Плавания капитана флота Федора Литке вокруг света и по Северному Ледовитому океану Литке Федор
20 октября возвратился в слободку помощник Пахтусов, донесший о произведенной им описи следующее:
«Отправясь 1 октября из Пустозерской слободки, прибыл я через пять дней на Костяной Нос, от которого должна была начаться моя опись и где между тем собраны были мещанином Протопоповым нанятые у него на этот предмет 25 оленей.
Первое дело было определить скорость бега этих животных. Для этого воспользовались мы знаком, поставленным при устье протоки, истекающей из небольшого озера, лежащего к N от Костяного Носа. Расстояние между этим знаком и самой оконечностью Костяного Носа, которое весенней описью определено с точностью в 3 версты и 361 сажен, олени наши по многократному испытанию ровным бегом перебегали в 28 минут, откуда минутная скорость из бега выходила 66 сажен. На извилины, которые они делали на бегу, надлежало бы прибавить сажени по две на минуту, но как они и во время описи делали такие же извилины, то и удержали мы означенную меру.
7 октября в десятом часу утра приступили мы наконец к описи. Костяной Нос составляет западную оконечность губы Средней, имеющей в окружности до 10 миль. Берега ее низменны, песчаны, а впереди есть во многих местах банки, на которых мы видели большие ледяные торосы. В четверть третьего приехали мы на мыс Кутшарский, составляющий восточную оконечность этой губы, и по причине густого снега должны были прекратить опись. Отъехав на несколько верст в тундру, поскольку у берега нет для оленей пищи, расположились мы в чуме.
В следующие четыре дня продолжали мы опись берега, который от Кутшарского Носа простирается разными изгибами и бухтами к N до Русского заворота. Берег этот называется Захарьиным. Он песчан, весьма низмен и отмел. На расстоянии миль 25 от Кутшарского Носа покрыт он множеством выкидного леса, годного даже и на строение, но далее к N мы и на дрова не всегда могли его набрать. Растений никаких на нем нет, так что мы каждый день по окончании описи должны были уезжать, и иногда на большое расстояние, в тундры. Погода все время не очень нам благоприятствовала, но 12 числа при крепком от NO ветре, продолжалась такая метель с градом, что мы не ранее полудня могли начать опись и уже в четвертом часу должны были опять ее прекратить. Мы в этот день приехали к низменной, песчаной косе, называемой Русским заворотом, которую местные жители почитают крайним пределом реки Печоры к N. Я увидел совершенную невозможность описать южную ее сторону, которая, будучи почти равна с водой и окружена льдом, нисколько от него не отличалась и, сверх того, не имела ни одного приметного пункта, по которому можно было бы располагать курсы. По этой причине решился я описать одну северную сторону, определя только несколькими переездами ширину этой косы; я считал это достаточным потому, что она, как уверяли меня крестьяне, во всю свою длину одинаковой ширины.
13 октября в 8 часов утра отправились мы вдоль северного берега Русского заворота и в начале четвертого часа приехали на оконечность его. В трех местах переезжал я на южную его сторону и нашел ширину его постоянно от 1 до 2 миль. По оконечности Русского заворота к О в одной миле начинаются наружные Гуляевы Кошки, которые были покрыты льдом и снегом. Между ними и Русским заворотом есть свободный проход.
Отсюда возвратились мы ближайшим путем в тунру. Мы должны были сделать это как по недостатку оленьего корма, так и потому, что на низменной косе этой долго оставаться без явной опасности невозможно, ибо при крепких с моря ветрах вся она, за исключением небольшой продолговатой сопки Ходоварихи, лежащей милях в трех от начала косы, покрывается волнами. Промышленники, останавливающиеся на ней для ловли рыбы, нередко теряли таким образом свои чумы и весь свой промысел, а сами спасались только в лодочках.
14 октября продолжали мы опись берега от Русского заворота к Колоколковской губе, который идет совершенно прямой чертой на SWtWW, в некоторых местах прикрутостями, а в других песчаной низменностью. Вечером приехали мы к реке Песчанке и остановились.
На следующее утро часа четыре переправлялись мы через реку Песчанку, которая в устье была еще не ставшая; да и далее вверх едва нашли мы место, где лед поднимал оленей, которых с большой опасностью переводили одного за другим. В этот день остановились мы, отъехав только 6 миль от реки Песчанки.
16 числа продолжали наш путь и в полдень прибыли на Колоколковский Нос, где густая метель заставила нас искать укрытия в промышленничьей избе. На другой день продолжали мы опись до креста, стоящего на берегу Колоколковской губы, и оттуда поехали ближайшим путем в Пустозерскую слободу.
В продолжение всей описи проверяли мы несколько раз снова бег наших оленей и никогда не находили в минутной скорости его разности более полусажени от прежнего вывода.
Пробыв в Пустозерске, покуда не установился по тундрам хороший санный путь, отправился я потом со всей моей командой в Архангельск, куда и прибыл 11 декабря.
Экспедиция эта, невзирая на все похвальное усердие участников в ней, оставила еще некоторые пустоты на картах.
Множество островов, в устье Печоры лежащих, остались неизвестными; Гуляевы Кошки определены только в двух точках; Чешская губа, а частью и остров Колгуев (которые, впрочем, не входили в круг действий этой экспедиции) еще не описаны. Все это пополнится в нынешнем еще году через штурмана Бережных, там уже действующего. С другой стороны, Иванов продолжает так хорошо начатое им дело. Он уже в начале весны отправился из Пустозерской слободки; описав по пути остров Долгий, Хайпудырскую губу и западный берег Вайгача, будет он продолжать свою опись от Югорского Шара к востоку до реки Оби и потом далее до реки Оленека, где кончилась опись капитана Анжу[174], и таким образом весь берег Ледовитого моря, России принадлежащий, от Берингова пролива до границ Швеции, будет, наконец, описан со всей точностью, какой только желать можно.
Ф. П. Литке. ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА, СОВЕРШЕННОЕ ПО ПОВЕЛЕНИЮ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ I, НА ВОЕННОМ ШЛЮПЕ «СЕНЯВИН», В 1826, 1827, 1828, 1829 ГОДАХ ФЛОТА КАПИТАНОМ ФЕДОРОМ ЛИТКЕ
Введение
В течение последних 15 лет российские военные суда почти ежегодно обходили Землю; но, кроме экспедиций капитанов Беллинсгаузена и Васильева, имевших целью географические открытия, все другие посылались с грузом для Камчатки и Охотска и для крейсирования в колониях Российско-американской компании; и хотя у командиров не отнималось право заниматься научными исследованиями, они могли делать это только мимоходом, насколько позволяла главная цель путешествия; и потому неудивительно, что от этих плаваний география приобрела мало пользы.
Наша экспедиция была счастливее других тем, что, снаряженная на три года, она могла, по ненадобности в военных судах в наших колониях, употребить год на географические и научные работы. План для работ этих был нам начертан весьма обширный, как видно из нижеследующей инструкции Государственного адмиралтейского департамента. Обстоятельства позволили нам выполнить только часть этого плана.
Инструкция Его императорского величества из Государственного Адмиралтейского Департамента капитан-лейтенанту Литке, командующему шлюпом «Сенявин
По прибытии вашем на Уналашку получите вы от капитан-лейтенанта Станюковича, согласно сделанному ему предписанию, повеление отделиться от него, дабы описать земли чукочь и коряков и полуострова Камчатки (которые по сие время еще никем не описаны и известны только по одному плаванию капитана Беринга), берега Охотского моря и Шантарские острова, которые нам хотя известны, но недостаточно описаны. Согласно сему предположению, немедленно приступить вам к изготовлению [приведению в готовность] своего судна для исполнения сделанного вам поручения. В числе необходимых на то вещей есть одна или две байдары и несколько человек алеутов для управления оными, коими вы должны снабдить себя.
Так как опись азиатского берега должна быть начата Беринговым проливом и лучшее время проходить оным есть июль месяц, то, по выходе с Уналашки, направьте курс свой прямо к Восточному мысу и, определив вернейшим способом как долготу его, так и противолежащего мыса Принца Валлиса и островов Св. Диомида (Гвоздевых), лежащих средь пролива, начать опись свою, следуя к S.
На пути вашем в Берингов пролив описать вам подробно острова Св. Матвея, также осмотреть место, в котором капитан Васильев думал видеть берег, на SO от восточной оконечности [острова] Св. Лаврентия.
При описи земли чукочь и коряков заходить вам во все заливы, которые на сем берегу могут открываться. В особенности имеете со всей подробностью исследовать так называемое Анадырское море, образующее большой залив, в котором находятся другие меньшие, из коих два названы Ночен и Онемен; в последний впадает река Анадырь. Желательно, чтобы приказали описать на гребных судах как устье сей реки, так и послать во внутрь ученых с вашего судна, дабы доставить нам сведения, относящиеся до сих нам вовсе неизвестных берегов. С такой же подробностью имеете вы описать Олюторский залив, который, как и весь берег, лежащий к N и к S от оного, никем не описан и о котором не имеем мы другой карты, кроме Беринговой.
По окончании описи всего Камчатского берега заходите в Камчатку, дабы оттуда отправить донесения ваши в Санкт-Петербург.
Опись берега Охотского моря назначается вам на другой год. Возвращаясь от S, где предполагается вам провести зимние месяцы, имеете вы прорезать гряду Курильских островов, где найдете то удобнее, и, войдя в Охотское море, держать к северной оконечности полуострова Сахалин[175], а оттуда начать опись берега, лежащего между Сахалином и Удским острогом, включая в оную Шантарские острова, которые следует описать с большей подробностью, вместе с Тугурским заливом.
Так как весь западный берег Охотского моря от города Охотска до Удского острога был описан гг. вице-адмиралами Сарычевым и Фоминым, то не имеете вы надобности осматривать оный, а по окончании описи Шантарских островов тотчас должны держать к северному берегу Охотского моря, лежащему на восток от Охотска, описав подробно Тауйский, Пенжинский и Ижигинский заливы, которые нам мало известны, особенно в отношении геогеографического их положения. Окончив опись сих берегов, следовать вдоль западного берега Камчатки к Курильским островам, определяя местами географическую долготу, где только будет возможно, а потом в Петропавловскую гавань, откуда, буде капитан Станюкович там, вместе с ним возвратиться в Россию.
Относительно занятий ваших во время зимних месяцев, которые должны вы провести в тропиках, то сие совершенно предоставляется вам, приводя только вам на вид:
1) чтобы на пути вашем к S осмотреть то место, в коем на некоторых картах недавно начали означать острова под именем Бонин-Сима;
2) что надлежит вам исследовать подробно все пространство, в котором находится архипелаг Каролинских островов, начиная от островов Маршала до Пелевских островов, и простирать ваши исследования до самого экватора;
3) острова Марианские и остров Юалан представляют вам удобные места освежения. Западнее островов Маршала не надобно вам ходить, ибо пространство, лежащее на восток от сих островов, предписано капитан-ейтенанту Станюковичу.
Ежели вы по каким-либо обстоятельствам возвратитесь одни в Россию, то желательно, чтобы вы осмотрели северную сторону Соломоновых островов, потом северную сторону Новой Ирландии и Нового Ганновера и острова, лежащие в небольшом расстоянии от оных; напоследок выходите Молуккским морем в Южный Индийский океан одним из проливов, лежащих на запад от Новой Голландии. Для дальнейшего плавания вашего вокруг мыса Доброй Надежды кажется излишним давать вам наставление.
«Сенявин» был барк 90 футов длиной, вооруженный 16 карронадами[176]. Такого рода суда, суть удобнейшие для дальних и продолжительных плаваний, соединяют в себе качества, нужные в добрых мореходных судах, не требуя большого числа людей для управления. «Сенявин» был весьма спокойное морское судно; но, к несчастью, не имел хода, столь нужного во многих случаях, особенно в неизвестных местах, что в продолжение путешествия часто было причиной большого для нас неудовольствия. «Моллер» был тех же размерений, что и «Сенявин», но другого плана, был вместительнее и ходил лучше. Оба судна построены на Охтинской верфи нарочно для этой экспедиции, в мае 1826 года спущены на воду и в начале июня приведены в Кронштадт, где были снаряжены окончательно. О снаряжении этом нет надобности много распространяться; в нынешнее время оно во всех нациях почти одинаково. Довольно будет сказать, что мы были снабжены лучшими снарядами и провизией в таком изобилии, насколько позволяла вместительность судна. Некоторые статьи надлежало дополнить в Копенгагене и в Англии.
Сверх того находилось на шлюпе до первого прибытия на Камчатку 15 человек матросов и мастеровых, отправленных на службу в Охотский и Петропавловский порты. За исключением одного матроса, умершего вследствие ушиба, полученного при падении с марса, все участвовавшие в экспедиции благополучно увидели Отечество. Но нам суждено было год спустя оплакать потерю деятельнейшего ее участника, Мертенса. Да позволено нам будет почтить здесь память незабвенного друга, в цвете лет похищенного у наук. Ревностный ученый, приятный собеседник, он был душой и украшением маленького нашего общества. Энтузиазм его к наукам не знал пределов; он умел распространить его на всех; и не только товарищи, но даже матросы радовались, когда чем-нибудь могли помогать его работам. Доблести его как ученого и неутомимого естествоиспытателя оценены другими; мы оплакиваем в нем драгоценного товарища по качествам души и сердца.
Плоды экспедиции были вкратце следующие:
В Беринговом море: определены астрономически важнейшие пункты берега Камчатки от Авачинской губы к северу; измерены высоты многих сопок; описаны подробно острова Карагинские, дотоле вовсе неизвестные, остров Св. Матвея и берег Чукотской земли от мыса Восточный почти до устья реки Анадырь; определены острова Прибылова и многие другие.
В Каролинском архипелаге: исследовано пространство, занимаемое этим архипелагом, от острова Юалан до группы Улюфый (острова Маккензи или Эгой); открыто 12, а описано всего 26 групп или отдельных островов. Каролинский архипелаг, считавшийся до этого весьма опасным для мореплавания, будет отныне безопасен наравне с известнейшими местами земного шара.
Острова Бонин-Сима отысканы и описаны.
Сверх того собрано много данных для определения географического положения мест, в которых останавливался шлюп: познания течений морей, приливов и отливов и пр.
Мореходный атлас, содержащий более 50 карт и планов, издан Гидрографическим депо Морского штаба. Текст к нему поступил в печать.
Наблюдения над постоянным маятником в девяти пунктах. Эти, согласно с произведенными прежде разными наблюдателями, показали более значительное сжатие Земли против выводимого из неравенства движения Луны. Общий вывод сжатия из этих наблюдений выходит 1/269, но в соединении с некоторыми другими приближается к 1/288.
Магнитные наблюдения как на берегу, так и на море, главным образом в северной части Великого [Тихого] океана. Выводы из этих наблюдений согласуются с магнитной теорией Ганстейна.
Наблюдения над часовыми колебаниями барометра между параллелями 30° N и 30° S, производимые через каждые полчаса каждые сутки по двум симпиезометрам и одному барометру. Период наблюдений заключает до 12 месяцев.
Ежедневные наблюдения температуры морской воды на поверхности. (Мы имели три термометра с индексами для измерения температуры на глубинах; и все три при самых первых наблюдениях были извлечены с глубин разбитыми, вероятно, от давления воды, что и лишило нас возможности продолжать эти наблюдения[177].)
Выводы опытов и наблюдений будут помещаемы в «Записках Академии наук».
По зоологии. Собрано несколько редких видов летучих мышей и один новый вид тюленей; сто видов пресмыкающихся животных, из которых 25 изображены красками Постельсом. Триста видов рыб, сохраненных в спирте; из них Постельс нарисовал красками 245 с живых экземпляров; многие из них еще мало известны, а другие совершенно новы. Этому богатому собранию рисунков придает особую цену то, что знаменитый Кювье, во время пребывания гг. натуралистов в Париже, просмотрев его внимательно, снабдил собственноручной подписью систематических имен с означением всех новых видов. Сто пятьдесят видов черепокожных, из которых сто нарисованы доктором Мертенсом с живых экземпляров. Особенное внимание Мертенс обращал на моллюски, на животные кольчатые (Annelides), лучистые (Radiaires), звездчатые (Asteries) и крапивные (Acalephes).
Эти животные, большей частью весьма нежного строения, не могли быть все сохранены в целости, а потому Мертенс старался рисовать их со всевозможной точностью, пока они еще были живы; он не удовольствовался простым изображением внешнего их вида, но, сделав им подробный анатомический разбор, нарисовал также все внутренние их части. Около семисот видов насекомых; несколько черепов диких [людей]; значительное собрание раковин; триста видов птиц в 750 экземплярах: ими занимался Китлиц; он же сам трудился над приготовлением образцов их и изображением тех из них, которые нашел до того неудовлетворительно описанными или совершенно неизвестными.
По ботанике. Травник Мертенса заключает до 2500 явнобрачных растений со включением папоротников; он же составил собрание поростов, или фукусов, которое по количеству и разнообразию заключающихся в нем неделимых едва ли найдет себе подобное среди привезенных когда-либо подобной экспедицией. Примечательнейшие из видов изображены красками со свежих экземпляров Постельсом. До настоящего времени в путешествиях в отдаленные страны еще мало обращали внимания на виды растительности, которые каждой стране придают отличительный характер. Постельс и Китлиц, следуя совету друга их доктора Мертенса, собрали немалое число таковых рисунков растений; некоторые из них помещены в атласе, сопровождающем это сочинение.
По геологии. Горнокаменные породы собирал Постельс во всех местах, где шлюп останавливался; число их простирается до 330.
Общими трудами составлено богатое собрание одежды, орудий, утвари и украшений; важнейшие из этих предметов нарисованы Постельсом.
В продолжение самого путешествия составлен портфель, заключающий до 1250 рисунков; из них – 700 труды Постельса, 360 – доктора Мертенса и 200 – Китлица.
Все эти собрания, по возвращении экспедиции, переданы были в Музей Академии наук.
Глава первая
Отправление из Кронштадта. – Плавание до Копенгагена и Портсмута. – Пребывание в этих местах.
В морских путешествиях нет минуты, которой бы все, а более всех начальник судна, ожидали с большим нетерпением, чем время первого выступления из гавани н рейд. Работа поспешная и тяжкая, множество подробностей, более или менее важных, о которых должно заботиться, делают время это чрезвычайно хлопотливым и тягостным, особенно если снаряжается судно совершенно новое, никогда не бывшее в море. Покуда судно находится в порту, возможность удовлетворять всем надобностям, мнимым или существенным, и даже прихотям, рождает беспрестанно новые работы, и судно никогда не бывает готово, сколько бы ни приготовлялось. С выходом только на рейд принимает оно некоторый вид готовности, получая первый урок того, что впоследствии на всем пространстве испытывает необходимость ограничиваться собственными средствами. Поэтому спешим мы всегда выходить на рейд, имея иногда большую часть вещей перепутанными, за исключением тех, конечно, которые необходимо требуют тщательной укладки.
В таком виде вышли мы 4 августа[178] 1826 года на Малый рейд. Разные необходимые работы и приемки продолжались еще более недели. 14 августа сделан нам был смотр и объявлено приказание при первом благоприятном ветре отправиться в путь; 19 числа перешли мы на Большой рейд, а 20 августа при самом тихом ветре от SO пошли в море вместе с несколькими десятками купеческих судов. К вечеру весь горизонт покрылся дымом, уподобляющимся густейшему туману. Необычайная жара и засуха того лета не только вызвали лесные пожары во всех окрестностях Петербурга, но, высушив болота, воспламенили саму землю и неоднократно грозили пригородным селениям и дачам великой опасностью, для отвращения которой нужны были усилия целых полков, которые, делая перекопы (рвы), замедляли пожары, не всегда будучи в состоянии их остановить.
Дым по целым дням затмевал солнце, и только тогда можно было дышать свободнее, когда морским ветром его относило от берега. Можно судить о величине этого общественного бедствия по тому, что до самого острова Готланд, на расстоянии 130 верст, окружены мы были дымной мглой и должны были идти ощупью, не видя ни берегов, ни маяков. Она разлучила нас с «Моллером», которого, когда дым рассеялся, ни в какой стороне не было видно. Тихие ветры очень замедляли наше плавание; остров Готланд мы прошли 22 августа, а 26 числа были еще только у Оденсхольма. В этом месте во время штиля видели мы несколько смерчей, спускавшихся к морю из густого и черного облака, обложившего горизонт от S до W. Мы сожалели, что не могли рассмотреть ближе этого примечательного и редкого здесь явления; мы могли заметить только, что, по приближении водяного столба к морю, вода подымалась к нему в виде паров.
В ночь на 27 число миновали мы мыс Дагерорт и, сопутствуемые свежим попутным ветром, быстро неслись вперед и уже рассчитывали, когда достигнем Зунда, забыв о непостоянстве стихий, во власти которых находились. Вскоре подул совершенно нам противный, весьма крепкий ветер. Это была первая из равноденственных бурь, которые в течение 10 дней следовали одна за другой почти без перемежки, и все нам противные. Во все это время мы по большей части не столько думали о том, чтобы подаваться вперед, как о том, чтоб не быть прижатыми к опасным берегам, находившимся у нас под ветром. Година испытания во всех отношениях! В начале похода обыкновенно ничто должным образом не прилажено и не установлено, – все падает и ломается, вода через полупортики льется ручьями, большая часть спутников лежит с морской болезнью… Но сколь ни неприятно такое посещение на новоселье, оно имеет и свою выгоду: качества судна испытываются, многие недостатки в устройстве и размещении открываются и исправляются, непривыкшие к морю с ним знакомятся, и все после того с большей уверенностью и спокойствием смотрят на обширное поприще, в которое пускаются. К 6 сентября достигли мы только меридиана мыса Гоборга, южной оконечности острова Готланд; но здесь получили весьма свежий восточный ветер, с помощью которого на следующий же вечер пришли в Кеге-бухту; а 8 числа поутру положили якорь на Копенгагенском рейде.
«Моллер» соединился с нами 11 числа. Не будучи в состоянии удержаться в море, вынужден он был спускаться в Аренсбургский залив, на острове Эзеле. Я полагал, что, по соединении с «Моллером», мы немедленно отправимся в дальнейший путь; но капитан Станюкович рассудил запастись здесь нужным на кампанию ромом и некоторыми другими вещами, что нас задержало до 15 числа, и задержало бы еще долее без деятельного участия нашего генерального консула статского советника Гершау.
15 сентября рано поутру пошли мы в море и в 11 часов миновали Эльсинор. Здесь обыкновенно берут лоцманов для Северного моря, но из них редко кто имеет достаточные сведения и опытность, чтобы принести какую-нибудь пользу; напротив того, неоднократно случалось, что они упрямством своим запутывали и затрудняли мореходов, и потому мы сочли лучшим идти одни. С весьма крепким ветром от S пробежали мы Каттегат в один день, но, пройдя Скагенский маяк, встретили противный ветер, который вскоре совершенно затих. «Моллер», находившийся все время впереди, около 2 часов ночи вдруг отстал: поутру увидели мы его без фор-марселя.
Через все Северное море шли мы с ветрами, чаще попутными, нежели противными, но всегда тихими, и потому весьма медленно 21 сентября были мы на Доггер-банке. Спутник наш, шедший лучше, каждый день более и более нас опережал и напоследок совсем скрылся из вида. 22 числа подул, наконец, свежий NW ветер и обеспечил нам весьма успешное плавание: в следующее утро прошли мы через многочисленный флот ярмутских лоцманов, доказательство близости берегов Англии, а к вечеру подошли к плавучему маяку на Галлоперской мели, в то самое время, когда его зажигали. Большое волнение качало его ужасным образом; голова кружилась смотреть на него; и нельзя было не пожалеть сердечно об участи живущих на нем. Одна только закоренелая от мягких ногтей свычка с морем может сделать такое положение сносным; и потому здесь, как и везде, в смотрители маяков определяются исключительно старые, выслужившие моряки.
Руководимые превосходными маяками, освещающими юго-восточную часть Англии, прошли мы ночью, при весьма большом ходе, все опасности, коими усеян Дуврский пролив, а на следующее утро заштилели в виду острова Уайта. Лоцманы не замедлили к нам выехать, и между ними, по странному случаю, один старый мой знакомый, который 9 лет назад вводил на Спитхедский рейд шлюп «Камчатку»; понятно, что ему было отдано предпочтение перед другими. В ночь на 25 сентября подул тихий ветер от SW, с которым поутру пришли в Спигхед и стали в одном кабельтове от «Моллера», незадолго до нас пришедшего.
Позднее прибытие в Англию налагало на нас обязанность всевозможно поспешить с окончанием здесь наших дел; ибо в позднюю осень часто случается целым конвоям лежать по нескольку недель на портсмутском рейде, не имея возможности выйти в море из-за господствующих в это время западных ветров. Подобная задержка могла бы иметь вредное влияние на все продолжение путешествия.
Пребывание наше здесь зависело от того, как скоро кончим мы дела в Лондоне, где нам следовало приискать и купить большую часть нужных астрономических и физических инструментов и множество других вещей, а мне, сверх того, надлежало сделать наблюдения над постоянным маятником[179], который я имел приказание взять с собой. Но и в самом Портсмуте имели мы немало дела; мы должны были взять по два цепных каната с якорями, – вещь необходимая для судов, назначенных плавать в известных морях, и особенно между коралловыми островами. Для этих цепей надлежало переделать брашпили и клюзы, устроить места внутри шлюпа и проч. К этому присоединились разные другие переделки и исправления, которые время и опыт показали нам необходимыми. Все это должны были начать при нас, дабы шлюпы могли приготовляться и в наше отсутствие. Это задержало нас в Портсмуте около недели.
В Лондоне не могли мы никак отделаться ранее двух недель. Большую часть времени заняли маятниковые наблюдения. Хотя заранее заказанный прибор нашли мы совершенно уже готовым, но исходатайствование дозволения о производстве этих наблюдений на Гринвичской обсерватори – единственное место, где они могли с успехом быть произведены, – перевозка прибора туда и обратно, сами наблюдения, труднейшие в опытной физике, не могли бы быть окончены и в указанное время без помощи и участия Барро, секретаря Адмиралтейства, профессора Бардо и гринвичских астрономов, которым не менее, как и капитанам Парри, Горсбору и Сабину, считаю обязанным изъявить искреннюю мою признательность за оказанную ими готовность помогать содействием и советами успешному исполнению дел наших.
15 октября возвратились мы в Портсмут. На шлюпах оставалось еще немало работы, успехи которой вовсе не соответствовали нетерпению нашему, частью от медленности, с какой английские мастеровые работают, частью от крепких ветров, нередко останавливавших приезд мастеровых и подвозку разных вещей. Мы сделали ошибку, что с самого начала не испросили позволения войти в гавань, что сохранило нам много бы времени. Крепкие ветры особенно затрудняли наливку воды и погрузку тяжелых вещей, для которых нужно было грузовым судам держаться у самого борта, что при большом волнении сделать невозможно. Подобную задержку имели мы и в самые последние дни. «Сенявину» оставалось взять до 300 тонн воды и отдать два больших якоря, взамен взятых здесь, к чему ветры не позволяли нам приступить раньше 21 октября. К утешению нашему служило то, что во все это время продолжались ветры от W и NW, совершенно нам противные. Но в этот день ветер перешел к N, и мы приложили все усилия к окончанию работы, чтобы, пользуясь им, можно было на следующий день выйти в море.
Глава вторая
Плавание от Портсмута до Тенерифа и Рио-де-Жанейро. – Пребывание в этих местах.
Хотя самая тяжелая работа продолжалась накануне до поздней ночи, мы 22 октября, задолго до рассвета, начали подымать якоря. Благополучный для выхода в океан ветер в это время года такая драгоценность, которой необходимо всемерно пользоваться. «Моллер», успевший еще накануне поднять один якорь, снялся прежде нас и, подойдя к нам под корму, объявил, что будет нас ожидать в море. Последовав через некоторое время за ним, мы его уже более не видали. Прекрепкий NNO ветер ускорил плавание наше так, что мы вечером миновали Портландские маяки – последний пункт берегов Европы, виденный нами, – а на следующее утро были уже в океане, где нашли тот же ветер, но, по причине большого волнения, беспокоивший нас еще более прежнего; шлюп был перегружен, и качка, какую мы претерпевали, превосходит всякое описание, но успешное плавание заставляло нас забывать все беспокойства. Выступление из Канала [Ла-Манша] в позднюю осень является подвигом, к которому мореход готовится всегда с некоторым беспокойством. Узник, освободившийся из неволи, не с большим нетерпением и радостью перебегает расстояние, разделяющее его от рубежа родной земли, чем мы отсчитываем каждый градус уменьшения широты и приветствуем, наконец, тропическое небо, видя себя вне опасности быть отброшенными назад жестокими западными бурями.
Ветер, продолжавшийся между N и NO с уменьшавшеюся постепенно силой, в 5 дней донес нас до параллели мыса Финистерре, где после кратковременной тишины получили мы опять ровный, подобный пассатному, ветер между О и ОNO. Плавание наше было успешно и однообразно. Изредка показывались в разных направлениях суда, слабо утешавшие натуралистов в совершенном отсутствии всех живых существ – нас окружала пустота, на которую они так же жаловались, как в свое время Гумбольдт.
31 октября миновали мы остров Порто-Санто, от которого взяли курс к острову Тенерифе, поскольку мне известно было намерение капитана Станюковича зайти туда, чтобы запастись вином. На рассвете 2 ноября находились мы уже под берегом острова и пошли на Санта-Крусский рейд. Устремив зрительные трубы вперед, тщетно искали мы между несколькими, на якорях лежавшими, судами нашего спутника, а подойдя ближе, увидели на берегу перед самым городом показывавшуюся из воды кормовую часть довольно большого судна с бортами, возле нее несколько палаток из парусов. Признаюсь, что вид этот потряс мою душу. Желая разрешить неприятное сомнение, опросили мы лавировавший нам навстречу английский бриг и успокоились, узнав от него, что обломки эти принадлежат гаванскому судну, выброшенному на берег бурей, несколько дней назад свирепствовавшей здесь. Вскоре встречены мы были портовым лоцманом, имевшим на своей лодке синий флаг с белым якорем, который привел нас на рейд и поставил на якорь в приличном месте, объявив притом, что прежде всякого сообщения с берегом должны мы выждать посещения карантинных чиновников.
Соседство мест, беспрестанно посещаемых чумой и желтой горячкой, и частые с ними сношения, являются причиной великих предосторожностей, принимаемых здесь против приходящих с моря судов. Достаточно прийти из Средиземного моря, чтобы подвергнуться карантину, более или менее продолжительному. Капитан Фрейсине[180], останавливавшийся на несколько дней в Гибралтаре, совсем не был допущен в город. Мы были счастливее, потому что пришли из мест не подозрительных. Карантинные чиновники, посетившие нас через час по прибытии на рейд, объявили нам свободную практику. Вместе с ними приехал к нам переводчик правительства дон Педро Родригес, агент дома Литтль и K° в Оротаве, к которому мы имели рекомендательные письма из Англии, так что мы тут же могли сделать распоряжения о снабжении нас всем нужным.
Первое известие, нам сообщенное, было об ужасном урагане, свирепствовавшем здесь с 23 по 27 октября, какого не только никто из живущих не помнит, но по преданиям не бывало с самого завоевания Канарских островов. Многие думали, что было землетрясение, ибо были найдены в горах расселины, которых прежде не было, и двери, запертые на замках, сами собой отворялись. Мы застали жителей в полном ужасе от этой физической катастрофы; ни о чем более не говорили, как об урагане. Это напомнило нам бедствие, постигшее Петербург за два года до того[181].
О спутнике нашем здесь не было никаких известий; это убедило меня, что он прошел прямо в Бразилию. Соединясь с ним впоследствии, узнали мы, что, проходя мимо острова Тенериф при весьма свежем ветре от востока, капитан Станюкович рассудил не идти на Санта-Крусский рейд, который от этого ветра совершенно открыт и в зимнее время вообще весьма опасен. Я, конечно, и сам то же сделал бы, если бы не полагал здесь с ним соединиться. Обманувшись в этом, решился я, дабы не терять времени, пополнив только запасы, в следующий же день идти в море. Со всем тем создало это нам великую разницу во времени, как увидим после.
Настроение мое весьма не нравилось естествоиспытателям, мысли которых летали на снежной вершине Пика и которым одного дня казалось слишком недостаточно для обозрения главнейших естественных достопримечательностей острова; но, покоряясь необходимости, должен я был, к сожалению, отказать им в удовольствии дальнейшего здесь пребывания. Чтобы, по крайней мере, воспользоваться тем, что предоставляли обстоятельства, съехали они в самый день прибытия на берег и, испросив позволение губернатора, генерала Уриарте, тогда же отправились внутрь острова.
Мои занятия ограничились здесь попечением о снабжении шлюпа и подготовкой его к морю. Разменявшись с крепостью салютами, съехал я на берег в сопровождении депутации, присланной ко мне от губернатора с обычными приветствиями и предложениями услуг. Официальные визиты губернатору, портовому и городскому начальникам и несколько других заняли одну часть дня; другую провел я в прогулке по городу и окрестностям, где на каждом шагу встречались следы опустошений, причиненных бурей: взрытые мостовые, заваленные улицы, разрушенные стены и целые дома. К вечеру возвратился я на шлюп, куда между тем доставлено было все нами заказанное, и мы тотчас снялись с якоря.
Ученые творения Бери де Сант Винсента, Гумбольдта, Леопольда фон Буха надолго избавили путешественников от обязанности говорить много об острове Тенериф, особенно же после одновременного пребывания на нем. Все, что можно бы сказать об общей физиономии города, об образе жизни обитателей, о бедности народа и пр., было бы только повторением сказанного там и лучше и основательнее. Но, с другой стороны, вы замечаете с первого взгляда, что с тех пор должна была произойти здесь в отношениях общественных немалая перемена; вы тщетно ищете того множества праздных и не всегда пристойных монахов, которые шатались толпами по всем улицам к стыду и соблазну как туземцев, так и путешественников; все повествования последних выражают неприятные впечатления, которые встречи эти на них производили; теперь встречаете вы только изредка белых, весьма скромной наружности священников. Вот причины тому: во время беспокойств под правлением кортесов с 1820 по 1823 год число их значительно уменьшилось; остальные стали менее показываться в народе.
Мы нашли все цены с доставкой на судно и со всеми расходами умеренными. Только вино обошлось нам дорого.
Выйдя в море, старались мы как можно скорее удалиться от острова, однако же в следующее утро находились еще в виду его и зато были награждены зрелищем пика де Тейде, показавшегося нам на несколько минут во всем своем величии.
Ветер, донесший нас до острова Тенериф, дул и во все время стоянки нашей так постоянно, что я принял его за настоящий пассат, но сильно ошибся. Выйдя в море, встретили мы SW ветры, частью и безветрия с зыбью, томившие нас более 10 дней. Мы неприятным образом испытали, как в мореплавании важна бывает потеря одного дня. Шлюп «Моллер», не останавливавшийся у Тенерифа и воспользовавшийся дувшим тогда NO ветром, был уже в тропиках и плыл с благоприятными ветрами, между тем как мы бились по нескольку дней почти на одном месте. Удивительная пустота, окружавшая нас, делала положение наше еще неприятнее. Раз или два видели мы бонитов, и однажды только потешила натуралистов летучая рыба, ударившаяся в шляпу рулевого и отпрянувшая на палубу.
15 ноября в широте 21° и долготе 21° получили мы, наконец, пассатный ветер, с которым плавание наше стало несколько успешнее. Острова Зеленого Мыса, которые мне хотелось осмотреть для проверки хронометров, проходили мы при жестоком ветре и проливном дожде; я не воображал, чтобы пассат в Атлантическом океане достигал такой силы. Он сопровождал нас до широты 8° N. Здесь 23 ноября встретили мы штиль, продолжавшийся с весьма малыми перерывами две недели, за которые мы с трудом достигли широты 5°. Полоса, разделяющая пассатные ветры, всегда является местом страданий мореходов, переходящих из одного полушария в другое. Но беспрестанные шквалы с жестокими грозами и ливнями, обычно встречающиеся здесь, беспокоя мореходов, дают в то же время возможность с успехом переменять место. Мы же страдали от другой крайности: от безветрия и знойного неба; всякое на горизонте показавшееся облачко встречалось с радостью как предвестник ветра, но исчезало всегда, не защитив нас от палящих лучей солнца. Постоянная пустота кругом усугубляла скуку нашего положения; только изредка жадная акула и еще реже фрегат или петрель нарушали тишину, около нас царствовавшую.
6 декабря, в день сугубо для нас торжественный, избавились мы, наконец, от неприятного положения: подул SO пассат, который в первые четыре дня дул тихо и непостоянно, но после установился и помог нам 13 декабря пересечь экватор в долготе 24 W, после 40-дневного плавания от Канарских островов – самого неудачного из всех мне известных. Из множества [описаний] путешествий, находившихся на шлюпе, продолжительнейшее плавание имел адмирал Д’Антркасто[182] – 36 дней; напротив того, удачнейшее – капитан Головнин на «Камчатке» – 18 дней.
Мы не забыли матросского шутливого обряда, совершаемого обыкновенно при первом переходе через экватор. В наш век просвещения, эгоизма и иронии этот обряд стал выводиться из обыкновения, как остаток времен варварских, даже на английских судах, где прежде обряд этот соблюдался с некоторого рода торжественностью. Едва ли есть чему радоваться! Называют его смешным, глупым, но то же самое более или менее относится ко всякому игрищу. Нептуналии наши – обряд не только совершенно невинный, но и весьма полезный; он развлекает, веселит людей, не привыкших еще к томительному однообразию морской жизни, и всякий пекущийся о своих людях капитан должен поощрять их не только к этому, но и ко всякого рода игрищам и забавам.
День этот замечателен для нас также по необыкновенной оживленности моря, составлявшей разительную противоположность с пустотой, царствовавшей по северную сторону экватора. Бониты и албикоры гонялись за летучими рыбами, акулы за бонитами; летучие рыбы огромными стадами поднимались на воздух, бониты выпрыгивали за ними вслед, производя со всех сторон всплески, как от рикошетных выстрелов в морском сражении. Несколько албикоров достались и нам в добычу.
Отсюда дальнейшее плавание было успешно и весьма однообразно. 26 декабря мы увидели мыс Фрио, а на другой день к вечеру в жестокую грозу и при проливном дожде положили якорь в заливе Рио-де-Жанейро. Полчаса спустя имел я удовольствие увидеть у себя капитана Станюковича, который опередил нас десятью днями.
Дальнейший отсюда путь капитан Станюкович решился направить около мыса Горн. Тем нужнее было нам спешить, по возможности, с окончанием всех дел, поскольку удобное для этого плавания время подходило уже к концу. С помощью нашего консула Кильхена приняты были без малейшей потери времени все меры к успешнейшему исправлению судна и снабжению его всеми потребностями. Наблюдения – астрономические и физические – также не были забыты; для проведения их переселился я на все время в Прайя-Гранде, на восточной стороне губы, где нашлось весьма удобное для этих работ место. Все мое время посвящено было наблюдениям; я ничего не видел и почти ни с кем не виделся, в городе был только два раза для необходимых дел. По всему этому, конечно, никто не будет ожидать, чтобы я сказал что-нибудь новое о стране, которая с каждым днем становится более и более известной в Европе.
8 января перебрался я обратно на шлюп; следующие за тем три дня прошли в окончательной подготовке судна к морю, составлении выписок из произведенных здесь наблюдений для отсылки в Россию и пр. Наконец 11 числа мог я известить капитана Станюковича о совершенной моей готовности.
Глава третья
Плавание от Рио-де-Жанейро вокруг мыса Горн до губы Зачатия и Вальпараисо. – Пребывание в этих местах.
В тот же день по сигналу со шлюпа «Моллер» подняли мы один якорь, а в следующее утро вступили под паруса; но до наступления морского ветра успели дойти только до крепостцы Низменной. 14 января поутру с береговым ветром удалились от берегов настолько, что с наставшим в 10 часу морским ветром могли под всеми парусами взять курс S. Прибрежный муссон донес нас в двое суток до широты 27°; тут, после некоторых перемен, настал опять N ветер, и плавание наше было по-прежнему успешно. Проходя реку Ла-Плату, имели мы на короткое время крепкий ветер от SW, а потом опять благополучный из NW четверти. 22 января удивила нас встреча большого стада летучих рыб. Мы тогда были в широте 37°, и термометр показывал только 13°, так что и самим нам становилось уже свежо. 26 января достигли мы широты 42° S и долготы 55° W. Пользуясь тишиной, застигшей нас в этом месте, привязали мы новые паруса, готовясь к беспокойному плаванию около мыса Горн. Натуралисты также употребили этот день с пользой для обогащения своих коллекций многими экземплярами птиц, число которых около нас с приближением к Фолклендским островам заметно возрастало. Мы весьма часто сообщались с нашим спутником и, когда обстоятельства позволяли, посещали друг друга и делились добычами охоты и рыбной ловли.
2 февраля на рассвете увидели NO часть Фолклендских островов, а в 10 часов миновали, в расстоянии около 10 миль, устье обширной губы, ознаменованной несчастным концом путешествия апитана Фрейсине, потерпевшего тут кораблекрушение. Свежий NO ветер быстро пронес нас мимо этого берега, который около полудня скрылся в пасмурности.
4 февраля прошли мы параллель Земли Штатов в долготе 60° и с этого времени стали, как говорится, огибать мыс Горн, который не замедлил сделать нам обычное свое приветствие. Вечером налетела буря от запада, всю ночь жестоко свирепствовавшая, с дождем и великим волнением. Поутру «Моллера» было не видно; густой туман покрывал горизонт; на сигналы наши ответа не было; мы разлучились. Сопутствие судна необыкновенно оживляет вечное однообразие продолжительного плавания; приятно видеть, что есть кроме нас человеческие существа на свете, и между судами рождается, наконец, такая же близость, как между обитателями судна. К этому присоединяется чувство о необходимости взаимной помощи; судно, оставшееся одно посреди океана, уподобляется человеку, одинокому в степи, и сходные эти положения производят на него равно неприятное впечатление. Собственно для меня разлучение это было тем неприятнее, что капитан Станюкович не назначал еще мне рандеву, а потому и не знал я, где он именно остановится, в губе ли Зачатия или в Вальпараисо; я полагал, что в первом месте, как указанном нам инструкциями, и потому решился сначала искать его там.
Западные, большей частью крепкие, ветры, сопровождаемые, как обыкновенно, большим волнением и зыбью, продолжались 10 дней. Пользуясь каждой их переменой, меняли мы долготу довольно хорошо и 13 февраля прошли меридиан мыса Горн в широте около 61°. На следующий день имели кратковременную, но зато весьма жестокую бурю. 15 числа были в широте 61° – наибольшее наше удаление к югу. Отсюда ветры нам более благоприятствовали и, отходя то к N, то к S, позволяли с успехом менять как широту, так и долготу; так что мы 24 февраля прошли уже параллель Магелланова пролива, обойдя, таким образом, Огненную Землю за 19 дней, – плавание довольно удачное в столь позднее время года. Погода во все это время была сырая и холодная: туман, мелкий дождь, снег, град сменялись между собой; горизонт очищался весьма редко, а солнце показывалось сквозь мрак на одно только мгновение; термометр стоял обыкновенно между +2 °C и +4 °C. Со всем тем положение наше было весьма сносно, мы ни в чем не нуждались; продолжительных бурь не имели вовсе, а топившаяся с утра до вечера в жилой палубе печь сохраняла людей и от холода и от сырости.
Я зяб более других, ибо в каюте моей термометр не поднимался выше 5–6 °C. В Петербурге при такой температуре в комнатах казалось бы невозможным жить; но мне она не препятствовала даже продолжать повседневные мои работы. Давно замечено, что такие вещи, которых в обыкновенной городской жизни опасаются, как производящих болезни, в морских путешествиях переносятся и легче и без всяких вредных для здоровья последствий; например, сквозной ветер: сколько катаров, ревматизмов и т. п. приписываются сквозному ветру. Мы живем век на таком ветре, не подозревая и существования его, или, лучше сказать, мы не знаем иного ветра, кроме сквозного, и все-таки не удостаиваем его права гражданства между 32 другими. Приписывают это соленым частицам, содержащимся в морском воздухе, равномерной температуре его днем и ночью и многим другим вещам. Не оспаривая влияния всех этих причин, думаю я, однако же, что не менее всех их действует и то, что мы себя – волей или неволей – не нежим и притом ведем жизнь правильную и умеренную.
Весьма свежие ветры между SW и WNW с огромнейшей зыбью быстро несли нас к северу; наконец 27 февраля в широте 45° достигли мы пределов прибрежного муссона. Погода с каждым часом становилась теплее, море спокойнее, небо яснее, все означало вступление наше в климат благословенный. Мы правили прямо к губе Зачатия. 3 марта расстояние наше до ближайшего берега по счислению было только 8 миль, но густой туман скрывал его. Ночью туман рассеялся, а рассвет явил нам зрелище неописанного величия и прелести: зубчатая с острыми пиками цепь Анд резко выделялась на небесной лазури, первыми лучами солнца озаренной! Не буду умножать числа тех, которые терялись в тщетных усилиях передать другим чувства свои при первом виде подобных картин природы. Они неизъяснимы, подобно великолепию самого зрелища. Переливы цветов, постепенное освещение облаков и неба с поднятием солнца неподражаемо прелестны. К сожалению, зрелище это, как все в высокой степени изящное в природе, было непродолжительно: с увеличением массы света в атмосфере огромный исполин, Анды, казалось, погружался в бездну, а взошедшее солнце сгладило и следы его.
Скоро показались известные Перси, две горы на мысе Биобио, вид которых, достаточно объясняемый названием, служит наилучшей приметой для распознания губы Зачатия. В полдень находились мы против Битых Горшков, камней, отмечающих северную оконечность полуострова, образующего эту губу, а в 3 часа легли на якорь против маленькой деревеньки Томе, на восточной стороне губы. Дорожа временем, я не стал лавировать к Талькагуане, обыкновенному пристанищу судов в губе; намерение мое было только осведомиться о шлюпе «Моллер», что легко можно было исполнить, послав туда шлюпку, время проезда которой естествоиспытатели могли с пользой употребить для своих исследований, как и я для моих наблюдений, и, помимо того, здесь гораздо удобнее и дешевле можно было запастись свежей провизией, и в особенности дровами.
Было уже довольно поздно, поэтому отправление шлюпки в Талькагуану отложено было до следующего утра. Натуралисты, в нетерпении ступить на сушу после продолжительного и для них бесплодного плавания, не теряя ни минуты, съехали на берег ночевать. На следующее утро, отправив мичмана Ратманова в Талькагуану, последовал и я за ними. Устроив, во-первых, все относившееся до снабжения шлюпа, занялся я наблюдениями астрономическими и магнитными и до вечера не выходил из палатки. Между тем естествоиспытатели обегали все окрестности и возвратились, восхищенные здешней природой и со столь богатыми коллекциями, что всего нельзя было поместить на суда и надлежало оставить до утра на берегу. К ночи возвратились мы на шлюп, все весьма довольные своим днем. Ратманов и Постельс были уже дома, не привезя никаких известий о «Моллере». Заключая из этого, что он прошел прямо в Вальпараисо, положил я на следующий день идти туда же.
Деревенька Томе лежит на берегу небольшой бухты, окруженной песчаным берегом. В разных от нее направлениях между холмами рассеяно еще несколько хижинок (ранчо). Все они населены дружелюбнейшим и ласковейшим в свете народом. Мы слишком мало были между ними и слишком были заняты другими предметами, чтобы узнать их коротко; но эта черта их характера слишком была резка, чтобы ее не приметить. В первый день наша шлюпка нашла у берега большой прибой. Проезжавшие мимо верхом, видя ее затруднение, без всякой просьбы въезжали в воду, помогали нашим выходить на берег и потом, не сказав ни слова, продолжали свой путь. Жители, окружив их, приглашали к себе, но без всякой докучливости или привязчивости. При покупке всего нам нужного не заметил я в них ни малейшего состязания; напротив того, нас часто отсылали к соседям, когда кто-либо из них мог нам доставить какую-нибудь вещь дешевле.
Вообще все показались нам образованнее, нежели соответствующие классы в других странах. За целый день не заметили мы ни одной ссоры или брани. К детям были они ласковы, а дети, с своей стороны, были очень благонравны. Невзирая на множество детей, не слышали мы совсем их визга, столь несносного, когда он происходит от своенравия. Мне случилось встретить целую толпу мальчиков, шедших в школу, которые все с особенной веселостью и без малейшей застенчивости предлагали нам в продажу кур, и если б каждый, вместо дощечки, имел за пазухой курицу, то мы рисковали бы накупить их вдесятеро больше, чем было нужно. Толпа эта в синих пончо, остроконечных шерстяных колпаках и с деревянными дощечками в руках представляла картину, поистине характерную.
Поселянин, у которого нашли приют наши натуралисты, был, кажется, зажиточнее и в той мере и гостеприимнее прочих; он оскорбился, узнав, что мы приезли с собой обед, а чтобы его утешить, должны мы были согласиться за его столом соединить наш обед с его olla [олья – овощное рагу] – блюдо, столь же неизбежное за испанским столом, как щи за русским. Вино здешнее весьма похоже на плохую малагу, но с хорошей выделкой могло бы быть весьма вкусно. За целый день беспокойства, за завтрак и обед должны мы были хозяину нашему заплатить по пиастру с брата.
Хотя частые посещения судов всех наций, особенно английских, повысили цены на все предметы, мы все же могли запастись всем нужным по довольно сходным ценам.
На рассвете 6 марта, получив с берега все остальное, снялись мы с якоря при весьма тихом южном ветре. В это время года господствует еще обыкновенно во всей силе береговой муссон, и потому я был в полной уверенности, что ветер около полудня засвежеет. Однако в устье губы встретили мы, к удивлению, безветрие, заставившее нас положить верп. Мне не хотелось класть якоря, чтобы иметь возможность вступить под паруса с первым дуновением южного ветра, которого я все еще ожидал каждую минуту. Но вместо того ночью нашел шквал от NNO, которым сдернуло верп, и шлюп понесло быстро на лежавшие только в 1 милях под ветром камни Паярос Пинос. Отрубив кабельтов и вступив под паруса, избавились мы от этой опасности и положили якорь, зайдя далеко в губу. Весь следующий день провели в тщетном искании потерянного верпа.
8 числа мы снялись опять и в устье губы опять встретили противное маловетрие, с которым могли, однако, кое-как лавировать, так что при нашествии густого тумана вечером были уже вне самой узкости, но все еще весьма близко к берегу. Рев бурунов до самого утра напоминал нам о неприятном соседстве; чтобы избавиться от него, мы буксировали всю ночь к NW при совершенном безветрии. Мы сделали при этом наблюдение, впрочем не новое, о большей силе звука ночью; хотя расстояние наше от берега беспрестанно увеличивалось, но буруны с наступлением темноты стали несравненно слышнее.
Весьма тихие северные ветры или совершенное безветрие при густых туманах мучили нас четверо суток; нетерпеливо ожидаемый южный ветер задул только вечером 17 марта. На следующее утро мы были уже весьма близко к губе Вальпараисо, но густой туман, покрывавший берега, задержал нас и тут несколько часов. После полудня туман рассеялся, и мы под всеми парусами легли к северу. Первым предметом, встретившимся нашим взорам, когда стала открываться губа Вальпараисо, был шлюп «Моллер», в ту самую минуту вступавший под паруса. Следуя прямо в Вальпараисо, избежал он всех тех остановок, какие мы испытали, и пришел сюда 12 дней назад, исправился и теперь следовал на Камчатку. Простившись с ним, продолжали мы лавировать далее в губу и вскоре встретили жесточайший ветер с берега, мчавший перед собой брызги, смешанные с песком, подобно густому туману. Мы с трудом могли нести одни марсели, и потому до сумерек едва пришли на глубину 30 сажен, где и положили якорь. В 8-м часу жестокий ветер этот мгновенно обратился в совершенный штиль, продолжавшийся до следующего дня. Пользуясь им, на рассвете затянулись мы завозами далее в губу на спокойное место и расположились на двух якорях.
Окончив работу и убрав шлюп, съехал я около полудня в город.
Губернатор дон Франциско де ла Ластра, тот самый, который в первые годы революции был короткое время верховным директором, человек образованный и весьма хорошо говоривший по-французски, принял нас учтиво и в ласковых выражениях изъявил желание, чтобы пребывание в отечестве его было для нас сколько полезно, столько же и приятно, и готовность свою помогать этому по мере его возможностей.
Переодевшись, пошли мы осматривать город и окрестности и, как все иноземцы, прежде всего забрели в достопримечательные квебрады – ущелья в горах, облепленные маленькими хижинками, содержащими большую часть населения Вальпараисо. Наиболее населенная квебрада есть та, которая подымается от SW угла города; гранит, выходящий тут наружу, служит для строений надежным основанием, обеспечивающим их от разрушительного действия землетрясений. Сообщение этих жилищ между собой и с городом совершается по узким тропинкам, проложенным по утесам скал, без всяких перил или уступов, по которым дети, резвясь, бегали вниз и вверх, подобно сернам. К немногим только домам, и то принадлежащим иностранцам, уступами проведены тропинки. Чилийцы считают это роскошью, совершенно лишней и бесполезной. Престранное зрелище представляет лестница черепичных или пальмовых крыш под ногами, над головой такая же лестница порогов и огородов. Я сначала пошел было с натуралистами, но они скоро завели меня в такое место, что я ни шагу вперед, ни шагу назад более не мог ступить; и потому вместе с одним из товарищей оставил их, пожелав им явиться домой с целыми головами, но тысячу раз думал лишиться своей, нежели прежде сошел вниз.
Следуя по берегу моря, пришли мы к тому месту, которое здесь называется Адмиралтейством. Оно окружает небольшую бухту, что под редутом Сант-Антонио, и отличается несколькими полузарытыми в песке пушками и якорями, несколькими вытащенными на берег полусгнившими шлюпками, длинным, похожим на сарай, строением, при котором единственный во всем Адмиралтействе часовой, несколько котлов, шпилей в разных направлениях и пр. Мертвая тишина кругом делала это место похожим более на кладбище, нежели на колыбель чилийского флота.
Продолжая путь далее по берегу и увидев ворота крепости отворенными, вошли в нее. Нас никто не остановил; один часовой дремал, стоя у ворот, а двое спали врастяжку в углу. Редут Сант-Антонио вооружен 8 медными пушками 18-фунтового калибра французского литья и 2 полевыми орудиями. Надо думать, что он недавно исправлен, все в нем было в порядке и в хорошем виде. Назначение его – защищать половину губы; однако он сам против одного фрегата никак бы не мог устоять.
К обеду собрались мы все вместе во французскую гостиницу, где нашли хороший стол и хорошее вино – первая роскошь, которой мореход ищет после продолжительного плавания. Наша компания украсилась обществом доктора Пёппига, уже несколько лет путешествующего в Америке для изысканий по естественной истории, встреча с которым была нам сколько приятна, столько же и полезна, по знанию его языка и туземных обычаев.
Другая неожиданная и приятная для меня встреча была с Шомет де Фоссе, французским генеральным консулом в Перу, который по политическим обстоятельствам того края находился теперь в Вальпараисо и с которым я познакомился несколько лет назад в Архангельске. Узнать человека на одном конце обитаемого мира и встретиться с ним по прошествии многих лет на другом конце, почти в антиподах, есть один из приятных сюрпризов, которыми по временам красится жизнь странническая. В столь отдаленных странах мы во всяком европейце находим соотечественника; всякое соперничество, все оттенки национальные исчезают; вы радуетесь, встретив человека, который вам сколько-нибудь напоминает об Отечестве, особенно если это человек умный и образованный, как было в настоящем случае.
Для расположения обсерватории нашли мы весьма удобное место на конце предместья Альмендраль, в доме купца Альвареса, где не только я с инструментами, но и натуралисты могли поместиться и где сверх того можно было удобно производить разные для шлюпа работы и наливаться водой. Через два дня по прибытии перевезли мы туда все астрономические и физические инструменты, предъявив их прежде в таможне. Мы испытали при этом случае, что все, даже малейшие, таможенные чиновники исполняют здесь свою должность с особенной строгостью, хотя и весьма учтивым образом и без всякой привязчивости. В пребывание наше в Альмендрале при беспрестанных сношениях со шлюпом имели мы много тому доказательств.
Постоянная ясность неба, беспримерная в других местах, столь же мало над горизонтом моря возвышенных, позволила мне в одну неделю кончить астрономические и маятниковые наблюдения; несколько дней посвящено было наблюдениям магнитным, изготовлению донесений, писем и пр., а 28 марта возвратился я опять на шлюп. В свободные минуты, которых во все это время имел я, конечно, весьма мало, посещал я некоторые основавшиеся здесь европейские семейства и меса народных увеселений, где мы могли сделать интересные замечания о характере здешнего народа.
Шлюп был между тем совершенно исправлен и готов к отправлению в море; но, вознамерясь идти отсюда прямо в Ситху, не останавливаясь нигде, чтобы сколько-нибудь вознаградить испытанные нами доселе потери времени, счел я нужным дать людям несколько дней отдыха и назначил к отправлению 1 апреля, к которому дню обещано нам было доставить и заказанные свежие припасы. Изучив и флору и фауну окрестностей Вальпараисо, натуралисты положили воспользоваться оставшимися днями для посещения Кильоты, города, лежащего от Вальпараисо в 14 лигах [около 50 км] к северо-востоку, где природа являет уже иной характер. К ним присоединился и я с большей частью офицеров, так что кавалькада наша состояла из 12 человек.
Из Вальпараисо в Кильоту ведут две дороги; одна вдоль морского берега до реки Конкон и потом по берегу этой реки до Кильоты; другая вдается более внутрь земли и идет через городок Лимачу. Положено было взять приморский путь, чтобы воротиться через Лимачу.
Мы пустились в путь поутру 30 марта. От самой равнины, в которой лежит Альмендраль, приходится подыматься на крутые горы от 400 до 500 футов вышиной; семь раз должно подыматься извилистыми тропинками на вершину и столько же раз опускаться вниз оврагами, представляющими самые живописные картины. Эти семь гор называются Семью Сестрами. Это самая лесистая часть из всех окрестностей Вальпараисо. Лес, хотя и не соответствует тому, что мы разумеем под названием густого леса, однако в нем находят укрытие шайки воров. Ночью здесь очень опасно проезжать, и нужно быть ко всему готовым. Меня уверяли, что даже один окольный [окрестный] помещик из фамилии Каррера содержал тут регулярную шайку разбойников. Вообще большие дороги еще не безопасны: на пути в Сантьяго, встретив двух человек вместе, должно непременно показать свои пистолеты: здешние разбойники имеют похвальную привычку не нападать на вооруженных.
За Семью Сестрами начинается равнина, называемая Винна де ла Маре, отсюда вправо идет дорога на Лимачу, а прямо вдоль берега ближайшая на Кильоту. Последняя весьма однообразна и скучна: везде песок или голый камень и много-много колючего кустарника; весьма редко встречаешь порядочное дерево. Жар и пыль усугубляли неприятность дороги; только на вершинах холмов дышали мы свободнее, вид моря оживлял картину, а веявший с него благотворный ветерок – нас самих. По временам встречались нам обозы с фруктами, которыми Кильота снабжает Вальпараисо, и несколько путешествующих семейств верхом. Дамское седло похоже на кресло, сидеть на нем очень спокойно. Мужское же состоит из нескольких подстилок, ковров, покрывал и пр., из которых на ночь устраивается порядочный бивуак, и оттого оно так широко, что без особенной привычки невозможно на нем сидеть. От этих седел почти все чилийцы кривоноги. Они, с своей стороны, не могли без сожаления смотреть на наше седло, уверяя, что ночью должно быть на нем нестерпимо холодно.
Часу в 12-м приехали мы к реке Конкон, верстах в двух от ее устья; в сухое время года это жалкий ручеек, смиренно бегущий по камешкам; но широкое русло с изрытыми берегами доказывает его силу в дождливое время. Оставшиеся отсюда 4 лиги были несноснее прежних десяти. Жара сделалась пресильная; места, если возможно, еще пустыннее. Мы изнемогали от усталости; но вдали горы, у подошвы которых лежит Кильота, и, наконец, опушка густой зелени на краю горизонта придавали нам бодрости, и мы часу в третьем добрались кое-как до вожделенного оазиса в этой пустыне. Долго блуждали мы по безлюдным улицам, пока отыскали гостиницу, содержимую здесь одним английским дворянином Гринвудом. Немногие из партии нашей, усерднее других, забыв и усталость и голод, тотчас разбрелись по окрестностям рисовать, стрелять, ботанизировать; но самая большая часть искала отдохновения в тени лоз прекрасного сада Гринвуда и оправилась не прежде вечера. Подкрепив силы сытным обедом, пошли мы гулять по городу.
Гостеприимный Гринвуд устроил нам между тем ночной лагерь в просторном сарае, потому что скромная гостиница его не рассчитана для приема столь многочисленного общества. Мы весьма нуждались в отдыхе, но блохи, настоящие хозяева домов в Чили, – потому что чаще они выживают господ из дому, чем те их, – не дали нам сомкнуть глаз. С первыми лучами солнца мы были уже на ногах, и каждый пошел, куда влекли его любимые занятия. Проведя таким образом утро, пустились мы около полудня, как будто опасаясь озябнуть, в обратный путь.
Кильота лежит в котловидной долине, у самой подошвы гор, служащих как бы передовым оплотом исполинской цепи, ими заслоняемой. Высочайший пункт этого передового кряжа, гора Кампана (Колокол), возвышается над поверхностью равнины около 2500 футов глазомерно. Река Конкон, вытекающая из Кордильер близ вулкана Аконкагуа, лигах в 30 отсюда, орошая долину, доставляет ей лестное название сада Чили, название, по всем отношениям ей подходящее. Глаз, утомившийся зрением бесплодной, солнцем выжженной земли близ Вальпараисо, с удовольствием отдыхает здесь на роскошной растительности: густые фиговые и виноградные сады, тучные луга, покрытые стадами, представляют прибывшему с той стороны новое приятное зрелище. Кильота снабжает порт всеми без исключения овощами и фруктами, также и молоком; на дороге встречаешь беспрестанно длинные ряды навьюченных мулов и лошадей, тянущиеся к порту с этими необходимыми предметами.
Подобно всем городам Испанской Америки, Кильота выстроена весьма правильно, квадратом, имеющим в стороне около 2 верст, в центре которого большая площадь с главной церковью. Места, принадлежащие домам, весьма обширны, так что иногда целый квартал принадлежит одному. Самую малую часть этого пространства занимает двор, остальное – сад. Несколько домов каменные, но большая часть мазаные. Вид домов с улиц чрезвычайно угрюмый, обыкновенно имеют они не более одного окна, с решеткой. Улицы весьма пусты. Лавки, которых мы видели немало, хорошо снабжены; церквей три, они еще не успели оправиться после ужасного землетрясения, бывшего в 1823 году. Пульперий, в которых бы пели и танцевали, подобно как в Альмендрале, мы здесь искали тщетно. Может быть, причиной тому Страстная неделя; но в одном доме удалось нам слышать игру, и весьма недурную, на фортепиано.
Обратный путь начали мы довольно бодро; но, плохо еще оправившиеся от усталости первого дня, и кони и ездоки скоро увидели дурной расчет пускаться в дорогу в самую жаркую пору. Ни малейшее дуновение ветерка не охлаждало знойного воздуха; солнечные лучи, отражаясь от белого камня или песка, палили нас, как будто от зажигательного зеркала; тени не было вовсе. Переправившись через горы, окаймляющие Кильотскую долину с юга, спустились мы в городок Лимачу, где необходимо было сделать привал. Нам указали дом англичанина, принимающего гостей за деньги, который, однако, не расположен был принять нас и, отговорившись болезнью, велел нам указать другой дом; отсюда отправили нас далее, потом еще далее, и так до конца города; оттуда стали нам указывать назад, и мы, изъездив все местечко, насилу нашли приют, где могли покормить лошадей и отдохнуть сами. Скромная трапеза, состоявшая из хлеба, сыра, арбузов, яблок и чистой воды, нас освежила. В продолжение ее имели мы развлечение совсем нового для нас рода: на улице раздался треск, и ужасная пыль наполнила воздух. Первая наша мысль была о землетрясении. Однако вместо того, чтобы броситься из дому с криком, хозяева подошли только к дверям, пожали плечами и принялись за свои дела. «Что это такое?» – спрашивали мы. «Ничего, дом соседа развалился». Это здесь случается часто: чилийские карточные домики как легко строятся, так же легко и разваливаются.
Когда жара уменьшилась, сели мы опять на коней, рассчитывая часу в 8-м быть дома; однако наступила ночь, а море еще не показывалось. Я заметил, что пеон наш что-то часто останавливался, расспрашивая о дороге; наконец, посоветовал нам прибавить рыси, чтобы миновать Семь Сестер, прежде нежели закатится луна, и сам дал шпоры своей лошади. Должно было за ним следовать, хотя многие готовы были лучше остаться в лесу. Продолжительная еда не могла сдружить дурных ездоков с беспокойными конями, и кавалькада наша представляла в это время картину, достойную пера Сервантеса и кисти Хогарда. Страдая более или менее коликой, болью в спине и пр., всякий старался придумывать положение, облегчавшее его страдания, и смеялся над другим, не замечая собственной смешной фигуры. Впоследствии объяснилась причина этого странствия: это был неудавшийся сюрприз, который готовил нам Д. Пёппиг. Он хотел боковыми тропинками вывести нас на первую станцию по большой дороге из Вальпараисо в Сантьяго, где есть весьма хорошая гостиница, и заранее утешался приятным нашим удивлением, но вместе с пеоном заблудился, и мы должны были пробираться к морю по почти непроходимым местам.
Около полуночи увидели мы, наконец, цель нашего странствия. С воображением, наполненным сытным ужином и мягкими постелями, ехали мы тихо по улицам Альмендраля, как вдруг останавливает нас ночной страж и велит спешиться. Не постигая причины такого приказания, отговариваемся мы, протестуем, но все тщетно; обязанные повиноваться, тащим мы, в недоумении, усталых кляч своих за собой до большой площади, где нам все объясняется. Был Великий четверг; с этого дня до Страстной субботы не позволяется здесь, под великим штрафом, ни верхом ездить, ни петь, ни играть на инструментах, ни даже ходить в шляпе. Всякое дело, всякая работа, всякое увеселение строго в эти дни запрещается.
Пригорок посреди города, на котором стоит театр, обращается на это время в Голгофу. Посреди огороженного щитами пространства воздвигается крест с изображением Христа; перед ним множество цветов и свечей; по обе стороны женские фигуры на коленях, изображающие свидетельниц страданий Христа. Перед этим местом набожные души приходили громкой молитвой смывать грехи свои. Я заметил только грешниц, но ни одного грешника; большая часть из них, конечно, твердо была уверена в получении благодати, ибо по пути они шутили, смеялись, а приближаясь к этому месту, принимали вид смиренный, преклоняли колена на несколько минут и потом продолжали путь с прежними шутками и смехом[183]. Мы с трудом попали в ту же ночь на шлюп, потому что даже и лодкам не позволяется отваливать от берега. Но тут ожидал меня еще неприятнейший сюрприз, именно вся приготовленная для нас провизия подпала всеобщему запрещению и не может к нам быть доставлена никак прежде субботы вечера. Мы теряли таким образом еще два дня, но пособить этому не было никакой возможности.
Подготовив совершенно шлюп к морю, отправил я в субботу поутру все гребные суда на берег, чтобы тотчас по снятии всеобщего ареста начать перевозку припасов. Около полудня пушечные выстрелы с крепости возвестили, наконец, о вожделенной минуте; фейерверки зажглись со всех сторон; мертвая тишина сменилась беспримерным движением.
Вальпараисо, как известно, – порт столицы Чили, Сантьяго, лежащей отсюда в 30 милях к востоку, при самой подошве Кордильер, и называется также по этой причине собственно El Puerto [портом]. Город лежит на берегу полукруглой открытой губы, вдающейся в землю с севера.
Я имел уже случай упоминать о различном впечатлении, какое вид одного и того же берега производит на морехода. Val de Paraiso служит тому подтверждением, ибо ничто менее не может походить на райскую долину, как берега, окружающие эту губу, и вообще все окрестности города. Горы от 500 до 600 футов высотой, безлесные, частью совершенно обнаженные, крутые и разделенные глубокими оврагами (квебрадами), в северо-западной части губы опускаются круто в море; несколько далее к югу отступают они от моря и на расстоянии около 1 версты оставляют равнину шириной от 70 до 100 сажен. По этой равнине, по вершинам окрестных гор и по оврагам расположен город, имеющий, таким образом, одну только улицу вдоль берега; строения, по горам и оврагам разбросанные, суть как бы ветви этого дерева. В восточном конце горы вдруг удаляются от моря сажен на 500 или более и образуют песчаную площадь, от 10 до 15 футов над морем возвышенную, по которой расположено предместье Эль Альмендраль (El Almendral), то есть Миндальная роща. В восточном углу губы крутизны опять примыкают к берегу и простираются голыми утесами к северу.
Альмендраль теперь столько же заслуживает свое название, как и Вальпараисо. В садах, принадлежащих некоторым домам, есть миндальные деревья, как и разные другие, но тщетно стал бы кто искать здесь целых рощ миндальных.
Хотя путешественник, воображение которого наполнено райскими долинами и миндальными рощами, приближаясь к этому месту, крайне обманется в ожидании, но должен будет, невзирая на то, согласиться, что Вальпараисо со своими белыми на темном грунте домиками, уступами друг над другом расположенными, здесь выказывающимися из оврага, там лепящимися к утесам, в другом месте как будто вспорхнувшими на вершину скалы, тут густо теснящимися одни к другим, а здесь весьма редко рассеянными, – представляет недурной вид. Недостает одного – церквей с башнями и шпицами, придающих столько красоты и разнообразия городам, в особенности же расположенным в местах гористых. Недостаток этот по прибытии из Рио сильно бросается в глаза; вся картина кажется носящей какой-то характер плоскости; но здесь никогда не может быть иначе по причине частых землетрясений, не позволяющих строить никаких высоких зданий. Последние колокольни разрушены ужасным землетрясением 1823 года.
Дома в городе большей частью двухэтажные, кирпичные, оштукатуренные и крытые черепицей. Кругом дома в верхнем этаже балкон – веранда. Некоторые дома, и наиболее – принадлежащие англичанам, построены, однако, на манер европейский, и, мне кажется, очень некстати; в здешнем климате веранда, на которой во всякое время дня можно найти прохладный уголок, – вещь необходимая. Хотеть переупрямить природу опасно; замечено, что англичане, которые более других стараются везде удержать свой образ жизни, более других иноземцев страждут и гибнут от климата. В квебрадах и в Альмендрале дома больше мазаные, крытые пальмовыми ветвями, но есть и между ними порядочные, сделанные из глины, смешанной для твердости с соломой.
Лучшие дома строятся из обыкновенных кирпичей, но большая часть – из больших плоских кирпичей, которые в мягком виде складываются в стену и засыхают от действия солнца. Эти дома обыкновенно крыты черепицей. Следующий класс домов делается из древесных ветвей, которые переплетаются около перекладин весьма часто и с обеих сторон обмазываются глиной, иногда смешанной с соломой. Наконец, последний класс едва заслуживает названия домов; это беседки или балаганы от 9 до 10 футов в квадрате, сплетенные из валежника и без дверей, так что обитатели их живут более на улице, нежели в доме; все в них а jour, кушанье стряпается на пороге на маленьком тагане. Вообще стряпанье на улицах весьма обычно, на главном рынке со всех сторон слышишь шипенье жарящейся рыбы.
Печей в домах нет, климат делает излишним это изобретение стран холодных. Бывают, однако, дни зимой, в которые нельзя обойтись без искусственного тепла; тогда употребляют жаровни, наполненные горячими углями. В домах, обитаемых европейцами, заводят камины, выписываемые из Европы.
Улицы в Вальпараисо вымощены мелкими гранитными кругляками и имеют по сторонам узкие тротуары; вообще в городе в это время года довольно чисто, не знаю, как зимой, когда льют дожди.
Улицы сами по себе имеют вид довольно унылый, ибо в редком доме более одного окна. Но в этих скучных улицах встречается вся та живость, какой от торгового города можно ожидать. Товары грузятся в пакгаузы и из пакгаузов на огромные двухколесные телеги, запряженные 2 или 4 быками. Ужасный скрип этих колесниц слышен во всякое время и со всех сторон; улицы наполнены народом, пешим и конным, спешащим туда и сюда, множество лавок наполнены всевозможными европейскими товарами[184].
Сравнив эту картину деятельности с тем, что представлял город в прежние времена, взглянув на рейд, покрытый несколькими десятками судов всех наций, купеческих и военных, где прежде парадировали два, много три судна, грузившие пшеницу для Перу, не останется сомнения в том, способствовали ли политические здесь перемены оживлению народной промышленности.
Но все ли было к лучшему, в этом весьма позволено усомниться. Неустройства и безначалие до сих пор едва ли не более вредят общему благосостоянию, чем живейшая торговля приносит пользы. Поджигаемые журналистами, руководствующимися личными только выгодами и явно употребляющими во зло свободу книгопечатания, партия восстает против партии, провинция против провинции, и все против правительственного собрания в Сантьяго и верховного директора.
Немудрено, что неустройства эти не дают центральному правлению ни досуга, ни способов помышлять о существенных улучшениях. Чили по естественному положению своему есть держава мореходная; горы делают ее неприступной с сухого пути; но с моря может она обезопасить себя единственно благоустроенным флотом. Со всем тем этот важный предмет оставлен, по-видимому, без всякого внимания. Флот чилийский, который под предводительством смелого Кохрена утвердил независимость страны этой, покоится теперь на лаврах своих. Из всех судов, флот составлявших, остались только фрегат «Лаутаро» и бриги «Гальварино» и «Ахиллес», и из них один только, последний, вооруженный. Фрегат «Вальдивия», называвшийся прежде «Эсмеральдой», взятие которого из-под пушек Каллао является, конечно, одним из самых смелых подвигов, когда-либо совершенных, лежит на берегу, выброшенный зимними бурями. Три судна были проданы за дорогую цену Буэнос-Айресской республике[185], но из них только одно достигло реки Ла-Платы, одно возвратилось в Вальпараисо и продано купцам, а одно пропало без вести.
Торговые постановления отзываются тем же недостатком единства и системы. Доказательство тому – обложение высокой пошлиной всех европейских произведений для поощрения фабрик несуществующих, объявление Вальпараисо вольным городом исключительно ко вреду всех других и т. п. Имели даже мысль запретить вывоз драгоценных металлов, тогда как Чили не имеет ничего иного для оплаты за ввозимые товары. Теперь за золото и серебро в слитках платят умеренную пошлину, а в монете никакой. Третья главная статья вывоза – медь, большие рудники которой находятся около Кокимбо. В северные части Южной Америки идет еще пшеница в зерне и муке, кожа, вяленая говядина и пр. Привозные статьи состоят из всех, почти без исключения, европейских изделий, которые вообще недороги. До революции и в продолжение войны все было очень дорого, а в особенности морские снаряды. Ванкувер в 1795 году не мог найти здесь для починки судов своих ни одной бочки смолы, ни одного фунта такелажа; теперь же находят выгоду приходить в Чили для исправления из других мест. Мексиканский линейный корабль «Азия»[186] при нас здесь вооружался от киля до клотика: килевался, обшивался медью, чинился, шил паруса и пр. Мексиканское правительство нашло более выгодным прислать его в Чили, нежели все это делать дома.
Зависть, недоверчивость к европейцам и какая-то щекотливость в сношениях с ними пережили запретительную систему, от которой родились. Де Фоссе, посланный от французского правительства дипломатическим и коммерческим агентом в Перу, не был принят потому, что кредитивы его писаны были не на имя республики Перуанской, а на имя местных властей. Поступок этот, доказывающий только совершенный недостаток всякого политического такта, превозносим здесь был до небес, и даже роптали, что агент, посланный в Чили на том же основании, был принят. Другой пример. В Вальпараисо нет никакой пристани: выход на берег бывает часто сопряжен с опасностью, и ни в какое время нельзя выходить иначе, как на плечах матросов. Некоторые английские купцы предлагали построить на свой счет каменный мол, который через 10 лет готовы были уступить безденежно республике с тем только, чтобы на эти 10 лет предоставлена им была легкая пошлина со всех пристающих судов и выгружаемых товаров, – им было отказано.
Приобретая независимость политическую, чилийцам не хотелось оставаться под господством монахов; и это тем естественнее, что последние не слыли никогда ни образцами строгой нравственности, ни приверженцами постановлений свободных. В самом начале независимости епископ при первом случае был изгнан из Сантьяго в Мендосу; возвращенный директором О’Гиггинсом, он вскоре потом был привезен в Вальпараисо, посажен на бриг «Монтесума» и отправлен в Мексику. С тех пор духовенство лишилось уважения и угнетается. Но сделались ли чилийцы оттого в самом деле просвещеннее, терпимее? Пока еще нет. Обряд казни Иуды и другие, столь же нелепые, доказывают, что ими владеют старое суеверие и предрассудки и что, следовательно, легче сбросить с себя иго чужой руки, нежели то, которое налагает на нас собственный заблудившийся ум. Весьма еще недавно позволено здесь хоронить иноверцев в особом освященном месте, а храмы иных исповеданий и до сих пор запрещены. И это республика!
Сколько недосуг, столько и затворничество большей части семейств по причине великого поста препятствовали нам знакомиться с лучшим классом здешнего общества. Гостеприимство и невынужденность обращения делают общество это для иностранца весьма приятным; но многие черты, носившие печать американской образованности, сношениями с европейцами более и более изглаживаются.
Мы имели более случаев познакомиться с нравами низшего класса. В пребывание наше в Альмендрале пользовались мы в свободные от работ минуты тихими лунными ночами, прелесть которых в Чили превосходит всякое описание, и в прогулки эти мешались в толпы веселящегося народа. Невзирая на Страстную неделю, пульперии были всегда наполнены; на всяком шагу музыка, пение и пляски. Первая состоит обыкновенно из трех инструментов: арфы грубой работы, на которой почти всегда играет дама; гитары, ничем не отличающейся от обыкновенных, на которой, однако, играют, как на нашей балалайке; барабана, по которому бьют ладонями в такт; место его занимает иногда резонанс той же самой арфы, иногда лукошко и все, что издает глухой звук, иногда к этим инструментам присоединяется погремушка, жестяной цилиндр, наполненный камешками или горохом, которым весьма искусно производят трещащий звук.
Все вместе составляет весьма недурной эффект. Оркестр этот сопровождается всегда вокальной музыкой; все 4 виртуоза изо всей силы поют ту же песню – женщины обыкновенно фистулой. Мы слышали одну и ту же мелодию всегда и везде; она весьма приятна, имеет постоянный и точный трехчетвертной такт, который музыканты никогда не теряют. Плясуны (обыкновенно одна только пара, мне никогда не случалось видеть более) становятся друг против друга; дама, закинув свой шерстяной платок на плечо, чилиец в шляпе, с сигаркой в зубах. Несколько минут продолжается прелюдия на инструментах, вместе с вокальной музыкой начинается пляска, обыкновенно тем, что дама топает правой ногой и скачком влево повертывается кругом, потом танцоры то сходятся, то расходятся, а в полустрофах обращаются друг около друга; па дамы походит на русское, движения ее так же грациозны, как в русской пляске; кавалер или очень скоро барабанит ногами, или делает па, подобное казацкому.
Дама обыкновенно имеет в правой руке платок, которым плавно помахивает; кавалер или подбоченивается, или держит руки в карманах. С окончанием куплета плясуны останавливаются; затем следует прелюдия, потом пение и начало пляски по-прежнему, одна и та же пара делает ту же фигуру раз десять и более; иногда они вместе сходят со сцены, иногда сменяются поодиночке, но сцена редко остается незанятой. Пристрастье их к этой пляске необыкновенно: они смотрят на нее по целым часам, не сходя с места.
Наряд женщин ничем не отличается от наряда соответственного класса женщин в Европе. В будни имеют они обыкновенно на шее платок шерстяной и волосы за ушами, в праздник же весьма нарядное платье, волосы завитые и украшенные разными цветами, на ногах шелковые чулки, а иногда шелковые башмаки. В этом состоит роскошь женщин в Чили и Перу. Они отказывают себе во всем, чтобы в праздник явиться в шелковых чулках, стоящих не менее восьми пиастров и которых больше пяти или шести раз надеть нельзя, и, что странно, чулки должны быть непременно английские. Французы могли бы снабжать их ими гораздо дешевле, но французских чулок им не надо; в Каллао привозится ежегодно чулок английских более чем на два миллиона пиастров, как уверяли нас многие негоцианты.
Должно заметить, что в пульпериях веселится только самый низший класс народа; со всем тем не случилось мне ни разу видеть ни драки, ни ссоры, словом, ничего такого, что бы могло нарушить общее веселье. Сколько ни отнести это на счет исправности полиции, нельзя не заметить в том и особенного благонравия народа. Нас они иногда не замечали, иногда догадывались, что мы иностранцы, давали всегда первое место, потчевали своим чича и пуншем, которые они тянут из бокалов вместимостью бутылки в две; но никогда не показывали ни привязчивости, ни дерзости. Говорят, что прежде не так было безопасно посещать пульперии, в которых будто случались и грабежи и убийства. Ныне полиция здесь чрезвычайно исправна: всю ночь разъезжают по улицам конные патрули, забирают пьяных, разгоняют шумящие толпы и пр., где недостаточно одного, – свистнет, и вмиг с разных сторон летят, как вихрь, другие, которые с их пончами, шапками с кистями и пр. составляют преживописную картину. Установления этой полиции я порядочно не понимаю; днем она ничего не значит, но вступает в свои права с пробитием вечерней зори, следовательно, не тяготя граждан, способствует порядку. Сверх того есть еще ночные стражи, которые каждый час кричат песню, начинающуюся словами «Славься, Пречистая Мария» (Ave Maria purissima). Иногда даже объявляют, какой ветер и погода. Они ходят с пиками и особыми знаками на левой груди. Учреждением этой полиции чилийцы обязаны О’Хиггинсу.
Вальпараисо весьма удобное место для освежения судов, особенно в летнее время, когда рейд совершенно безопасен и погода стоит всегда ясная. Зимой же северные ветры, дующие иногда с великой силой прямо в губу, делают рейд опасным и приносят мрачную и сырую погоду. Вообще климат здесь весьма здоровый. Продукты, плоды и овощи в большом изобилии и недороги.
Глава четвертая
Плавание от Вальпараисо до Новоархангельска.
Как мне ни хотелось дать людям для светлого праздника покой, однако, не считая позволительным долее здесь мешкать, стал я еще до рассвета 3 апреля вытягиваться за суда, чтобы с первым дуновением ветра, с которой бы то ни было стороны, вступить под паруса. Вытянувшись на середину, легли мы на верп и в ожидании ветра убрали судно, сколько обстоятельства позволяли, для совершения общей молитвы, с приличной этому дню торжественностью.
8 третьем часу с легким ветром от NO вышли мы в море. Только что мы удалились в море, как встретили крепкий северо-западный ветер, в это время года здесь весьма необычный, который с непостижимым упорством дул пятеро суток, при великом волнении и жестокой зыби. Для многих из спутников наших, в последнее время несколько отвыкших от качки, возобновил он все сцены первых дней нашего путешествия.
9 числа, находясь еще на широте Вальпараисо, около 300 миль от берега, получили мы SO ветер со всеми приметами пассата, скоро, однако же, опять уступивший место штилям и противным ветрам от NW, продолжавшимся до 14 апреля, когда в широте 25° и долготе 86° вошли мы, наконец, в пределы пассата, и с того времени плавание наше стало довольно успешно, спокойно, однообразно и, следовательно, неинтересно. Магнитные наблюдения, наблюдения над колебанием барометра, над состоянием воздуха и моря, сверх ежедневных астрономических для определения места, занимали все наше время, которое, невзирая на все однообразие, проходило довольно скоро.
От широты 10° S и долготы 116° взял я курс NW, по направлению Сандвичевых островов. Хотя он уклонял нас несколько от прямого пути, я избрал его по двум причинам: во-первых, мы пересекали им пространство моря, доселе весьма мало исследованное, заключенное между широтами 9° S и 14° N и меридианами 115° и 140° W. Через эту площадь, содержащую более 4 миллионов квадратных верст, не проплывал ни один известный мореплаватель, но все приближавшиеся к ней с разных сторон видели приметы земли, из чего можно было бы с большой вероятностью предполагать существование тут неизвестных островов. Вероятность эта подтверждалась и еще одним соображением. В расположении больших возвышенностей на земле замечен закон, что они расположены хребтами, имеющими некоторое общее направление, по которому соединяются они с низменными местами рядом постепенно снижающихся гор. По аналогии ищем мы и находим тот же закон в хребтах подводных кряжей, называемых островами. Они обыкновенно лежат грядами, подводное продолжение которых означается низменными островами и рифами, лежащими по их направлению.
Значительнейшая по всему Великому океану гряда Сандвичевых островов, простирающихся от NW к SO на 275 миль, как будто одна составляет исключение из этого закона. К NW продолжение ее намечают острова Птиц, Неккер, Гарднер и многие другие острова и рифы, ежедневно открываемые; напротив того, к SO, кончаясь высочайшим на земле островом Гаваи, пересекается она внезапно. Доселе не открыто ни одного камня на расстоянии многих тысяч миль, который бы означал продолжение в эту сторону этого огромнейшего из всех подводных кряжей. Столь странное отступление от общего закона объясняется тем, что линия, продолженная по направлению Сандвичской гряды к SO, проходит именно посередине того пространства, которое, как мы выше упомянули, вовсе еще не исследовано и на котором по этой причине должно предполагать существование земель до тех пор, пока многие поиски не докажут нам противного. В этом отношении взятый нами путь мог оказаться не бесполезным для географии.
Другая причина была – производство магнитных наблюдений вблизи магнитного узла в Великом океане, то есть точки пересечения или, по крайней мере, наибольшего сближения магнитного и земного экваторов, которая, по исследованиям Ганстейна и других физиков, лежит в долготе около 130° к W от Гринвича. Наблюдения эти могли быть важны для теории земного магнетизма, как первые, вблизи этого пункта произведенные.
Вступив в места неизвестные, мы приняли все нужные осторожности на случай нечаянной встречи земли. Спокойное море позволяло нам делать ежедневно весьма исправные магнитные наблюдения, которые в связи с другими, в Великом океане произведенными, дадут интересные выводы, хотя обстоятельства и не позволили нам определить непосредственно положения магнитного узла. 4 мая пересекли мы магнитный экватор в широте 2°21' S и долготе 123°41'. Удалясь к северу от него, покуда нашли наклонение 2° N, пошли мы опять к западу с намерением пересечь магнитный экватор вторично, и потом северным курсом в третий раз и, таким образом, определив три его точки, означить верно положение его относительно экватора земли. Но слишком рано изменивший нам SO пассат и сильные течения к NO, замедляя плавание наше, заставили спешить к северу к пределам NO пассата, довольствуясь теми наблюдениями, которые обстоятельства сделать позволили. Чтобы успеть вполне в первоначальном плане, должно бы употребить на то недели две времени, отняв их от главной цели экспедиции, на что я никак решиться не мог, запоздав уже и без того весьма много.
Наблюдения над величиной магнитной силы, которые вместе с другими в продолжение всего этого времени производились, подтвердили достопримечательный закон, прежде уже замеченный, что магнитная сила в Великом океане более, чем в Атлантическом на тех же магнитных широтах: по нашим наблюдениям разность эта составляет 110 всей силы.
8 мая пересекли мы экватор в долготе 127° W. Начиная с 10° южной широты, терпели мы, невзирая на свежий пассатный ветер, сильную жару, беспокоившую нас более, нежели при первом вступлении в тропики. Термометр поднимался обыкновенно до 23 °C. По приближении к экватору жара сделалась гораздо сноснее. Температура как воздуха, так и моря понизилась на 1–2°, что для организма было всьма приметно. Но на широте 3 и 4° N встретили мы прежнюю жару. Подобное замечание сделал уже адмирал Крузенштерн.
Потеряв SO пассат в широте 3° N, имели мы переменные, довольно благоприятные ветры до 11 мая, когда в широте 4° вступили в междупассатную полосу, которую проходили пятеро суток. Проливным дождям, здесь встреченным, были мы очень рады; они освежили воздух и снабдили нас недели на две водою; без этого подспорья должно бы было скоро убавить порцию ее, хотя люди и находили две кружки в день в сильную жару на все потребности недостаточными; сверх того перемыли они белье и сами вымылись в пресной воде – роскошь, которой давно не знали.
NO пассат, которого приближение за двое суток означилось сильной зыбью от NO, получили мы 16 мая в широте 5° N, с порывом от NO и проливным дождем, продолжавшимся 7 часов сряду. К вечеру дождь прекратился, но прекрасное небо, которым мы наслаждались в пределах SO пассата, не возвратилось. Погода была всегда пасмурная; густые низкие облака быстро неслись по ветру и часто приносили с собой дождевые шквалы; солнце подернуто было всегда туманным покрывалом; зато плавание наше было весьма успешно. 27 мая пересекли мы северный тропик в долготе 142°; солнце было почти в самом зените, но вертикальные лучи его не только не палили, но едва достаточно согревали нас, привыкших к теплу.
В продолжение всего времени, что мы находились в тропиках, море было весьма бедно животными; но от широты 30° стали показываться во множестве разного рода морские черви, которые не только натуралистов, занимавшихся исследованием их, но и нас, профанов, чрезвычайно интересовали. Необыкновенное разнообразие форм и сложения, грациозность движений, прелестные цвета и переливы этих едва оживотворенных существ заставляют нас удивляться неистощимости и даже прихотливости творящей природы более, может быть, нежели в слоне и гиппопотаме. Более всех удивляло нас животное, называемое Lepas, которое, прилепляясь к другому, Velella, и существуя за счет его, составляет, наконец, семью из 10 и 15 неделимых, одно от другого не зависимых, но не имеющих возможности отделиться от общего центра, на котором возросли. Странное животное это встречалось на поверхности моря полосами, простиравшимися в длину иногда за пределы зрения и, что удивительно, всегда между собой параллельными; ни волнение, ни движение судна не могли расстроить этих линий. Мы заметили, что положение этих фронтов соответствовало всегда направлению течения, в тот день господствовавшего.
NO пассат, выпроводивший нас из тропиков, неприметно перешел в постоянный восточный ветер, с которым мы плыли довольно успешно. Между широтами 45 и 51° море было так спокойно, как мне никогда в океане видеть не случалось. Судно не имело совершенно никакого колебания. 11 июня увидели мы, наконец, гору Эджкомб, означающую с севера вход в залив Ситкинский, от которой вечером находились на SW в 5 милях. Утихший ветер не позволил нам в тот же день достигнуть гавани. Пользуясь каждым его дуновением, подвигались мы медленно вперед; на следующее утро встречены были лоцманом из Новоархангельска, который около полудня поставил нас на якорь во внутренней гавани.
Глава пятая
Пребывание в Новоархангельске. – Замечания о колониях Российско-американской компании вообще, и в особенности о Новоархангельске.
Пять недель, проведенные здесь, прошли в различных занятиях весьма скоро. Кроме обыкновенных, после 10-месячного плавания, исправлений и починок в корпусе и вооружений судна, должны мы были выгрузить его совершенно, для поднятия лежавшего на самом низу компанейского груза, прибавить вместо того до 35 тонн каменного балласта, нарубить большое количество дров и пр., и все это исполнить собственными средствами, поскольку в Новоархангельском порту, после рассылки людей на промыслы, едва оставалось достаточно рук и для собственных надобностей.
Но если почтенный начальник колоний (капитан 2-го ранга Петр Егорович Чистяков)[187], при всем желании своем, не имел возможности оказать нам помощь в этом деле, то для других занятий доставил нам всевозможные способы и удобства. Мне уступлен был дом, занимаемый одним из главных чиновников компании, натуралисты имели отдельный. Для них во всякое время готовы были байдарки для разъездов по окрестностям, и все мы однажды и навсегда приглашены были к его столу, дабы не отвлекаться заботами хозяйственными. Гостеприимный дом этого достойного и любезного человека, во всякое время для всех офицеров, своих и наших, открытый, был драгоценным для нас прибежищем, в котором свободные от дел часы проводили мы приятнейшим образом.
Усиливая работу, как-только позволяла забота о здоровье людей, могли мы к половине июля изготовить шлюп к продолжению плавания; наблюдения астрономические и физические были окончены и вместе с письмами и донесениями вручены Чистякову для доставки в Россию. Натуралисты насытились созерцанием природы, богатой и оригинальной, и мы 19 июля оставили, наконец, Ситку, унося приятные воспоминания о дисциплине и согласии, порядке и деятельности, любезности и гостеприимстве, которые могли бы украсить и менее дикий уголок земли.
Мореход, в первый раз усматривающий северо-западный берег Америки, поражается живописной его дикостью. Высокие островерхие горы, от вершины до подошвы покрытые девственными лесами, круто спускаются в море. При входе в обширный Ситкинский залив по левую руку гора Эджкомб, погасший вулкан (2800 футов над водой), разнообразит картину. В 1796 году он еще извергал дым и пламя; но 8 лет спустя капитан Лисянский восходил на него и нашел его уже в покое.
Вправо и впереди цепь островов плотно облегает материковый берег. Все тихо и дико; ничто не предвещает ему приближения к устроенному порту. Показавшиеся между островами катера и байдарки, навстречу ему спешащие, первые о том ему напоминают. Миновав лабиринт островов, он видит совершенно другую картину: перед ним русский флаг, гордо развевающийся на крепости, расположенной на высоком утесе; палисады с башнями окружают большой дом начальника, магазины, казармы; вправо храм Божий; далее вдоль берега ряд домов и огороды; влево верфь и большое селение американцев; в гавани и на рейде несколько судов, разоруженных и вооруженных, и между ними нередко иностранные; все вместе являет картину порядка, живости и благосостояния, приятно контрастирующую с угрюмостью окружающей природы.
Многие путешественники и историки описывают в подробности, как сначала суда частных людей, потом частных компаний, а наконец, и привилегированной нынешней компании, преследуя бобров от острова до острова, от бухты до бухты и везде их истребляя, достигли, наконец, до материкового американского берега, что побудило правителя Баранова основать постоянное заведение, крепость Архангельскую, в Ситкинском заливе; как это первое заведение было истреблено американцами; как, наконец, с помощью корабля «Нева» Баранов их смирил, отнял их укрепление и на том самом месте основал крепость Новоархангельскую, по сей день существующую.
Она лежит на острове Баранова, или Ситке, принадлежащем к архипелагу короля Георга III, так именованному Ванкувером, в конце залива, им же названного заливом Норфолк. Остров этот от материка Америка отделяется Хуцновским проливом [пролив Чатам] и несколькими другими островами. Баранов, избирая под новое свое поселение место, взятое у американцев, поступил с обычной своей прозорливостью: он знал, что ему трудно будет найти место более удобное, чем избранное природными жителями. Кекур[188] давал средство укрепиться неприступным для туземцев образом; с высоты его мог он обозревать крепость, оттуда пускал ночью сигналы часовым и, не выходя из своего дома, мог наблюдать за общим порядком. Преемники его не пускают сами сигналов, но не оставляют сего места, которое открывает им обширный вид на все поселение, на рейд и на море, через острова, образующие гавань.
Густой лес, примыкавшийпрежде к самим домам, служил колошам [индейцам-тлинкитам] неприступной засадой, из которой первое время нередко нападали они на жителей. Тщетно силился Баранов истребить его огнем; земля и воздух сообщают здесь такую сырость растениям, что обгоревшие сучья на следующий год еще лучшей зеленью покрывались. В течение лет лес этот в ближайшей окрестности селения вырубился, оставив памятниками своего существования огромные пни, сплошь покрывающие землю и представляющие странную и характерную картину.
Селение состоит теперь из двух частей: крепости и предместья. В первой заключается двухэтажный дом главного правителя, стоящий на самой вершине кекура, около 80 футов над водой, образующий с окружающими его башнями и батареей, вооруженными 32 орудиями, как бы цитадель места; остальное обнесено только палисадом без пушек. Тут расположены казармы для служителей, алеутские кажимы[189], дома для чиновников, больница, бани, магазины, лавки и адмиралтейство с мастерскими. Сюда же примыкает длинный, на сваях, мол, служащий для приставания и выгрузки судов. Вне крепости к востоку находится церковь и до 25 домов, большей частью принадлежащих частным людям, состоящим в службе компании, и огороды.
Все в крепости находящееся строение есть собственность компании и содержится хорошо, хотя и не без труда, ибо великолепный сосновый и еловый лес, на это употребляемый, как по качеству своему, так и от климата весьма недолговечен.
Адмиралтейство имеет несколько эллингов и все нужные для постройки и починки судов мастерские. Построенные здесь суда служат недолго, от качества ли леса или оттого, что он до употребления не высушивается. На шпангоуты употребляют кипарис, называемый здесь душмянкой; на бимсы и палубы – ель; на обшивку, а иногда и на палубы – лиственницу. Правители предпочитали иногда покупать приходящие из Соединенных Штатов суда, это лучшие из всех компанейских судов. Но Главное правление находило обмен этот убыточным и положило кораблестроение на местах усилить. В 1829 году отстроен в Ситке корабль в 400 тонн. Малые одномачтовые суда для сношений с отделами, конечно, всегда будут строиться здесь. Гребные суда здешней постройки особенно хороши. В Калифорнии сделан был опыт постройки судов, но дуб тамошний оказался столь слабым, что два построенные там судна не более трех лет выслужили. Некоторые суда построены в Охотске из лиственничного весьма прочного леса. Лишне упоминать, что все эти суда обшиты медью. Нигде предосторожность эта не нужна столько, как здесь, из-за множества древоточащих червей в море. Суда, лежащие в гавани на якорях несколько месяцев сряду, подымаются часто совсем без штоков.
К Новоархангельскому порту принадлежит около 15 судов от 60 до 350 тонн, составляющие вместе до 2000 тонн водоизмещения; служат для сношений с Охотском, Калифорнией и другими местами, откуда колонии получают свое продовольствие, а также с другими отделами.
Управляемые офицерами императорского флота, суда содержатся весьма чисто, некоторые даже щеголевато и в воинской дисциплине, что делает равную честь как командирам, так и компании, доставляющей им к тому средства.
Новоархангельское адмиралтейство, кроме прямого своего назначения, приносит компании и иную пользу: кузнецы, в свободное от судовых работ время, куют сошники и другие земледельческие орудия, а литейщики льют колокола для Калифорнии, продающиеся там с большой выгодой; медники приготовляют всю медную посуду, нужную для употребления на судах и по колониям, для продажи в Калифорнии и для меновой торговли с туземцами Северной Америки, так что ее нисколько из России не выписывается. Свечи, здесь употребляемые, все литья домашнего, из калифорнийского сала. При большей части мастерских есть ученики из креолов, которые частью заменили уже русских мастеровых.
Население Новоархангельска состоит из 800 человек русских, креолов и алеутов, частью в службе компании состоящих, частью живущих тут по желанию. Но число это в разные времена весьма изменяется. Летом, по отправлении судов в море и партий на промыслы, остается иногда не более 180 служащих, считая и мальчиков, так что за вычетом должностных [лиц], часовых и пр. иногда нельзя набрать гребцов на баркас, как и было в наше время.
Если я сказал, что мы время наше в Ситке провели весьма приятным образом, то из этого не должно еще заключать, что вообще пребывание здесь могло служить идеалом раздольной жизни; напротив, по множеству неудобств и неприятностей оно должно считаться добровольным заточением, которое служащие компании на себя налагают. Великое отдаление от Европы и редкое и затруднительное с ней сообщение составляют одну из главных неприятностей здешней жизни. Почта получается один раз в год, с судами, приходящими из Охотска в августе и сентябре и привозящими с собой письма, журналы и людей, вновь определившихся на службу. Это важное событие приводит все в движение на несколько недель. Другая важная эпоха (в апреле) есть отправление судов в Охотск, ответы на письма, выезд отслуживших сроки и пр.
Прибытие прямо из Европы военного или компанейского судна – праздник, случающийся не всякий год. Однообразие остального времени облегчается только постоянными занятиями по службе, не оставляющими времени скучать. Библиотека, еще камергером Резановым завезенная и ежегодно пополняемая, есть также великое пособие. Дом главного правителя остается всеобщим прибежищем в свободные часы. По заведенному обычаю вce офицеры ежедневно у него собираются, а в праздничные дни все обедают; беседы эти, в которых между другими предметами говорят и о делах, рождают привычку и взаимную привязанность, в отдаленных местах столь необходимые. Управление нынешнего начальника составит и в этом отношении эпоху; первая образованная дама в лице супруги Врангеля освятила это пустынное место. Пример семейного устройства и счастья более всего может способствовать распространению порядка и благонравия.
На человека, приезжающего сюда с европейскими понятиями о приличии и нравственности, не может сделать приятного впечатления состояние нравов, которые он здесь находит. Я говорю о том, что есть, не утверждая, чтобы могло быть иначе в поселении, куда ежегодно прибывают холостые люди, с тем чтобы через несколько лет возвратиться, и где число мужчин к числу женщин относится как 4:1. Такая большая несоразмерность в числе мужчин производила прежде ужасные беспорядки и была одной из причин, почему позволено американцам поселиться под стенами самой крепости.
Беспокойное соседство это разнообразит, может быть, но не украшает здешней жизни. Прежде никому из них не позволялось основывать тут постоянных жилищ. Весной, во время хода сельди, когда они запасают икру этой рыбы, съезжалось и прежде к крепости до тысячи человек и столько же на ближайшие островки; летом нередко от 500 до 600 человек; но весьма немногие изредка имели позволение ставить надолго хижины свои подле крепости, и у них отбиралось оружие. Главный правитель, М. И. Муравьев, рассчитав, что, имея под своими пушками жен и детей их и все имущество, гораздо легче будет содержать их в узде и узнавать все их замыслы, позволил им подле самой крепости основать большое селение. Предположение это совершенно оправдалось. Колоши сделались с тех пор гораздо обходительнее, и сверх того связи женщин их с русскими дают возможность узнавать все, что между ними происходит. И прежде уже неоднократно открывались замыслы колошей через женщин, и многие русские при неприязненных действиях были ими спасены.
Климат не вознаграждает за все эти неприятности, ибо в лучший год бывает не более одной трети ясной или только сносной погоды; в иной же год только 30 или 40 дней ясных насчитывают. Обыкновенное состояние атмосферы: сырость, мрачность, мелкий дождь. Зима вообще бывает тепла; в половине января случаются ясные дни, в которые термометр поднимается до +10 °C; иногда же опускается до –10 °C и даже до –16 °C. Снег иногда держится с ноября до февраля, но обыкновенно идет с дождем и с ним же сходит. Весна начинается рано: в феврале цветет малина, а в мае созревает, но случается также в мартестужа по утрам до –8 °C и в апреле до –4 °C. Вообще времена года менее между собой различаются, нежели в странах, пользующихся лучшим климатом, а весь год походит на осень, нежели на что другое.
Еще одно невыгодное обстоятельство, имеющее непосредственное влияние на удобства жизни, есть недостаточное и затруднительное продовольствие. В хлебе, попечением правителей, ныне недостатка не бывает, но, кроме него, главнейшим видом продовольствия является одна только рыба. Рыба во всех видах ежедневно является на всех столах и почти одна исключительно питает как чиновников, так и промышленников.
Мясную пищу сам начальник колоний весьма редко имеет. Невозможность содержать скот на подножном корме, недостаток сенокосных мест, сырой климат, от которого немалая часть скошенного сена пропадает, не позволяют содержать здесь больше 8 или 10 голов рогатого скота, из которых прокормление каждой стоит более 100 рублей в год, а иногда и вдвое, когда по недостатку сена нужно бывает употреблять для корма хлеб. По этой причине мясо можно бывает выдавать служителям только в большие праздники, не более полуфунта на человека.
Свиньи менее прихотливы, и на рыбной пище живут очень хорошо, и потому их многие содержат; но от этой пищи мясо их получает отвратительный рыбный вкус; чтобы иметь вкусную свинину, должно свиней кормить зерном, и тогда мясо их обходится не дешевле, чем говядина.
Содержание домашних птиц также стоит дорого; кроме того, разведению их есть еще и другое препятствие – множество и необыкновенная хищность ворон, похищающих не только цыплят, но и больших кур, как-только они покажутся на воле. Ворон стреляют беспрестанно, но это ни числа их, ни смелости не уменьшает. Свиньям приносят они только частичный ущерб: гоняясь за ними, отклевывают им хвосты, отчего в Новоархангельске все свиньи бесхвостые. Но, разоряя хозяйства, приносят хищники эти и некоторую пользу: все выброшенное на улицу вмиг ими разносится и очищается, что и доставило им прозвание «новоархангельской полиции».
Рыбу продолжают ловить почти весь год. В феврале и марте появляются у берегов сельди, которых ловят неводами в разных местах близ крепости. Промышленники не любят свежей рыбы[190], и потому с самых первых уловов ее начинают солить и выдают уже соленой. Красная рыба начинает идти сперва в садки, устроенные при Озерском редуте; в июне наибольший ее ход; за красной рыбой следует горбуша, хайко и потом кижуч[191]. Покуда ход невелик, засола не начинают, а отправляют свежую рыбу в крепость для продовольствия. Солить рыбу начинают в июне и продолжают до сентября. Всего засаливается в редуте до 50000 рыб, на что нужно более 1000 пудов соли.
В июле начинают ловить близ крепости в неводе горбушу, хайко и кижуч, которыми довольствуется вся крепость, и сверх того засаливается до 30 бочек.
С ноября месяца отряжают 8 или 10 человек алеутов в море удить палтусов, платя по 10 рублей в месяц каждому. Улов продолжается до апреля и доставляет около 120 пудов в месяц. Эта рыба идет преимущественно на госпиталь, потом чиновникам и служителям.
Алеуты, по возвращении с промыслов в августе, отправляются по разным рекам для рыбной ловли; зимой же выезжают в проливы удить треску, палтуса, кунжу, налима и окуня, и этим не только сами достаточно снабжаются, но иногда продают обывателям более половины улова. Иногда случались и такие недостатки, что должно было довольствовать самих алеутов хлебной провизией.
Кроме рыбы, море доставляет для пищи два рода раков и несколько раковин. Из последних лучшие, называемые здесь мамаями. Они величиной с большую устрицу и живут в белой раковине; жареные весьма вкусны, а вареные дают прекрасную похлебку. Байдарки хороши соленые. Многочисленнейшие из всех морские репки также употребляются в пищу, не вкусны, но питательны и, говорят, даже помогают против чахотки и каменной болезни.
Сивучи, изредка добываемые, не могут быть сочтены постоянной статьей продовольствия, хотя мясо их едят охотно. Если где выкинет кита, то алеутам праздник; они ничего лучше китового жира не знают.
Некоторым подспорьем в продовольствии являются доставляемые с островов Прибылова соленое и сушеное сивучье и котиковое мясо и жир; из Уналашки китовый жир; из Кадьяка юкола, ягоды и жир китовый. Последний одними алеутами употребляется в пищу.
Картофель разводится успешно, и им все в изобилии запасаются. Собственно на счет компании снимается до 150 бочонков, из которых большая часть употребляется на госпиталь и школу, а зимой им довольствуются и промышленники.
Собираемые весной крапива, петрушка, щавель и цикорий, брусника, шикша, клюква, морошка, вкусная, растущая на кустарнике ягода, известная здесь под названием бархатной, водянистая малина и очень невкусная рябина, смородина и черника составляют полный реестр находимых здесь съедобных растений.
Положение промышленников ныне несравненно лучше прежнего. Они живут в казармах чисто, одеты порядочно и едят хорошо.
Строгая военная дисциплина необходима здесь для содержания в узде как американцев, так и самих промышленников, между которыми не может не случиться людей беспокойных и злонравных; и на нее обращено должное внимание. Отдача приказаний, прием рапортов, караулы, обходы, пробитие зори, все подробности крепостной службы совершаются здесь установленным порядком и с некоторой торжественностью; флотские офицеры ходят всегда в форме. На случай нападения колош или пожара особенным расписанием назначен каждому свой пост; и по воскресеньям регулярно, а иногда и не в очередь, когда начальнику вздумается, бьют тревогу, все сбегаются в цитадель, делается смотр оружию, наблюдается, всякий ли знает свое место и пр.
Кроме общего обращения капиталов компании, начинающегося в Новоархангельске как главной ее фактории, это поселение производит само по себе немалозначащую торговлю (главной задачей которой является снабжение колоний продовольствием и всеми необходимыми статьями) с Калифорнией, с иностранными судами, с островами Сандвичевыми и с колошами, к чему присовокупить нужно еще внутреннюю торговлю.