Маяковский без глянца Фокин Павел
Маяковский играл весело и, даже проигрывая партию, пересыпал остротами удары по шарам. <…>
Во время бильярдных сражений с Иосифом Уткиным Маяковский иногда в шутку предлагал своему партнеру сыграть «на строчки». Это обозначало, что проигравший должен уступить победителю предстоящий гонорар за свое вновь опубликованное в печати стихотворение. Как партнеры разбирались потом в этой сложной бухгалтерии – сказать трудно.
Одним поздним вечером я был свидетелем бильярдной схватки Маяковского с Луначарским, который также увлекался этим спортом, но порядком нервничал, терпя поражения. Маяковский хладнокровно укладывал в лузы шары, приговаривая при этом, что наркому, мол, неудобно выигрывать у простых смертных.
– Нарком если даже честно выиграет партию, то все равно его обвинят в том, что он потворствует подхалимажу!
Встретив однажды в клубе некоего самовлюбленного критика, неодобрительно высказывавшегося о «Клопе», Маяковский решил «отыграться» за бильярдным столом и с подчеркнутой любезностью пригласил своего недоброжелателя в качестве партнера.
Критик даже в бильярдной разговаривал со всеми свысока, несмотря на свой низкий рост. Недаром старый клубный маркер Захар Иванович, склонный пофилософствовать, говорил по поводу этого «мастера пера», что он страдает «мантией» величия. Критик считался приличным игроком, но Маяковский дал ему фору при условии, что проигравший должен будет трижды пролезть под бильярдным столом. Партнер вначале не соглашался, но явное преимущество в шарах и соблазн видеть Маяковского в смешном положении поколебали его обычную чопорность.
Кажется, впервые я видел Маяковского за игрой в напряженно-серьезном состоянии.
Слух об этой партии мгновенно разнесся по клубу и собрал в бильярдную массу болельщиков. Все были на стороне Маяковского и подбадривали его сочувственными репликами. Вскоре самоуверенный критик вынужден был лезть под стол, сопровождаемый ревом всех присутствующих.
– Рожденный ползать писать не может! – изрек Маяковский. – Может быть, вы хотите отыграться? – спросил он у своего партнера, но тот потерял всякий аппетит к игре.
В клубе долго хранился личный кий Маяковского, переданный впоследствии в музей его имени.
Павел Ильич Лавут:
Владимир Владимирович <…> предлагает «согреться бильярдом». Начинается своеобразное священнодействие. Первая проблема – выбрать хороший кий: тяжелый, длинный, прямой. Он проверял их в вытянутой левой руке, взвешивал один за другим и прищуренным глазом уточнял прямизну. Потом, отобрав кусок хорошего мела, деловито смазывал кий и смежные суставы пальцев обеих рук.
Шары любил ставить сам – это как бы часть игры.
Больше всего по душе была ему «американка»: самая простая из игр – бей любым любого. На другие игры не хватало терпения. Нравилась быстрая смена положений, движение и азарт. Такая игра частично заменяла физическую работу – ведь он почти не присаживался, шагая вокруг стола. Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга. Но выключиться совершенно он не мог – то, прерывая игру, он что-то заносил в записную книжку, то, как бы по инерции, читал или, вернее, нашептывал готовые или строящиеся строчки, найденные рифмы.
И наконец, бильярд – хотя и не массовый, но вид спорта.
- Скажем,
- мне бильярд –
- отращиваю глаз…
В углу рта Маяковский мял одну за другой папиросы. Не докурив, прикуривал от нее следующую – за вечер опустошалась целая коробка. Подолгу был молчалив, сосредоточен. А то вдруг начинал сыпать остротами, сохраняя при этом серьезное выражение лица. Лишь изредка появится улыбка – так постепенно настроение менялось: шли стихотворные цитаты, перевернутые, комбинированные слога. Партнер озадачен и, конечно, отвлекается от своих «прямых обязанностей».
Маяковский был искусным игроком и обладал тем преимуществом, что обеими руками (он был левша) с одинаковой силой и ловкостью владел кием. Помогал ему и рост: он доставал любой шар на самом большом столе. Но, пожалуй, основные качества его, как игрока, – настойчивость и выносливость.
Часам к четырем утра, когда я уже стоя спал, он подбадривал меня, напевая густым басом (в бильярдной мы были одни): «Еще одно последнее сказанье…» Эту арию он очень любил.
– Серьезно, еще одну последнюю партиозу. Я покажу класс! Кладу восемь шаров с кия (то есть подряд). Я ведь только разошелся…
«Последних сказаний» набралось штук пять.
Наталья Александровна Брюханенко:
Игра шла часами. Играл он азартно и подолгу, пока не являлся Лавут и настойчиво напоминал, что пора ехать. Как-то, обыграв маркера, Маяковский радостно объявил:
– Обыграть маркера – это все равно что переиграть Шопена.
Лев Вениаминович Никулин:
В пятом часу утра, когда зеленеют лица игроков и усталость сжимает щипцами виски и в глазах двоятся белые шары на зеленом сукне, он сохранял свежесть и бодрость и желание продолжать бой, и не было тени алчности в том, как он брал и отдавал пренебрежительно смятые кредитные билеты.
Наталья Александровна Брюханенко:
В это лето (1927 г. – Сост.) в Пушкино было увлечение игрой в ма-джонг. Это азартная китайская игра в особые кости, и научил меня играть в нее там, на даче, режиссер Виталий Жемчужный, знакомый Маяковского и Бриков.
Помню, что как-то играли всю ночь в две партии на верхней и на нижней террасах, изредка справляясь друг у друга о результатах игры. До этого я никогда не играла ни во что на деньги, и в первый раз, когда выиграла в ма-джонг, я отказалась взять выигрыш. Но Маяковский заставил меня взять деньги у Осипа Максимовича и сказал, что карточный долг – это долг чести.
Василий Васильевич Катанян:
Эта игра захватывает человека на несколько лет, а потом вдруг надоедает навсегда и бесповоротно. Древняя китайская игра состоит из 144 камней, ювелирно отделанных бамбуком и слоновой костью. В Китае она одно время была запрещена, поскольку в азарте мандарины проигрывали целые провинции. Суть ее в собирании комбинаций, которые здесь описать невозможно.
Первый ма-джонг в Москву привезла Лиля Брик в двадцатых годах, и все их знакомые, в том числе и мои родители стали заядлыми игроками. Сохранилась надпись Маяковского на книге, которую он сделал отцу: «Читайте днями, Катаняныч, для „Ма“ освобождаясь на ночь». В конце двадцатых мамин отец из Америки прислал ей эту игру. Когда пошли на таможню, то выяснилось, что пошлина нам не по карману. И тогда Маяковский сказал отцу: «Я вам дам денег, чтобы его выкупить, а потом мы его разыграем». Они играли всю ночь, и утром Владимир Владимирович сказал Лиле: «Подлец Катанян меня обыграл». Таким образом игра осталась в нашей семье. Это реликвия – в это «Ма» часто играл Маяковский.
Александра Сергеевна Хохлова (1897–1985), российская киноактриса, режиссер, педагог:
Как-то Кулешов привез на дачу начинавший входить в моду пинг-понг. Маяковский попросил его научить игре. Вначале дело не ладилось, но Владимир Владимирович был упорен и неутомим. Игра продолжалась почти сутки.
Иван Васильевич Грузинов:
Маяковский очень любил игру в городки и предавался ей со свойственной ему страстностью и юношеским задором.
Лили Юрьевна Брик:
Когда-то мы придумали игру. Все играющие назывались Фистами. Водопьяный переулок, в котором мы тогда жили, переименовали в Фистовский и стали сочинять фистовский язык. Эта игра увлекала Маяковского несколько дней. Он как одержимый выискивал слова, начинающиеся с буквы Ф или с имеющейся в них буквой Ф, и придавал им новый смысл. Они означали не то, что значили до сих пор.
Вот примеры, записанные тогда же:
- Фис-гармония – собрание Фистов.
- Соф-около – попутчик.
- Ф-или-н – сомнительный Фист.
- Ф-рак – отступник.
- Фи-миам – ерунда.
- Фис-пташка – ласкательное.
- Га-физ – гадкая физиономия.
- Ф-рукт – руководитель Фистов.
- Ан-фиски – антифисты.
- Тиф – тип.
- Фис-тон – правила фистовского тона.
- Со-фисты – соревнующиеся.
- До-фин – кандидат.
- Физика – учение Фистов.
- Ф-ура-ж – выражение одобрения.
- Фишки – деньги.
- Фихте – всякий фистовский философ.
Софья Сергеевна Шамардина:
По дороге в Америку, через океан, – с кем-то из спутников игра: перестановка слогов в словах – кто удачнее. Играли азартно, даже когда штормило. Между приступами морской болезни. Стоя где-то возле капитанского мостика, придумал – «монский капитастик». Самому понравилось – запомнил, рассказал.
Павел Ильич Лавут:
Проснувшись, Маяковский спросил:
– Как спали, что снилось? Я предлагаю, если снилось что-нибудь, будем друг другу рассказывать. А если нет, будем выдумывать сон. Кто неинтересно выдумает, с того штраф.
Озорник
Николай Иванович Хлестов:
Вспоминается мне одна типично буржуазная семья – мамаша Мария Петровна и пять ее дочерей. Главной заботой мамаши было, как тогда говорили, пристроить дочек, то есть выдать замуж. И мамаша приглашала к себе молодых людей, устраивала вечеринки, танцы, ужины. Мы с Володей случайно попали в этот дом. Мария Петровна считала себя знатоком живописи, в их квартире было много картин в мещанском вкусе: пастухи и пастушки с овечками и т. п. Хозяйка явно гордилась своими картинами, но сомневалась, правильно ли они развешаны. Узнав, что Маяковский художник, она обратилась к нему за советом. Володя внимательно осматривал ее картинную галерею и с видом знатока изрекал:
– Гм… да… Я вижу, вы действительно разбираетесь в живописи. Но, конечно, вы правы, не то освещение… Необходимо картины разместить в другом порядке.
– Но как, подскажите, научите, – просила польщенная Мария Петровна.
– А очень просто, – гремел своим басом Володя. – Повесьте их мазней к стенке, а холстом наружу.
Мария Петровна решила принять этот совет за шутку.
В другой раз она показала нам купленную ею уродливую статуэтку и спросила Маяковского, не заказать ли для нее стеклянный колпачок, чтобы не разбили ее. Володя взял в руки статуэтку, осмотрел ее.
– Да, это действительно вещь, – сказал он. – Где это вы только достали такую? Но ведь стеклянный колпачок тоже могут разбить и испортить статуэтку.
– Но как же быть, Владимир Владимирович? – вопрошала хозяйка.
– А очень просто, – ответил Володя, – накройте ее ведром, кастрюлей или каким-нибудь горшком – цела будет.
Алексей Елисеевич Крученых:
В 1912 г. я жил с Маяковским на даче под Москвой, в «Соломенной сторожке». Однажды, при поездке в трамвае в те края, случился такой казус: я и Маяковский сели на конечной остановке в пустой вагон, билетов еще не брали. Подходит кондуктор:
– Возьмите билеты.
Маяковский, смотря прямо в глаза кондуктору, очень убедительно:
– Мы уже взяли.
Кондуктор, озадаченный, ушел на свое место. Едем. Все же, через несколько минут, придя в себя, он опять подходит к нам:
– Покажите ваши билеты.
Маяковский рассмеялся, и мы взяли билеты. Другой раз при подобном же розыгрыше я не выдержал и стал торопливо пробираться вперед (в вагоне уже были пассажиры). Маяковский мне:
- Умейте властвовать собою,
- Не всякий вас, как я, поймет…
Бенедикт Константинович Лившиц:
В вегетарианской столовой, где, как и всюду, платили по счету за уже съеденное, я пережил по милости моего приятеля несколько довольно острых минут. За обедом он с размахом настоящего амфитриона уговаривал меня брать блюдо за блюдом, но, когда наступили неизбежные четверть часа Рабле, Маяковский с каменным лицом заявил мне, что денег у него нет: он забыл их дома.
Мое замешательство доставляло ему явное наслаждение: он садически растягивал время, удерживая меня за столом, между тем как я порывался к кассе, намереваясь предложить в залог мои карманные часы. Лишь в самый последний момент, когда я решительно шагнул к дверям, он добродушно расхохотался: все было шуткой, пятерка оказалась при нем.
Анатолий Борисович Мариенгоф:
Существовал еще в те годы на Спиридоновке литературный салон Елизаветы Евгеньевны Синегуб. <…> Война застигла Синегуб за границей, откуда она вырвалась и приехала. На первом же литературном журфиксе хозяйка, желая придать себе значение и интересность, томно произнесла:
– А говорят, что про меня в московских газетах уже писали бог знает что!
– А что именно?
– Будто бы на меня на границе напал кавалерийский эскадрон и изнасиловал меня. Я уже собиралась писать опровержение в «Русское слово».
Маяковский с ужасающим спокойствием («А самое страшное видели: мое лицо, когда я абсолютно спокоен?») небрежно и покровительственно бросает:
– Так это ж, деточка, не вам, а эскадрону надо было писать опровержение!
Возмущенная хозяйка становится еще длиннее, и Маяковскому не предлагается варенье к чаю.
Нато Вачнадзе:
Немного опоздав к началу вечера, я и Н. Шенгелая тихо вошли в переполненный зал. Наши места были в передних рядах. Мы не решились пробираться через зал во время чтения – Маяковский читал «Левый марш» – и остановились в проходе, невольно обращая на себя внимание публики, тем более что мы только что были помолвлены. Почувствовав мучительную неловкость от любопытных взглядов и перешептывания, я уже готова была уйти с вечера, как вдруг раздался могучий голос Маяковского, который только что кончил читать «Левый марш»:
– Что вы стоите, как столбы, Вачнадзе и Шенгелая? Подойдите ко мне поближе, не стесняйтесь! Вот я вас здесь и обвенчаю всенародно.
Валентина Михайловна Ходасевич (1894–1970), художник, оформляла в апреле 1930 г. в Госцирке спектакль по пьесе Маяковского «Москва горит»:
Иногда Эльза перепоручала мне функции гида и переводчика при Владимире Владимировиче. Так вот и было, когда он вспомнил, что нужно получить раньше срока заказанные им рубашки на случай, если ему все же придется внезапно покидать Париж. Эльза протелефонировала в мастерскую рубашек, и ей сказали, что месье должен немедленно приехать на примерку.
– Что за чушь? – сказал Маяковский. – Я никогда еще не был на примерке рубашек, но рубашки мне нужны, и я уже заплатил за них кучу денег. Вуалеточка, поедем!
Рубашечное учреждение помещалось в самом изысканном месте Парижа – на площади Вандом, в третьем этаже роскошного дома. Нас поднял туда лифт – ввез прямо в холл мастерской. Ноги утонули в мягчайшем ковре. Пахло изысканными духами. Нас встретили двое покачивающих бедрами молодых людей – красавцев. Они делали какие-то рыбьи улыбки и движения. Глаза были до того нагримированы, что казались сделанными из эмали, как у египетских мумий. Они провели нас через две комнаты в третью, где, как и в пройденных, были небрежно расставлены круглые столики и очень удобные кресла. Ковры, стены, обивка кресел были мягких тонов – серовато-бежевые. Каждая комната имела свой запах, и в каждой на столиках стояли эротическо-экзотические цветы. В третьей комнате один из молодых людей сказал:
– Здесь мы будем делать примерку, месье. Вот тройное зеркало, в котором месье сможет осмотреть себя со всех сторон. Мадам прошу расположиться в кресле у столика.
Около зеркала стояла сложенная ширма из китайского лака. Ее растянули, и Маяковский оказался отгороженным от меня. И все наши разговоры шли уже через эту преграду.
Отделенный от меня Маяковский проверял:
– Вуалеточка, вы еще здесь? Не оставляйте меня в руках этих идиотов!
Дальше заговорил один из красавцев:
– Может, месье соблаговолит раздеться?
Маяковский:
– Догола?
Красавец:
– Что месье говорит?
– Месье спрашивает, что нужно снять, – перевожу я.
– Ну, если месье будет так любезен… пиджак…
Маяковский (резким тоном):
– Спросите, почему он не хочет видеть меня голым? Красивое зрелище!
Я молчу. Маяковский:
– Почему вы его не спрашиваете?
Я давлюсь от хохота. Удалившийся куда-то незаметно второй красавец вдруг появляется из портьеры и на вытянутых руках изящно наманикюренными пальцами несет два прямоугольных куска светлого шелка и говорит:
– Ну вот – все к примерке подготовлено.
Маяковский еще более злым тоном говорит:
– Пусть уберут эту дурацкую ширму, идиоты, я же снял только пиджак, а в таком виде вы меня уже видели.
Слыша длинную фразу, красавцы спрашивают:
– Месье желает что-нибудь?
Я перевожу о ширме. Они ее складывают к стенке, и я вижу Маяковского. Он уже почти кричит:
– Скажите им, что месье желает визу, и бес-сроч-ную! Говорю, что я не могу переводить все изрекаемые им глупости, да и красавцы не оценят их. Я советую Маяковскому успокоиться и посмотреть, что будет дальше. А дальше… Оба красавца вертятся вокруг Маяковского – один спереди, другой сзади. На запястье одного из них на ремешке подушечка с булавками. Он скалывает на плечах Маяковского два полотнища шелка, доходящие Маяковскому до колен. Я с радостью вижу в зеркале, что у Маяковского подергиваются губы и наконец-то он улыбается. Красавцы просят поднять руки, скалывают булавками бока будущей рубашки и подобострастно, с утомленным видом спрашивают:
– Как месье себя чувствует? Месье все удобно?
Я перевожу. Маяковский:
– Я прошу вас перевести точно: рубашка мне жмет в шагу, и нечего смеяться, переводите! Сейчас я пошлю ко всем чертям всю эту ерунду!
Я уже смеюсь до слез. Маяковский срывает рубашку прямо с булавками, бросает в руки растерянных красавцев и просит сказать, чтобы к завтрашнему утру все шесть рубашек были готовы – позднее они ему не нужны. Маяковский быстро надевает пиджак, и мы уходим.
Оказалось, что бывший муж Эльзы, Андрей Петрович Триоле, изысканный парижанин, из уважения к Маяковскому рекомендовал ему это роскошное учреждение. Уходя, Владимир Владимирович сказал:
– Вуалеточка, заключим мир, не сердитесь – ну где бы вы еще такое увидели?
Дмитрий Семенович Бабкин (1900–1989), филолог:
Пока Чуковский выступал с кафедры на сцене, Маяковский за кулисами готовился к выступлению. Он шагал из угла в угол по закулисной площадке и бормотал стихи. До нас долетали лишь отдельные строки. Он читал про себя маленький шедевр – «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»; репетировал сцену встречи Поэта с Солнцем. Форма разговора, принятая в этом произведении, некоторое время ему не удавалась. Он несколько раз начинал обращение к Солнцу: «Слазь! довольно шляться в пекло!» Однако естественной интонации не получалось.
Увлеченный этой работой, Маяковский не заметил, что пролетел уже целый час, а между тем вступительное слово Корнея Чуковского, на которое было отведено 15–20 минут, все еще продолжалось. <…> О стихах Маяковского Чуковский как будто бы совсем забыл. Частично почему-то упомянул о своих стихотворных опытах, сказал о том, как он писал свою сказку о мухе-цокотухе. Одна дамочка крикнула из зала:
– Почитайте «Муху-Цокотуху»!
Маяковский продолжал репетировать диалог Поэта с Солнцем. Душа поэта была занята беседой с небесным светилом на высокую тему.
Солнце говорило:
- «Ты да я,
- нас, товарищ, двое!
- Пойдем, поэт,
- взорим,
- вспоем
- у мира в сером хламе.
- Я буду солнце лить свое,
- а ты – свое,
- стихами».
И вот в этот момент Маяковский уловил из зрительного зала слова Корнея Чуковского о прозаической мухе-цокотухе.
Маяковский помрачнел. Передал через нас записку докладчику: «Корней, закругляйся».
Чуковский, не читая, отложил ее в сторону и продолжал рассказ о мухе-цокотухе.
Маяковский, потеряв терпение, вышел па сцену и, подойдя к кафедре, на которой стоял Чуковский, рявкнул:
– Слазь! Довольно болтать! – Он поднажал плечом на кафедру, и Чуковский, смущенно скрестив руки на груди, поехал за кулисы.
Эффект получился комический. В зале раздался смех. Этим бы, вероятно, дело кончилось, если бы некоторая группа женщин не вступилась за Чуковского.
Среди публики, которой так восхищался Маяковский, имелась значительная прослойка чадолюбивых мамаш и бабушек. Они воспитывали своих детей на сказках Корнея Ивановича. Чуковский развлекал своими сказками не только детей, но и взрослых. Поклонницы его таланта, прочитав в афишах его фамилию, явились в Капеллу поприветствовать его. Сейчас они неистово кричали:
– Чуковского! Чуковского!
Маяковский иронически улыбнулся, пожал плечами и ушел со сцены.
Корней Иванович стоял в углу, схватившись за голову, и стонал:
– Что мне делать?
– Слышишь, Корней, тебя зовут, – сказал Маяковский. – Меня не хотят. Иди.
Корней Иванович начал было отказываться, отмахивался. Владимир Владимирович посадил его на ту же самую кафедру и покатил обратно на сцену. Чуковский, продолжая исполнять роль смиренного мученика, состроил жалкую мину. Эффект получился еще более комический. Зал грохнул от смеха. Смеялись даже те чадолюбивые мамаши, которые первоначально заступались за своего сказочника.
Василий Абгарович Катанян:
В 1929 году на Тверском бульваре был книжный базар. По обеим сторонам аллеи стояли киоски. В воскресенье – объявлено – в киосках будут торговать писатели. В воскресенье на бульваре «вавилоненье столпотворенское». Толпа в затылок друг другу, как в фойе театра.
Погуляв, Маяковский идет «торговать».
Вокруг киоска сразу непроходимая пробка. На киоске появляется надпись: «Здесь торгует В. Маяковский».
Маяковский шутит, зазывая покупателей. Торговля идет бойко. Продавая свои книги, Маяковский надписывает их, рисует собачек, восход солнца в горах, девушкам – сердце, пронзенное стрелой. Каждому лестно. Отпуская первый том своего собрания сочинений, он предупреждает, что должен сделать в нем одну поправку.
– Здесь на портрете я молодой и бритый. Теперь я с волосами, я вам их здесь пририсую…
Все книги Маяковского распроданы. Один молодой человек, протискавшись сквозь толпу, спрашивает «Историю западной литературы» Когана. Кругом засмеялись. Надо было знать отношение Маяковского к Когану… Но делать нечего – торговать так торговать.
– Есть у нас Коган? – спрашивает Маяковский продавца.
Тот достает с полки «Историю», а Маяковский, сдувая пыль, вежливо осведомляется:
– Вы не раздумали? Нет? Надпись сделать?
– Пожалуйста…
Маяковский вынимает стило и надписывает:
- Смущенно
- и растроганно
- всучил
- безумцу
- Когана.
Наталья Александровна Брюханенко:
Все книжки он продает со своими автографами. На книжке Диккенса он зачеркивает «Чарльз Диккенс» и надписывает «Владимир Маяковский».
– Ведь так вам приятней? – спрашивает он, нарочито театральным жестом подавая ее покупателю.
Наталья Федоровна Рябова:
Положив незаметно для меня маленькую круглую конфетку в носик чайника, Владимир Владимирович попросил меня налить ему чаю. Конфетка звонко шлепнулась в стакан, как только я наклонила над ним чайник. Испугавшись, я чуть не выронила из рук и то и другое.
Хорошее отношение к лошадям
Людмила Владимировна Маяковская:
Детство Володи протекало в трудовой деревенской обстановке. Жили в лесничестве, в окружении грандиозной и разнообразной природы.
Дом всегда был полон птиц и животных: лошадь, множество собак, кошек. Объездчики, зная нашу любовь к зверям, приносили маленьких живых лис, белок, медвежат, джейранов (диких коз). Звери – любимые друзья Володи. <…>
Он любил крабов, которые расползались по всей квартире. <…>
С семи лет отец брал Володю с собой в объезд лесничества на лошади. Этого Володя ждал всегда с нетерпением.
Александра Алексеевна Маяковская:
Обычно с утра к дому подъезжали объездчики. Володя бежал им навстречу, они сажали его на лошадь, и он въезжал во двор.
Имриз часто доставлял ему это удовольствие: брал за уздечку лошадь, на которой сидел шестилетний Володя, и водил ее по двору, и таким образом выучил его ездить верхом на лошади. <…>
В окне комнаты (в Кутаисе. – Сост.), где занимался Володя, висела клетка с канарейкой. Володя с грустью посматривал на нее, так как до этого видел только свободно летающих птиц, поющих в лесу.
Василий Васильевич Каменский:
(В 1914 г. – Сост.) Маяковский <…> решил взяться за кино:
– Сам напишу сценарий, сам стану играть и приглашу сыграть вас за компанию. И вообще пора взяться нам за кино. Довольно ставить цыганские романсы «Пожалей же меня, дорогая», а просто «Мы», и никаких каминов с банкирами. Например: «Мы – в зверинце». Чорт возьми, что тут можно навернуть! Едем в зверинец и там устроим заседание со зверюгами.
И через полчаса мы уже фантазировали на весь зверинец:
– Мы и медведи! Мы и львы! Мы и носороги!
– Ну, ничего же не может быть более изумительного, чем зверюги, – ласково говорил Маяковский, угощая зверей и птиц разными лакомствами, – вот смотрите – кенгуру! Да ведь это же Витя Хлебников! Вот слон! Ведь это Бурлюк! Вот розовый пеликан! Ведь это же Вася Каменский, авиатор, рыбак! Вот вам жирафа! Да ведь это я!
И мы, взветренные задорной молодостью, переходили от клетки к клетке, от зверя к попугаю, от одного человекоподобного к другому.
Лев Федорович Жегин:
В связи со стихом:
- В небе жирафий рисунок готов
- выпестрить ржавые чубы, –
я вспоминаю, что Маяковский испещрял в ту пору изображениями жирафов любой кусок бумаги, случайно попадавший ему под руку, или даже целые альбомы для рисования.
Наталья Александровна Брюханенко:
Особенно часто и хорошо рисовал лошадок, у которых пар валил из ноздрей.
Василий Васильевич Каменский:
– Вот идет ослик, сонно бредет ослик сам по себе, – ласково говорил Маяковский, нежно любивший животных, – прежде я бы обязательно угостил его хлебцем и сел на него и проехался, а теперь, если сяду, не видать будет ослика, и ноги мои по земле потащатся.
Лили Юрьевна Брик:
Маяковский научил меня любить животных. Он говорил, что любит их за то, что они не люди, а все-таки живые.
В нашей совместной жизни постоянной темой разговора были животные. Когда я приходила откуда-нибудь домой, Владимир Владимирович часто спрашивал, не видела ли я «каких-нибудь интересных собаков и кошков». В письмах ко мне он много писал о животных, а на картинках, которые рисовал во множестве, изображал себя щенком, а меня кошкой, скорописью или в виде иллюстраций к описываемому. <…>
Было это в 1919 году.
…Мы шли вдоль дачных заборов, внюхивались в сирень. Маяковский шагал посреди улицы и выразительно бормотал – сочинял стихи, на ходу отбивая ритм рукой.
Вдруг под ногами пискнуло. Мы круто затормозили, чуть не наступив на что-то живое. Нагнулись посмотреть – грязный комочек тычется носом нам в ноги и пищит, пищит…
– Володя!
В задумчивости обогнавший нас Маяковский в два гигантских шага оказался рядом, взглянул через забор и окликнул играющих ребят:
– Это чей щенок?
– Ничей!..
Владимир Владимирович брезгливо взял грязного щенка на руки, и мы, как по команде, повернули к дому.
Щенок был такой грязный, что Владимир Владимирович нес его на далеко вытянутой вперед руке, чтоб не перескочили блохи.
Щенок перестал пищать и в большой удобной ладони развалился, как в кресле. Маяковский старался издали рассмотреть его породу и статьи и установил, что порода – безусловно грязная!
Дома, в саду, только что поставили самовар. Вода уже чуть согрелась. Владимир Владимирович потрогал – в самый раз!
Посадили щенка в тазик и стали мыть. Раза три мылили, извели всю воду. Щенок сидел тихо, видно, мылся с удовольствием. Вытерли почти насухо, и Осип Максимович сел с ним на скамейку, на самое солнышко – досушивать, чтоб не простудился.
Я принесла теплого молока, накрошила в него хлеб. Поставили миску на траву и ткнули щенка носом. Щенок немедленно зачавкал и неожиданно быстро все съел. Налили еще полную мисочку – опять съел. Еще налили – осталось совсем чуть, на самом донышке.
Тогда, в 20-м году, с едой было трудно. Молоко в редкость, хлеба мало. Оказалось, что щенок съел весь наш ужин. Наелся до отвала. Живот стал толстый и тяжелый, совсем круглый. Песик терял равновесие и валился набок.
Опять задумались над породой и постановили, что теперь порода – ослепительно чистая и сытая.
Маяковский назвал собачку «Щен».
В этот день купанье наше не состоялось. Зато все следующие дни, до конца лета, мы ходили купаться вчетвером.
Красивая речонка Уча. Извилистая, быстрая. Берега тенистые, а на воде солнце. Тихо.
Щен лаял с берега звонким голоском на плавающего Владимира Владимировича. Он подбегал к самой воде, попадал передними лапками в воду и пятился, не переставая лаять.
Владимир Владимирович звал его купаться, свистел, называл всеми уменьшительными именами:
– Щеник!
– Щененок!!
– Щененочек!!!
– Щенятка!!!!
– Щенка!!!!!
Казалось, что уговорить его невозможно.
Щен бросался к воде, но как только лапы попадали на мокрое, он обращался в паническое бегство. Если я в это время оказывалась на берегу, он бежал ко мне и выразительно обо всем рассказывал.
Читать бесплатно другие книги:
