Правда о деле Гарри Квеберта Диккер Жоэль

25. О Ноле

– Гарри, а как, в сущности, стать писателем?

– Никогда не отступать. Знаете, Маркус, свобода, жажда свободы – это война с самим собой. Мы живем в обществе смиренных офисных служащих, и чтобы вытащить себя из этого болота, надо сражаться одновременно и с собой, и со всем миром. Свобода – это ежеминутная борьба, которую мы почти не осознаем. Я никогда не покорюсь.

Маленькие города американской глубинки имеют тот недостаток, что в них есть только бригады пожарных-волонтеров, куда менее расторопных, чем профессионалы. Поэтому вечером 20 июня 2008 года, когда я смотрел, как пламя, вырвавшись из “корвета”, охватывает пристройку, служившую гаражом, между моим звонком в спасательные службы и их появлением в Гусиной бухте прошло довольно много времени. Дом уцелел чудом – хотя, по мнению командира пожарных Авроры, чудом было прежде всего то, что гараж находился в отдельной постройке, и это позволило быстро локализовать огонь.

Пока в Гусиной бухте суетились полицейские и пожарные, приехал Тревис Доун, которого тоже подняли по тревоге.

– Маркус, ты не ранен? – спросил он, бросившись ко мне.

– Нет, со мной все в порядке, разве что дом едва не сгорел…

– Что произошло?

– Я возвращался с пляжа Гранд-Бич и, свернув на дорожку, увидел фигуру человека, он убегал в лес. А потом это пламя…

– Ты успел опознать этого человека?

– Нет. Все случилось так быстро…

Внезапно нас позвал полицейский, прибывший на место одновременно с пожарной командой. Осматривая окрестности дома, он обнаружил письмо, засунутое в дверной проем. Листок с надписью:

Возвращайся домой, Гольдман.

– Черт! Вчера я получил такое же.

– Такое же? И где оно было? – спросил Тревис.

– На моей машине. Я зашел минут на десять в магазин, а когда вернулся, у меня под “дворник” было засунуто это самое послание.

– Думаешь, кто-то тебя преследует?

– Я… Я понятия не имею. До сих пор не обращал на это внимания. Но что это все значит?

– Этот пожар здорово похож на предупреждение, Маркус.

– Предупреждение? Кому бы и зачем меня предупреждать?

– Похоже, кому-то не нравится твое присутствие в Авроре. Всем известно, что ты задаешь много вопросов…

– Ну и что? Кто-то боится, что я могу что-то раскопать про Нолу?

– Возможно. Во всяком случае, мне это не нравится. Дело пахнет жареным. Я здесь на ночь оставлю патруль, так надежнее.

– Не надо никакого патруля. Если этот тип меня ищет, пусть приходит: я его встречу.

– Спокойно, Маркус. Хочешь ты или нет, этой ночью тут будет дежурить патруль. Если я прав и это предупреждение, значит, скоро последуют и другие действия. Надо быть очень осторожным.

Назавтра я с раннего утра отправился в тюрьму рассказать Гарри об этом происшествии.

– “Возвращайся домой, Гольдман”? – переспросил он, когда я упомянул о письме.

– Именно так. Напечатано на компьютере.

– Что сделала полиция?

– Приехал Тревис Доун. Забрал письмо, сказал, что отдаст его на анализ. Думает, что это предупреждение. Возможно, кому-то не хочется, чтобы я дальше копался в этом деле. Кому-то, кто видит в вас идеального виновника и не желает, чтобы я совал свой нос, куда не надо.

– Может, тому, кто убил Нолу и Дебору Купер?

– Например.

Вид у Гарри был серьезный.

– Рот сказал, что в ближайший вторник я предстану перед Большим жюри. Горсткой добропорядочных граждан, которые рассмотрят мое дело и решат, насколько обоснованны обвинения. Судя по всему, Большое жюри всегда на стороне прокурора… Это какой-то кошмар, Маркус, каждый день мне кажется, что я увязаю все больше. Теряю почву под ногами. Сперва меня забирают, и я говорю себе, что это ошибка, через пару часов все выяснится, а потом я оказываюсь здесь, под арестом, вплоть до самого процесса, который когда еще будет, и мне грозит смертная казнь. Смертная казнь, Маркус! Я все время об этом думаю. Мне страшно.

Я и сам видел, что Гарри хиреет. Он сидел в тюрьме чуть больше недели, и было ясно, что ему не продержаться и месяца.

– Мы скоро вытащим вас отсюда, Гарри. Мы раскроем это убийство. Рот – прекрасный адвокат, не теряйте надежды. Может, продолжите вашу историю? Расскажите мне про Нолу, с того места, где мы остановились. Что было после?

– После чего?

– После сцены на пляже. Когда в ту субботу, после школьного концерта, Нола пришла к вам и сказала, что вы не должны чувствовать себя одиноким.

С этими словами я поставил на стол плеер и включил его. Гарри слабо улыбнулся:

– Вы хороший парень, Маркус. Ведь это и было важнее всего: Нола приходит на пляж и говорит, чтобы я не чувствовал себя одиноким, что она здесь ради меня… По сути, я всегда был человек довольно одинокий, а тут вдруг стало иначе. С Нолой я чувствовал себя как бы частью целого, того целого, какое мы составляли вместе. Когда ее не было рядом, во мне образовывалась пустота, я никогда прежде не испытывал такого ощущения нехватки: как будто с тех пор, как она вошла в мою жизнь, все мое мироздание без нее вращалось вкривь и вкось. Я знал, что в ней мое счастье, но понимал и то, что у нас с ней все будет невероятно сложно. Впрочем, первым моим побуждением было подавить свои чувства: мы не могли быть вместе. В ту субботу мы еще немного постояли на пляже, а потом я сказал, что уже поздно, что ей надо домой, пока родители не стали волноваться, и она послушалась. Она ушла, она шла по пляжу, а я смотрел ей вслед в надежде, что она обернется, хоть один разок, и помашет мне рукой. Н-О-Л-А. Но мне любой ценой нужно было выкинуть ее из головы… Так что всю следующую неделю я, чтобы забыть Нолу, старался сблизиться с Дженни, той самой Дженни, которая теперь хозяйка “Кларкса”.

– Погодите… Вы хотите сказать, что Дженни, о которой вы сейчас рассказываете, Дженни семьдесят пятого года, официантка в “Кларксе”, – это Дженни Доун, жена Тревиса, которая теперь владеет “Кларксом”?

– Она самая. Только на тридцать лет старше. В те времена она была очень красивая. Впрочем, она и сейчас красива. Знаете, она могла бы стать актрисой, попытать счастья в Голливуде. Она часто об этом говорила. Уехать из Авроры и зажить полной жизнью в Калифорнии. Но она так ничего и не сделала: осталась здесь, получила от матери ресторан и в итоге будет всю жизнь продавать гамбургеры. Сама виновата: мы сами выбираем себе жизнь, Маркус. Уж я-то знаю…

– Почему вы так говорите?

– Не важно… Я отвлекаюсь и теряю нить рассказа. Я говорил о Дженни. В общем, Дженни было двадцать четыре, и она была очень красивая: королева красоты в школе, чувственная блондинка, от которой любой мужчина потеряет голову. Впрочем, на Дженни тогда все заглядывались. Я целыми днями сидел в “Кларксе”, в ее обществе. Мне в “Кларксе” открыли счет, и я все туда записывал. Я совершенно не считал, сколько тратил, притом что я вбухал все свои сбережения в аренду дома и мой бюджет был весьма ограничен.

Среда, 18 июня 1975 года

С тех пор как в Аврору приехал Гарри, Дженни Куинн по утрам приводила себя в порядок на целый час дольше. Она влюбилась в него с первого дня, с той минуты, как его увидела. Никогда прежде она не испытывала подобных чувств: он был мужчиной ее жизни, она это знала. Он был тем, кого она ждала всегда. Каждый раз, увидев его, она представляла себе их совместную жизнь: пышную свадьбу, жизнь в Нью-Йорке. Гусиная бухта будет их летней виллой, здесь он сможет в тишине и покое править рукописи, а она – навещать родителей. Он увезет ее далеко-далеко от Авроры; ей больше не нужно будет отчищать заляпанные жиром столы и туалеты в этом занюханном ресторане. Она сделает карьеру на Бродвее, отправится сниматься в Калифорнию. Об их семье напишут в газетах.

Она ничего не придумывала, это не была игра воображения: между ней и Гарри явно что-то намечалось. Он любил ее, он тоже ее любил, это точно. Иначе с чего бы ему каждый день приходить в “Кларкс”? Каждый день! А их разговоры у стойки! Ей так нравилось, когда он присаживался напротив нее, чтобы немного поболтать. Он нисколько не походил на мужчин, которых она встречала прежде, он был куда умнее, утонченнее. Ее мать, Тамара Куинн, дала строгие указания всему персоналу “Кларкса”, в частности, запретила с ним разговаривать и его отвлекать, и, случалось, бранила ее дома за неподобающее поведение. Но мать ничего не понимала, не понимала, что Гарри настолько любит ее, что пишет о ней книгу.

Про книгу она заподозрила несколько дней назад, а сегодня утром убедилась. Гарри появился в “Кларксе” на рассвете, около половины седьмого утра, сразу после открытия. Он редко приходил так рано; обычно в это время здесь бывали одни только дальнобойщики и коммивояжеры. Едва усевшись за свой обычный столик, он принялся писать, неистово, без остановки, почти лежа на бумаге, словно боялся, как бы кто-нибудь не увидел, что он пишет. Иногда останавливался и подолгу смотрел на нее; она делала вид, будто ничего не замечает, но знала, что он не сводит с нее глаз. Сперва она не сообразила, почему он так пристально на нее смотрит. А около полудня поняла: он пишет книгу о ней. Да, она, Дженни Куинн, – главная героиня нового шедевра Гарри Квеберта. Вот почему он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его листки. Едва осознав это, она пришла в невероятное волнение. И поскольку настало время ланча, воспользовалась случаем, чтобы принести ему меню и немного поболтать.

Все утро он писал четыре буквы ее имени: Н-О-Л-А. Ее образ не выходил у него из головы, ее лицо занимало все его мысли. Иногда он закрывал глаза, чтобы представить ее себе, потом, словно пытаясь излечиться, старался смотреть на Дженни, в надежде, что забудет ее. Дженни красавица, почему бы ему ее не полюбить?

Около полудня, увидев, что Дженни направляется к нему с меню и чашкой кофе, он прикрыл исписанную страницу чистым листом – как всегда, когда кто-нибудь к нему приближался.

– Пора вам что-нибудь поесть, Гарри, – велела она чересчур заботливым тоном. – Вы за целый день маковой росинки не проглотили, только добрых полтора литра кофе. У вас будет изжога на голодный желудок.

Он постарался вежливо улыбнуться и как-нибудь завязать разговор. На лбу у него выступили капли пота, и он быстро вытер его тыльной стороной руки.

– Вам жарко, Гарри. Вы слишком много работаете!

– Возможно.

– У вас вдохновение?

– Да. В последнее время дело, можно сказать, идет неплохо.

– Вы все утро не поднимали головы.

– В самом деле.

Дженни улыбнулась заговорщицкой улыбкой, давая понять, что ей все известно про книгу.

– Гарри… Я знаю, это нескромно, но… Можно мне почитать? Хотя бы несколько страниц? Мне так интересно посмотреть, что вы пишете. Это, наверно, чудесно.

– У меня еще не совсем готово…

– Наверняка это уже потрясающе.

– Попозже посмотрим.

Она снова улыбнулась:

– Позвольте принести вам лимонаду немного освежиться. Хотите что-нибудь съесть?

– Я возьму яичницу с беконом.

Дженни немедленно исчезла на кухне и заорала повару: “Яичницу с беконом для вел-ликого пис-сателя!” Мать, видевшая, что она болтает в зале, призвала ее к порядку:

– Дженни, прекрати надоедать мистеру Квеберту!

– Надоедать? Мама, ты промахнулась: я его вдохновляю!

Тамара Куинн с сомнением посмотрела на дочь. Ее Дженни – милая девушка, но уж очень наивная.

– Кто тебе вбил в голову такую чепуху?

– Гарри в меня влюблен, мама, я знаю. И по-моему, я на первых ролях в его книге. Да, мама, твоя дочь не будет всю жизнь подавать бекон и кофе. Твоя дочь выйдет в люди!

– Да что ты такое городишь?

– Между Гарри и мной скоро все будет официально, – слегка преувеличила Дженни, чтобы мать уяснила как следует.

И, торжествуя, состроила лукавую гримаску и удалилась в зал походкой королевы.

Тамара Куинн не смогла удержаться от довольной улыбки: если дочери удастся подцепить Квеберта, о “Кларксе” заговорят по всей стране. Может, и свадьбу сыграют здесь, кто знает: она найдет слова, чтобы убедить Гарри. Оцепленный квартал, большие белые шатры на улице, тщательно отобранная публика; половина нью-йоркского бомонда, десятки журналистов освещают событие, бесконечные вспышки камер… Этого человека послало само небо.

В тот день Гарри покинул “Кларкс” в четыре часа, торопливо, словно припозднился. Сел в машину, припаркованную перед закусочной, и быстро уехал. Он не хотел опоздать, не хотел ее упустить. Вскоре после его ухода на том же месте остановился полицейский автомобиль. Полицейский Тревис Доун, нервно вцепившись в руль, украдкой заглянул через витрину в ресторан. Решив, что народу еще слишком много, он не решился войти внутрь. Воспользовавшись передышкой, он стал повторять заготовленную фразу. Уж одну фразу-то он мог сказать; не нужно так робеть. Одну несчастную фразу, всего с десяток слов. Глядя на себя в зеркало заднего вида, он произнес: “Живет, Пренни. Я подумал, может, нам в субкино сходить в боту…” Он чертыхнулся: совсем не та фраза! Одна какая-то фраза, всего ничего, а он никак не может запомнить. Развернув клочок бумаги, он перечитал записанные слова:

Привет, Дженни! Я подумал, если ты свободна в субботу вечером, мы можем сходить в кино в Монберри.

Ничего ведь сложного: ему надо войти в “Кларкс”, улыбнуться, сесть за стойку и спросить кофе. Пока она будет наливать ему чашку, надо произнести эту фразу. Он пригладил волосы и сделал вид, будто занят и говорит по радиосвязи – на случай, если кто-нибудь его увидит. Прошло десять минут; четверо клиентов вместе вышли из “Кларкса”. Путь был свободен. Сердце у него колотилось: он чувствовал, как оно отдается в груди, в руках, в голове, казалось, пульсировали даже кончики пальцев. Он вышел из машины, сжимая в кулаке бумажку. Он любил ее. Он любил ее еще в школе. Она была самой восхитительной женщиной, какую он когда-либо встречал. Из-за нее он и остался в Авроре: в полицейской академии отмечали его способности, советовали не оставаться в местной полиции, а метить выше. Говорили про полицию штата и даже федеральную. Какой-то тип приезжал из Вашингтона и сказал ему: “Парень, нечего тебе делать в глухой дыре. Идет набор в ФБР. ФБР – это все-таки не шутки”. ФБР. Ему предлагали ФБР. Может, он бы даже попросился в престижнейшую секретную службу, ведающую охраной президента и первых лиц страны. Но была на свете эта девушка, официантка в закусочной “Кларкс”, в Авроре, девушка, которую он всегда любил и которая, как он надеялся, однажды обратит на него внимание, – Дженни Куинн. Поэтому он попросил направить его в полицию Авроры. Без Дженни его жизнь не имела смысла. У дверей ресторана он остановился, набрал в легкие воздуха и шагнул внутрь.

Она думала о Гарри, машинально вытирая уже сухие чашки. В последнее время он всегда исчезал около четырех; она спрашивала себя, куда он так регулярно ходит. Может, на свидание? С кем? Какой-то посетитель, усевшись за стойку, вывел ее из задумчивости:

– Здравствуй, Дженни.

Это был Тревис, ее симпатичный школьный приятель, а теперь полицейский.

– Привет, Тревис. Налить тебе кофе?

– С удовольствием.

Он на миг прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться: надо было произнести фразу. Она поставила перед ним чашку и налила кофе. Момент настал.

– Дженни… Я хотел тебе сказать…

– Да?

Она устремила на него взгляд своих больших светлых глаз, и он растерялся вконец. Что там дальше во фразе? Кино.

– Кино, – выговорил он.

– Что – кино?

– Я… В Манчестере было ограбление в кино.

– Неужели? Ограбили кино? Какая странная история.

– В почтовом отделении Манчестера, я хотел сказать.

Какого дьявола он говорит про это ограбление? Кино!

Он должен говорить про кино!

– Так на почте или в кино? – спросила Дженни.

Кино. Кино. Кино. Кино. Говорить про кино! Его сердце готово было лопнуть. Он решился:

– Дженни… Я хотел… В общем, я подумал, что, может… В общем, если ты хочешь…

В эту минуту Тамара из кухни позвала дочь, и Дженни пришлось прервать его рацеи:

– Прости, Тревис, мне надо идти. Мама сегодня в кошмарном настроении.

И девушка скрылась за маятниковыми дверьми, не дав молодому полицейскому закончить фразу. Он вздохнул и прошептал: “Я подумал, если ты свободна в субботу вечером, мы можем сходить в кино в Монберри”. Потом оставил пять долларов за пятидесятицентовый кофе, который даже не выпил, и, печальный, разочарованный, вышел из “Кларкса”.

– Куда вы ходили каждый день в четыре часа, Гарри? – спросил я.

Он ответил не сразу. Он смотрел в окно, и мне показалось, что на лице его улыбка счастья. В конце концов он произнес:

– Мне так нужно было ее видеть…

– Нолу, да?

– Да. Знаете, Дженни была потрясающая девушка, но она была не Нола. Быть с Нолой значило жить настоящей жизнью. Иначе не скажешь. Каждая секунда, проведенная с ней, была секундой жизни во всей ее полноте. По-моему, вот это и есть любовь. Ее смех, Маркус, этот смех звучит во мне уже тридцать три года. Этот ее невероятный взгляд, ее глаза, искрящиеся жизнью, – они всегда здесь, передо мной… И все ее жесты, ее манера поправлять волосы, покусывать губы. Я всегда слышу в себе ее голос, иногда она как будто рядом со мной. Когда я иду в центр города, к пристани или в супермаркет, я снова вижу, как она говорит со мной о жизни и о книгах. Тогда, в июне 1975-го, мне казалось, что она всегда была частью моей жизни, хотя вошла она в нее меньше месяца назад. И когда ее не было со мной, мне казалось, что все утратило смысл: день, когда я не видел Нолу, был потерянным днем. Мне так нужно было ее видеть, что я не мог ждать очередной субботы. Тогда я стал поджидать ее у выхода из школы. Вот что я делал, когда уходил из “Кларкса” в четыре часа. Я садился в машину и ехал к школе. Вставал на парковку для учителей, прямо перед главным входом, и, прячась в машине, ждал, когда она выйдет. Едва она появлялась, я чувствовал себя настолько полным жизни, настолько сильным… Мне хватало счастья мельком ее увидеть: я смотрел на нее, пока она не садилась в школьный автобус, а потом еще ждал, когда автобус исчезнет вдали. Может, я был безумен, Маркус?

– Нет, Гарри, не думаю.

– Я знаю одно: Нола жила во мне. Буквально. Потом снова настала суббота, и та суббота была замечательным днем. Стояла прекрасная погода, весь народ отправился на пляж: в “Кларксе” было безлюдно, и мы вели с Нолой долгие разговоры. По ее словам, она много думала обо мне, о моей книге, и что то, что я сейчас пишу, будет, несомненно, великим шедевром. В конце ее рабочего дня, около шести, я предложил подвезти ее на машине. Я высадил ее за квартал до дома, в пустынной аллее, подальше от чужих взглядов. Она спросила, не хочу ли я немного пройтись, но я объяснил, что это сложно, если кто-нибудь увидит нас вдвоем на прогулке, в городе пойдут сплетни. Помню, она сказала:

“Гулять – это не преступление, Гарри…” – “Я знаю, Нола. Но думаю, у людей возникнут вопросы”. Она поморщилась.

“Мне так нравится быть с вами, Гарри. Вы удивительный человек. Как было бы хорошо, если бы мы могли побыть немного вместе и нам не надо было прятаться”.

Суббота, 28 июня 1975 года

Час дня. Дженни Куинн хлопотала за стойкой “Кларкса”. Каждый раз, как открывалась дверь ресторана, она подскакивала, надеясь, что это он. Но его не было. Она нервничала и очень злилась. Дверь хлопнула еще раз, и опять это был не Гарри. Это была ее мать, Тамара; вид дочери удивил ее: на ней был восхитительный кремовый костюм, который она обычно надевала только по торжественным случаям.

– Дорогая, ты почему это так одета? – спросила Тамара. – Где твой передник?

– Может, я больше не хочу носить твои уродские передники! Имею я право хоть иногда побыть красивой или нет? Думаешь, мне нравится целыми днями подавать стейки?

В глазах ее стояли слезы.

– Да что происходит, в конце концов?

– А то, что сегодня суббота и я не должна работать! Я никогда не работаю по выходным!

– Но ты же сама потребовала поставить тебя вместо Нолы, когда она попросила на сегодня отгул.

– Да. Наверно. Сама не знаю. Ой, мама, я такая несчастная!

Дженни, вертевшая в руках бутылку кетчупа, по неловкости уронила ее на пол: бутылка разбилась, и белые чистенькие тенниски покрылись красными брызгами. Она разрыдалась.

– Дорогая, ну что с тобой? – заволновалась мать.

– Я жду Гарри, мама! Он всегда приходит по субботам… Так почему его сегодня нет? Мама, я такая дура! Как я могла подумать, что он меня любит? Такой мужчина, как Гарри, никогда не захочет иметь дело с простой подавальщицей гамбургеров вроде меня! Я просто идиотка!

– Ну-ну, не надо так говорить! – Тамара обняла ее, утешая. – Ступай повеселись, бери свой выходной. Я тебя подменю. Я не хочу, чтобы ты плакала. Ты чудесная девушка, и я уверена, что Гарри в тебя влюблен.

– Тогда почему его нет?

Мамаша Куинн на секунду задумалась:

– А он знал, что ты сегодня работаешь? Ты же никогда не работаешь по субботам, с чего ему приходить, если тебя нет? Знаешь, что я думаю, дорогая: Гарри, наверно, очень несчастен в субботу, потому что в этот день он тебя не видит.

Лицо Дженни прояснилось.

– О, мама, как я сама об этом не подумала!

– Тебе бы стоило съездить к нему домой. Я уверена, он будет счастлив тебя видеть.

Дженни вспыхнула от радости. Какую отличную мысль подала ей мать! Поехать к Гарри в Гусиную бухту, устроить ему хороший пикник: бедняга, должно быть, работает как проклятый и наверняка забыл пообедать. И она кинулась на кухню за едой.

В эти самые минуты в городке Рокленд, штат Мэн, в ста двадцати милях от Авроры, Гарри и Нола устроили пикник на берегу океана. Нола бросала куски хлеба огромным чайкам, издававшим хриплые крики.

– Обожаю чаек! – воскликнула она. – Это мои самые любимые птицы. Наверно, потому, что я люблю океан, а где чайки, там и океан. Правда: ведь даже если горизонт скрыт за деревьями, чайки в небе нам напоминают, что океан совсем рядом. Вы напишете о чайках в своей книге, Гарри?

– Если хочешь. Я вставлю в эту книгу все, что ты хочешь.

– А о чем она?

– Мне бы хотелось тебе сказать, но не могу.

– Это история любви?

– В каком-то смысле.

Он смотрел на нее с улыбкой. В руках у него была тетрадь, и он попробовал зарисовать карандашом эту сцену.

– Что вы делаете? – спросила она.

– Набросок.

– Вы еще и рисуете? Нет, вы точно одарены во всем. Покажите, я хочу посмотреть!

Она подошла к нему и, увидев рисунок, пришла в восторг:

– Как красиво, Гарри! Вы такой талантливый!

В порыве нежности она прижалась к нему, но он оттолкнул ее, почти рефлекторно, и огляделся вокруг, словно желая убедиться, что их никто не видел.

– Зачем вы так? – рассердилась Нола. – Вы меня стыдитесь?

– Нола, тебе пятнадцать лет… А мне тридцать четыре. Люди не поймут.

– Люди – идиоты!

Он засмеялся и несколькими штрихами набросал ее гневную физиономию. Она снова прильнула к нему, и он сдался. Вместе они смотрели, как чайки дерутся из-за кусков хлеба.

Они решились на эту поездку несколько дней назад. Он поджидал ее неподалеку от дома, после школы. Возле остановки школьного автобуса. Увидев его, она удивилась и страшно обрадовалась:

– Гарри? Что вы тут делаете?

– Честное слово, сам не знаю. Но я хотел тебя увидеть. Я… Знаешь, Нола, я тут поразмыслил над твоей идеей…

– Побыть только вдвоем, без никого?

– Да. Я подумал, что мы можем куда-нибудь съездить на этих выходных. Недалеко. В Рокленд, например. Туда, где нас никто не знает. Чтобы чувствовать себя свободнее. Если ты хочешь, конечно.

– О, Гарри, это было бы потрясающе! Только надо ехать в субботу, мне нельзя пропускать воскресную службу.

– Значит, в субботу. Ты сможешь освободиться?

– Конечно! Отпрошусь у миссис Куинн. И придумаю, что сказать родителям. Не беспокойтесь.

Она придумает, что сказать родителям. Когда она произнесла эту фразу, он спросил себя, с чего ему вздумалось втюриться в девочку-подростка. И сейчас, на пляже в Рокленде, он думал о них.

– О чем вы думаете, Гарри? – спросила Нола, по-прежнему прижимаясь к нему.

– О том, что мы с тобой делаем.

– А что плохого в том, что мы делаем?

– Ты сама прекрасно знаешь. А может, не знаешь. Что ты сказала родителям?

– Они думают, что я с подругой, Нэнси Хаттауэй, и что мы рано утром поехали целый день кататься на лодке отца Тедди Бапста, ее дружка.

– А где Нэнси?

– Катается на лодке с Тедди. Вдвоем. Она сказала, что я с ними, чтобы родители Тедди отпустили их поплавать одних.

– Значит, ее мать думает, что она с тобой, а твоя – что ты с Нэнси, и если они друг другу позвонят, все подтвердится.

– Вот именно. План беспроигрышный. Мне надо вернуться к восьми вечера, мы успеем потанцевать? Мне так хочется, чтобы мы вместе потанцевали.

Когда Дженни приехала в Гусиную бухту, было три часа дня. Ставя машину перед домом, она обнаружила, что черного “шевроле” на месте нет. Наверно, Гарри уехал. Она все-таки позвонила в дверь: как и следовало ожидать, никто не ответил. Она обошла дом проверить, может, он на террасе, но и там никого не было. В конце концов она решила войти. Вероятно, Гарри поехал проветриться. Он много работал в последние дни, ему надо сделать перерыв. Конечно, он будет очень счастлив, когда, вернувшись, обнаружит на столе отличную закуску: сэндвичи с говядиной, яйца, сыр, овощи кусочками с соусом на травах, ее фирменным, кусок торта и сочные фрукты.

Дженни первый раз видела дом изнутри. И нашла, что все здесь великолепно. Просторно, отделано со вкусом; выступающие балки на потолке, большие книжные шкафы вдоль стен, лакированный паркет и огромные окна во всю стену с панорамным видом на океан. Помимо своей воли она представила, как живет здесь вместе с Гарри: летом они будут завтракать на террасе, зимой запрутся в тепле, у камина в гостиной, и он станет читать ей отрывки из своего нового романа. Зачем ехать в Нью-Йорк? Они и здесь будут так счастливы вместе. Им ничего не будет нужно, кроме них самих. Она разложила еду на столе в столовой, расставила посуду, которую нашла в буфете, и, закончив, села в кресло и стала ждать. Пусть ему будет сюрприз.

Она ждала час. Куда он мог деться? Ей стало скучно, и она решила заглянуть в другие комнаты. Первая дверь вела в кабинет на первом этаже. Там было тесновато, но все удобно обустроено: шкаф, секретер эбенового дерева, книжные полки на стене и широкий деревянный пюпитр, заваленный бумагой и ручками. Так вот где Гарри работает. Она подошла к пюпитру, просто так, взглянуть одним глазком. Она не хотела тайком читать, не хотела обмануть его доверие, ей просто хотелось увидеть, что он целыми днями пишет о ней. Уверенная в своем праве, она взяла из стопки верхнюю страницу и с бьющимся сердцем прочла. Первые строчки зачеркнуты и замазаны черным фломастером, так что ничего нельзя разобрать. Но ниже написано вполне четко:

Я хожу в “Кларкс”, только чтобы видеть ее. Я хожу туда, только чтобы быть рядом с ней. Она – все, о чем я всегда мечтал. Она живет во мне. Я одержим. Я не имею права. Мне нельзя. Мне нельзя туда ходить, нельзя даже оставаться в этом злосчастном городе: я должен уехать, бежать, никогда не возвращаться. Я не имею права ее любить, это запрещено. Может, я сошел с ума?

Сияя от счастья, Дженни расцеловала листок и прижала его к груди. Потом закружилась и громко воскликнула: “Гарри, любимый, вы не сошли с ума! Я тоже люблю вас, и вы имеете на меня все права на свете! Не убегайте, мой милый! Я вас так люблю!” В восторге от своего открытия, она поскорей положила листок обратно на пюпитр, чтобы ее не застигли, и сразу вернулась в гостиную. Улеглась на тахту, подняла юбку так, чтобы были видны ляжки, и расстегнула пуговицы, обнажив грудь. Никто никогда не писал ей ничего более прекрасного. Как только он вернется, она отдастся ему. Подарит ему свою девственность.

В эту самую минуту Дэвид Келлерган зашел в “Кларкс”, уселся за стойку и заказал, как всегда, большой стакан теплого молока с гранатовым сиропом.

– Вашей дочери сегодня нет, преподобный отец, – сказала Тамара, наливая ему молоко. – Она отпросилась.

– Я знаю, миссис Куинн. Она на море, с друзьями. Уехала на рассвете. Я предлагал ее отвезти, но она отказалась, велела мне отдыхать, оставаться в постели. Такая милая девочка.

– Вы совершенно правы, преподобный. Я ею очень довольна.

Дэвид Келлерган улыбнулся; Тамара на минуту задержала взгляд на низеньком жизнерадостном человечке с добрым лицом и в круглых очках. Лет пятидесяти, худой, с виду скорее хрупкий, он, однако, излучал огромную силу. Говорил всегда спокойно и взвешенно, никогда не повышал голос. Она очень уважала его, впрочем, как и все жители города. Ей нравились его проповеди, несмотря на рубленый выговор южанина. Дочь была похожа на него: нежная, вежливая, услужливая, приветливая. Хорошие люди были Дэвид и Нола Келлерган; настоящие американцы и настоящие христиане. Их очень любили в Авроре.

– Сколько вы уже у нас живете, преподобный отец? – спросила Тамара Куинн. – У меня такое впечатление, что вы здесь были всегда.

– Скоро шесть лет, миссис Куинн. Шесть прекрасных лет.

Преподобный обвел взглядом зал и, как завсегдатай, сразу заметил, что столик номер 17 не занят.

– Смотри-ка, писателя нет? Это нечасто случается, верно?

– Сегодня нет. Знаете, он такой приятный человек.

– Мне он тоже очень симпатичен. Я его здесь и встретил. Он любезно согласился прийти в школу на концерт по случаю окончания учебного года. Мне бы хотелось, чтобы он стал членом нашего прихода. Нам нужны известные личности, чтобы расшевелить этот город.