Природа зверя Попова Надежда

– Нет, не хочешь, – возразил он и повысил голос, предваряя возмущение: – Ты хочешь спокойствия – в первую очередь душевного, хочешь быть в этой жизни кем-то; не малопонятным себе самому существом, а кем-то, кто знает, для чего живет и кто он такой. Хочешь определенности. Разумеется, смертная казнь – штука определенней некуда, однако ведь умирать не хочется не только в двенадцать лет. Жить охота всегда, и чем старше мы, тем больше ценим жизнь, тем крепче хотим за нее цепляться; и твой предел мечтаний тоже не лежит на помосте, а потому оставь браваду и ответь честно: ты хочешь жить, Максимилиан Хагнер?

Долгие несколько мгновений Хагнер сидел молча и недвижимо, глядя в пол у своих ног, и даже, кажется, дыхание замерло в его груди.

– Да, – с усилием выговорил он, наконец, и Курт одобрительно кивнул, придвинувшись вместе с табуретом ближе:

– Хорошо. Вот это уже четкая задача. Стало быть, мы будем решать, как этого добиться, как для этого должен поступить я и что должен сделать ты. Ты и впрямь уже парень взрослый, а потому я не стану наворачивать круги и буду говорить прямо. Первое, что я скажу, это вещь очевидную: ты уникален.

– Не особенно, – криво улыбнулся парнишка. – Ваша зондергруппа и приятели этого охотника знают, что таких, как я, пусть не великое множество, но…

– Второе, что я скажу, – оборвал его Курт. – Скажу и велю запомнить раз и навсегда: ты не такой, как они. Я снова повторю то, что ты уже слышал от меня: все зависит от самого человека, будь этот человек уличным подонком, магистратским писцом или сверхъестественным существом. Также напомню то, что ты слышал от упомянутого тобою охотника: со временем утрата контроля над собой сойдет на нет, и ты научишься управлять собственными мыслями и действиями в любом виде. Согласись, это уже решает массу проблем.

– А если мои мысли и мои действия в этом самом виде, в конце концов, одолеют меня?

– Своим мыслям ты не хозяин, – согласился Курт просто, – но действия будут всецело в твоей власти. Ты, если задуматься, в невероятно выгодном положении. Ради поддержания твоей жизни тебе не надо убивать других и даже простого нанесения вреда, не опасного для жизни окружающих, не требуется. Тебе нужно лишь время, а уж этого добра полно.

– Не надо убивать… – повторил Хагнер. – Я уже убил.

– Не скажу «плюнь и забудь» – это невозможно. Однако винить себя не за что: этих планов ты не вынашивал, этого не готовил, этого, по большому счету, и не совершал. Нельзя корить человека за то, что он, повернувшись во сне, сбросил стоящую над изголовьем скульптурку из бесценного стекла. Надо думать, мать сказала тебе примерно то же самое наутро, когда тебе стало известно о случившемся. Не могла не сказать. Но главное, что ты понимаешь это и сам; понимаешь, но не попускаешь самому себе так думать, не дозволяешь самому себе простить себя, потому что, как тебе кажется, отпустив себе это прегрешение, ты точно бы примешь совершённое, словно одобришь то, что было сделано.

– Я не должен корить себя, – отозвался Хагнер тихо, – но не смогу «плюнуть и забыть»… и что тогда делать?

– Просто смирись с этим. Это сложно, понимаю, но сделать это придется, чтобы сохранить рассудок в здравии и не испакостить себе окончательно всю оставшуюся жизнь.

– А много ли ее осталось? И что это будет за жизнь?

– Будем надеяться – долгая и увлекательная.

– Что вы хотите со мной сделать, куда, на какое место в мире хотите меня поставить? Что мне дадут эти «смягчающие обстоятельства»? Что со мной будет?

– И третье, наконец, – кивнул Курт серьезно. – Ведь ты сам понимаешь, просто жить, жить как все, ты не сможешь, этот мир не приспособлен для тебя, а ты не приспособлен для этого мира. Как я сказал – ты уникален. Пока твоя уникальность не повинуется тебе самому; будь ты умалишенным, ночами впадающим в агрессию, я рекомендовал бы суду поместить тебя в особый дом призрения, под надзор хорошего духовника и лекарей, но в твоем случае этого мало.

– И что же вы будете этому суду «рекомендовать в моем случае»?

– Ничего, – коротко ответил он, пояснив, когда Хагнер вопросительно поднял брови: – Суда просто не будет, если сейчас мы договоримся. Ты, на наше счастье, парень здравомыслящий, а посему, полагаю, сумеешь понять все выгоды моего предложения.

– А что вы будете предлагать? – настороженно уточнил парнишка.

– Предлагаю обмен. Меняю твои уникальные возможности на нашу помощь в приручении твоего зверя. Предлагаю то самое место в мире, ту самую определенность. Или, если выразиться не столь патетично, предлагаю тебе работу.

– Вы… – начал Хагнер, запнувшись, и с усилием докончил, едва удерживая недоверчивую усмешку: – Вы предлагаете оборотню работать на Инквизицию?..

– На нее работают священники, карманники, профессора, шлюхи и рыцари, – пожал плечами Курт. – У всякого свои таланты.

– Но с моего таланта – какой прок? Что пользы в умении становиться животным?

– Поглядим. Любое редкостное умение приложимо к делу, вот только тебе предстоит решить, к какому именно. Ты можешь попытаться сбежать от меня и, если это получится, продолжить существовать, как прежде, прячась от людей и дожидаясь времени, когда освоишься с собой; ведь теперь ты знаешь, что это рано или поздно случится. Можешь отдаться зову зверя, наплевать на то, что сегодня так терзает тебя, и поплыть по течению; быть может, спустя время ты отыщешь тех, кто поступил так же, и вольешься в их среду, исторгнув себя из людского сообщества вовсе. А можешь принести пользу себе и другим.

– Хотите меня выдрессировать и использовать против таких, как я?

– Помнишь, что я сказал? – одернул Курт строго, и Хагнер покривился:

– Да, помню. Я не такой, как они. Почему? Потому что вам хочется так думать?

– Потому что тебе так хочется. Избыток силы и талант к бойцовским навыкам не означают, что их обладатель должен выходить на большую дорогу и грабить путников. Иногда такие идут на военную службу, знаешь ли. Или к нам. Все зависит от собственной воли.

– Вы не ответили, – заметил Хагнер.

– А какие варианты у тебя есть еще, даже если и так? Я все их назвал; что ты выберешь? Есть, конечно, и еще один выход: головой вниз с обрыва. Однако выход, я полагаю, не из лучших.

– Я не боец, – хмуро проговорил парнишка. – Я могу, если поднапрячься, поднять мешок с камнями, знаете?.. Но при этом меня били соседские мальчишки.

– Это наживное.

– Соглашайся, Максимилиан, – просительно шепнула Амалия, снова вцепившись в его руку. – Это жизнь, наконец. Тебе не надо будет больше прятаться…

– А я думаю, – возразил Хагнер, – что, если соглашусь, меня запрячут так глубоко, что и я сам не буду знать, где я.

– Зато будешь знать, кто ты.

– Вы тоже этого не знаете, майстер Гессе, вы сами сказали об этом. Никто не знает, вашим специалистам о подобных тварях ничего не известно; а вот Ван Ален считает, что я отмечен Сатаной. И как вы можете предлагать мне работу на Бога?

– Охотничьи байки, – ответил Курт уверенно. – Все тайное, непонятное и неизвестное, а главное – опасное мы склонны приписывать темным силам, однако не всегда это справедливо.

– Тогда откуда я такой? Почему я такой? Что я такое?

– Соглашайся, – предложил Курт настоятельно. – И разберемся в этом вместе.

– Соглашайся, – эхом повторила Амалия, и парнишка отмахнулся, устало опустив голову:

– У меня нет выбора. Не знаю, для чего я упираюсь и задаю все эти бессмысленные вопросы, ведь все и так ясно. Мне больше просто некуда деться, потому что к ним, к таким – я не хочу. Просто я уже почти привык, что все так, как было вчера или год назад, и я теперь уже не могу представить, как может быть по-другому… А что будет с ней? – внезапно нахмурился Хагнер, кивнув на мать. – Ее вы просто отошлете прочь?

– Думаю, те, кто займется твоим обучением, придумают, как устроить и ее жизнь, не разлучая вас вовсе; ведь, полагаю, тебе бы этого не хотелось. Это буду решать не я, но, поверь, все устроится наилучшим образом.

– Для кого?

– Для всех. В конце концов, подумай и о матери тоже – довольно ей уже бродяжничать, прикрывая тебя от неприятностей.

– Бьете ниже пояса, – заметил Хагнер угрюмо. – Только это ни к чему. Я уже говорил – у меня нет выбора.

– Подписи кровью брать не стану, – возразил Курт, – но хочу, чтобы ты это сказал. Пусть недосказанностей не будет.

– Я согласен, – четко выговорил Хагнер. – Вручаю себя вам, и делайте со мной, что хотите. Теперь, майстер Гессе, вы довольны?

Глава 9

– Ты действительно доволен итогом этой беседы? – уточнил Бруно едва слышно. – Не похоже, чтобы парня ты осчастливил.

За окнами трапезного зала сгустилась уже почти ночная тьма, когда они, возвратившись, заняли прежние места за столом. Постояльцы мало-помалу притихали, косясь на мутное стекло и вслушиваясь в вой метели, и теперь едва не каждое слово было слышимо издали, отчего говорить приходилось полушепотом.

– Я не продавец гашиша, – передернул плечами Курт, – и счастье посему – не мой товар. Однако согласился он добровольно и вполне доволен тем, что получил.

– Согласие на сотрудничество под угрозой смерти, сдается мне, не есть добровольное. Разумеется, такой выход и впрямь для него лучший, однако радости от этого мало.

– Простой аргумент, подтверждающий мои слова, – сообщил он с усмешкой. – Вспомни, чем он пытался возражать; перечислил все, от вероятного заключения его в темном подвале до опасений собственной подчиненности Дьяволу, он упомянул даже о своих слабых боевых способностях. Однако его, столь тяжко переживающего совершенное им убийство, не тревожило, что я de facto нанимаю его для того, чтобы в будущем убивать… Что он там читал у того священника, кроме похабных брошюрок? Рыцарские романы?

– И ты полагаешь…

– Парень рвется в бой, – уже серьезно пояснил Курт. – Как ни крути, а зверь будет требовать драки; характер у него и теперь уже не мед, а будет еще хуже. Агрессию он сдерживать научится, но сама она никуда не денется. Он этого пока не осмыслил, но уже предощущает. Я же дал ему возможность в будущем приложить свою активность к делу, причем к делу, не идущему вразрез с суждениями о справедливости. Ну, и маленький bonus – почувствовать себя героем. Или нет, не так, – сам себя поправил он. – Почувствовать себя Героем. Матушка воспитывала его «правильно», а в свете событий последних двух лет – уделяла этой правильности особое внимание; переложи это на книги о приключениях, рыцарях, благодарных девицах и о хвале добродетели… Кто в таком возрасте и с таким воспитанием не мечтал о подвигах?

– Я не мечтал.

– Заметно, – покривился Курт насмешливо. – Так ведь и воспитание подкачало… А он мечтал. А все мечтатели мечтают быть не такими, как все; мечтают, пока не осознают, насколько сильно любая непохожесть на всех прочих меняет жизнь. Пока его уникальность приносила ему только разочарование и доставляла одни неприятности; в таких условиях единственное, чего он может хотеть – это чтобы какая-нибудь красавица-принцесса расколдовала его своим жгучим поцелуем, и то, что он почитает проклятьем, спбло с него. До сих пор за его уникальность его могли только ненавидеть, бояться и преследовать. Я же предложил ему жизнь, в которой эту особенность оценят и полюбят, научат получать от нее все выгоды, какие возможно, укажут область применения… А в таких условиях маячащее у горизонта геройство становится куда ближе. И ему это понравится.

– А главное, – продолжил Бруно, – появится неизбывная благодарность и преданность тем, кто помог ему в трудные времена?

– Не без того, – передернул плечами Курт.

– Теперь я знаю, о чем говорили основатели академии, побеседовав с приговоренным к повешению оборванцем в камере кельнской тюрьмы.

– Они не ошиблись, – заметил он. – Ни в чем.

– Полагаешь, и ты не ошибся? Я сейчас разумею не только твои пророческие сентенции касательно его будущего; уверен ли ты, что не ошибся в настоящем?

– Убежден ли я в том, что парнишка не тронулся умом на пару с мамашей? – уточнил Курт, кивнув: – Да. Это не фон Курценхальм, не тот случай. В конце концов, ради очистки совести мы удостоверимся в этом сегодня же.

– А это второе, что меня беспокоит. Быть может, напрасно ты воспретил выпускать его сегодня? Замкнутое помещение, чужие люди рядом et cetera, et cetera; дело может быть довольно шумным. Ну как ему вздумается, к примеру, взвыть.

– Мать утверждает, что ничего подобного не происходит, что кажется мне логичным. Вой, вообще говоря, не есть постоянное волчье занятие; разве на воле, в хорошую погоду, удовольствия для, или в голодные ночи с тоски. Вот огрызаться и порыкивать он, быть может, станет, но избранная мною комната отстоит от всех прочих в достаточном отдалении.

– И все же опасно.

– Знаю, – покривился Курт, – но выпускать его наружу не хочу. «Ночь полной силы»… Кто знает, что с ним может произойти в эту самую ночь, учитывая, что вчера парень впервые оскоромился. Лучше ему быть под надзором.

– Если он вырвется… Ведь это харчевня-мечта ликантропа. Куча народу, не умеющего себя защитить, и огромный зверь среди них.

– Не вырвется. Амалией накоплен весьма значительный опыт по части использования той самой веревки.

– Если Ван Ален узнает…

– Значит, он не узнает. Если верить статистике матери, у нас в запасе еще пара часов; за это время все разойдутся по постелям, все устали и уснут тотчас, Ян сам же вызвался нести стражу первым – все сложилось не самым худшим образом.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – вздохнул Бруно, и он отмахнулся, поднявшись:

– Не имею ни малейшего представления; разумные обоснования измышляю на ходу. Ну, так за интуицию, если не ошибаюсь, меня и ценят?

Ответить помощник не захотел или не успел; не дожидаясь ответа на свой весьма риторический вопрос, Курт развернулся, пройдя к столу охотника, и присел напротив, одарив Марию Дишер улыбкой:

– Не помешаю?

– Помешаешь, – отозвался Ван Ален, и он пожал плечами:

– Увы. Зато не придется предварять разговор долгими околичностями, скажу прямо – даме пора в постель.

– Согласен, – хмыкнул охотник; Курт качнул головой:

– В полном одиночестве, к сожалению.

– То есть, вы хотите, чтобы я дала вам поговорить о чем-то тайном? – осторожно уточнила Мария. – Что-то случилось?

– Нет, – легкомысленно улыбнулся Курт. – Просто речь пойдет о вещах жестоких, кровавых и оттого неприятных, а для юной девицы, тем паче перед сном – неполезных.

– Хорошо, я уйду, – легко согласилась Мария, выбравшись из-за стола, и, помявшись, вздохнула: – Хочу сказать вам спасибо, майстер инквизитор. За то, что… ну, вы понимаете.

– Быстро очувствовалась, – заметил Курт, когда она скрылась наверху, и Ван Ален усмехнулся:

– Для городской неженки девица крепкая, это верно. А вот парень хлипковат. Занимаясь таким промыслом, надо быть готовым к неприятным поворотам и уметь мало-мальски за себя постоять.

– Так вот отчего наш дамский угодник столь понурен сегодня… Невзирая на мою полную солидарность, вынужден попросить впредь драки и разборки оставить на время, когда кончится этот бедлам.

– А, брось, – отмахнулся охотник. – Костей я ему не ломал, суставов не выкручивал; он вполне подвижен. Глаз не подбил; зрение в порядке. Руки-ноги целы, потроха тоже, словом, утраты относительно годной к обороне единицы не произошло. А вот после я еще побеседую с этим любителем девиц с приданым, дабы не порочил репутацию честных волокит.

– Думаю, уж ты восстановил доброе имя бескорыстных ухаживателей в полной мере.

– Ты уверен, что обошлось без зелий или другого чего?

– Уверен, – усмехнулся Курт. – Это не моя епархия.

– А попадались подобные дела по твоей линии?

– Случалось, – согласился он, бросив мельком взгляд в окно. – Явление не столь частое, как принято думать среди обывателей, однако же – случается. Также не соответствует общепринятым суждениям и тот факт, что приворотами развлекаются по большей части женщины; все хороши. Женщины попросту склонны терять голову, а оттого попадаются чаще. Зато мужская часть человечества временами измышляет такие сложные планы, что порою даже трудно бывает определить, в чьей юрисдикции вообще лежат их художества.

– Любопытно, – заинтересованно отметил охотник.

– История была занятная. В одном я сказал этому ухажеру правду: Германию я объехал и впрямь если не вдоль, то уж поперек, и маленьких городков повидал немало. И вот в одном таком городке один не в меру сознательный папаша фактически за косу притащил ко мне свою дочь, сопроводив это заявлением о том, что оная сношалась с Дьяволом. Девчонка, собственно, особо и не отпиралась. А дальше пошло, ниточка за ниточку – и ее подруга была замечена в подобном непотребстве, и подруга подруги… Словом, во всем городе набралось десятка два таких некогда девиц и еще с десяток замужних матрон.

– И?

– И, – продолжил Курт, – чем дальше, тем более интересно все складывалось. Звать себя он велел «майстер Леонард»; являлась эта, с позволения сказать, темная личность, разумеется, всегда ночами, лица было не разобрать, говорил шепотом, весь в черном. Серой, что показательно, от него не пахло, зато вовсю смердело «неземными ароматами». Не стану утомлять подробностями расследования; если коротко – городок, как я сказал, был маленький, и выяснить, кто из простых смертных настолько пропах благовониями, труда не составило.

– Аптекарь, – предположил Ван Ален, и Курт одобрительно кивнул:

– Почти в точку. Сам аптекарь не подходил по приметам, а больше вариантов просто не осталось. Подмастерье. Тощий прыщавый воробей, жил с бабкой, которая вила из него веревки, на людях двух слов связать не мог, собеседнику даже в глаза никогда не смотрел и вообще слыл полудурком. Зато, как оказалось, начитанным полудурком; все ж под рукой[30]. По доброй воле с ним не желала связываться ни одна местная дурнушка, а при таком подходе сдавались почти все. Дамочек привлекает все таинственное и необычное, даже если это сам Сатана. Непостижимые перипетии женской психики.

– И чем история кончилась?

– В былые времена гореть бы им всем скопом, вместе с девицами и матронами. Сейчас, но в ином месте его, верней всего, попросту отправили бы за решетку и в довесок всыпали б плетей; но – сам понимаешь, местная специфика маленьких городков… Отец той самой девицы, что пожаловалась первой, предложил тюремное заключение сменить на дорогу к алтарю. Теперь уж и сама девица не перечила.

– На что только не пойдешь ради их прелестей, – вздохнул охотник с мечтательной улыбкой и, посерьезнев, вздохнул: – Ну, а теперь, Молот Ведьм, давай. О чем таком ты хотел поговорить, что даже спровадил эту милашку прочь?

– Ликантроп, – пояснил он. – Это сейчас, если не ошибаюсь, самая животрепещущая тема. Отчего ты спокоен?

– А что же я должен делать? В панике бегать здесь, сшибая столы?

– «Ночь полной силы», – выговорил Курт с расстановкой. – Чем она отлична от прочих и чем грозит нам? И если грозит – повторю свой вопрос: отчего ты спокоен? Если же не грозит, для чего уделять ей особое внимание в рассказе о ликантропах?

– Для того, что ты об этом просил, помнишь? Ты хотел знать все, что знаю я и не знаешь ты, о вервольфах, стригах, ведьмах, призраках и прочей шушере. Я и говорил все. Все, что в голову пришло, что помнил и слышал… Слушай, – почти со снисхождением улыбнулся Ван Ален, – это просто так звучит – «ночь полной силы»; красиво и таинственно, просто потому что слова так легли. А на деле это лишь констатация факта, не более.

– Но факт констатируется вполне определенный, и притом отличный от фактов, имеющих место в прочее время.

– В прочее время… – вздохнул охотник устало, усевшись поудобнее. – Если это вервольф неопытный еще, молодой, со своей сущностью не объединившийся – в эту ночь он подступает к такому объединению ближе всего. Могут быть примечены даже признаки разумности; ну, ты понимаешь – все варьируется, в зависимости от того, насколько особь зрелая. Если совсем молокосос – перемен почти никаких, в эту ночь он такая же тупая зверюга, как и в любую другую из пред– или послеполнолунных. У уже взрослого тоже не заметно особой разницы; да что там – ее просто нет. Такая же непозволительно разумная зверюга, как и в иные ночи. Это если иметь в виду таких, как наш приятель – кто оборачивается в волка. Если говорить о тех, кто попадается чаще, о двуногих тварях со страховидными мордами невнятного генуса, то они в эту ночь попросту чуть менее бешеные. У этих почти никогда не случается совместить два естества; они смутно помнят, что делали в ином облике, и плохо себя контролируют. Примерно то же относится и к полноценным волкам в возрасте не зрелом, но уже и не юном. Доходчиво, или нужны дальнейшие растолкования?

– Стало быть, – подытожил Курт, – если ты прав, и наш сосед есть особь уже взрослая, если он и без того отлично осознавал, что делает и для чего, в эту ночь ничего не изменится – разве что он, быть может, будет лучше владеть своим волчьим телом, ибо достигнет пика единения с волчьей сутью. Так?

– Тебе трактаты надо писать. Эк завернул – «пик единения»…

– Если же мы имели бы дело с молодняком, то никакой особенной разницы в поведении замечено не было бы.

– Да, но, к сожалению, это явно не наш случай.

– Уверен?

– Вспомни, как он вел себя в конюшне. Он знал, что на шум выбежит хоть кто-нибудь, и затаился там, ибо рассчитывал на этого кого-нибудь напуститься. Он караулит нас здесь – не уходит днем, подумав «а что я тут делаю?»; он дожидается ночи, оборачивается и нападает. Эта тварь знает, что делает.

– Все эти сведения – личный опыт? Или наработки ваших теоретиков?

– Опасаешься за достоверность? – усмехнулся Ван Ален. – Расслабься. Не то и не другое. Это выводы старых охотников – на мой взгляд, такой источник куда как надежней всего прочего. Знаешь, тобою столь любимые древние книжки дело, конечно, хорошее, но я больше полагаюсь на рассказы тех, кто видел, слышал и делал что-то год назад или десять, когда – из первых рук. Мало ли, кто и что там написал, двести лет назад.

– Или рассказал о себе после третьей бутылки, – возразил Курт. – Особенно молодому поколению, глядящему снизу вверх на бывалого героя-истребителя.

– У нас не принято, – ревниво отозвался Ван Ален. – Можно травить байки о том, что после убиения твари тебе отдались все девки местной деревни, но о самих тварях – не врут. От этого жизнь зависит. Именно так, а не из древних рукописей, мы узнаём, что, просто пережив укус стрига, стригом не станешь, выжив после нападения вервольфа, не обратишься им, а некоторых призраков нельзя увидеть, если смотреть на них.

– А как же? – приподнял брови Курт; охотник наставительно кивнул:

– Во-от. В твоих умных книжках, небось, таким мелочам внимания не уделяют, зато это можно услышать от какого-нибудь дядюшки Ханса, который вчера как раз возвратился из заброшенного дома. Ты хотел дележа опытом? Пожалста. Кое-кто из призраков, если смотреть на него прямо, тут же становится невидим – его можно разглядеть лишь боковым зрением, там, на грани видимости. Само собою, из-за этого сложно работать, и тут есть свои маленькие хитрости, которыми, уж извиняй, не поделишься – нарабатываются только долгой практикой.

– Ну, как становятся призраками, я приблизительно представляю, – спустя мгновение задумчивости произнес Курт неспешно. – О том, что укус стрига не делает человека таким же, знаю на собственном опыте…

– Фу, – с сострадательным омерзением заметил охотник.

– Да уж, – покривился он. – Не то слово… Процесс обращения стрига мне известен. Также по опыту, накопленному зондергруппой, и свидетельским показаниям знаю о том, что рана, нанесенная ликантропом, может убить, но не обратить… Не знаю одного: как становятся оборотнями?

– Ты всерьез? – не пытаясь скрыть снисходительной усмешки, переспросил Ван Ален. – Ваши мудрецы не знают такой простой вещи?

– Даю минуту на то, чтобы насладиться собственным превосходством, – дозволил Курт. – После чего еще минуту можешь посвятить воспоминаниям о том, что я тебе уже говорил о таимых вами сведениях, наряду с несущественными – жизненно важных.

– Да ладно, – примирительно отмахнулся охотник. – В самом деле – откуда вам знать, вам от роду чуть больше тридцати лет, а вашей зондергруппе, насколько мне известно, и вовсе не больше десятка… Ну, с вервольфами все куда проще и – сложней, чем со стригами. Те могут обратить… ну, или попытаться обратить кого угодно; в худшем случае ничего не получится, и подопытный отдаст концы…

– В худшем случае, – возразил Курт, – из подопытного выйдет упырь. Видел, быть может – такие облезлые, смердящие и тупые.

– Да?.. А я полагал их другой разновидностью. Видишь, и вам известно что-то, что не известно нам… А вервольфы – эти размножаются исключительно старым дедовским способом.

– Не понял, – нахмурился Курт, и охотник вздохнул с показной усталостью:

– Вервольфами, Молот Ведьм, не становятся – ими рождаются. Только так, и никак иначе.

– Eia, – ровно заметил он.

– Ну, всё, конечно, не совсем так просто, но… Или – нет, все просто, но для меня это несложно настолько, что я даже не знаю, с чего лучше начать и как рассказать. Вот, к примеру, как рассказать о том, что такое «я»? Да никак.

– «Я», – проговорил Курт скучающим тоном, – употребляется как обозначение человеком собственной сознаваемой сущности, самого себя в окружающем мире как личности и как обозначение субъекта в философии.

– Ты всё вот это сейчас кому говорил? – болезненно поморщился Ван Ален и снова вздохнул. – Ну, хорошо, попытаюсь изложить обозначение этой их сущности по порядку, только, надеюсь, чуть понятней… Такая, стало быть, у меня будет лекция. Сначала об исключениях из нашего правила. Есть и те, кто оборотнем не родился, кто – стал, но к этому приходят через увлечения всяческими колдовскими штуками. Нарочно. Такие и оборачиваются не в чудищ с руками или вот в таких, как наш знакомец, древних тварей, а в настоящего волка; ну, только крупней, может быть. А может и не быть. Вот как раз с этими ребятами все сложно. Лично я их выделил для себя в особый класс малефиков и к собственно вервольфам не отношу. Я таких пока не встречал, да и среди старых охотников есть только те, кто о них слышал; о том, как они получают такую способность, есть уйма наукоподобных слухов и народных преданий, но за правдивость хоть одного из них тебе не поручится никто.

– Надо полагать, об интересующем меня субъекте и ему подобных вы осведомлены больше.

– Полагать надо, – подтвердил охотник. – И мы, само собой, осведомлены.

– Итак, – подвел первый итог Курт, – если кто-то вдруг обнаружит в себе способности оборотня, это будет неизбежно означать, что где-то в его роду были ему подобные.

– Нет, Молот Ведьм, все веселей: это будет означать, что конкретно его отец – оборотень. Ну или мать. Сучки тоже попадаются, хоть и реже; почему – не знаю. Так это происходит: эта самая осознаваемая сущность в виде одного вервольфа находит себе подходящую девку и плодит через нее другую сущность, до некоторых пор собою не осознаваемую. Потом щенок подрастает, понимает, кто он есть, и – история продолжается.

– Иными словами, оборотничество передается только в следующем поколении, никак иначе? Не через одно, не от прапрадеда или прапрабабки?

– В следующем поколении тоже передается не всегда. Не знаю, каков опыт у зондергрупп, но вот вопрос: не замечали ли ваши, что эти ребята как правило одиночки? Ни дома, ни семьи, ни жен с чадами? Случается, конечно, но крайне редко. И это вовсе не по той причине, что у тебя – не в заботе о близких, попросту в поисках подходящей девицы они могут переиметь половину страны, прежде чем одна из сотни, наконец, залетит. Инстинкты размножения, знаешь ли, своего требуют, и за отпрыска, продолжающего их гнилой род, они готовы полхвоста отдать. В этом твари даже, я б сказал…

– Преданны.

– Неприлично как-то употреблять по отношению к ним это слово. Но – да, вроде того. Кое в чем они даже посильней нас в этом вопросе… Ну, это не важно.

– Важно, – возразил Курт. – Как показал наш разговор о твоем брате – наличие любимых родственников есть вещь еще какая важная. Полагаю, если взять одного из щенков за шкирку и пригрозить утоплением, папаша подрастеряет некоторую долю своей крутости?

– Полагаю – да, – отозвался Ван Ален недовольно. – Но на практике проверить не было возможности.

– Так стало быть (продолжая разговор о папашах), совокупившаяся с ликантропом женщина либо не родит вовсе, либо родит оборотня. Верно я понял?

– Да, попасть в залет от вервольфа дело сложное, видно, человечья натура пытается противиться. А может, мне старики рассказывали, случиться и так, что родится волчонок – прямо вот так, в зверином виде. Поскольку девкам эти твари о своих тайнах из соображений безопасности не распространяются, воображаю, какой это неслабый вдвиг по мозгам… Ну, и последний вариант – тот, что преподносит нам вот такие вот подарочки, вроде нашего приятеля. Такое вот тебе наследование по первому поколению.

– Так значит, все же есть и по второму.

– Вот ведь черт, – тоскливо пробормотал Ван Ален, – никогда и помыслить не мог, что мне выпадет заделаться в профессора… Да, случается. Так говорят.

– Кто? Ваши старики или ваши теоретики со старинными книжками, которым ты не доверяешь?

– Теоретики. Старики – те вроде меня, что увидели или услышали сами, что сами поняли, сами вывели, то знают, и когда вервольфа хватают за шкирку, знаешь ли, не интересуются его родовым древом.

– А стоило б.

– Ну, видать, кто-то все же поинтересовался, кто-то вроде тебя, потому что – да, наши теоретики на эту тему теоретизируют. Да, есть случаи, когда может родиться и обычный человек. Проживет всю жизнь нормальным. А вот его внук однажды в полночь пустится ловить соседей. Но это штука еще более редкая; почему – тоже не знаю.

– Но ваши теоретики…

– Да, наши теоретики, – разозленно оборвал Ван Ален. – Я что, по-твоему, сильно похож на профессора медицины или магистра геральдики? Наследственная передача, ветви наследования… Да во всем этом ум сломаешь. Я, знаешь ли, их треп не конспектировал.

– Но хоть что-то ж в голове отложилось.

– Что-то отложилось, но за точность изложения я не отвечаю, не обессудь. Наши мозголомы на эту тему говорят что-то такое: когда оборотничество передается от отца к сыну – передается по крови. Как, знаешь, это бывает у людей, – пояснил охотник, изобразив умиленное лицо: – «ой, а глазки-то папины!»… Обыкновенно это так. Папины глазки, зубки и хвостик. А вот когда от вервольфа рождается обычный человек – тут все сложней, тут высокие материи. Наследование отпечатывается не в крови, а где-то там, – он махнул ладонью над головой, – как родовое проклятье, которое ведьмы накладывают. Копится там, бурлит, а когда подходит время зачать дитятко – выплескивается, уже в натуре. Ты все понял?

– Да, – кивнул Курт, и охотник поморщился:

– Это хорошо, потому что сам я не понял ни черта.

– Это часть образа – строить из себя непроходимого вояку дурней собственного меча? – поинтересовался он укоризненно. – Все ты понял. Просто, если погрузиться в эту тему сполна и задуматься над всем, что тебе известно, можно ведь дойти в своих размышлениях и до того, что в голову полезут неприятные мысли. К примеру, о том, что существо, с которого ты срезал клок шкуры себе на воротник, ничем от тебя не отличается – только способностью, доступной ему не по личному выбору, а по рождению, то есть, помимо его воли. Что, попади он в нужное окружение в свое время, все в его жизни могло сложиться иначе.

– Снова проповеди о сострадании к тварям? Брось. Зря. Не пройдет; не со мной. Что там им полагалось по рождению – не знаю, но по жизни они мразь. И твои мудрствования об окружении есть не более чем все те же теории, а по-моему, в них это заложено – в крови, там, не знаю, или в духе, или на тонких планах, или еще где, но заложено. Не могут они жить иначе. Видел когда-нибудь ручного волка?.. Я видел. Он будет сидеть у ноги, есть с руки, спать у твоей постели, грызть твоих врагов, но все равно останется диким зверем, жаждущим крови, драки и смерти. Даже если ты возьмешь из помета двухнедельного волчонка и выпоишь его, как родная мамаша, молочком, выкормишь с малолетства – все это в нем проснется рано или поздно. И эти – такие же. Хочешь, чтобы я вслух сказал, что не они в этом виноваты? Да ради Бога. Но мне на это глубоко начхать, потому что они опасны – для меня, моих близких, друзей, да и просто для первого встречного, который не сможет от них отбиться. Они опасны – и я от них избавляюсь. Нам просто нет места в одном доме, а дом этот – мой. Стало быть, и уйти должны они. Я ясно выразился?

– Где ты видел ручного волка? – не ответив, спросил Курт, и охотник запнулся, глядя на собеседника растерянно. – Я спрашиваю – ручного волка где ты видел?

– У одного из наших, – ответил Ван Ален оторопело. – Нашел волчонка и натаскал; в работе помогает… К чему это?

– Ты его убил?

– Кого?

– Волка своего приятеля-охотника. Ручного, но все равно дикого, который жаждет крови. Ты прирезал его?

– Ты это к чему?

– Ты его гладил по загривку, – сам себе ответил Курт. – Кормил, если разрешали. Нахваливал клыки, шерсть и хватку. Поворачивался к нему спиной и пошел бы с ним на операцию, если б случилось работать в паре с тем охотником. Итак, Ян, из твоих обличительных речей и моих проповедей делается лишь один вывод: да наплевать, кто есть кто и склонность к чему копошится в его душе. Главное, чтобы он поступал должным образом – как тот волк, никого не трогая и принося даже, в этом конкретном случае, некоторую пользу. И уж тут тебе возразить будет нечего.

– Я тут вспомнил, – не сразу отозвался Ван Ален, глядя на него с подозрительностью. – Что-то ты упомянул о стригах, среди которых попадаются славные парни… Знаком лично?

– Это имеет значение?

– И вот еще что – не так давно, меньше пятка лет назад, само существование зондергрупп Инквизиции, подготовленных к борьбе с тварями, было тайной, а тут уже они не скрываются, ты во всеуслышание называешь имя их шарфюрера…

– Ну и что, – передернул плечами Курт. – Что еще ты о нем знаешь? Имен всех прочих я не упоминал, найти их невозможно, выйти на их семьи или их самих нельзя, их количество никому не ведомо, а Келлер… Просто Келлер. Отличный вояка и просто хороший человек. Для тебя, как и для всех прочих, он так и останется безличным именем.

– А на вопрос о стриге отвечать не стал, – заметил Ван Ален; он вздохнул:

– Поверь мне, и среди тех тварей есть люди. Есть те, что пытаются себя переломить. Есть те, что выходят утром во двор, когда это не получается. Убивают своих, спасая жизнь людям.

– Продолжая при этом питаться людской кровью.

– Брось, – отмахнулся Курт, – уж в вашей-то среде лучше, чем где бы то ни было, должно быть известно, что для насыщения стригу требуется пара-тройка стаканов раз в пару недель; не смертельно. И ты удивишься, узнав, сколько на белом свете добровольных donor’ов. Среди девиц особенно.

– Ты знаком лично, – подытожил охотник уверенно. – Я же не видел таких, кто поступал бы подобным образом. Чтобы – как тот волк, были безопасны для окружающих… Ну, и Бог с ними, с кровососами, сейчас не о них речь. Я даже готов признать, что с теми ребятами все куда сложней – те хотя бы помнят, как когда-то были нормальными. Вервольфы же были такими всегда, даже когда не знали об этом; природой, инстинктом чувствовали. Это уже из личного опыта: по сведениям, что удавалось собрать, по отзывам соседей, если удавалось отыскать, где они живут – с самого детства вервольфы отличаются вздорным и склочным характером, они нетерпимы, агрессивны и враждебны. Говоря проще, в ответ на «сам дурак» они разбивали нос, а за разбитый нос убивали.

– Четверо, – проговорил Курт неспешно и, когда охотник непонимающе нахмурился, пояснил: – Стольких я убил, живя с уличной шайкой, еще до того, как мне исполнилось одиннадцать. И, если верить Бруно, и сейчас тоже склонен к агрессии, нетерпимости и отличаюсь вздорным и склочным характером. Не говоря о враждебности к окружающим.

– Согласен, – с чувством отозвался Ван Ален. – И, если я верно понял твой намек, то – да, люди порой попадаются и хуже. Но, знаешь ли, не все, с детства агрессивные, есть вервольфы, но все вервольфы агрессивны с детства.

– И этому есть объяснение, – возразил Курт, – вполне обыденное. Если, как ты говоришь, ликантропы создают потомство, делая одну попытку за другой со многими женщинами – стало быть, большинство, если не все они, внебрачные дети. Так?

– Выходит, так.

– А теперь, хоть бы и на примере одинокой мамаши Амалии и ее обожаемого Макса, вообрази себе, каково было отношение к ним этих самых окружающих, к которым злобные твареныши были столь нетерпимы и которым разбивали носы. Положение, прости Господи, выблядка в людском обществе есть штука пренеприятнейшая.

– По твоей логике выходит, что люди сами воспитывают в них злобу?

– Нет. Но, возможно, подстегивают.

– Вон из инквизиторов, – поморщился Ван Ален. – Иди в адвокаты. Посоветую тебя брату в наставники, и ни к чему тогда университет.

– Посоветуй, – вскользь улыбнулся Курт, и охотник, на миг осекшись, поджал губы.

– Не цепляйся к словам, – почти с угрозой потребовал Ван Ален. – И попробуй только сказать, что это твоя работа.

– Это моя работа, – подтвердил он благодушно. – Однако в моем и в твоем деле есть кое-что общее: мы оберегаем обывателя. Посему я бы предложил на сегодня завершить с лекциями (благодарю за сотрудничество) и приступить к этому самому делу. Время позднее, пора бы разогнать обывателя по комнатам и определиться с порядком стражи.

– Я первый, – непререкаемо и все еще недружелюбно выговорил охотник. – Я уже говорил: если он на что-то решится, то, скорее всего, в первую половину ночи, дабы оставить себе больше времени в запасе. Хочу быть здесь при этом. И, как бы вы с помощником ни лили горьких слез о его тяжкой судьбе – прикончить тварь.

– Ну, если ты так настроен, – пожал плечами Курт, поднимаясь. – Weidmanns Heil.[31]

* * *

– А настроен он серьезно, – отметил Бруно тихо. – Даже с моего места было слышно почти каждое слово. Не приведи Господь он узнает…

– Как я уже сказал – значит, не узнает.

Они переговаривались едва слышным самим себе шепотом, хотя комнату Курт выбрал самую дальнюю и глухую именно в расчете на то, что звуки, даже громкие, не проникнут ни в обиталища прочих постояльцев, ни в трапезный зал, где нес стражу серьезно настроенный охотник.

Каморка была небольшой и, судя по всему, порою использовалась в качестве то временной кладовой, то сдаваемой в самую последнюю очередь, от безысходности, комнаты – здесь имелась голая старая кровать без матраса, табурет и рассохшийся стол; в углу небольшой горкой высились сложенные друг в друга корзины, два пустых короба и мешок с ветошью. Светильник, принесенный с собою из их собственной комнаты, освещал пространство вокруг, пламя колебалось от тонкого, пронзительного сквозняка – в этой комнате окно было законопачено не столь добротно, и Хагнер, сидящий на полу, был тщательно завернут в два одеяла за неимением на нем прочей одежды. Веревка из багажа Амалии обвивала его сложным переплетением узлов и петель, местами впиваясь в кожу и давя ее до синевы. «Ничего, – возразил он спокойно на высказанные Бруно опасения. – Мне не повредит – это ненадолго. Когда все случится, именно здесь понадобятся самые плотные витки».

Амалия не говорила ничего – во время этих приготовлений она выполняла и впрямь привычные, судя по всему, действия молча, плотно сжав губы и не глядя по сторонам. Сейчас она сидела поодаль на пустой кровати, сложив на коленях руки, и на сына смотрела с состраданием.

– Как долго еще ждать? – уточнил Курт, когда молчание затянулось, а наличие голого связанного парня на полу стало навевать воспоминания о допросной.

– Минуты, – отозвался Хагнер, с трудом переводя дыхание. – Или того меньше. Мне почему-то кажется, что сегодня это случится раньше.

– Каково это? – чуть слышно спросил Бруно, и парнишка передернулся – не то от холода, не то при воспоминании о происходящем с ним в последние ночи.

– Больно, – произнес он не сразу. – Смертельно больно. Я не помню, что бывает после, помню лишь то, что происходит в начале обращения. Это – словно кто-то сдирает с тебя кожу, одновременно ломая кости, вспарывая ребра и выворачивая наизнанку. Буквально. В эти мгновения хочется умереть на месте.

– Понимаю, что надо было спросить раньше, – вмешался Курт, – однако лучше поздно, чем никогда: крики будут?

– Нет, – невесело усмехнулся Хагнер. – Вместо горла тогда как будто выкрученная тряпка, а челюсти сводит так, что кажется, вот-вот выкрошатся зубы. Шума не будет… Я даже думаю, мне было бы куда легче, если б в моменты обращения я мог хотя бы крикнуть, но не могу.

– Да, – согласился Бруно тихо. – Было бы легче.

– Знаете, о чем я еще думал, майстер инквизитор, когда еще только предполагал, воображал себе свой арест и прочее? Что бы там ни измыслили ваши истязатели – все это будут уже мелочи в сравнении с этим. Поднаторел, – хмыкнул Хагнер, приподнял голову, и, не увидев ни одной улыбки в ответ, вздохнул. – Да. Не смешно.

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Двойная экспозиция может быть как намеренным художественным приёмом, так и техническим браком, когда...
Мы считаем, что наш мир во многом логичен и предсказуем, а потому делаем прогнозы, высчитываем вероя...
Если вас интересует будущее человечества, то эта книга ваша. Ауренга – автор, который может заглядыв...
В своих беседах Ошо рассказывает о том, как жить радостной, счастливой жизнью день за днем, и призыв...
Эти стихи обо всем – о себе и о Ней, о любви и о Боге. Они метафизичны и с той силой тоски и отчаяни...
Четыре школьные подруги встречаются редко, от чего приезд одной из них в родной Краснодар из далёкой...