Планета Вода (сборник) Акунин Борис
Философ копеечный, подумал Фандорин, не снисходя до дискуссии. Такому, конечно, хотелось бы, чтобы человечество вызверилось, чтобы настали темные времена, как в глухую пору Средневековья, после краха античной цивилизации. Убивай, кровопийствуй, грабь – и ничего тебе за это не будет. Но на дворе двадцатый век, эпоха технического прогресса, смягчения нравов, просвещения. В мире – при всех издержках и оговорках – все-таки правит разум. Уж в Европе-то во всяком случае. Да и в бедной, противоречивой России, которой вечно всё дается с таким трудом, дела, кажется, понемногу налаживаются. Послереволюционный хаос преодолен, промышленность развивается, а самое главное, самое отрадное, что наконец разработан и, может быть, скоро вступит в силу закон о всеобщем образовании. О, через двадцать или даже через десять лет Россию будет не узнать!
Цукерчек искоса, снизу вверх поглядывал на молчаливого спутника.
– Вы сильный человек, господин без имени. Очень сильный. Я редко таких в-встречал. Собственно, вы – второй.
Он сделал паузу, очевидно, рассчитывая, что Фандорин спросит – а кто был первый, но Эрасту Петровичу было неинтересно, кого там встречал этот урод в своей уродской жизни.
Кажется, такое пренебрежение Ружевича уязвило.
– Но он сильнее вас. Потому что у него совсем нет слабостей. Он такой же, как я. А у вас одна слабость есть. Существенная.
Снова выжидательный взгляд: ну, спроси же меня, спроси.
Не дождался.
С высокого крыльца пузатый господин осторожно спускал коляску, в которой сидела такая же, как он, дородная дама, вся укутанная в теплое и с пледом на коленях. Меховой капор инвалидки был украшен золотыми звездочками из фольги, лицо прикрывала маска сказочной принцессы.
– Ein wenig Geduld, meine Schtzchen, – пыхтя приговаривал мужчина. – Dein Mnnle ist nicht mehr so jung[10].
– Lassen Sie uns helfen, mein Herr[11], – предложил Ружевич и обернулся на Фандорина. – Не в-возражаете?
– О, сердечно благодарен! – по-немецки ответил толстяк, приподняв шапочку, увенчанную серебряной снежинкой. – Бедняжка Ирма так просила покатать ее по новогодней площади. Это для нее большая радость.
Дама же ничего не сказала (у нее бессильно отвисала нижняя губа), но промычала что-то благодарственное.
– Я сверху, вы снизу, вот так. Взяли! Осторожнее! – Цукерчек с натугой приподнял кресло.
– Вы русские? – удивился несчастный муж. – А такие милые. – И смущенно хлопнул себя по губам. – Ой, ради бога извините…
– Вы – жертва австрийской русофобской прессы, – попенял ему Ружевич, кряхтя под тяжестью ноши. – Среди русских, как во всякой нации, есть и плохие люди, и хорошие… Так я продолжу, – снова перешел он на русский. – Вы, конечно, человек сильный, кто спорит. Но по-настоящему силен не тот, кто сильнее, а тот, у кого нет слабостей. Поэтому я сильнее вас.
– В чем же, по-вашему, моя с-слабость? – не выдержал Эраст Петрович, медленно спускаясь по ступенькам спиной вперед.
– В сентиментальности. – Цукерчек подмигнул из-за немкиного плеча. – Как я вас тогда, с девочкой-то?
И вдруг с неожиданной силой толкнул кресло вниз, а сам легким рывком перемахнул через перила.
Фандорин увернулся от каталки и хотел было тоже спрыгнуть с крыльца. Далеко Ружевич не убежал бы. Но кресло угрожающе накренилось, толстуха замычала, ее муж завизжал. Делать было нечего. Эраст Петрович повернулся и едва успел ухватиться за поручень. Это замедлило падение, но не остановило его. Пришлось соскочить вниз и принять на себя всю лавину: каталку, даму, да еще и ее супруга, самоотверженно вцепившегося во второй поручень.
Когда Фандорин, перепачканный и помятый, выбрался из кучи-малы, гнаться за Цукерчеком было поздно.
Вованзухен
Понадобилось не менее получаса, чтобы преодолеть турбуленцию поверхностного слоя души, где гнездятся суетные, недостойные благородного мужа эмоции: отчаяние, слепая ярость, бесплодные сожаления и кровожадные устремления.
Задача была непростая. Гнусный фокус, проделанный убийцей, произвел в верхних слоях фандоринской души настоящее цунами.
Пришлось выбрать глухой, темный двор, где Эраст Петрович подстелил на землю все равно безнадежно испорченное пальто, сел в позу дзадзэн, смежил веки и долго-предолго повторял мантру, пока к взбаламученной душе не вернулся покой, а вслед за этим не прояснился и разум.
«Цукерчек сбежал! Где его теперь искать, непонятн!» Так кричало отчаяние, распаляемое прочими суетными чувствами.
Когда же пришло спокойствие, разум негромко, но веско сказал: «Думай».
И еще, само собой, выплыло смешное идишское слово из лексикона незабвенного рава Шабтая: «вованзухен».
По классификации еврейского сыщика, так называлась самая трудная разновидность «возухена»: когда нужно не только найти место, где укрывается преступник (wo), но и определить, когда именно (wann) он там будет находиться.
Фандорин помассировал виски, заставив себя вспомнить, что говорил Ружевич по телефону неведомому пану Kobaczewski.
Память у Эраста Петровича была тренированная. Вспомнилось – слово в слово.
«Не знаю, но найду… Как-как? Смешно. Тогда я прибуду в качестве скота нечистого… Не беспокойтесь, найду».
Собеседники явно договаривались о встрече. Wo und wann[12], сказано не было. Но, может быть, удастся вычислить?
«Не знаю, но найду». Это, вероятно, ответ на вопрос «Знаете ли вы, где…?» – и дальше имя собственное, скорее всего название улицы, переулка, площади, набережной. Цукерчек уверенно сказал, что найдет. Значит, это нетрудно. Но как искать место тому, кто названия не слышал?
Ладно, пока оставим.
Гораздо перспективнее следующий фрагмент. «Ровно? Как дед Мороз с подарками?» Совершенно очевидно, что речь идет о полуночи.
Превосходно. Проблема wann решена. Сегодня, ровно в двенадцать.
Самое интересное дальше.
«Как-как?» – переспросил Ружевич. И со смешком продолжил: – «Тогда я прибуду в качестве скота нечистого…».
Эраст Петрович быстро поднялся. Отряхнул брюки. Посмотрел на чудесное английское пальто, но подбирать его не стал, лишь поплотнее обмотал вокруг шеи шарф. Фандорин не был таким маньяком чистоплотности, как Цукерчек, но ходить по улицам праздничного города трубочистом позволить себе не мог. Ничего, не так уж холодно. Не Сибирь.
Быстрым, спортивным шагом он дошел до конца Славковской улицы и увидел на углу сияющей огнями площади большую пивную с вывеской «Hawelka».
Вошел внутрь. Кельнер так и кинулся ему навстречу. Должно быть, хорошо знал свое дело: сразу оценил покрой пиджака, разглядел жемчужную булавку на галстуке и сверкнувшую золотом запонку. Спросил что-то по-польски, повторил по-немецки: предложил отличный столик в углу, специально зарезервированный для особенных клиентов.
Фандорин звонко впечатал в стойку полуимпериал.
Монета моментально исчезла, накрытая мясистой рукой.
– Что угодно господину? – перешел кельнер на русский – разглядел на золотом кружке царский профиль.
– Как по-польски «ковчег»? – спросил Фандорин. Когда кельнер не понял трудное слово, перевел на немецкий: – «Arche».
– Arka, – спокойно ответил тот, привыкший ко всяким причудам.
– Д-дайте адресную книгу. Где тут раздел ресторанов и увеселительных заведений?
Палец заскользил по мелким строчкам и сразу уперся в название: «Arka Noego».
Все-таки «Ноев ковчег», никуда от него не денешься, поморщился Эраст Петрович, с некоторых пор сильно не полюбивший эту библейскую притчу.
– Червеньская набережная это г-где?
Кельнер посмотрел, куда уперся палец странного, но очень щедрого господина и тоже поморщился.
– Пану не нужна эта дешевая ресторация. Пиво плохое, кормят дрянью. Вся радость что на реке. Оставайтесь лучше у нас. Обслужим, накормим, напоим. Пан останется доволен!
Фандорин посмотрел на часы. До полуночи было еще далеко.
– Поужинаю, пожалуй. Целый день ничего не ел. Что порекомендуете?
– Сегодня отменные фляки по-польски.
– Нет, – передернулся Эраст Петрович. – Только не фляки.
С новым годом!
Место, где Цукерчек должен был ровно в полночь встретиться с неведомым паном Кобачевским (если, конечно, не подкачал вованзухен), Эрасту Петровичу очень понравилось.
Под королевским замком Вавель река изгибалась дугой, и чуть выше по течению, на плоской открытой набережной, выстроились в ряд пристани, причалы и дебаркадеры. На одном из них, расцвеченном лампионами, сияла вывеска «Restauracja Arka Noego». Заведение пленило Фандорина тем, что соединялось с берегом узким мостиком, над которым горели два фонаря. Войти и выйти незамеченным было совершенно невозможно – с противоположной стороны чернела холодная, не скованная льдом вода.
Фандорин не спеша прогулялся по набережной, изучая окрестности. Он прибыл сильно загодя, так что времени было достаточно. Успел даже поразмышлять о превратностях истории, разглядывая могучий силуэт крепости, откуда великий Сигизмунд, король Польши, Литвы и Швеции, диктовал свою волю сопредельным странам и ненадолго даже завоевал Русь, посадив на московский трон своего сына. Теперь в новой столице Сигизмунда, Варшаве, правили русские, а в старой столице, Кракове, – немцы.
Повернув с Подзамче-штрассе на Повисле-штрассе, Эраст Петрович взглянул на часы и решил, что пора.
Без пальто было зябковато, но согревал ток крови, ускорившийся в предчувствии заветной встречи. Людей на набережной почти не было, в это время все уже садились к столу провожать уходящий год. Редкие встречные со смехом приветствовали Фандорина, поздравляли по-польски и по-немецки, называли «герр Кёниг» и «пан Кроль». На главной площади Эраст Петрович купил рождественскую маску волхва – выбрал чернокожего Бальтазара, чтобы меньше выделяться в темноте. По этой же причине наглухо застегнул пиджак и поднял воротник, закрыв белый шарф и рубашку.
Дополнительно порадовал мостик, ведущий к ресторации, – он громко скрипел под ногами. Если не увидишь входящего, то услышишь.
Впрочем, усадили Эраста Петровича идеально – золотой полуимпериал вновь сыграл роль волшебной палочки. Неширокий, полутемный зал дешевого ресторана был наполовину пуст, и осчастливленный неслыханно щедрой мздой официант сказал, что разместит пана где угодно – хоть вынесет столик на балкон, откуда будет отлично виден новогодний фейерверк.
Разговор шел на немецком.
– Не надо на б-балкон… – Изображая нерешительность, Фандорин приглядывался к посетителям. – Русские тут есть?
– Да, целое общество. Герру Кёнигу угодно поближе к соотечественникам?
Половой показал на длинный стол у стены. Там сидела большая компания – одиннадцать человек: восемь мужчин, три женщины.
– Могу спросить, нельзя ли герру Кёнигу присоединиться к компатриотам, чтобы не встречать новый год в одиночестве, – всё усердствовал официант.
– Нет, я как раз люблю в одиночестве. Не говорите им, что я русский. А сяду я вон туда.
Позиция была хороша. С нее замечательно просматривался мостик, и до русского стола близко. Там говорили громко, оживленно – слышно каждое слово.
Эраст Петрович попросил задуть свечи, сказав, что хочет проводить год в полумраке. Заказал бутылку шампанского и пирожное, которое, понюхав, есть не стал.
Кое-кто из русских покосился на Фандорина, вернее на его маску, но скоро о новом соседе забыли. Все были слишком увлечены беседой.
Не упуская из виду берег и мостик, Эраст Петрович стал прислушиваться к разговору.
Разумеется, это были политэмигранты, и беседа у них была обычная для политэмигрантов, то есть малопонятная постороннему и очень скучная. После того, как революция побурлила, побулькала и благополучно утонула, а российское болото вновь затянулось ряской, социалисты погрязли в мелких внутренних дрязгах. Большинство уехали, кто-то отправился в места не столь отдаленные, а основная масса вчерашних ниспровергателей вернулась к обывательской жизни, обвиняя друг дружку в поражении и ворча на правительство.
Вот и эти были такие же. Сыпали неизвестными Фандорину именами и непонятными аббревиатурами. Что такое «ЦК», Эраст Петрович еще знал – «центральный комитет», но «цэо», «зэбэ»? «Цэо», по-видимому, было названием партийной газеты, потому что иногда вместо него произносилось слово «редакция». Там «окопались» какие-то соглашатели, на которых бранился картавый лысый господин с бородкой, а его сосед, довольно молодой мужчина с длинными усами и кавказским выговором, мягко возражал. Мелкокудрявый, похожий на провинциального актера, волновался из-за какой-то резолюции какого-то совещания. Молодой с военной выправкой жаловался, что его не выбрали в «зэбэ». Барышня или дама, его спутница, довольно миловидная, всё время восклицала: «Товарищи, товарищи! Давайте же не забывать про новый год!». И все снова и снова поминали безденежье. Деньги требовались и для ЦК, и для ЦО, и для ЗБ, а рыхлая женщина с глазами навыкате стала выговаривать кавказцу, что содержание не поступает уже третий месяц и так больше продолжаться не может.
– Дэньги будут, – ответил тот, хитро прищурившись. – Обэщаю.
После этой реплики, вызвавшей заинтересованную паузу, основным кандидатом на роль Кобачевского у Эраста Петровича стал усатый. Он говорил меньше остальных, всем приязненно улыбался и время от времени начинал перешептываться с лысым соседом, который, кажется, был в компании главной персоной.
Без четверти двенадцать молодую даму, требовавшую не забывать о новом годе, наконец услышали.
– Пусть Ильич подведет итоги года! – сказал кудрявый. Остальные его поддержали – с разной степенью энтузиазма, из чего можно было заключить, что отношения между собравшимися непростые.
– Может быть, лучше кто-нибудь из товагищей депутатов нашей поганой Думы? – стал отнекиваться картавый «Ильич». – Огатог из меня, как вам известно, неважнецкий.
Ого, у них тут и депутаты Думы есть, удивился Фандорин. И, приглядевшись, определил, что таковых здесь, пожалуй, аж трое. У народных избранников от привычки к долгим заседаниям вырабатывается совершенно особенная посадка – расслабленно-значительная, с равномерным распределением массы тела на спину и обе ягодицы.
Картавого все-таки упросили. Оратором он и в самом деле оказался так себе. Сначала говорил про разбитое корыто пролетарских надежд и выбор единственно верного пути, про тернистый путь консолидации всех здоровых сил и безжалостную ампутацию гниющих членов. Дальше понес вовсе невнятное – про каких-то «ликвидаторов», «отзовистов», «впередовцев», «августовцев». Всё, как обычно: у эмигрантов на трех революционеров – четыре партии и шесть фракций.
Фандорин перестал слушать чушь и сконцентировал внимание на мостике. Пора бы Цукерчеку уже объявиться.
Стало нервно. Что если вованзухен все-таки подвел?
– Товарищи! Без пяти! – жалобно пискнула молодая женщина. – Давайте все-таки проводим старый год.
– В самом деле, товарищи. Выпьем, – поддержал ее солидный господин в хорошем галстуке, один из тех, кого Фандорин зачислил в депутаты. – А потом, после двенадцати еще раз – за новый. Ну, прощай девятьсот двенадцатый!
Лысый, кажется, был недоволен, что его перебили.
– Ну его к чегту, ваш двенадцатый. Год был говёный, на гадость бугжузии. Лично я символически пойду пговожу его в отхожем месте.
– Володя! – укоризненно воскликнула одутловатая дама, но остальные расхохотались, а Володя, он же Ильич (Владимир Ильич?) с шутовской раскачкой направился в сторону коридора.
Ошибся я с Кобачевским, подумал Фандорин и тоже поднялся – бесшумно. Сразу же отступил в тень. И плавно, но быстро двинулся вдоль темной стены.
Время было без четырех минут двенадцать.
Мостик по-прежнему пустовал, но сейчас появится и Цукерчек.
Очень возможно, что он успел обзавестись оружием, а значит брать его в зале, где много людей, не следует.
Ресторанная латрина – место уединенное. Лучше не придумаешь.
Ватер-клозет был под стать заведению – темноватый и не слишком чистый. Эраст Петрович увидел две ноги, торчащие из-под дверцы кабинки (прочие были пусты), и отошел в угол, чтобы оказаться прикрытым дверью, когда она распахнется. Привстав на цыпочки, открутил лампочку.
– Чегт! – донеслось из кабинки.
В туалете стало почти совсем темно, лишь над умывальником горел слабый свет.
– Урррааа!!! – закричали в ресторане. Там грохотали стулья, хлопали пробки. Треск донесся и снаружи – должно быть, начался новогодний фейерверк.
«Поздравляю, сударь, – кисло подумал Фандорин, – вы встречаете новый год в хорошем месте. Стало быть, весь девятьсот тринадцатый будет соответствующим».
Однако Цукерчек опаздывал. На маньяка аккуратности и чистоплотности непохоже.
Человек в кабинке кряхтел и шепотом ругался. Раздался звук слива – Эраст Петрович поморщился.
Наконец-то!
Лысый вышел, остановился у умывальника. Долго мыл руки, разглядывая в зеркале свою малопримечательную физиономию.
А потом Кобачевский (да полно, Кобачевский ли?) как ни в чем не бывало вышел в коридор, обдав Фандорина запахом дешевого одеколона.
Еще не веря в ошибку своей дедукции, Эраст Петрович выскользнул следом.
Проклятье! Лысый шел прямо к столу, по сторонам не смотрел.
Фандорин кинулся к официанту:
– Кто-нибудь сейчас входил? В последние пять-десять минут?
– С новым годом, герр Бальтазар! Никто.
За столами кричали, звенели бокалами, русские хором запели «Вставай, проклятьем заклейменный!». Эраст Петрович оглянулся на них, и вдруг увидел, что стул слева от вернувшегося «Ильича» пуст.
– А где тот господин? – Фандорин схватил полового за плечо.
– Вышел на палубу. Там видно фейерверк.
Обернувшись, Эраст Петрович увидел приоткрытую дверь, в которой чернела приземистая фигура, по-мефистофельски подсвеченная сполохами салюта. Кавказец делал рукой знаки – кого-то подзывал.
Оказывается, лысого. Тот отодвинулся от стола, тихо поднялся.
Оба они никакого интереса не представляли, и скорее всего Фандорин вообще зря тратил время в этом плавучем кабаке, но торчать в зале не было никакого смысла.
Эраст Петрович пересек зал, вышел на холодную палубу.
Сноп разноцветных ракет взметнулся с замковой горы, по водной глади прокатилось эхо.
Куда подевалась эта парочка?
Ветер донес с кормы обрывок негромкого, сердитого разговора – там кто-то выругался. По-русски.
Неслышно ступая, Фандорин приблизился, осторожно выглянул.
У перил стояли двое – кавказец и картавый. Первый разжигал трубку. Огонек спички осветил хмурое скуластое лицо со сдвинутыми бровями.
– Что значит «согвалось»? – раздраженно выговаривал ему «Ильич». – А вы говогили: надежный человек. Откуда вы его взяли?
– В Нарыме, на пэрэсылке. – Кавказец задул спичку и плавным, восточным движением прижал руку к груди. – Вы меня знаэте. Я люблю полэзных людей коллекционыровать. А этот вэсьма полэзный – эсли правилно его исползовать. Он – как известный вам Камо. Даже лучше. Камо – добэрман, а этот – булдог. Ну, не повэзло чэловеку.
– Я, батенька, в собачьих погодах не газбигаюсь, – проворчал второй. – Мне нужна гагантия, что деньги будут и незамедлительно. А ваш Сахагок или как там его – кгетин!
Вот теперь Фандорин услышал достаточно.
Больше не таясь, он шагнул на корму. Беседующие вздрогнули – невесть откуда взявшийся человек в черной маске напугал их.
– Вот что, г-господа революционеры, – грозно объявил Эраст Петрович. – Если вы мне немедленно не скажете, где Цукерчек, я возьму вас за шиворот и оттащу в полицию как соучастников ограбления с человеческими жертвами.
– Этот человек сидел за соседним столом, – сказал кавказец «Ильичу». – Я еще подумал, не шпык ли.
Фандорин взял одной рукой за локоть левого, другой правого – и сдавил так, что оба вскрикнули: один тонко, второй глухо.
– Мне п-плевать на ваши заговоры, но Болеслав Ружевич убил четырнадцать человек, и от возмездия он не уйдет. Где он? – перешел Эраст Петрович на свистящий шепот.
– Если скажем, вы оставите нас в покое? – спросил лысый, не делая попытки высвободиться.
– Да. Болтуны – не по моей части. Я истребляю жестоких убийц.
– Скажите ему, – пожал плечами картавый. – Газ ему так нужно. Вы же видите: это господин сегьёзный.
Кавказец показал трубкой на реку.
– Толко что был здэс. На лодке приплыл, на лодке уплыл. Вон он.
По небу снова рассыпались красные, синие, желтые и зеленые огни. Фандорин рассмотрел посередине реки лодку. Она медленно двигалась против течения к ажурному силуэту железнодорожноо моста.
Перегнувшись через борт, Эраст Петрович увидел пришвартованный ялик.
Не теряя ни секунды, спрыгнул вниз. Удержал равновесие. Поднял со дна весла. Вставил в уключины. Оттолкнулся от дебаркадера, мощными гребками погнал лодку вперед.
– Хорошо грэбет, Владымир Илич, – сказал кавказский человек. – Пожалуй, догонит.
– Очень возможно. – В узких глазах картавого блеснула ироническая искорка. – Воспользуемся случаем потолковать наедине и начистоту. А идиоты пускай себе плавают, чегт с ними… Нуте-с, батенька Иосиф Виссагионович, скажите: куда ж нам плыть?
Читать бесплатно другие книги:
