и убийство произошло одновременно?
– Да.
– Но эта сумка… Почему ее закопали с сумкой?
– Понятия не имею.
– А если у нее была сумка, мы можем считать, что она сбежала из дому?
– Если вы к побегу готовитесь, вы же, наверно, одежду в сумку положите?
– Верно.
– А там была только эта книжка.
– Один – ноль в вашу пользу, – сказал я. – Потрясен вашей проницательностью. Но эта сумка…
Он не дал мне договорить:
– Черт меня дернул сказать вам тогда про эту сумку. Сам не знаю, что на меня нашло…
– Я тем более.
– Жалость, наверно. Да, точно: мне вас стало жалко – вид потерянный, ботинки все в грязи.
– Спасибо. А можно еще вопрос: что вы можете сказать о вскрытии? Кстати, про скелет говорят “вскрытие”?
– А я откуда знаю?
– Или более подходящим термином будет “судебно-медицинская экспертиза”?
– Плевать я хотел на термины. Я вам одно могу сказать: ей раскроили череп! Раскроили! Бац! Бац!
Он замахал руками, изображая удары битой, и я спросил:
– Значит, ее убили битой?
– Да понятия не имею, зануда несчастный!
– Женщина? Мужчина?
– Чего?
– Могла ли женщина нанести такие удары? Почему обязательно мужчина?
– Потому что тогда был свидетель, Дебора Купер, она своими глазами видела и однозначно опознала мужчину. Ладно, писатель, разговор окончен. Вы меня слишком бесите.
– А вы сами что думаете про это дело?
Он вытащил из бумажника семейную фотографию.
– У меня две дочки, писатель. Четырнадцать лет и семнадцать. И я не представляю, как бы я пережил то, что пережил отец Келлерган. Я хочу правды. Хочу правосудия. Правосудие – это не просто сумма фактов, это работа, куда более сложная. Так что я буду продолжать расследование. И если обнаружу доказательство невиновности Квеберта, поверьте, он будет на свободе. Но если он виновен, тут уж будьте уверены: я не позволю Роту вешать лапшу на уши жюри, он большой мастак освобождать преступников. Это уж совсем никакое не правосудие.
Философия Гэхаловуда с его повадками разъяренного бизона мне определенно нравилась.
– В сущности, вы отличный парень, сержант. Давайте я угощу вас пончиками и мы еще побалакаем?
– Я не хочу пончиков, я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Мне работать надо.
– Но вы должны мне объяснить, как ведут расследование. Я не умею. Что мне надо делать?
– До свидания, писатель. Насмотрелся я на вас, на всю неделю хватит. А может, и на всю жизнь.
Он не принимал меня всерьез; я был разочарован и не стал настаивать. Протянул ему руку на прощание, он чуть не раздробил мне пальцы своей лапищей, и я ушел. Но уже на улице, на парковке, услышал его оклик: “Писатель!” Я обернулся: его грузная туша рысью двигалась ко мне.
– Писатель, – произнес он, запыхавшись. – Хорошего копа интересует не убийца… А жертва. Вы должны думать о жертве. Начинать надо сначала, с того, что было до убийства. А не с конца. Вы сосредоточились на убийстве и идете по ложному пути. Вам надо задаться вопросом, кто была жертва… Спросите себя, кто такая Нола Келлерган…
– А Дебора Купер?
– Если хотите знать мое мнение, все завязано на Нолу. Дебора Купер – просто побочная жертва. Ищите, кто такая была Нола, и найдете ее убийцу, а заодно и убийцу мамаши Купер.
Кто такая Нола Келлерган? Направляясь в тюрьму штата, я очень рассчитывал задать этот вопрос Гарри. Выглядел он скверно. Судя по всему, его очень волновало содержимое шкафчика в фитнес-клубе.
– Вы все нашли? – спросил он, не успев даже поздороваться.
– Да.
– И все сожгли?
– Да.
– Рукопись тоже?
– Рукопись тоже.
– Почему вы меня не известили, что все сделали? Я чуть не умер от беспокойства! И где вы были эти два дня?
– Занимался расследованием. Гарри, почему шкатулка была в раздевалке фитнес-клуба?
– Знаю, вам это покажется странным… После вашего приезда в Аврору, тогда, в марте, я испугался, как бы шкатулку не нашел кто-нибудь другой. Подумал, что на нее может наткнуться кто угодно: какой-нибудь бесцеремонный посетитель, домработница. И рассудил, что лучше будет спрятать мои воспоминания в другом месте.
– Вы их спрятали? Но это доказывает вашу вину. А рукопись… Это были “Истоки зла”?
– Да. Самый первый вариант.
– Я узнал текст. Заглавия на обложке не было…
– Заглавие появилось уже потом.
– Вы хотите сказать – после исчезновения Нолы?
– Да. Но давайте не будем говорить об этой рукописи, Маркус. Она проклята, она навлекла на меня одно только зло, и вот тому свидетельство: Нола умерла, а я в тюрьме.
С минуту мы молча смотрели друг на друга. Я положил на стол пластиковый пакет с содержимым моей посылки.
– Что это? – спросил Гарри.
Вместо ответа я вытащил мини-дисковый плеер с подключенным микрофоном для записи. И поставил перед Гарри.
– Черт подери, Маркус, вы что творите? Только не говорите, что вы сохранили эту адскую машинку…
– Конечно, Гарри. Я ее хранил как зеницу ока.
– Ради бога, уберите это!
– Не кипятитесь, Гарри…
– Но какого дьявола вы собираетесь делать с этой штукой?
– Я хочу, чтобы вы мне рассказали о Ноле, об Авроре, обо всем. О лете семьдесят пятого года, о вашей книге. Мне надо знать. Должна же где-то обретаться правда.
Он грустно улыбнулся. Я включил запись, и он начал говорить. Чудная была сцена: в тюремной комнате для свиданий с пластиковыми столами, где мужья встречались с женами, а отцы с детьми, я встречался с моим старым учителем, и он рассказывал мне свою историю.
В тот вечер я поужинал рано, на обратном пути в Аврору. Мне не хотелось сразу возвращаться в Гусиную бухту, сидеть одному в громадном доме, и после ужина я просто поехал вдоль побережья. Солнце клонилось к закату, океан искрился; все было великолепно. Я миновал мотель “Морской берег”, лес Сайд-Крик, Сайд-Крик-лейн, Гусиную бухту, проехал через Аврору и добрался до пляжа Гранд-Бич. Подошел к воде, а потом уселся на камни, полюбоваться рождением ночи. Вдалеке в зеркале волн плясали огни Авроры; до меня доносились резкие крики чаек, гудели туманные горны маяков, в окрестных кустах пели соловьи. Я включил плеер, и в темноте зазвучал голос Гарри:
Знаете пляж Гранд-Бич, Маркус? Первый пляж Авроры, если ехать из Массачусетса. Иногда я отправляюсь туда на закате и смотрю на огни города. И думаю обо всем, что там произошло за последние тридцать лет. На этом пляже я остановился, когда впервые приехал в Аврору. Это было 20 мая 1975 года. Мне было тридцать четыре. Я приехал из Нью-Йорка, намереваясь взять судьбу в свои руки: бросил все, оставил место учителя литературы, собрал все свои сбережения и решил попробовать себя в роли писателя: найти уединенное место в Новой Англии и написать роман, о котором мечтал.
Сначала я хотел снять дом в Мэне, но один агент по недвижимости из Бостона убедил меня остановить выбор на Авроре. Он рассказал мне про дом, о котором можно только мечтать и который в точности отвечал тому, что я искал, – про Гусиную бухту. Едва подъехав к дому, я в тот же миг в него влюбился. Это было то, что нужно: убежище, покойное, первозданное, и притом не совсем недоступное, всего в нескольких милях от Авроры. Город мне тоже очень нравился. Тихо, мирно, дети беззаботно играют на улицах, уровень преступности нулевой; уголок с почтовой открытки. Дом был мне не по карману, но агентство недвижимости согласилось разбить платеж на два раза, и я рассчитал: если тратить не слишком много, я смогу свести концы с концами. И потом, у меня было предчувствие, что я делаю правильный выбор. И я не ошибся, ведь это решение изменило всю мою жизнь: книга, которую я написал в то лето, принесла мне богатство и славу.
По-моему, в Авроре мне больше всего нравилось то, что я быстро оказался на особом положении: в Нью-Йорке я был всего лишь учитель литературы плюс безымянный писатель, а в Авроре – Гарри Квеберт, писатель из Нью-Йорка, который приехал писать свой новый роман. Знаете, Маркус, эта ваша школьная история с Великолепным, когда вы, ради того чтобы блистать, всеми правдами и неправдами уклонялись от сравнения с другими, – ведь это в точности то же самое, что случилось здесь со мной. Я был молод, уверен в себе, элегантен, привлекателен, атлетически сложен, образован, и к тому же обосновался в великолепном поместье, в Гусиной бухте.
Жители города хоть и не знали меня по имени, судили о моих успехах по тому, как я держался и в каком доме я жил. Этого было достаточно: все поголовно вообразили, что я – нью-йоркская звезда, и я вдруг разом стал знаменитостью. В Нью-Йорке меня не ценили как писателя, зато сразу оценили в Авроре. Я отдал в городскую библиотеку несколько экземпляров своей первой книги, которые взял с собой, и, представьте себе, эта жалкая куча бумаги, от которой в Нью-Йорке воротили нос, здесь, в Авроре, всех привела в восторг. Это было в 1975 году, задолго до интернета и всяких высоких технологий, в малюсеньком городке штата Нью-Гэмпшир, искавшем смысла в своем существовании и получившем в моем лице звезду местного масштаба, о которой всегда мечтал.
В Гусиную бухту я вернулся около одиннадцати вечера. Свернув на гравийную дорожку, которая вела к дому, я вдруг увидел в свете фар человека в маске, пустившегося бежать в лес. Я резко затормозил и с криком выскочил из машины, собираясь погнаться за незваным гостем. И тут мой взгляд упал на яркий свет рядом с домом: там что-то горело. Я подбежал посмотреть, в чем дело: “корвет” Гарри был охвачен пламенем. Огонь уже бушевал, к небу поднимался столб едкого дыма. Я звал на помощь, но звать было некого. Кругом был только лес. Стекла “корвета” лопнули от жара, металл начал плавиться, и языки пламени, разгоревшегося с удвоенной силой, лизнули стены гаража. Я ничего не мог поделать. Усадьба была обречена.
26. Н-О-Л-А
(Аврора, Нью-Гэмпшир, суббота, 14 июня 1975 года)
– Писатели, Маркус, потому такие уязвимые, что способны испытывать два вида любовных страданий, то есть вдвое больше, чем все нормальные люди: горести любви и горести книги. Писать книгу – все равно что кого-нибудь любить: это может быть очень мучительно.
Служебная инструкцияВниманию персонала!Как вы все могли заметить, Гарри Квеберт уже неделю каждое утро завтракает в нашем заведении. Мистер Квеберт – крупный нью-йоркский писатель, ему следует уделять особое внимание. Все его потребности удовлетворять предельно ненавязчиво. Ни в коем случае не беспокоить.
Столик номер 17 впредь до новых указаний зарезервирован за ним. Он должен быть всегда свободен для него.
Тамара Куинн
Все перевесила бутылка с кленовым сиропом. Едва она ее поставила на поднос, как он покачнулся; пытаясь его подхватить, она сама потеряла равновесие, и поднос вместе с ней с оглушительным грохотом полетел на пол.
Гарри перевесился через стойку:
– Нола? Все в порядке?
Она встала, слегка оглоушенная:
– Да-да, я…
С минуту оба созерцали масштабы бедствия – и расхохотались.
– Не смейтесь, Гарри, – в конце концов ласково упрекнула его Нола. – Если миссис Куинн узнает, что я опять уронила поднос, мне влетит.
Он обогнул стойку и, сидя на корточках, стал помогать ей собирать осколки стакана, валявшиеся в месиве из горчицы, майонеза, кетчупа, кленового сиропа, масла, соли и сахара.
– Что за черт, – поинтересовался он, – кто-нибудь может мне объяснить, почему в последнюю неделю, стоит здесь что-нибудь заказать, как мне непременно приносят все приправы зараз?
– Это из-за инструкции, – объяснила Нола.
– Инструкции?
Она указала глазами на прилепленный за стойкой листок; Гарри встал, взял его в руки и стал читать вслух.
– Гарри, нет! Что вы делаете? Вы с ума сошли! Если миссис Куинн узнает…
– Не волнуйся, никого же нет.
Было семь часов утра; в “Кларксе” было еще безлюдно.
– Это что еще за инструкция?
– Миссис Куинн дала указания.
– Кому?
– Всему персоналу.
Их разговор прервало появление первых посетителей; Гарри немедленно вернулся за свой стол, а Нола поспешила приступить к своим обязанностям.
– Сию минуту принесу вам другие тосты, мистер Квеберт, – торжественно провозгласила она и исчезла на кухне.
За маятниковыми дверьми она секунду постояла в задумчивости и улыбнулась сама себе: она любила его. С той первой встречи на пляже, две недели назад, с того самого чудесного дождливого дня, когда она случайно пошла прогуляться возле Гусиной бухты, она любила его. Она это знала. Чувство было не похоже ни на что другое, оно не обманывало: она ощущала себя другой, более счастливой; дни казались ей прекраснее. А главное, когда он был здесь, сердце у нее билось чаще.
После сцены на пляже они пересекались дважды: у супермаркета на главной улице, а потом в “Кларксе”, где она по субботам работала официанткой. И при каждой встрече между ними происходило что-то особенное. С тех пор он взял привычку каждый день приходить в “Кларкс”, чтобы писать; в связи с чем Тамара Куинн, владелица заведения, тремя днями раньше, под вечер, устроила срочное собрание своих “девочек” – так она называла официанток – и огласила им пресловутую служебную инструкцию.
– Девочки, – объявила она подчиненным, выстроив их, как на параде, – за последнюю неделю вы все, конечно, отметили, что великий нью-йоркский писатель Гарри Квеберт ходит сюда каждый день; следовательно, у нас он нашел все приметы утонченности и качества, присущие лучшим заведениям Восточного побережья. “Кларкс” – заведение высокого уровня; мы обязаны оправдывать ожидания самых требовательных клиентов. И поскольку кое у кого из вас мозги с горошину, я написала служебную инструкцию, чтобы вы помнили, как следует обслуживать мистера Квеберта. Вы должны читать ее, перечитывать, вызубрить наизусть! Я вас буду спрашивать, причем без предупреждения. Она будет висеть на кухне и за стойкой.
Затем Тамара Куинн отчеканила свои указания: главное – не беспокоить мистера Квеберта, ему нужно собраться с мыслями. Прилагать все усилия, чтобы он чувствовал себя как дома. Статистика его предыдущих посещений “Кларкса” показывает, что он заказывает только черный кофе: как только он придет, подавать ему кофе и ничего больше. Если ему еще что-то понадобится, если мистер Квеберт голоден, он попросит сам. Не докучать ему, не предлагать дополнительных блюд, как другим клиентам. Если он закажет еду, сразу приносить ему все приправы, чтобы ему не приходилось требовать их отдельно: горчицу, кетчуп, майонез, перец, соль, масло, сахар и кленовый сироп. Великие писатели не обязаны отвлекаться на приправы: их ум должен быть свободен, чтобы спокойно творить. Быть может, книга, которую он пишет, те записи, что он делает, часами не двигаясь с места, – начало гениального шедевра и скоро о “Кларксе” заговорят по всей стране. В мечтах Тамара Куинн уже видела, как книга по праву прославит ее ресторан: тогда у нее будут деньги и она откроет второе заведение в Конкорде, а потом в Бостоне, Нью-Йорке и во всех больших городах на побережье, вплоть до самой Флориды.
Минди, одной из официанток, потребовались дополнительные объяснения:
– Но, миссис Куинн, откуда нам знать, что мистер Квеберт ничего не хочет, один черный кофе?
– Это знаю я. И точка. В лучших ресторанах важным клиентам нет нужды делать заказ: персонал знает их привычки. Мы – лучший ресторан?
– Да, миссис Куинн, – хором ответили официантки.
– Да, мама, – выкрикнула Дженни, потому что она была ее дочь.
– Больше не называй меня здесь “мама”, – приказала Тамара. – Слишком отдает деревенским трактиром.
– Как же мне тогда тебя называть? – спросила Дженни.
– Никак не называть, выслушиваешь мои распоряжения и подобострастно киваешь в знак согласия. И не надо ничего говорить. Понятно?
Дженни тряхнула головой.
– Понятно или непонятно? – повторила мать.
– Ну да, мама, я поняла. Это я киваю…
– А, прекрасно, дорогая. Вот видишь, как быстро ты все схватываешь. Ну, девочки, я хочу посмотреть на ваш подобострастный вид… Так… Отлично… А теперь киваем. Так… Да… Сверху вниз… Очень хорошо, прямо как в “Шато Мармон”.
Не одну Тамару Куинн так взбудоражило присутствие в Авроре Гарри: весь город так и бурлил. Некоторые говорили, что в Нью-Йорке он величайшая знаменитость, другие это подтверждали, чтобы не прослыть невеждами. Правда, Эрни Пинкас, у которого в городской библиотеке было несколько экземпляров первого романа Квеберта, заявлял, что первый раз слышит о таком писателе, но, в сущности, кого могло интересовать мнение фабричного рабочего, ничего не понимавшего в нью-йоркском высшем свете? А главное, все сходились на том, что кто попало не поселился бы в роскошном доме в Гусиной бухте, где жильцов не было уже много лет.
Второй повод для волнений касался девушек на выданье, а порой и их родителей: Гарри Квеберт был не женат. Его сердце было свободно, а известность, ум, состояние и весьма привлекательная внешность превращали его в завидного жениха. В “Кларксе” весь персонал скоро понял, что Дженни Куинн, двадцатичетырехлетняя блондинка, красивая и чувственная, бывшая заводила чирлидеров в школе Авроры, без ума от Гарри. Дженни обслуживала посетителей по будням; она единственная открыто нарушала инструкцию: шутила с Гарри, все время заговаривала с ним, отрывала его от работы и никогда не приносила все приправы сразу. На выходных Дженни не работала; по субботам приходила Нола.
Из задумчивости Нолу вывел повар, нажавший на служебный звонок: тосты Гарри были готовы. Она поставила тарелку на поднос, поправила золотистую заколку в волосах и толкнула дверь кухни, гордая собой. Уже две недели она была влюблена.
Она принесла Гарри заказ. Народу в “Кларксе” постепенно прибавлялось.
– Приятного аппетита, мистер Квеберт.
– Зови меня Гарри…
– Только не здесь, – прошептала она, – миссис Куинн это не понравится.
– Ее же нет. Никто не узнает.
Она указала глазами на других клиентов и направилась к их столику.
Он проглотил кусочек тоста и нацарапал несколько строк на листке. Написал дату: суббота, 14 июня 1975 года. Он марал бумагу, сам не вполне понимая, что пишет; за три недели, что он прожил здесь, ему так и не удалось начать свой роман. Ни одна из идей, приходивших ему на ум, так ни во что и не вылилась, и чем больше он старался, тем хуже у него получалось. Ему казалось, что он медленно тонет, он чувствовал, что подхватил самую страшную чуму, какая только может поразить людей его сорта, – страх чистого листа. С каждым днем он все больше впадал в панику и даже усомнился в правильности своего замысла: он потратил все сбережения, чтобы снять до сентября этот внушительный дом на морском берегу, настоящий писательский дом, дом его мечты, но какой смысл разыгрывать из себя писателя, если не знаешь, о чем писать? Заключая договор аренды, он считал свой план непогрешимым: задумать чертовски хороший роман и к сентябрю написать достаточно много, чтобы предложить первые главы ведущим нью-йоркским издательствам, которые придут в восторг и будут драться за авторские права. Ему дадут приличный аванс, и он, обеспечив себе будущее, закончит книгу и станет звездой, как всегда и мечтал. Но теперь все его замыслы шли прахом: он до сих пор не написал ни строчки. Такими темпами ему придется осенью вернуться в Нью-Йорк без денег и без книги, умолять директора школы снова взять его на работу и навсегда забыть о славе. А если будет нужно, найти еще и место ночного сторожа, чтобы отложить хоть немного денег.
Он взглянул на Нолу, что-то обсуждавшую с другими клиентами. Она сияла. Он услышал ее смех и написал:
Нола. Нола. Нола. Нола. Нола.
Н-О-Л-А. Н-О-Л-А.
Н-О-Л-А. Эти четыре буквы перевернули его мир. Нола, маленькая женщина, вскружившая ему голову, едва он ее увидел. Н-О-Л-А. Через два дня после встречи на пляже он столкнулся с ней у супермаркета; они вместе дошли по главной улице до пристани для яхт.
– Все говорят, что вы приехали в Аврору писать книгу, – сказала она.
– Это правда.
Она пришла в восторг:
– О, Гарри, это потрясающе! Я первый раз встречаю настоящего писателя! Мне столько всего хочется у вас спросить…
– Например?
– Как люди пишут?
– Это получается само собой. В голове вертятся разные мысли, а потом превращаются во фразы и выплескиваются на бумагу.
– Как, наверно, здорово быть писателем!
Он посмотрел на нее – и просто-напросто влюбился до безумия.
Н-О-Л-А. Она сказала, что работает в “Кларксе” по субботам, и в следующую субботу он с раннего утра уже был там. Весь день он сидел и смотрел на нее, любуясь каждым ее движением. Потом он вспомнил, что ей всего пятнадцать, и ему стало стыдно: если кто-нибудь в этом городе догадается, какие чувства он питает к маленькой официантке из “Кларкса”, у него будут неприятности. Его могут даже посадить в тюрьму. Тогда, чтобы не вызывать подозрений, он стал приходить завтракать в “Кларксе” каждый день. Уже больше недели он изображал из себя завсегдатая, делал вид, что ежедневно приходит работать, просто так, независимо ни от чего: никто не должен был знать, что по субботам его сердце бьется чаще. И каждый день, сидя за рабочим столом, на террасе Гусиной бухты, и в “Кларксе”, он писал лишь одно: ее имя. Н-О-Л-А. Целыми страницами – лишь бы называть ее по имени, любоваться ею, описывать ее. Страницами, которые он потом рвал и сжигал в железной корзине для бумаг. Если кто-нибудь найдет эти страницы, ему конец.
Около полудня, в самый разгар ланча, Нолу подменила Минди: это было необычно. Нола вежливо подошла попрощаться к Гарри; с ней был мужчина – как догадался Гарри, ее отец, преподобный Дэвид Келлерган. Он появился чуть раньше и выпил у стойки стакан молока с гранатовым сиропом.
– До свидания, мистер Квеберт, – сказала Нола. – На сегодня я закончила. Я только хотела представить вам моего отца, преподобного Келлергана.
Гарри встал, и мужчины дружески пожали друг другу руки.
– Значит, вы и есть знаменитый писатель, – улыбнулся Келлерган.
– А вы – тот самый преподобный Келлерган, о котором здесь так много говорят.
Дэвид Келлерган поднял брови:
– Не обращайте внимания на все эти разговоры. Люди всегда преувеличивают.
Нола вытащила из кармана афишку и протянула Гарри:
– Сегодня в школе концерт по случаю окончания учебного года, мистер Квеберт. Я из-за этого сегодня должна уйти пораньше. В пять часов вечера. Вы придете?
– Нола, – ласково укорил ее отец, – оставь в покое бедного мистера Квеберта. Ну что ему делать на школьном представлении?
– Это будет очень красиво! – восторженно возразила она.
Гарри поблагодарил Нолу за приглашение и попрощался.
Смотрел через витрину ей вслед, пока она не скрылась за углом, а потом вернулся в Гусиную бухту и снова погрузился в свои наброски.
Два часа дня. Н-О-Л-А. Он просидел за письменным столом два часа, но не написал ни строчки, не в силах оторвать взгляд от циферблата наручных часов. Ему нельзя идти в школу – это под запретом. Но, несмотря на все стены и тюрьмы, он все равно хотел быть с ней: его тело томилось в Гусиной бухте, но дух танцевал на пляже с Нолой. Три часа. Четыре. Он вцепился в ручку, чтобы не встать из-за стола. Ей пятнадцать лет, его любовь под запретом. Н-О-Л-А.
Без десяти пять Гарри в элегантном темном костюме вошел в актовый зал школы. В зале яблоку негде было упасть; на концерт собрался весь город. Пробираясь вперед по рядам, он не мог отделаться от ощущения, что люди за спиной перешептываются, что родители учеников, встречаясь с ним глазами, говорят: “А я знаю, почему ты здесь”. Ему стало страшно неловко, он уселся в первое попавшееся кресло и сполз пониже, чтобы никто его не видел.
Началось представление; он выслушал скверный хор. За ним последовали духовой ансамбль без драйва, звездные танцовщицы без блеска, бездушная игра в четыре руки и безголосые певцы. Потом свет погас; прожектор очертил на темной сцене яркий круг. И вышла она, в голубом платье с блестками, сверкавшем тысячью искр. Н-О-Л-А. Зал затих; она уселась на высокий стул, поправила заколку и придвинула стоявший перед ней микрофон. Потом послала слушателям сияющую улыбку, подхватила гитару и вдруг запела Can’t Help Falling in Love with You в собственной аранжировке.
Публика сидела разинув рот; и Гарри в эту минуту понял, что судьба, направив его в Аврору, вела его к Ноле Келлерган, самой необыкновенной девушке, какую он когда-либо встречал и какой не встретит больше никогда. Быть может, его удел не в том, чтобы быть писателем, а в том, чтобы быть любимым этой потрясающей юной женщиной; какая судьба может быть прекраснее? Он был настолько потрясен, что в конце представления, пока все хлопали, встал со стула и ушел. Поскорей вернулся в Гусиную бухту, уселся на террасе и, огромными глотками прихлебывая виски, принялся исступленно писать: Н-О-Л-А, Н-О-Л-А, Н-О-Л-А. Он не знал, что делать. Уехать из Авроры? Но куда? Обратно в нью-йоркский хаос? Он снял этот дом на четыре месяца и половину уже заплатил. Он приехал писать книгу, и он должен ее написать. Он должен собраться и вести себя как писатель.
Когда от письма у него заболела рука, а от виски голова пошла кругом, он спустился на пляж и, привалившись в унынии к высокой скале, стал созерцать горизонт. Внезапно за его спиной послышались шаги.
– Гарри? Гарри, что случилось?
Это была Нола, в своем голубом платье. Она бросилась к нему и упала на колени в песок.
– Боже мой, Гарри! Вам плохо?
– Что… Что ты здесь делаешь? – вместо ответа спросил он.
– Я ждала вас после концерта. Я видела, как вы встали и ушли, когда все хлопали, и не могла вас найти. Я беспокоилась… Почему вы так быстро ушли?
– Тебе нельзя здесь оставаться, Нола.
Читать бесплатно другие книги:
