Освобождение шпиона Корецкий Данил
По ту сторону Великого Разлома все оставалось так же, как и на этой: глинистый грунт с известняковыми наростами, старые стальные сваи, запах метана и гнили. На самом деле, сходство было кажущимся. Берега Великого Разлома на реке Времени разделяли целых полвека, и принадлежали они двум разным эпохам. На одном берегу — олигархо-анархический капитализм, на другом — строгий казарменный социализм. На одном — разгуляй-веселое, безоглядно-похмельное существование, вакханалия вседозволенности и открытого расхитительства, торжество полуграмотных нуворишей всех мастей, рост цен на ЖКХ, локальные конфликты, теракты и манифестации на Триумфальной и Манежной площадях; а на противоположном берегу уверенно шла, твердо шагала по образцовой столице размеренная трудовая жизнь, где перевыполнялись планы, победно завершали пятилетки, дружинники давали укорот немногочисленным хулиганам, а про теракты никто и слыхом не слыхивал, и где календарь остановился на числе 1959. Так что никакого сходства в берегах реки Времени не было, скорее наоборот. Как в кривом зеркале.
В это зеркало, правда, никто не смотрел. А может, и смотрел, но ничего не видел. Даже обладавший «шестым подземным» чувством майор Синцов, когда настиг Амира у самого края Великого Разлома, даже он не заметил нескладный силуэт во мраке на той стороне.
Ничего удивительного в том нет: что-что, а прятаться Башнабаш умел. Хотя был он бледен земляной, личиночной бледностью, но темнота, в которой он жил уже почти шестьдесят лет, пропитала его насквозь. Он сам состоял из темноты, и потому растворялся в ней безо всякого труда, словно какая-нибудь прозрачная амеба в воде. Если он не желал, чтобы его видели, то его и не видел никто. Даже майор Синцов, тем более, что когда он преследовал Амира, ему было не до этого.
В тот раз Башнабаш просто стоял в десятке метров от Разлома, наблюдая, как два чужих бойца борются за жизнь, и ничего не предпринимал. Видел, как один из них одолел второго, как сказал ему что-то, а потом сбросил в пропасть. Слов Башнабаш не разобрал. Скорее всего, это были американцы. Или немцы. Пришельцы, одним словом.
Когда берег Разлома опустел, он придвинулся к самому краю, встал на четвереньки и потянул носом. Пахло табаком — не нашим, заграничным, пахло мужским потом, порохом, кровью. И еще теплой влагой с верхних горизонтов, которая легче, мягче и маслянистее, чем вода во владениях Башнабаша. Он свесил голову в пропасть и, терпя жар, принюхался снова. Видеть здесь он ничего не мог уже много лет, с тех пор как разрядились фонари, а глаза его стали прозрачными и из-за выцветшей радужки походили на два вареных яйца, и толку от них в темноте было ровно столько же. Однако острое обоняние и то новое, развившееся в нем за время подземного существования, что сам Башнабаш называл «щупанцами», делали его зорче многих людей. Он определил, что труп пришельца находится далеко внизу, метрах в восемнадцати, он застрял в одном из узких горячих сужений, где через пару суток от него останутся только одежда и распаренные белые кости. Все это Башнабаш знал так же точно, как если бы воспользовался оптикой ночного видения.
Трупами, как карлы, он не питался, поэтому лезть в пропасть, рискуя жизнью, не было необходимости. Он хотел бы, конечно, познакомиться с убитым поближе, чтобы узнать, из какой капстраны тот прибыл, какое оружие используют захватчики, почему эти двое пришли выяснять отношения на берега Великого Разлома и что они не поделили между собой. Может, среди оккупантов произошел раскол? Может, в США сейчас полыхает социалистическая революция?.. А может, этот, второй, никакой и не захватчик? Может, он наш партизан, боец особого отряда НКВД-МВД?..
Ответы на вопросы находились далеко, получить их было очень трудно. В молодости Башнабаш был ловок, как обезьяна, как конь скакал по подземным ярусам, и в своих путешествиях по подземному миру часто обходился без обязательного снаряжения — только оружие, понятное дело, всегда имел при себе. Сейчас сил и прыти поубавилось, поэтому он и не полез сразу в пропасть, а просто лежал, свесив вниз голову, и размышлял. Конечно, если бы не чудодейственные снадобья, предназначенные для высшего руководства страны, маршалов и членов Политбюро, он бы, скорей всего, вообще не дожил до таких лет. Но с секретными пилюлями, мазями и притираниями дожил, и не просто досуществовал на кровати в доме престарелых, а по-прежнему нес службу. Вон и форма новая, и смазанный «ТТ» в кобуре на поясе. И не просто валялся он здесь, а считывал информацию о пришельце через запахи и инфракрасные волны, поднимающиеся из глубины.
Пришелец был крупный, широкогрудый. Бородатый. Одежда из хлопковой ткани необычного покроя, на манер американской военной формы. Повреждены тазовые и берцовые кости, грудина, череп… Он был еще жив, когда летел вниз, но умер быстро: первый, основной, удар пришелся на верхнюю часть туловища, потом его перевернуло и ударило снова. Это было почти все, что знал теперь Башнабаш. Тело быстро остывало и как бы размывалось в его «щупанцах», становилось менее отчетливым.
О том, чтобы извлечь его оттуда, пока что не стоило и думать — слишком тяжел. Может, позже, когда выпарится… Надо, надо, конечно, его исследовать… Но около двадцати метров, как-никак — и это только в одну сторону. Сколько ампул стимулирующей «сталинской сыворотки» нужно вколоть, чтобы проделать такой путь? Башнабаш полагал, что не меньше трех. А как они скажутся на сердце? Вот то-то, что неизвестно! Поэтому сперва он должен все обдумать. В любом случае сейчас ему делать здесь было нечего.
Он встал, развернулся спиной к Разлому и уверенно пошел прочь через непроглядную темноту.
Глава 4
Башнабаш
200 метров под землей. «Старая Ветка»
Он отлучился всего на несколько минут, чтобы отлить. В принципе это можно было сделать где угодно, однако в отряде считалось, что ссать надо только там, где положено. Деревянный сортир находился в трехстах метрах, в расположении части, но боец 79-го особого отделения, заступивший в караул, не имел права отлучаться ни по большой, ни по малой нужде — у него попросту не было органов пищеварения и выделения, репродуктивных органов, органов чувств и многого-многого другого. Зато имелись органы охраны, наблюдения, защиты и нападения. По крайней мере в идеале именно таким должно быть внутреннее строение образцового бойца ОП-79. Ничего лишнего. Обычно за полсуток до заступления в караул он ничего не ел и не пил. Остальные бойцы, насколько он знал, поступали так же. А если уж совсем приспичивало… Ну, так не в штаны же мочиться, в самом деле! Жизнь, как говорится, вносила свои коррективы и, в общем и целом, все шло как надо.
16-го октября 1955 года он принял пост № 6 на так называемой «Старой Ветке». Это одна из самых глубоких и отдаленных точек системы, караульная смена длится семь суток, без выхода на поверхность, обычные солдаты сюда не допускаются — только бойцы легендарного элитного подразделения «79». Темень, недостаток воздуха, гнетущее ощущение страха, оторванности от обычного мира… Двести метров под землей, ничего не попишешь. На других постах все-таки веселее, несмотря на то, что тоже подземелье и воздух похож на прокисший суп. Там хотя бы изредка видишь людей, там какая-то жизнь идет, работа.
На «Старой Ветке» же — ничего. С одной стороны входной тоннель да гул из-под земли: там прокладывают очередной подземный горизонт. С другой стороны — продолжение тоннеля — к стальным герметичным дверям Бункера, да несколько тупиковых ответвлений с палатками, где живет дежурная смена. А посередине — высокий зал со свисающими с потолка каменными сосульками, здесь сваливают демонтированные рельсы и отработавшую технику. Здесь же стационарный пост — центр его зоны ответственности. А караульный маршрут — триста пятьдесят шагов в одну сторону, триста пятьдесят в другую. И так триста пятьдесят раз…
Да ничего чрезвычайного, собственно, и не случилось. Просто замочил ноги, простыл немного. Простужался он редко, за всю жизнь всего раза два или три. Это был четвертый, наверное. Что такое простуда для бойца особого подразделения? Тьфу, наплевать и растереть. И все бы ништяк, как говорится… вот только мочевой ему покоя не давал. Дома, в деревне, мать тысячелистник бы заварила с медом, сказала бы: поможет, его даже малым детям дают, чтобы в постель не писали. Но в казармах нет ни мамы, ни тысячелистника, ни меда. А в санчасть идти с таким недугом он постеснялся: ребята узнают — засмеют. Ничего, перетерпим.
Действительно, все свое дежурство он честно отстоял, отходил, оттерпел до последнего, сколько мог. Потом пришел разводящий — сержант Семенищев, сменил его рядовым Кругловым, а сам повел Филькова и Бутузова менять другие посты. А он не пошел: отпросился по нужде и вприпрыжку пустился в расположение: к тупику с палатками, точнее, к заветной дощатой будочке, забежал радостный, как марафонец на финише. Минута, другая, он облегченно перевел дух…
И вдруг земля качнулась под ногами. Грохнуло, тряхнуло, сверху что-то посыпалось, будто очередь из тяжелого пулемета выпустили. Выскочил наружу — темень кромешная! Все прожектора погасли, беготня, кутерьма, матерщина, затворы щелкают, кто-то сорванным голосом орет:
— Не стрелять! Друг друга поубиваете!
Это старлей Климов носится по расположению и сипит сорванным голосом.
— Всем собраться у шестого поста! Все, кто живой, кто может двигаться — у шестого поста!
Что ж, правильное решение: там самое просторное место, и потолок высокий…
И тут Башмакина будто холодом до самого сердца пробило: это ведь его пост! И он-то вроде еще на этом самом посту стоит! Семенищев его, как сменившегося часового, официально в расположение не привел, значит, он самовольно оставил службу! А за это на особом объекте — ясно, что бывает!
Отошел он подальше в темноте, включил карманный фонарь, побежал обратно… И обомлел: зал «Старой Ветки» перерезан широкой дымящейся пропастью, вот она — прямо под его ногами! Еще бы шагов пару, и улетел в преисподнюю… А Круглов вместе с «грибком» стационарного поста, видно, уже там… Да и остальные, пожалуй, тоже…
Он стал светить на ту сторону — никого не увидел! Только заваленный входной тоннель рассмотрел. Что теперь им всем делать? Может, это и есть та провокация, те происки врагов, против которых предостерегали командиры на всех политзанятиях? А он в это время торчал в этой чертовой кабинке. Если так, то ему грозит трибунал и расстрел… Но ведь он был там всего несколько минут!
А пусть бы и несколько секунд, значения это не имело.
Тем временем выжившие стали стягиваться к посту. Их оказалось совсем немного — Худаков, Разумовский, Стельмак, Борисенко и Кружилин. Ну и Климов еще, и сам Башнабаш. Семь человек из пятнадцати, меньше половины личного состава. У всех мощные фонари, автоматы наизготовку.
— Ты что, не сменился? — тяжело дыша, спросил Климов, осветив Башмакина.
Тот зажмурится.
— А разводящего с новой сменой видел?
Башнабаш замешкался.
— Ну?! — рявкнул Климов. Лицо у него злое, на нем написана готовность к решительным действиям.
— Дык… Видать-то видал… Только сразу рвануло, дымом заволокло, я сознание и потерял…
— Контуженный, значит, — кивнул взводный. — Ну ладно, оклемаешься понемногу… Построиться!
Лейтенант прошел вдоль короткого строя, светя фонарем в лица бойцам. Те тоже жмурились или отворачивались. Все как один были похожи на чертей из преисподней: закопченные, грязные. У Стельмака через всю щеку и лоб шел кровоточащий шрам, к которому он то и дело прикладывал какую-то тряпицу. Кажется, глаз у него тоже поврежден.
— Никакой паники! Никакой анархии! — сипло выкрикивал Климов. — Действовать только по моему приказу! В силу чрезвычайных обстоятельств имею право расстрелять на месте любого, кто ослушается!
— А чего вы кипишитесь так, товарищ лейтенант? — сказал Борисенко, он старослужащий и вообще самый ушлый, потому ходит все время с кривой улыбочкой. — Ну, рвануло что-то, мы при чем? Чего же нам сразу расстрелом угрожать? Что мы такого сделали, чем провинились перед Родиной?
Он привык умничать, нравилось ему слыть заковыристым парнем, который за словом в карман не полезет… Только сейчас вышло не так, как обычно.
Климову будто спицу в зад воткнули — подлетел к нему, чуть штаны в шаге не порвал, ткнул взведенным пистолетом в рожу, так что губу раскровянил!
— Тебя первого, Борисенко, в расход пущу! Перед всем строем! Одно слово! Кто еще не согласен? Ну?!
Все молчали, никаких вопросов. Сам умник провел ладонью по лицу, только размазал кровавые сопли.
— Теперь так! Кружилин, Худаков, Борисенко, Башмакин — на поиски раненых! Мы с Разумовским и Стельмаком попробуем восстановить связь! По местам!
Земля под ногами еще продолжала немного трястись, это даже не тряска была, а отзвуки какого-то движения глубоко внизу, словно там гравий утрамбовывался под колесами исполинского бульдозера. Края разлома постоянно осыпались, оттуда пер горячий зловонный дух, так что подойти близко было нельзя. Бойцы разбились на двойки, Башнабашу выпало идти с Борисенко.
Один светил фонарем, другой раскапывал лопаткой обвалы, которые повсюду насыпало со сводов. В одной такой куче Башнабаш нашел полуживого Каськова, помощника командира смены. Он только дышал, ничего не говорил и не открывал глаза. Когда его вытаскивали оттуда, в груди у него громко щелкало и хрустело.
— Загнется скоро, — сказал Борисенко, разглядывая долговязого помкома, который только сегодня утром бегал по караулу, раздавал всем книжечки с программой XX съезда партии, чтобы, как он сам выражался, «быть в постоянном курсе». А сейчас лежал белый, спокойный, поломанный. В середине туловища у него здоровенная вмятина, и Черных все казалось, что сейчас она сама собой выправится, как на надувном мяче.
— Часок протянет, не больше. Счастливый.
Борисенко, не церемонясь, взял помкома за подмышки и затянул на расстеленную плащ-палатку.
— Чего это он счастливый? — буркнул Башнабаш.
— Того. Мы будем медленно подыхать, а ему уже все пох…
— Чего это мы будем подыхать? Скоро спасательный отряд придет, с техникой, поднимемся наверх, жить дальше будем!
Борисенко посмотрел на него как на идиота. Потом, как ни в чем не бывало, достал из кармана щеточку, тряпочку и баночку с жиром, протер свои сапоги, неспешно навел блеск на голенищах. Он очень трепетно относился к сапогам, да и к любой обуви вообще, очень за ними ухаживал. При этом любил повторять, что уважение к обуви — это уважение к самому себе. Выходит, себя Борисенко очень сильно уважал.
— Никто не придет, — сказал он серьезно. — Атомная война и пиздец всему. Никого нет наверху. И верха самого нет…
Башнабаш ни слова не понял, что он сказал.
— Какая еще война? Мир ведь сейчас! Ты что? — удивился он.
— Такая, Башнабаш, война. Последняя. На Москву ядерную бомбу скинули — ты не понял? Земля на куски раскалывается, все вразнос пошло…
Больше никого они не нашли, умотались вусмерть. Под конец Борисенко просто привязал шомпол к палке и тыкал им в землю — мол, если кто есть там, хуже не станет, а нам все равно эти горы не перерыть.
«За сапоги свои переживает, в глине боится испачкать», — подумал с неприязнью Башнабаш.
Пару раз шомпол натыкался на твердое, но это были камни. Худаков с Кружилиным откопали два трупа — обоих задавило балками. Остальные люди, похоже, провалились в разлом.
Пришли на пост. Там один Климов лютует, связи нет по-прежнему. Нашли обрыв кабеля у самого разлома, Разумовский и Стельмак нарастили недостающий кусок и пытались перекинуть кабель на ту сторону, ничего у них не получилось. Стельмак пошел по узкому, метр-полтора, не больше, карнизу вдоль стены, чтобы на ту сторону попасть, и сорвался вниз, с концами. Разумовский тоже оплошал — надышался подземного газа, его рвет без остановки.
— А у нас еще раненый имеется, помощник ваш, Каськов, — сказал Борисенко лейтенанту. — Что с ними делать-то будем?
— Больных и раненых в санитарную палатку, на койки, — сквозь зубы сказал лейтенант. — Доживут как-нибудь. Скоро подмога подойдет.
Становилось холодно и душно. Основной дизель-генератор, который питал обогреватели и гнал свежий воздух, вышел из строя. Его здорово тряхануло во время взрыва, порвались и слетели кожуха вместе с ремнями, а внизу натекла большая масляная лужа. Кружилин раньше работал на мехстанции, понимал в этом немного, даже какой-то «перекос фаз» упомянул. И он сказал, что сами они здесь ничего поправить не смогут, нужен опытный дизелист.
— Где я тебе дизелиста возьму? — сказал ему Климов. — Делай сам, что умеешь. Все лучше, чем сидеть и в носу ковырять.
Борисенко вдруг вызвался перекинуть трос с кабелем связи на ту сторону, сказал, что у него есть хорошая идея. Климов разрешил ему попробовать. С начала катастрофы прошло шесть часов, в Москве перевалило за полночь, а они по-прежнему не знали, что происходит и почему никто наверху не пытается пробиться к ним.
Башмакина и Худакова поставили дежурить в ночь у разлома. Климов велел каждые пятнадцать минут сигналить электрическими фонарями на противоположный берег. Короткими вспышками, чтобы батареи экономить. А все остальное время сидеть в темноте и слушать. Борисенко в подсобке мастерил свою «идею», Кружилин ковырялся, чертыхаясь, с генератором, а остальные легли отдыхать.
— И че думаешь, Худаков? — спросил Башнабаш, у которого из головы не шли борисенкины слова про атомную войну. — Че будет-то?
— А чего тут думать, — сказал Худаков равнодушно. — Начальство пусть думает, наше дело маленькое.
— Дык как? Вон взрыв какой… И не чешутся…
«Шестой» всегда считался важным постом, тут любой минутный перебой в связи — уже ЧП, сразу спецы набегают, откуда только берутся… А сейчас — никого!
Башнабаш хотел выразить как-то свою озабоченность, но никак не мог слов подобрать.
— С чего это так? — Башнабаш задрал брови и выкатил на собеседника глаза, как делал всегда, когда считал, что говорит нечто умное и дельное.
Правда, умным он здесь не слыл, скорее наоборот. Башнабаш знал это, не обижался, а его привычка спорить, из-за которой он получил свое прозвище, была скорее неловкой попыткой копировать поведение людей определенной категории, которые, видимо, вызывали его уважение.
— Какая-то заваруха пошла… Спорим? Я зажигалку ставлю, а ты свой ножик — баш на баш! Полдня все молчит, даже радиоточка. И никто не чешется. А, Худаков?
Тот повернул к нему в темноте свое лицо, почти такое же темное от грязи, и сказал:
— Ты, Башмакин, странные вопросы задаешь. Сильно умный стал, да?
Башнабаш смутился.
— А че? — сказал он. — Ничего не умный… Я только полгода как из учебки. А до этого шоферил в колхозе. И в армии поначалу шоферил. Че сразу «умный»…
— Вот-вот. А может, это ты и подстроил все, откуда я знаю, — бросил Худаков.
— Ты че? — удивился Башнабаш. — Да как ты!.. Да я… Да меня сам товарищ Шапошников рекомендовал в подразделение! Он так и сказал: Башмакин — идео… идеа… Короче, кристальный боец! Спорим — баш на баш! Так и сказал!
Худаков тихо рассмеялся.
— Идеологический боец!.. Кристальный!.. Деревня ты темная, а не боец.
— Никакая я не деревня, — насупился Башнабаш. — Сейчас Башмакино наше — коллективное хозяйство, колхоз, значит. «Завет Ильича» зовется. И сельсовет у нас заседает, это, почитай, из всей округи мы — центр… Столица как бы.
— Столица колхоза? — уточнил Худаков.
Башнабаш пожал плечами.
— Наверное, так…
Худаков только покатывался.
— Тебе ж тогда фамилию сменить надо! Раз колхоз теперь у вас, а не деревня, то ты больше не Башмакин, а — Заветкин получаешься! Или — Ильичев!
— Ты это серьезно? Не шутишь? — удивился Башнабаш, задумался. — Мне, например, Заветкин больше нравится. Звонко так получается, складно!
Худаков вдруг перестал смеяться, сплюнул и сказал:
— Хватит зубы скалить, Башмакин. В карауле как-никак стоим, а не на танцах. Поглядывай давай…
Вот дает — сам скалился только что, а теперь говорит! Ну и ну!.. Башнабаш обиженно отвернулся от него и стал поглядывать, как было велено. Он заметил, что так часто бывает: кто-то что-то делает, шутит там, например, или заигрывает с девушками, но едва только Башнабаш, глядя на них, тоже начнет шутить или заигрывать — сразу хмурятся, раздражаются, будто это он дурачка перед ними разыгрывал, а не наоборот…
Прошла минута. Худаков как ни в чем не бывало ткнул его в плечо и сказал:
— Ты не дуйся зазря. Майор Шапошников твой — правильный мужик, я против него ничего не имею. И то, что он тебя рекомендовал в наше подразделение — верю. Он спец знатный. Один из лучших спецов в «семьдесят девятом». Только как бы это тебе сказать… Они здесь еще в войну таких ходов нарыли, до самой Аргентины добраться можно. А чтобы никто не сбёг, они и подыскивают бойцов вроде тебя — «идеологически кристальных», мозги с кулачок…
Прошло еще пятнадцать минут. Башнабаш встал и посигналил в темноту своим фонарем.
— Ты, Худаков, говоришь непонятно, — сказал, сев на место. — Сперва так повернешь, потом сяк. Скользкий ты человек. А я к тебе как к товарищу, поговорить хотел.
— Ага. А потом Климову настучать обо всем. Лейтеха наш только и смотрит, на ком сорваться, диверсантов ищет.
— Нет, ты что! — возмутился Башнабаш. — Не веришь? Спорим! Я всегда считал тебя убежденным марксистом и ленинцем, и этим… ну… Энгельса которые уважают — как они называются?
Худаков только покачал головой. А может, это Башнабашу так привиделось, что покачал, может, он вообще на него не смотрел. Темнота стояла такая, что и пальцы на собственной руке не сосчитаешь.
— …И вот Борисенко мне про атомную войну рассказывал, я Климову ни-ни, — быстрым шепотом проговорил Башнабаш.
— А что он говорил? — спросил Худаков.
— Ну, что на Москву бомбу сбросили и вся Земля трескаться пошла…
— Ого. Тогда, значит, и Кремль накрыло. И все правительство наше, выходит… Так?
— Нет, правительство накрыть не может! — убежденно проговорил Башнабаш. — Спорим! Для него специально Бункер построен. Если что…
— Цыц! Тихо! — прервал его Худаков.
Башнабаш замолчал и прислушался. Из разлома шло слабое желтовато-зеленое свечение, которое ровным счетом ничего не освещало, а было как нарисованное, и темнота вокруг казалась еще гуще от этого, еще жутче. Он пошевелился было, но Худаков схватил его за руку: сиди, не двигайся.
Ритмичный шорох… хруст… Не понять что. Да, что-то двигалось в темноте. Кралось. Сперва Башнабашу показалось, что звук идет с той стороны разлома, но потом он каким-то образом перетек влево, еще влево… И уже раздавался где-то за спиной. У него мурашки побежали по коже.
— Может, это за нами пришли? Спасотряд, а? — прошептал он.
— Может, и за нами, — ответил Худаков почти спокойно и почти в полный голос.
И тут же вспыхнул фонарь в его руке. На острие луча, прямо в его фокусе, мелькнула страшная маска, плоская, будто приплюснутая, с отсвечивающими перламутрово-белым, как у кошки, глазами-дырами. Десятую, сотую долю секунды она задержалась в тоннеле света и стремительно исчезла, протянув за собой лохматое, коричневое, нечеловеческое туловище.
Утром исчез Борисенко. В технической палатке валялась спутанная веревка с каким-то подобием «кошки» на конце, которую он мастерил из обрезков старой проволоки. Кабеля не было. И инструменты исчезли. Ночью, во время тревоги, Борисенко вместе с остальными прочесывал ветку в поисках «плоскомордых диверсантов» — это Башнабаш с перепугу их так обозвал. В поведении его ничего особенного замечено не было — носился, целился из автомата, светил фонарем, короче, искал врага, как и все. Когда поиски закончились ничем и паника улеглась, ушел обратно в палатку. Больше его никто не видел.
— Да сбежал он, — сказал Кружилин.
— Куда он мог сбежать, если веревка здесь? — сказал Худаков. Он поднял с пола «кошку», повертел в руках и бросил. — Да и не очень-то сбежишь с этим приспособлением. Скорее сгинешь, как Стельмак…
— Его диверсанты забрали, спорим? — сказал Башнабаш в своей обычной манере.
Климов слушал их и скалил зубы в мучительной гримасе, словно у него разболелось что-то внутри. Впрочем, да — болело. Его мучило острое чувство нереальности происходящего. Только вчера он командовал взводом, строил планы на выходную трехдневку, собирался зайти в Академию, где организуются курсы для офицеров спецподразделений, собирался встретиться с Катей. А теперь в его распоряжении всего три боеспособных солдата, и даже если им удастся в конце концов подняться наверх, что он скажет Шапошникову и остальным? Все ли сделано правильно, по Уставу?.. Взрыв, гибель половины личного состава, потеря связи, полная изоляция, а тут еще какие-то диверсанты объявились — «плоскомордые»… Японцы? Китайцы? Башмакин орал, что это и не люди вовсе, что у них глаза кошачьи, а тело шерстью обросло. Если бы Худаков не стоял рядом и не подтвердил все это, Климов ни минуты не сомневался бы, что этот олух Башмакин просто уснул на посту и диверсанты ему приснились. Тем более что никого им найти так и не удалось… Ну откуда эти «плоскомордые» могли прийти? Не из Бункера ведь, ясное дело! Получается, только с той стороны разлома… А там десять метров по меньшей мере, и узенький карниз по стенке. Обезьяны какие-нибудь и перебрались бы по тому карнизу, наверное, а вот человек — нет. Стельмак это уже доказал…
— Что? — переспросил Климов, моргнув.
Худаков что-то говорил ему, но он ничего не слышал, в ушах стоял странный медный гул. Лейтенант тряхнул головой, поправил фуражку на голове — гул исчез.
— Что тебе, Худаков?
— Я говорю, ситуация у нас хреновая, товарищ старший лейтенант, — повторил Худаков. — Кабеля нет — связи не будет. Уходить нам надо, товарищ старший лейтенант…
— Ты меня не учи, Худаков, что делать! — сверкнул глазами Климов. — Пока смена не придет или пока приказа не будет, объект никто не покинет!
— Так хотя бы гонца послать… — проворчал Кружилин. — Узнать, что там, наверху, случилось такое, почему никто не идет к нам…
— Случилось то, что случилось, — отрезал Климов. — Это не имеет значения. На все случаи жизни наша задача одна — охрана объекта. Больше ничего. Что касается Борисенко, то он за самовольный уход с объекта пойдет под трибунал. Это тоже ясно как дважды два. О чем вам еще думать? Какие догадки нужно строить?
Климов обвел взглядом остатки своего взвода.
— Башмакин, несешь караул. Все остальные прочесывают территорию, ищут следы Борисенко.
Никаких следов они не нашли и через час вернулись на пост. Вскоре Кружилину понадобились торцевые ключи (он все еще пытался оживить генератор), ключи эти вроде были где-то в технической, в одном из нижних ящиков. Кружилин искал их там и нашел под верстаком начищенный до блеска, пахнущий салом Борисенкин сапог. В сапоге была кровь — целый стакан, наверное, набрался бы, — а на кирзовом голенище, которое всегда было глаже и холенее иной солдатской рожи, виднелись рваные дырки и глубокие царапины, словно их грызла собака или рвал когтями орангутанг.
Кружилин позвал Климова и остальных. Перерыли всю палатку. Следы крови обнаружили на шкафу с инструментами и на дальней стене, как раз за верстаком. Худаков предположил, что Борисенко от кого-то прятался в том углу, и там же его, значит, и того… прищучили. Кто? Диверсанты, кто ж еще.
Когда умер Каськов, все отнеслись к этому с мрачным спокойствием. Он все равно лежал как мертвый, а сейчас его просто убрали с койки в жилой палатке и скатили по доскам в разлом, в желтовато-зеленый горячий туман. Вообще-то делать это Климов не имел никакого права, труп следовало сохранить и передать командиру подразделения вместе с рапортом и объяснениями очевидцев. И тот факт, что останки помощника командира горят сейчас на самом дне открывшейся перед ними преисподней (или все еще летят туда, кто знает), наглядно подтверждал, что сам взводный больше не верит в благополучный исход.
Разумовский встал с постели на пятые сутки. Его едва хватало, чтобы перейти из одного конца жилблока в другой. Он высох, пожелтел, кашлял отрывистым вороньим карканьем, и у него что-то сделалось со слухом. Худаков сказал, что в Бункере должен быть склад медицинских препаратов, там, как он слышал, имеется даже «сталинская сыворотка», о которой в народе ходят легенды. Климов приближаться к Бункеру запретил.
Воздух постепенно сделался густым и тухлым, как под горячей периной. Даже спичку зажечь проблема, кислорода не хватает. Генератор стоял мертвый, масляная лужа под ним покрылась пылью и мелким мусором и стала похожа на коровий блин. Привести его в чувство Кружилин так и не смог, несмотря на активную помощь и поддержку старшего лейтенанта Климова, который размахивал пистолетом над его головой и во всю глотку крыл матом.
Бак с водой, а также запасы хлеба и тушенки взводный держал в своей палатке, под замком, выдавал паек самолично в руки каждому. Сколько запасов осталось, никто, кроме Климова, не знал. Через полторы недели тушенка закончилась (даже в виде легкого белого налета на кусочке хлеба), норма воды сократилась до ста граммов в сутки.
— Раньше бойцам чистым спиртом эти сто граммов выдавались! — невесело пошутил Худаков.
Но, как ни странно, труднее всего оказалось без света. Два фонаря с рабочими батарейками использовались только в исключительных случаях — при заступлении в караул, например. Все остальное время взвод проводил в полной темноте. Отсутствие света равнялось отсутствию мира, все равно что небытие. Обычный серый московский день казался чем-то фантастическим, несбыточным, прогулка по слякотному Арбату рисовалась в воображении, как отпуск на южном побережье Крыма…
Опять-таки в Бункере было всё: и еда, и вода, и батарейки, и новенький генератор (а то и не один!), и оружие, и много чего еще. Стоит только открыть стальную гермодверь, и жизнь сразу наладится, да и не только жизнь — служба! Та самая служба, ради которой они торчат здесь!
— Ну послушай, Климов, ведь мы все здесь загнемся скоро, — опять увещевал лейтенанта Худаков. Говорить было трудно, все равно что выплевывать себя по кусочкам. — Какой в этом смысл? А там есть все, что нужно, и как раз на такой случай, на случай катастрофы.
— Никакой катастрофы нет, — твердил Климов. — Нам не было приказа.
— Так ведь и помирать нам тоже приказа не было. А мы помрем. И «шестой» останется без охраны. Приходи кто хочет, бери, что хочешь. Уж лучше открыть этот Бункер, и все дела…
— Это паникерство, Худаков! Мы на службе, а не на экскурсии! Надо терпеть — так терпи, солдат! А то тебе и спирту еще захочется, и бабу, чтобы службу нести комфортней было!
— Да какие там бабы… Не о том ты, Климов, беспокоишься…
— Я тебя предупреждаю, Худаков, и остальных тоже: кого увижу возле Бункера — сразу пулю в голову, без предупреждения. Вот так вот!
Кружилин в конце концов смастерил масляный светильник из старой пулеметной гильзы. Света он почти не давал, зато давал много копоти и вони, которые висели в неподвижном воздухе сутками, никуда не деваясь. И еще он сжирал кислород. При его тусклом мерцании Кружилин пытался наладить радиоточку, которая, как он уверял, питается по «автономной линии в титановой оплетке» и вообще на объектах такого ранга должна быть конструктивно неубиваема… Если, конечно, есть источник сигнала. То есть радиостанция. Но судя по тому, что радиоточка молчала, сигнала могло и не быть. И Москва, значит, и весь привычный мир превратились в оплавленные атомным пламенем руины.
Наверное, Кружилин (да и не только он) просто хотел убедиться в том, что это не так. Что дело здесь в какой-нибудь ерунде, в каком-нибудь маленьком вшивеньком контактике, который отошел во время взрыва. Он разобрал радиоточку по винтикам, собрал снова, ковырялся несколько дней. Безрезультатно.
Услышать голос Родины им не удалось, зато было немало других звуков. Не таких приятных, правда, как голос диктора Первой программы всесоюзного радио, желающего вам доброго утра или спокойной ночи. И, говоря откровенно, совсем даже отвратительных звуков. Шорохи, стуки, хрипы, мокрое шлепанье в темноте. Несколько раз Башнабаш слышал вопли, доносящиеся с той стороны разлома, далеко-далеко. Жуткие вопли. Будто это не система подземных спецобъектов МО-НКВД-МВД, а джунгли какие-нибудь, пампасы.
Несколько раз видели следы, отдаленно напоминающие след босой человеческой ступни — больше всего их было в тупике, вокруг палаток расположения, а одна цепочка вела к разлому, как будто нечто поднималось к ним из зловонной пропасти по какой-то своей надобности. Это мог быть фантом, галлюцинация, порождение пораженного усталостью, голодом и грязным воздухом ума. Но галлюцинации коллективными не бывают. На двухсотметровой глубине протекала своя жизнь, явно чуждая принципам социалистического общежития. До поры до времени она держалась на расстоянии и только пугала их издали, если не считать случай с Борисенко, который вряд ли стал бы добровольно пускать кровь в свой глубокоуважаемый сапог. Но только до поры до времени.
…В карауле тогда стоял Кружилин, и стрелял он, больше стрелять было некому. На выстрелы из расположения прибежали Климов, Худаков и Башнабаш. Фонарь прыгал в руках у лейтенанта, разглядеть толком ничего не успели. Быстрые тени в пятнах света, белые точки глаз в темноте, визг, громкий хруст и треск, словно там одним ударом располовинили коровью тушу. Башнабаш успел дать короткую очередь из автомата, сам не зная куда.
И стало тихо сразу, как отрезало. Подошли ближе. Лужа крови, фонарь, который Кружилин так и не успел включить, автомат валяется… Больше ничего от Кружилина не осталось. Обошли весь зал и берег Разлома — ничего!
А вернувшись в расположение, обнаружили, что пропал Разумовский. Полог, закрывающий вход в палатку Климова, разорван и измазан в крови, шкаф взломан, остатки продуктов исчезли, бак с водой опрокинут и пуст, и все кругом находится в полном беспорядке.
Климов и Худаков переглянулись, какой-то немой вопрос промелькнул между ними, и Худаков в конце концов сказал:
— Нет, у него бы сил не хватило такое утворить. Он же еле ходил…
— Значит, эти? — Климов, сжав до скрипа зубы, кивнул куда-то в сторону. — Бляди эти плоскомордые, ты так считаешь?
— Больше некому, — кивнул Худаков.
Лейтенант резко выпрямился, ноздри раздул, и даже под слоем грязи в тусклом свете фонаря было видно, как побелело его лицо.
— Берем по три запасных диска, и — на ту сторону! — хрипло скомандовал он. — Пока в капусту этих тварей гадских не порубим, не успокоюсь! Башмакин, остаешься здесь, головой за пост отвечаешь! Худаков!..
Он запнулся, словно хотел назвать еще чью-то фамилию, вспомнил, что никого не осталось больше, махнул рукой.
— Приказ ясен, орлы?
— Да как мы перейдем? — буркнул Худаков. — Стельмак ведь там…
— На цыпочках перейдем! — гаркнул Климов. — По стеночке! Со страховкой!
Худаков ничего не сказал, повернулся и отправился в арсенал за автоматными дисками.
Они перешли карниз, страхуясь веревкой, которую удерживал на «нашем» берегу Башмакин. Худаков шел первый, расчищая карниз саперной лопаткой, лейтенант за ним. Перебравшись на ту сторону, они сбросили страховочные тросы и исчезли в дымной темноте. Навсегда.
Вначале Башмакин не понял, что навсегда. Прошел час, полтора, два… Он сигналил фонарем, кричал. Стоял подолгу без движения, прислушивался. Опять сигналил. Опять кричал. Потом батарейка в фонаре сдохла. Он стрелял из автомата в темноту. Ответа не было. Вернулся в расположение, проверил связь, но телефоны молчали. Прошли, наверное, еще сутки. Повалившись на свою койку, уснул тревожным сном, проснулся — ничего не изменилось. Он сидел и соображал: что могло приключиться, какая беда, какая катастрофа, и почему никто не идет на помощь заблокированной смене? Гипотеза у него имелась всего одна, борисенковская: наверху случилась атомная война, и все погибли!
В палатках он нашел резервный фонарь, пополнил боезапас и приготовился выживать.
Первой его одолела жажда. Оцинкованный бак с водой был пуст, а в аптечке, которую каждый боец ОП-79 носил с собой, имелся только маленький пузырек с каким-то раствором, он выпил его, даже не взглянув на этикетку. Стало только хуже. На вторые или третьи сутки он отправился в Зал Огненного Разлома, к куче демонтированных рельсов, отыскал там пару увесистых стальных костылей и метровый обрезок трубы. И пошел открывать двери в Бункер.
Это было очередное государственное преступление, которое каралось расстрелом. Но, во-первых, он уже нес службу у главного шлюза, а потому чувствовал себя отмеченным высоким доверием. А во-вторых, с крестьянской сметкой понял: смерть от голода, холода и жажды гораздо реальней самого сурового приговора трибунала.
Электрические замки, будучи обесточенными, отключились, иначе он бы ни за что их не открыл. Но и незапертая тяжеленная дверь поддавалась с трудом. Он подцеплял герметизирующий кант костылем, надевал на костыль трубу, используя трубу, как рычаг, наваливался всем телом… Дверь отходила на несколько сантиметров, потом костыль срывался и все начиналось сначала. Чтобы оттащить внешнюю дверь меньше, чем на метр, он потратил целый день. Через узкую щель проскользнул в шлюз. Здесь нашел красные скобы гидравлической системы аварийного открывания и, потянув, довольно легко распахнул внутренний люк, который был гораздо легче.
Оказавшись внутри, он посветил вокруг входа, уже ожидая, что здесь должны быть приспособления, облегчающие жизнь. Так и оказалось: нажав большую красную кнопку, он включил освещение и увидел, что находится в широком, не менее трех метров, тоннеле со стальными стенками. Справа и слева имелись двери со штурвальчиками посередине.
Покрутив штурвальчик, он открыл первую. За ней оказался склад одежды. Целый универмаг. Военная форма, какие-то спецкостюмы из зеленой и серебристой ткани, сапоги и ботинки на любой размер, теплое и обычное белье, а еще горы всевозможной штатской одежды — мужской, женской и детской, а еще пледы, одеяла…
Не было самого главного: воды и еды. Ему показалось, что на этом для него все и кончится — сил не осталось ни капли. Но он заставил себя открыть вторую дверь. За ней находился аптечный склад. Среди бесконечных полок, уставленных коробками со всевозможными лекарствами, в том числе такими, о которых он никогда ничего не слышал, Башмакин первым делом нашел дистиллированную воду и гематоген. И только утолив жажду и насытившись, он понял, что не все потеряно.
Он открывал двери одну за другой.
Инструменты и электротехника (батарейки! свет!).
Продовольствие: горы всевозможных консервов, галеты, концентраты, яичный порошок, сублимированное мясо, бесконечные ряды бутылок с соками и минеральной водой, спирт в литровых банках — целое богатство, пир горой!
Топливо: бочки с соляркой, керосин, сухой спирт, авиационный бензин.
Арсенал: в пирамидах тускло блестели ППШ, пулеметы Дегтярева, пистолеты, цинки с патронами и ящики с гранатами, — хватит, чтобы продержаться против целого полка неприятеля!
За складами начались аскетичные спальные помещения для солдат, что-то вроде штаба с пультом связи и усыпанным разноцветными лампочками пультом, какие-то служебные помещения… Потом коридор закончился еще одной дверью, а за ней раскинулся совсем другой мир: ковровых дорожек, мягких диванов, белоснежных ванн и раковин, полированной мебели, нарисованных окон, за которыми, вроде бы, шелестели листвой зеленые деревья… Богатая отделка стен закрывала сталь, и создавалось впечатление, что этот мир находится на поверхности, где-нибудь на правительственной даче в Подмосковье…
Это был мир небожителей, солдатам и обслуге вход сюда заказан, поэтому Башнабаш вернулся в отсек для простых людей и оборудовал себе достаточно комфортабельное жилище в казарменном отсеке. Сработал тут не только врожденный и воспитанный аскетизм, но и лукавая крестьянская предусмотрительность. Дескать, когда придут особисты и начнут свое расследование, то каждый увидит: боец не пользовался привилегиями высшего руководства, а добросовестно и скромно нес солдатскую службу. Для подкрепления этого впечатления он на следующий день перевез на тачке сторожевой «грибок» из палаточного лагеря на площадку Разлома, установил его там как символ того, что прилегающая к Бункеру территория находится под надежной охраной.
Но ни особисты, ни следующая смена, ни аварийная команда — никто не приходил. И месяц, и год, и два, и десять, и пятьдесят…
Глава 5
Бруно Аллегро
г. Москва, воля
Бруно уже знал, что старый хозяин вышел из дела и продал цирк одному чудаку, своему бывшему однокласснику. По слухам, чудак этот владел еще страусиной фермой в Подмосковье и передвижным луна-парком. По тем же слухам, он рассчитал всех цирковых алкоголиков — Диму Царева, известного как «Карла-бодун», воздушных акробатов Васика и Колю, добряка Гошу, бесконечно катавшего старый номер с кошками и голубями, клоуна Нолика и даже предсказательницу будущего Несравненную Госпожу Надин (в миру — Надьку Самойлову), которую Бруно помнил еще исполнительницей трюков с обручами и ведущей абсолютно трезвый образ жизни. В общем, поменялось много.
«Непоправимо много», — мог бы сказать Бруно, поскольку, кроме алкоголиков, наркоманов и токсикоманов, в «Капотнинском Шапито Лилипутов» никто никогда не работал. Даже старый шимпанзе Джус, выступавший в номере «Смертельная схватка с Кинг-Конгом», даже он без стопаря на сцену не выходил.
— И кто у вас остался тогда? — спросил он напрямую. — Уборщица Клава? Питон Харитон?
— Харитон умер прошлой осенью, — сказал Игорь Игоревич.
Он и был тот самый чудак. Странный тип. И офис у него какой-то странный, весь фотками завешан, а на фотках одни страусы.
— Это, блядь, впечатляет! — Бруно красиво развалился в кресле, закинув ногу на подлокотник. — Может, это уже не цирк? Может, вы называетесь как-то по-другому? «Большая уборка»? «Влажное шоу уборщицы Клавы»? — Бруно посмотрел на стену. — Или… «Страусиные Бедрышки»?
Он громко рассмеялся.
— Нет, что вы, что вы… — осторожно сказал Игорь Игоревич, избегая резких движений.
Ему наверняка рассказывали о Бруно.
— Так чем вы тут занимаетесь, я не понимаю? — Бруно сбросил ногу и энергично крутнулся в кресле. — Если есть артисты, я так понимаю, если есть имена — значит, и касса в порядке, и деньги рекой, и все такое. А какие у вас имена? Кто? Откуда? Вы даже Гошу погнали, его в Капотне хотя бы местные синюги знали, они вместе с утра возле детского садика похмелялись! Они ж мычали, хрипели, они ж аплодировали, когда Гоша на арену выходил! Это ж такое начиналось!.. А кто у вас сейчас? Кто? Кто вам будет аплодировать? Я не знаю! Имена нужны! Уровень нужен!
Игорь Игоревич задумчиво смотрел на Бруно. Он находился в некотором замешательстве. Только это было связано не с отсутствием громких имен, скорее даже наоборот — это было связано с присутствием в его офисе нахального бородатого карлика, который вел себя так, будто он по меньшей мере начальник налоговой инспекции. При этом Игорь Игоревич, чей бизнес тесно связан с маленьким народом, был хорошо наслышан о криминальных связях Бруно и его буйном нраве. Сердце подсказывало Игорю Игоревичу, что нахала следует взять за шиворот, приложить бородатой мордой об стол и выбросить вон, наподдав для верности ногой под зад. Трезвый же разум говорил, что в таком случае он вряд ли придет сегодня домой ужинать под красное вино и вряд ли ему вообще когда-нибудь понадобится ужин, красное вино или что-то в этом роде.
— Видите ли, у нас на следующей неделе состоится премьера новой программы, — сказал Игорь Игоревич подчеркнуто вежливо. — Очень насыщенная программа, и громкие имена там тоже как бы…
— Говно твои имена! — расхохотался карлик ему в лицо. — Да назови мне хоть одно, которое сравнится с Бруно Аллегро! Хоть на километр сравнится! Ну? Кто?
Тут Игорь Игоревич допустил ошибку, поняв вопрос буквально.
— Скажем, Султан-Рахим… Чем не имя? У него свой номер «Кентавры на арене», очень приличный, я бы сказал…
— В жопу засунь своих «Кентавров», долбоёб!! — проорал Бруно страшным голосом, оказавшись с ногами на столе прямо перед опешившим Игорем Игоревичем. — Твой Султан тарелки мыл и в уборной моей подметал, когда я всю Москву на уши ставил! И был счастлив, потому что это его уровень! А мой уровень вот!
Карлик шагнул по столу, сметая бумаги и хрустнув новеньким «паркером», грозно навис над Игорем Игоревичем. Правое колено его упиралось Игорю Игоревичу в лоб, и это, надо понимать, был истинный масштаб личности Бруно Аллегро, его уровень, его натуральные габариты по сравнению с представителями племени дылд. Но и этого карлику показалось мало. Он подпрыгнул, ухватился рукой за светильник, подтянул ноги, сделав «уголок». В следующую секунду в потолке что-то треснуло, крепление светильника выскочило из бетона, и Бруно полетел вниз. Но не упал, не растянулся, а ловко соскочил обратно на стол, держа в руке плафон на обрывке провода. Плафон он небрежно отбросил в сторону и сказал, присев на корточки:
— Это хуйня. Я тебе сделаю кассу. «Бруно Аллегро! Триумфальное возвращение Человека-Ядра! Смертельный номер, покоривший Париж, Лондон и Гавайи!». Крупными буквами на фоне языков пламени. Через год у тебя будет свой остров в Индийском океане, по нему будут бегать страусы и загорелые бабы. Или тебя бабы не прикалывают?
— Чего? — проговорил Игорь Игоревич, красный, как помидор. Он оторопело взирал на свой разоренный стол.
— Тогда только страусы. Зацени, дылда: за выступление я прошу каких-то триста пятьдесят долларов. Триста пятьдесят! — повторил он, тыча коротким пальцем в голову Игоря Игоревича. Тот каждый раз вздрагивал и пытался отстраниться. — Это ровно в три раза меньше, чем я брал на Гаваях! А уже через год ты в «Форбсе» в первой сотне миллионеров, весь в страусиных перьях, под знойным солнцем среди пальм! Триста пятьдесят долларов, я не шучу!
Даже страусы на фотографиях удивленно вытянули свои шеи. Некоторые, правда, спрятали головы в песок. Игорь Игоревич, пятясь, встал со стула, странно как-то взмахнул руками перед лицом (очень странный тип) и проговорил:
— Вы с ума… Я не… Вы просто… Триста пятьдесят… Я вас даже… Да кто вы такой?!
Бруно отреагировал на удивление спокойно. Он спрыгнул на пол, отряхнул штаны и сказал вполне доброжелательно:
Читать бесплатно другие книги:
