Маяковский без глянца Фокин Павел
– Ничего, Щен, ничего! – кричал из воды Владимир Владимирович. – Сам видишь, что никакого тебе сочувствия! Иди лучше ко мне и давай плавать, как мужчина с мужчиной!
Такой силы был ораторский талант Маяковского, что Щен вдруг ринулся в пучину и поплыл!
Невозможно описать щенячий восторг Маяковского! Он закричал:
– Смотрите! Все смотрите! Лучше меня плавает! Рядом с ним я просто щенок! <…>
Как-то проходили мы мимо дачи, где под забором нашли Щеника, и ребята рассказали нам его родословную. Мать – чистопородный сеттер, отец – неизвестен. Щеник рос в виде сеттера.
Шерсть у него была шелковая, изумительно рыжая (чему Маяковский не переставал радоваться). У него были чудесные длинные кудрявые уши и хвост какой надо. Только нос темный и рост раза в полтора больше сеттерячьей нормы.
– Тем лучше, – говорил Маяковский. – Мы с ним крупные человеческие экземпляры.
Они были очень похожи друг на друга. Оба – большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца.
Мы стали звать Владимира Владимировича Щеном. Стало два Щена – Щен большой и Щен маленький.
С тех пор Владимир Владимирович в письмах и даже телеграммах к нам всегда подписывался – Щен.
Позднее вместо подписи рисовал себя в виде щенка – иногда скорописью, иногда в виде иллюстрации к письму.
В то лето мы жили на даче долго – до первых чисел сентября. <…>
В Москве от вокзала ехали на извозчике. Владимир Владимирович показывал Щенке Москву.
Он, как экскурсовод, отчетливо выговаривал:
– Это, товарищ, Казанский вокзал. Выстроен еще при буржуях. Замечателен своим архитектурным безобразием. Отвернись! А то испортишь себе вкус, воспитанный на стихах Маяковского!
Щен судорожно взглядывал на Владимира Владимировича и так же судорожно отворачивал голову в противоположную вокзалу сторону.
– А это – улица Мясницкая. Здесь живет наш друг Лева. Настоящий человек, вроде нас с тобой, а архитектура у него красивая!
– Это – Красная площадь. Изумительнейшее место на всем земном шаре!! <…>
Щеник был замечательный парень! Веселый, ласковый, умный и чуткий. Настоящий товарищ.
Когда кому-нибудь из нас бывало грустно, он чувствовал это и старался утешить, как мог.
Если Владимир Владимирович в задумчивости закрывал лицо ладонью, Щеник становился на задние лапы, а носом и передними лапами пытался отвести руку и норовил лизнуть в лицо.
Голодной зимой Маяковский пешком ходил из Полуэктова на Сретенский бульвар на работу. <…>
До мясной лавки на углу Остоженки Щен провожал Владимира Владимировича.
Они вместе заходили в мясную и покупали Щенке фунт конины, которая съедалась тут же на улице, около лавки. Это была его дневная порция, больше он почти ничего не получал – не было. Проглатывал он ее молниеносно и, повиляв хвостом, возвращался домой.
Маяковский, помахав шапкой, шел в свою сторону.
В ту зиму всем нам пришлось уехать недели на две, и Владимир Владимирович отвез на это время Щенку к знакомым.
В первый же день, как вернулись, поехали за ним.
Мы позвонили у двери, но Щен не ответил на звонок обычным приветственным лаем…
Нас впустили – Щен не вылетел встречать нас в переднюю…
Владимир Владимирович, не раздеваясь, шагнул в столовую.
На диване, налево, сидела тень Щена. Голова его была повернута в нашу сторону. Ребра наружу. Глаза горят голодным блеском. Так представляют себе бродячих собак на узких кривых улицах в Старом Константинополе.
Никогда не забуду лицо Владимира Владимировича, когда он увидел такого Щена. Он кинулся, прижал его к себе, стал бормотать нежные слова.
И Щеник прижался к нему и дрожал.
Опять ехали на извозчике, и Владимир Владимирович говорил:
– Нельзя своих собаков отдавать в чужие нелюбящие руки. Никогда не отдавайте меня в чужие руки. Не отдадите?
Маяковский Владимир Владимирович. Из письма Л. Ю. Брик, 20 октября 1921 г.:
Самое интересное событие это то, что 6 ноября открывается в зоологическом саду собачьевая выставка. Переселюсь туда.
Маяковский Владимир Владимирович. Из письма Л. Ю. Брик, 15 января 1924 г.:
В Харькове заходил к Карелиным жизнь сверхъестественной тусклости но за то у них серая кошка подает лапку. Я глажу всех встречнывых собаков и кошков. В Киеве в гостинице есть большая рыжая с белыми крапинками.
Наталья Федоровна Рябова:
В парке было много ободранных бродячих собак, и Владимир Владимирович с каждой из них пытался разговаривать, но все они поджимали хвосты и быстро убегали от нас.
Нато Вачнадзе:
На даче была собака – английский бульдог. Маяковский стал с нею играть, дразнил ее, клал руку ей в пасть. Его предупредили, что бульдоги отличаются мертвой хваткой.
– Вот этого мне и надо, – нервно ответил Маяковский.
Мария Мейерова:
Кот у нас был удивительный: он держался независимо, и никому не удавалось заманить его на колени. А у Маяковского он не только не соскочил с колен, не поцарапал его, но еще и замурлыкал.
Алексей Елисеевич Крученых:
Говоря о своей собаке, даже в повседневности, Маяковский и то впадал в лиризм.
– Какая собака! До чего приятная собака. Самая первая на свете собака!
Булька – французский бульдог, собачья дама – вывела в ласке глаза из орбит. Маяковский смотрит на нее хмуро и нежно и мажет у Бульки мокрый нос.
– Очень интересный бульдог, необычайно интересный бульдог будет Булькиным мужем. Забеременеет собака, вне сомнения, забеременеет собачка. Не лезь, Булечка, нельзя меня раздражать. Мужчины стали очень нервные – и т. д.
Петр Васильевич Незнамов:
Когда Маяковский приехал в Москву, он раза четыре приходил и ночевал в Гендриковом, приходил он поздно. Если я уже лег или читал в постели, Булька устраивалась у меня в ногах. Заслышав шаги Владимира Владимировича по лестнице, она срывалась с тахты и бежала его встречать. Она повизгивала. Собака была ласковости необыкновенной. Маяковский ее очень любил, брал на руки, называл «куриными косточками» (она их предпочитала всякой другой еде). Потом шел спать. Булька «продавала» меня и устраивалась в ногах уже у него.
Виктор Андроникович Мануйлов:
Мне запомнилось, что у него на плече была ручная лисица, которую в перерыве он кормил у стойки буфета. Уже после войны разъяснилась ошибка моей памяти. Это была не лисица, а ручная белка, и угощал ее Владимир Владимирович каким-то ореховым печеньем или пирожным, которое тогда было большим лакомством. Никакой лисицы у него никогда не было. А с белочкой Маяковский действительно очень дружил.
Наталья Александровна Брюханенко:
На пыльной площади вокзала стояли два запряженных верблюда, Маяковский принес им какую-то еду из вокзального ресторана и кормил их.
Валентин Петрович Катаев:
– Чего бы вы хотели больше всего на свете?
– Иметь карликового бегемотика, ручного, чтобы он сидел под столом, как собака.
– А есть такие?
– Своими глазами видел в Америке. Стоят шесть тысяч долларов штука.
Жилище
Александр Вильямович Февральский:
Это обыкновенный имеретинский дощатый сельский дом. (Такие дома здесь называются «ода».) Он стоит на кирпичных сваях, так как расположен на откосе горы. С открытой галереи, выходящей в сад и обращенной к реке, две двери ведут в комнаты. Справа был кабинет отца поэта – лесничего Владимира Константиновича, а за кабинетом – комната матери Александры Алексеевны и младших детей. В этой комнате и родился Владимир Владимирович. Слева была столовая, вернее, общая комната, где жили бабушка, мать Александры Алексеевны, и старшая сестра поэта – Людмила Владимировна.
Мебель и вещи в комнатах отца и матери выглядят так же, как при Маяковских. В кабинете справа от входа – тахта, дальше у окна – письменный стол, на нем книги девяностых годов прошлого столетия, в глубине – низкий шкаф с фотоаппаратом, образцами древесных пород и другими вещами. У входа слева висит бурка, – в такой бурке Владимир Константинович совершал объезды по лесничеству. В комнате матери – слева от двери (около печи, обогревавшей все три комнаты) рукомойник, справа – сундук, дальше у окна столик; в глубине прямо против двери – кровать, а перед ней – деревянная колыбель, такая же, как та, в которой мать качала маленького Володю. Стулья с плетеными сиденьями.
Христофор Николаевич Ставраков (1888–?), педагог, заслуженный учитель школы РСФСР, знакомый семьи Маяковских:
В Москве Маяковские жили в трудных условиях. Александра Алексеевна получала небольшую пенсию. Людмила Владимировна после смерти отца, как старшая, заботилась об устройстве жизни сестры и брата. Она училась и работала, весь свой заработок отдавала в дом и о личной жизни забывала. И все-таки средств не хватало. Приходилось часть нанимаемой квартиры сдавать студентам.
Николай Иванович Хлестов:
Маяковские жили небогато, но никогда не голодали и умели находить выход из затруднительных положений. Обстановка в квартире была скромная, всегда чисто, убрано. Прислуги, как тогда называли домашних работниц, у них, конечно, не было. Все делали сами, главным образом Александра Алексеевна, остальные помогали по мере возможности.
Они много читали, особенно Володя, интересовались музыкой, живописью, скульптурой, литературой. Все новое, прогрессивное, передовое всегда вызывало у них большой интерес и находило живой отклик.
Дружба, внимательное, чуткое отношение друг к другу, царившие в семье Маяковских, благотворно влияли на всех жильцов. Все мы жили дружно.
<…> Первое, что мне бросилось в глаза, – книги. Книгами была набита полка над кроватью, стопками лежали они на столе, на подоконниках. В комнате два окна с простенькими белыми занавесками. Между окон стол с ящиками, несколько стульев, две железные простые койки, вешалка. Ничего лишнего, но все необходимое было. В комнате чисто, светло.
Сергей Дмитриевич Спасский:
Он жил в довольно просторной комнате, обставленной безразлично и просто. Комната имела вид временного пристанища, как и большинство жилищ Маяковского. Необходимая аккуратная мебель, безотносительная к хозяину. Диван, в простенке между окнами – письменный стол. Ни книг, ни разложенных рукописей – этих признаков оседлого писательства.
Лили Юрьевна Брик:
Осенью <…> Маяковский снял на улице Жуковского маленькую квартиру на одной лестнице с нами. Ванна за недостатком места – в коридоре. В спальне – тахта и большое зеркало в розовой бархатной раме, одолженное у знакомых.
Виктор Борисович Шкловский:
Квартира (Бриков. – Сост.) совсем маленькая. Прямо из прихожей коридор, слева от коридора две комнаты, а спальня выходит в переднюю. Квартира небогатая, но в спальне кровати со стегаными одеялами, в первой комнате – тоже не из коридора, а из передней – уже описанный рояль, стены увешаны сюзане, и большая картина-масло под стеклом, работы Бориса Григорьева, – хозяйка дома лежит в платье.
Плохая картина. Лиля ее потом продала.
Потом узенькая столовая. Здесь читал Маяковский стихи.
Сергей Дмитриевич Спасский:
Две маленькие нарядные комнатки. Быстрый, худенький Осип Максимович. Лиля Юрьевна, улыбающаяся огромными золотистыми глазами. Здесь было все просто и уютно. Так показалось мне, может, оттого, что и сам Маяковский становился тут домашним и мягким. Здесь он выглядел словно в отпуску от военных и поэтических обязательств. С трудом поворачиваясь среди тесно поставленной мебели, он устраивался на диване или в креслах. Его голос глухо журчал, невпопад внедряясь в беседу. Он пошучивал свойственным ему образом, громоздко, но неожиданно и смешно. Подсаживался к широкому бумажному листу, растянутому на стене, испещренному остротами, замечаниями и рисунками посетителей, и вносил в эту первую, вероятно, в природе «стенгазету» очередной каламбур. Здесь он обычно обедал. Здесь было его первое издательство.
Виктор Борисович Шкловский:
Книжка Маяковского («Облако в штанах». – Сост.) уже была издана. Лиля переплела ее в елизаветинскую лиловую парчу. Ося устроил на стенке полочку из некрашеного дерева, и на полочке стояли все книги футуристов.
А на стене повесили рулон бумаги, и на ней все писали, что хотели.
Бурлюк рисовал какие-то пирамиды, я рисовал лошадок, похожих на соски.
Лили Юрьевна Брик:
В этой квартире мы завели огромный лист, во всю стену (рулон), и каждый писал на нем, что в голову придет. Маяковский про Кушнера: «Бегемот в реку шнырял, обалдев от Кушныря». Бурлюк рисовал небоскребы и трехгрудых женщин, Каменский вырезал и наклеивал райских птиц из разноцветной бумаги, Шкловский писал афоризмы: «Раздражение на человечество на-кап-кап-ливается по капле». Я рисовала животных с выменем и подписью: «Что в вымени тебе моем!»
Эльза Триоле:
Подъезд во дворе огромного хмурого дома; комната в коммунальной квартире, дверь прямо из передней. Одно окно, письменный стол, свет с левой стороны. Клеенчатый диван. Тепло, глухо, не очень светло, отчего-то пахнет бакалейной лавкой. Спать на клеенке было холодновато, скользила простыня.
Василий Абгарович Катанян:
В комнате на Лубянском проезде, которую в 1919 году ему сосватал Роман Якобсон (он жил этажом ниже), сначала были <…> чужие вещи. Большой стол у окна. Свет падал слева. Напротив – дубовый зеленоватый шкаф модерн.
На столе – телефон, перенесенный от медвежьего Бальшина.
Роман Осипович Якобсон (1896–1982), лингвист, литературовед. Организатор кружка ОПОЯЗ. С 1921 г. в эмиграции. Был в дружеских отношениях с В. Маяковским и Л. Брик:
Бальшин спекулировал на черном рынке, и у него был телефон. Он заплатил довольно большие деньги, чтобы телефон можно было переносить. И он страшно сердился на Маяковского: «Вот он со своей Лиличкой по телефону говорит-говорит, говорит, потом уйдет, дверь запрет за собой, а телефон остался. Я слышу, мне звонят, а подойти не могу». Бальшин тогда опять нанял рабочего, который прикрепил телефон к стене, так что Маяковский не мог его забрать. Маяковский ночью вернулся, пошел взять телефон, рванул его – телефон не поддается, он сильнее рванул – не поддается. Тогда он его вытащил с куском стены и понес к себе.
Людмила Семеновна Татарийская:
С 1923 года я проживаю в квартире, где жил и работал поэт В. В. Маяковский (Лубянский проезд, дом 3).
Квартира наша большая, около ста семидесяти квадратных метров. Как войдешь в переднюю, сразу налево комната Маяковского. Рядом с нею комната моих родителей, с которыми я жила. Из передней вход в длинный коридор, и там еще четыре комнаты, ванная и кухня.
Когда Владимир Владимирович бывал дома, наша тихая квартира оживлялась. Раскрывались двери из его комнаты, звонил беспрерывно телефон, раздавался громкий голос поэта. К нему приходили писатели, журналисты, велись оживленные беседы, споры.
Поэт занимал самую маленькую комнату в двенадцать-тринадцать квадратных метров. При входе в комнату сразу же налево камин, направо большая тахта, у окна, напротив двери, бюро, справа на стене портрет Владимира Ильича Ленина, налево книжный шкаф, небольшой стол и чемодан-сундук. Несмотря на строгую мебель, комната казалась уютной, особенно, когда ее ярко заливало солнце.
Виктор Борисович Шкловский:
Жил поэт в домах Стахеева, комната его мало менялась. Последние годы сделал диван, стол поставил себе американский, американские шкафы и на камине – верблюда.
Виктор Борисович Шкловский:
Переехали на Гендриков переулок.
Он за Таганской площадью, совсем коротенький, с низенькими домами.
Дома такие низкие, что небо, не как в городе, доходит до земли.
Дом двухэтажный, деревянный. Квартира занимает правую половину второго этажа.
Дом ветхий. Его не сразу разрешили ремонтировать.
В квартире четыре комнаты, маленькие.
Три каюты и одна кают-компания – столовая.
В столовой два окна, завешенных соломенными шторами.
Лили Юрьевна Брик:
Тогда это были – столовая и три одинаковые комнаты-каюты. Только в моей был поменьше письменный стол и побольше платяной шкаф, а в комнате Осипа Максимовича находились все, такие нужные и Маяковскому, книги. Ванна, которой мы так долго были лишены и которую теперь горячо любили. Удивительно, что Владимир Владимирович помещался в ней, так она была мала. «Своя кухня», крошечная, но полная жизни. Лестница <…> на холодной площадке, на которую выходила дверь из соседней квартиры и стояли два грубо сколоченных, запертых висячими замками шкафа. В них были книги, не умещавшиеся в квартире. <…> Было несколько деревьев и дровяные сараи для всех жильцов. <…>
Стол и стулья для столовой купили в «Мосдреве», а шкафы пришлось заказать – те, что продавались, были велики. Рояль, чудесный кабинетный Стенвей, продали – не помещался. <…> Принцип оформления квартиры был тот же, что когда-то при первом издании «Облака», – ничего лишнего. Никаких красот – красного дерева, картин, украшений. Голые стены. Только над тахтами Владимира Владимировича и Осипа Максимовича – сарапи, привезенные из Мексики, а над моей – старинный коврик, вышитый шерстью и бисером, на охотничьи сюжеты, подаренный мне «для смеха» футуристом Маяковским еще в 1916 году. На полях цветастые украинские ковры, да в комнате Владимира Владимировича – две мои фотографии, которые я подарила ему на рождение в Петрограде в год нашего знакомства.
Виктор Борисович Шкловский:
За столовой комната Маяковского. Стол, на котором почти ничего нет, оттоманка, над ней полосатый, яркий шерстяной мексиканский платок и рядом шкаф для платья, сделанный по размеру оставшегося места.
Галина Дмитриевна Катанян:
В четырех очень чистых и светлых комнатках: Лилиной, Володиной, Осиной, в одной общей – столовой, в тесных передней, кухоньке и ванной не было ни одной лишней вещи. Все, как на военном корабле, было приспособлено так, чтобы занимать как можно меньше места. Даже в стоящем в простенке между двумя окнами буфетике с застекленным верхом чашки не стояли, а висели на крючках по стенкам буфета.
Лили Юрьевна Брик:
В Гендриковом переулке было хорошо, но очень тесно. Книги не помещались и стояли запертые на висячий замок в шкафу на площадке общей входной лестницы. Зимой, для того чтобы взять книгу, приходилось надевать шубу. Маяковский мечтал о большой площади и пытался получить ее через жилищно-строительный кооператив. 4 апреля 1930 года он внес пай за себя и за О. М. Брика.
Софья Сергеевна Шамардина:
Квартира в Гендриковом переулке отражала бытовую скромность и непритязательность ее обитателей. Вещи самые необходимые и простые. <…> Простота квартиры Бриков подчеркивала большое советское благородство и Маяковского, и самых близких ему людей – Лили и Оси. <…>
На входных дверях медная дощечка – такая знакомая, привычная:
- БРИК
- МАЯКОВСКИЙ
Василий Васильевич Катанян:
Народу всегда бывало много. Все трое притягивали к себе людей, это был «литературный салон» – выражаясь языком прошлого или настоящего. Но в двадцатые годы, в борьбе за новый быт и новые отношения, слово «салон» презирали, и это был просто «дом Бриков и Маяковского», где собирался литературно-артистический люд, проходили заседания «Нового ЛЕФа», где поэты читали только что написанные стихи и где хозяйкой салона (хотя очень уж не подходит это слово для тесно набитой комнатушки) была ЛЮ. Сегодня здесь можно было видеть Синклера, завтра – актеров театра Кабуки, на послезавтра договаривались с Павлом Марковым, с Родченко и Степановой или с Луначарским и Розенель.
Сын
Николай Иванович Хлестов:
Оля и Володя всегда называли Александру Алексеевну «мамочкой». Володя очень любил свою мать. Часто вечером Александра Алексеевна садилась отдохнуть в старенькое кресло, Володя устраивался у ее ног на скамеечке, и так подолгу сидели они, о чем-то тихо беседуя.
Иван Богданович Карахан (1883–1956), адвокат. В 1906–1908 гг. учился в Московском университете и вел работу пропагандиста-подпольщика в ряде районов Москвы:
Нетерпимый, резкий к своим противникам, Володя был нежен в кругу семьи. К матери своей он питал особо нежные чувства. Бывало, Александра Алексеевна занимается по хозяйству, вдруг раскрывается дверь, врывается Володя: «А где моя маленькая мамочка?» – шагает, ищет ее по комнатам, такой большой, сильный.
Сергей Сергеевич Медведев:
Уход Володи из гимназии был для семьи большим огорчением. Мать, естественно, беспокоилась за судьбу сына. Володя вел себя по отношению к ней очень прямолинейно и в решении своем был непреклонен, но и он, в свою очередь, думал о семье и о матери: мысль о том, что, бросая гимназию, он, будущая опора матери, ставит под угрозу ее благополучие, не раз проскальзывала в наших разговорах с ним и, несомненно, его беспокоила.
Ольга Павловна Беюл (1901–1985), актриса:
Обаятельная <…> Александра Алексеевна своим тихим голосом рассказывала о «Володичке».
– Придет усталый, бледный, вижу, расстроенный чем-то, сядет на пол возле меня, положит голову мне на колени, скажет: «Поласкайте меня, мамочка!» Ну, я начинаю перебирать и гладить его волосы, а он закроет глаза и вздохнет: «Ох, как хорошо!» <…>
Рассказывала, как он принес ей ярко-желтый материал с черными полосами и просил: «Мамочка, пожалуйста, сшейте мне желтую кофту», – и подробно рассказал какую – широкую, без пояса. Я говорю:
– Володичка, милый, неужто ты такую кофту наденешь на люди и будешь в ней ходить? А он отвечает: «Обязательно буду, мамочка, вы только сшейте». Ну, я и сшила.
Александра Алексеевна Маяковская:
Володя много ездил по городам России, выступал с чтением своих стихов и делал доклады на литературных вечерах. Особенно много выступал он в Москве, но я на этих вечерах не бывала. На них бывали его сестры.
Володя говорил:
– Мамочка, я не хочу, чтобы вы бывали на вечерах, где меня ругают и нападают на меня. Вам будет неприятно, и вы будете волноваться.
Николай Николаевич Асеев:
Маяковский не был семейным человеком, как это понимается большинством. Он был общественным человеком, без всякого усилия казаться им в чьих-либо глазах. Родней ему были те, кого он считал людьми, стоящими этого наименования. Поэтому и родня им была признаваема в той же мере. К матери он относился с нежной почтительностью, выражавшейся не в объятиях и поцелуях, а в кратких допросах о здоровье, о пище, лекарствах и других житейских необходимостях. Но в этих вопросах, в их интонации была не наигранная забота о здоровье, нуждах, потребностях.
Вероника Витольдовна Полонская:
С огромной нежностью и любовью Владимир Владимирович отзывался о матери.
Рассказывал о том, как она его терпеливо ждет и часто готовит любимые его кушанья, надеясь на его приход.
Ругал себя за то, что так редко бывает у матери.
Матери своей Владимир Владимирович давал в известные сроки деньги и очень тревожился, если задерживал на день, на два эти платежи. Часто я видела в его записной книжке записи:
«Обязательно маме деньги».
Или просто – «Мама».
Александра Алексеевна Маяковская:
В «Окнах РОСТА» Володя работал усиленно, и все мы ему помогали: сестры делали трафареты, размножали рисунки, я растирала краски.
Однажды я неожиданно зашла к нему на Лубянку. Он работал, торопился. Я хотела уйти, чтобы не мешать ему. Он меня ласково принял, угощал чаем со сладостями, разговаривал, но работы не прекращал.
Когда Володя приходил нас навещать, он говорил мне:
– Мамочка, я вам принес немножко денежек.
Людмила Владимировна Маяковская:
Володя, как и мы, любил Пресненский район и часто бывал у нас. И когда приходил, войдет и сразу проходит в ванную. Сначала мыл руки в ванной, а затем здоровался, целовался с нами, спрашивал, что нового.
Мама суетилась, чтобы чаем его напоить, приготовляла вкусные печенья, которые он любил. Угощала любимым вареньем.
Он всегда предупреждал о приходе, звонил по телефону или сообщал через Олю. Оля чаще всех виделась с ним. И он скажет ей:
– В четверг или в среду я приду, скажи маме… Если прийти не сможет, то обязательно потом извинится.
Как-то мы сидели за столом. Мама села рядом с Володей и угощала его. Он повернулся к ней, гладил маму своими большими руками и говорил:
– Мамочка, а что будет, если я вам дачу построю? – Не нужно. Зачем мне дача? – ответила мама.
– Ну, если маленькую. Ведь хорошо будет!
Мама опять:
– Не нужно мне дачи.
Тогда он сказал:
– Ну, автомобиль куплю.
– И автомобиль мне не нужно. Куда мне ездить?
Придумывал еще и предлагал маме, что он ей купит, а маме ничего не нужно было.
Николай Николаевич Асеев:
Мать была сдержанна в выражениях своих чувств так же, как и сам Маяковский. Я был у них два или три раза, буквально упрошенный Владимиром Владимировичем сопровождать его на Пресню. Помню очень маленькие комнатки, помню диван, на котором не умещался Маяковский, кошку, которую он гладил большой рукой, прикрывая ее всю, редкие вопросы, прерываемые длинными паузами. Наконец Маяковский поднимался, говорил: «Ну, нам пора», вкладывая в это «нам» как бы общую необходимость сняться с места. Он обнимал мать, что-то говорил наедине с нею, уходя в соседнюю комнату; и после, выйдя на улицу, повеселевшим голосом крича: «Пошли хвостать!», мчался к остановке трамвая. «Хвостать» – на его языке означало – двигаться, работать, энергично действовать.
Вера Николаевна Агачева-Нанейшвили:
В 1925 году я снова побывала в Москве у тети Саши (А. А. Маяковской. – Сост.) и опять виделась с Володей. Это было до его поездки в Америку. Мы с Олей навестили брата в его рабочей комнате в Лубянском проезде. Он усадил нас за небольшой столик, предложил чаю, угощал вареньем, нежно приговаривая:
– Это розовое варенье моя мамочка мне сварила.
Людмила Владимировна Маяковская:
Маме он привез (Из поездки в Америку. – Сост.) машинку для вдевания нитки в иголку. У нас была знакомая, которая с удивлением говорила об этом:
– Как! Молодой человек, который поехал в Америку, где столько интересного, где у него было столько дел: он должен читать стихи, писать что-то, – и вдруг он вспомнил, что у мамы глаза плохо видят и ей нужна машинка вдевать нитку в иголку. И он ей привез!
Павел Ильич Лавут:
Мать и сестры Владимира Владимировича несколько раз были на выставке. Как-то днем Александра Алексеевна (мать поэта) с Людмилой Владимировной осматривали выставку. Маяковский был трогательно внимателен к ним, водил по выставке, вспоминал.
– Вы, наверное, устали? – беспокоился он о матери (Маяковский был с матерью на «вы»).
Прощаясь, он поцеловал ее, а свидетелям этой сцены сказал, словно извиняясь:
– Ну, маму поцеловать можно!
Ольга Павловна Беюл:
Незадолго до своей кончины, рассказывала Александра Алексеевна, он пришел какой-то тихий и задумчивый.
Я его спрашиваю: «Володичка, что с тобой, милый? Расскажи ты мне, я же вижу». А он руки мне целует и засмеялся: «Не волнуйтесь, мамочка моя милая, у меня все хорошо».
Брат
Николай Николаевич Асеев:
В отношениях с сестрами была тоже родственность старшего в семье, хотя он был младше сестер. Но длительных семейных разговоров он не заводил, да и недолюбливал. Вкусы, очевидно, были разные. По крайней мере, те разы, которые я бывал у него в семействе, было заметно, что разговоры, помимо самых необходимых предметов, не клеятся. Да и меня он так усиленно тащил поехать к родным, что казалось, ему нужен был громоотвод от громыхания голоса Ольги Владимировны и молний, сверкавших в глазах другой сестры, Людмилы, кажется обижавшейся на некоторую отчужденность Владимира Владимировича от родственных традиций.
Людмила Владимировна Маяковская:
Володе тоже жилось нелегко (в 1919 г. – Сост.), но он заботился о нас, всячески старался помочь нам. Когда ему стали выдавать так называемый академический паек, он целиком отдавал его нам: написал доверенность Оле, и она получала паек. Нас это больше всего поддерживало. Кроме того, Володя делился с нами и своими заработками, помогал деньгами. <…>
Помню (это было в 1925 году), Володя забежал к нам и сообщил, что едет во Францию и если удастся, то в Америку. Он спросил, что нам привезти. Мы подумали: он едет в Америку не на прогулку, у него будет много работы, много надо увидеть. О чем же его просить? И мы сказали:
– Что хочешь, то и привези, мы ничего не просим. Потом, когда он пошел, сестра вышла на площадку и крикнула:
– Привези чулки! – и назвала размер и цвет.
В июле мы получили от него телеграмму и письмо из Мексики.
А когда Володя вернулся из Америки, оказалось, он не забыл о чулках для Оли, привез мне и маме подарки. Оля особенно радовалась кастаньетам, которые привез ей Володя из Мексики.
Василий Абгарович Катанян:
С тех пор, как младший брат самостоятельно определил свое призвание, у него со старшими сестрами никакой интеллектуальной близости не осталось. Это очень наглядно явствует из широковещательно опубликованных в первом томе огоньковского собрания сочинений писем брата. Конечно, он любил и жалел двух одиноких женщин, и тем сильнее в то же самое время они его раздражали.
Чем? Похожими чертами, карикатурно затупленными. Антиартистизмом. Полной несовместимостью вкусов.
Лили Юрьевна Брик. Из дневника:
Читать бесплатно другие книги:
