Эхо Марсельезы. Роман о замках Бенцони Жюльетта
Это приключение началось летом 1807 года. Принцесса Полина, красивейшая женщина своего времени, провела тяжелую зиму в Риме, во дворце своего супруга, в течение которой у ее изголовья сменяли друг друга грипп и не менее губительная скука. Когда же вернулись солнечные дни, она сначала решила вернуться во Францию, а потом – посетить модные в то время лечебные воды Пломбьера. Там она поселилась с мадам де Барраль, своей любимой фрейлиной.
Однажды после полудня обе дамы прогуливались в парке неподалеку от термических бассейнов. К ним подошел красивый и элегантный молодой человек лет примерно тридцати и, элегантно поклонившись, вежливо попросил позволения поприветствовать Ее Императорское Высочество, уточнив, что уже имел честь быть представленным ей предыдущей зимой. Его имя было Огюст де Форбен, и он принадлежал к старому дворянству Прованса. Он был рыцарем Мальтийского ордена, но к тому же еще и поэтом, живописцем, романистом и архитектором. Он обладал такими прекрасными манерами, что Полина удивилась, как это она смогла не заметить такого молодого человека при своем дворе в столь отвратительную римскую зиму.
А причина такого странного ослепления была проста: тогда ее глаза были устремлены на родственника, князя Альдобрандини. Однако теперь Форбен произвел на принцессу такое сильное впечатление, что она решила немедленно сделать его своим камергером. Мадам де Барраль была немало удивлена и заметила вслух, что Полина недостаточно хорошо его знает, но та ответила со свойственной только ей логикой:
– Он поэт, и у него самые красивые ноги на свете!
Впрочем, мадам де Барраль не настаивала. И он прошел почти публичное посвящение в Париже, где узнал, что камергеры принцессы Боргезе имеют лишь две обязанности: они или дежурят у комнаты принцессы или же остаются в ней… Приглашенный на следующий день для представления Его Высочеству, Форбен застал в зале лишь двух-трех человек, окружавших Полину. Та была тепло укутана в широкую муслиновую тунику, которая ничуть не скрывала ее прелестей.
Немного потрясенному Форбену не дали времени опомниться. Гигантский негр в алых одеждах появился на пороге. Это был Поль, любимый слуга Полины, и он пришел для банной процедуры… Принцесса встала, грациозно сбросила легкий муслин, представ перед глазами растерянного камергера в костюме Евы, а потом позволила Полю унести себя в ванную, находившуюся в соседней комнате.
Через полчаса она вновь появилась, закутанная в муслин, легла на шезлонг и тут же объявила, что ей холодно, глядя при этом в упор на одну из дам – на мадам де Шамбодуан. Та тотчас же расстегнула корсаж, обнажив груди, и легла на ковер возле принцессы. Полина возложила свои красивые ступни на пышный бюст придворной дамы, а потом с любезной улыбкой объяснила Форбену, что она приобрела эту приятную привычку на острове Сан-Доминго. Она добавила, что это восхитительное средство от холода, чему ее гость охотно поверил.
Потом последовал сеанс педикюра, в течение которого молодому человеку открылся очень необычный вид… на ножки принцессы и который закончился беседой о том, что лето в этом году, оказывается, было исключительно жарким! За милой болтовней последовало приглашение отужинать вечером на вилле.
Огюст де Форбен был слишком хорошо воспитан, чтобы хвастаться тем, что произошло в тот вечер, однако когда мадам де Барраль вошла в комнату своей госпожи, она без малейшего удивления обнаружила на ее кровати юного провансальца. Из этого она сделала вывод, что новый камергер уже вступил в свою должность.
Это была страстная и пылкая любовь. Форбен скоро понял, что потерял голову. Полина, верная своим привычкам, влюбилась без памяти в своего «прекрасного Огюста». А в связи с тем, что она находила такое же удовольствие в выставлении напоказ своих любовников, как и в соблазнении новых камергеров, эта любовь ни для кого не стала тайной. Там, где Полина – никаких широкополых шляп, манто под цвет серых стен или потайных дверей! Солнце, полдень, и побольше народа вокруг! Она бы занималась любовью и в магазине, и на площади, если бы это было позволительно для Императорского Высочества.
Тем не менее солнце Пломбера показалось ей бледноватым. Чтобы добавить отношениям огня, ей нужен был юг. И Форбен со всех ног устремился в Экс с целью подыскать убежище для их нежной любви. И он нашел Ля Миньярд, который и снял у Жана-Батиста Рэ… весьма дешево. «Теперь о ста тысячах франков говорят как о десяти, я же хотела бы по возможности уменьшить расходы – настолько, насколько позволяют приличия и здравый рассудок», – писала ему Полина. Ибо она не любила тратить деньги ни на что, кроме своих туалетов и украшений.
И вот принцесса на пять недель переехала в Ля Миньярд с Огюстом де Форбеном. Это место ей приглянулось, так как там у нее была прекрасная возможность посещать воды Греу[35]. Но если Форбен вообразил, что сможет наконец в тишине предаваться любовным утехам, то его надежды оказались напрасными: принцесса давала балы, устраивала публичные празднества, всевозможные торжества, куда она созывала чуть ли не всю округу. И сладкое блаженство камергера улетучилось, как утренний туман под яркими лучами солнца. Не говоря уж о любовном пыле!
Апогей наступил с приездом мужа: дорогой Камилло Боргезе, милый мальчик, великий рыцарь перед лицом Всевышнего, о котором генерал Тьебо однажды сказал: «Принадлежать принцу Боргезе – значит не принадлежать никому». Как бы то ни было, теперь он был здесь, и несчастный любовник удалился из спальни Полины в свою мансарду под самой крышей.
Но как-то раз после ужина, устроенного, вопреки обыкновению, в шесть, Полина, встав из-за стола, объявила, что утомилась. А потом она взяла Форбена за руку, чтобы покинуть комнату вместе с ним. Камилло удивился. Как, она уже покидает их? Боже мой, да. Полина чувствовала себя разбитой, и ей необходимо было уснуть. Камилло, который по наивности своей надеялся на чашечку кофе в милой компании, принялся возражать: пусть она идет спать, если чувствует себя усталой, но пусть хоть оставит Форбена, зачем он ей нужен!
– Как это – зачем нужен? – вскричала Полина. – Но, друг мой, я не могу обойтись без него ни днем, ни… ночью!
И она вышла своей грациозной и величественной императорской походкой, в полной тишине, нарушаемой лишь звоном севрского фарфора, который Боргезе очень демократично расколотил о стенку столовой.
То, что происходило той ночью, ни префект Тибодо, ни генерал Червони, присутствовавшие на ужине, вряд ли когда-то смогли забыть. Они провели ту ночь в обществе человека, взвинченного сверх всякой меры. А к шести часам утра мертвецки пьяный Боргезе бормотал проклятья под закрытыми ставнями жены.
– Dio mio! Если бы эта бабеха не была сестрой императора, я бы расписал ее так, что она бы запомнила надолго!
Он потребовал своих лошадей и навсегда покинул негостеприимный Ля Миньярд, оставив Полину спящей, а Форбена, который так и не сомкнул глаз, в душевных терзаниях. Пугливый любовник вскоре попросил об отставке: не потому, что его любовь угасла, а потому, что Полине вздумалось брать уроки пения у дирижера Феликса Бьянжини, и она, конечно же, не могла это делать нигде, кроме как в своей комнате.
Покидая Ля Миньярд, Полина решила сделать подарок его владельцам. Вначале ей пришло на ум подарить им кашемировую шаль, но, прикинув, что это может повлечь слишком большие расходы, она остановилась на том, чтобы осчастливить их своим гипсовым бюстом!
В 1858 году замок перешел к месье Риго, первому президенту апелляционного суда Экса, депутату и мэру города во времена Второй империи. Замок до сих пор принадлежит его почтенной семье.
Это владение можно посетить только с гидом из Туристического бюро Экс-ан-Прованса.
Мирабо
(Mirabeau)
Невозможная парочка…
Из всех серьезных вещей браку уделяется наименьшее внимание.
Бомарше
Замок Мирабо, прочно закрепившийся на горном массиве над долиной Дюранса, не лишен ни изящества, ни шарма. Его четыре круглые башни свидетельствуют о древнем происхождении, но в нем нет мрачности. Светлый дом с элегантными окнами в стиле эпохи Возрождения словно говорит о том, что жить здесь очень даже приятно. «В воздухе ощущается запах всех растений, произрастающих на такой бедной почве, – пишет Морис Баррес[36], купивший замок в начале XX века. – Свежий аромат лилий соединяется с теплым запахом сосен… Я бросаю взгляд на знакомые мне предметы, оживленные падающим на них светом: старые башни, сводчатые ворота, увитые плющом, смешанным с виноградом и акацией…»
Короче говоря, здесь очень даже возможно жить счастливо! Создается впечатление, что своим мирным уделом семейство Рикети обязано, прежде всего, чарующему сосновому аромату. В 1568 году некий Жан, бывший первым консулом в Марселе, купил это владение и право называться Рикети де Мирабо… Замок был загородной резиденцией, куда приезжали, чтобы отдохнуть от жизни, бурлившей в фамильном особняке в Марселе. Обитатели замка, помимо всего прочего, обладали еще и вкусом, обожали роскошь и были склонны посорить деньгами. Эта последняя родовая черта древней флорентийской семьи с наибольшей силой проявилась в том ее члене, который, собственно, и увековечил ее в Истории… Но как же все это было тяжело!..
В семидесятых годах XVIII века в замке постоянно проживал один из славных представителей этого флорентийского семейства: Жан-Эльзеар, бальи Мирабо, бывший губернатор Гваделупы, награжденный большим крестом Мальтийского ордена, генерал галерного флота. Иными словами, привлекательный старый холостяк, которого его старший брат, маркиз Виктор, «повысил», сделав сеньором фамильного замка, причем по той простой причине, что сам он так никогда в замке не побывал.
Этот маркиз Виктор – тоже весьма необычный герой! Верой и правдой долгое время прослужив королю, он начал писать и, никто не знает почему, обратился к экономике, а также к природе (physis) и власти (kratos), о которых так любили рассуждать древние греки. Единственной причиной, по которой он никогда не показывался в Мирабо, были слишком тяжелые воспоминания о супружеской жизни с весьма красивой, но легкомысленной Женевьевой де Вассан. Против этой особы он возбудил громкий судебный процесс, продлившийся добрых двадцать лет. Маркиз Виктор предпочитал жить либо в Париже, либо в своем небольшом замке Биньон, что в Луаре. Тем не менее это вовсе не означало, что судьба фамильного замка его совсем не интересовала, ибо он осуждал нововведения младшего брата.
В 1774 году любезный бальи принял в старом замке одну молодую пару, находившуюся в крайне трудном финансовом положении: графа Габриэля-Оноре Рикети де Мирабо, своего племянника, и его молодую жену, урожденную Эмилию де Маринян, а также их недавно родившегося ребенка…
Габриэль-Оноре, будущий трибун – это именно тот, кого История назовет потом просто Мирабо. Но в тот момент это была просто двадцатипятилетняя копия своего отца, исполненная жестокости, упрямства и буйства, приводившая в замешательство даже маркиза Виктора. Действительно, они оба ненавидели друг друга, и если Габриэль-Оноре склонялся к прогрессивным идеям своего отца, то его дядя лишь презирал своего оппонента, называя его «господином Ураганом» и «графом Взрыв Гнева». Честно говоря, невозможно утверждать, что маркиз был так уж и не прав. Взять, к примеру, тот способ, при помощи которого молодой человек добился руки юной, очаровательной… и весьма богатой Эмилии де Маринян.
Однажды майским утром 1772 года, когда верующие шли на первую мессу в церковь Святого Духа в Экс-ан-Провансе, все были поражены, увидев у окна комнаты Эмилии молодого человека в нижнем белье. Его знал весь город по причине его бесконечных ссор со всеми подряд, дуэлей и карточных долгов. Что же касается Эмилии, то она в это время спала, даже не догадываясь о том, что происходит у ее окна. Габриэль-Оноре еще ночью проник в ее комнату с единственной целью – показать жителям Экса бесплатный спектакль. Убедившись, что его заметили, он так же тихо вышел, перелез через ограду сада, вскочил на свою лошадь и вернулся к себе домой. Теперь ему оставалось лишь ждать, когда пущенная им в ход уловка вынудит графа де Мариняна отдать ему в жены красавицу-дочь, чтобы спасти ее честь. Конечно же, приданое должно прилагаться.
И все же в этой истории было одно действующее лицо, которое могло бы разрушить его дерзкие планы: это была сама Эмилия. За ней ухаживали многие молодые люди, и некоторые из них нравились ей намного больше, чем «уродливый» Мирабо. Но эта его «уродливость» была такой мощной, да к тому же ее подкреплял бронзовый голос, способный сокрушить любые сердца и неприступные добродетели! Девушка не стала противиться браку, по сути, оказавшись героиней удачного романа, который возвысил ее над толпой других женщин, представлявших интерес для шалопая Мирабо. Кроме того, с таким супругом она могла считать себя обеспеченной, а для девушки из Прованса это имело немаловажное значение.
Их свадьба состоялась 23 июня того же года, и это была прекрасная свадьба. Восемь дней! Восемь дней развлечений, танцев, песен… и стычек! Невыносимая жара повлияла на новобрачного, и он решил дать взбучку другу семьи, капитану боевого корабля Креспу де Сен-Сезэру, представлявшему его отца ввиду отсутствия последнего. Кстати, никто так и не узнал, что вызвало эту бурную сцену.
С другой стороны, мы прекрасно знаем причину первой же сцены, произошедшей между молодыми супругами: во время бесконечного праздника Габриэль-Оноре посчитал возможным приударить за одной красивой гостьей в то время, как жена законно считала себя его единственной женщиной. Эта сцена изменила общественное мнение в пользу супруга, женскую же половину этой парочки не преминули обвинить в воинственности. Злые языки даже судачили о том, что несколько тумаков досталось кое-кому из окружающих. И лишь получив сатисфакцию, воюющие стороны отправились к себе в спальню. То есть на территорию, лишенную зрителей, но от этого не становящуюся менее раскаленной.
По окончании празднества они обустроились в великолепном особняке в Марселе, на улице де Ноай. Ах, если бы было возможно провести там всю жизнь! К сожалению, лишь до тех пор, пока приданое Эмилии покрывало огромные долги молодого супруга… Бедность подступила незаметно: один за другим из особняка начали исчезать предметы интерьера. Тот же феномен произошел и с прислугой. А менее чем через год Мирабо заложил и драгоценности Эмилии. Надо же было чем-то питаться! В завершение всех бед наша парочка уже ожидала появления ребенка…
В октябре 1773 года на свет появился мальчик. Мирабо, гордясь своим сыном, всячески заботился о жене, и весь Марсель считал, что теперь «Ураган успокоился» и все у них наладится. Маленький Виктор доставлял огромную радость своим родителям. Но финансовое положение не улучшилось, а даже ухудшилось до такой степени, что им пришлось покинуть роскошный особняк и попросить пристанища у дядюшки Жана-Эльзеара в замке Мирабо…
Дядя встретил родственников радушно. В глубине души бальи любил своего непутевого племянника, а племянницу считал прелестной. Кроме того, он обожал детей… И все было бы хорошо, если бы «господин Ураган» сам не нарушил спокойный уклад их жизни.
Во время одной загородной прогулки, устроенной бальи, Габриэль-Оноре прицепился к словам одного из своих кузенов, господина де Вильнёв-Муана, по поводу его же сестры мадам де Кабри. Вильнёв-Муан, которого в семье звали «Толстопузым», был шестидесятилетним здоровяком, распутником и сплетником. Завязалась драка, и кузен ударил Габриэля-Оноре по спине, что вызвало смех дам. Всех, кроме одной: Эмилия, как всегда, была не на шутку встревожена. Ей было прекрасно известно, что «Толстопузый» ненавидит ее супруга и добром это не кончится. Она побежала за дядей, чтобы все ему рассказать. Маркиз Виктор, в свою очередь, рассудил, что пришло уже два королевских указа об аресте племянника, и теперь настало время исполнить волю государя.
– Не говорите, что будете скучать, моя дорогая, – зло усмехнулся Мирабо-муж, когда увидел спешащих к драчунам Виктора и Эмилию. – Вы наконец избавитесь от меня на какое-то время. Ведь у вас столько любовников…
Молодую супругу это высказывание задело за живое. Да, у нее имелось много поклонников, но она никогда не переступала черту дозволенного. Но после жестоких слов супруга она наконец приняла сначала просто галантные, а затем ставшие все более и более нежными ухаживания красивого офицера мушкетеров, которого звали шевалье де Гассо.
Он был таким молодым, таким отважным и красивым! Он умел галантно изъясняться с дамами и даже не представлял себе, как можно наброситься на них с криком и кулаками. Какой великолепный контраст по сравнению с ее буйным супругом! Истерзанная Эмилия слушала его с благодарностью и постепенно угодила в его объятия. Поистине, Мирабо всегда попадали в капкан шарма и соблазна!
К сожалению, в пылу новой страсти любовники забыли о предосторожностях. Они даже переписывались, и одно из писем де Гассо случайно попало в руки Габриэля-Оноре. Это была настоящая драма! Несмотря на то, что его самого вовсе нельзя было назвать образцом верности, он решительно отказался от роли рогоносца. И обрушил на жену всю силу своей ярости. Он грозил все сжечь и потопить в крови. Эмилия умоляла его простить ее, но ничего не помогало: он желал увидеть де Гассо на коленях! И речи не могло идти о дуэли! Мирабо хотел лишь одного – унизить своего соперника.
Естественно, шевалье не собирался никого умолять! Но вся его семья, объединившись, стала предпринимать попытки выпросить у разъяренного мужа прощение – все, как один, встали на колени. Это была прекрасная сцена, очень драматическая, и Мирабо насладился ею, как настоящий специалист в этой области. А потом он, изобразив дрожь в голосе, все же дал свое прощение…
В любом случае, у Мирабо теперь больше не было времени на мщение. Дела его шли из рук вон плохо. Помимо долгов, ему еще приходилось думать и о «Толстопузом», всегда готовом на любую гадость. И вот случилось то, чего больше всего боялась Эмилия: «Толстопузый» пошел жаловаться к маркизу Виктору, а тот снова поспешил добиться королевского указа об аресте своего невыносимого родственника. И очень скоро стражники короля приехали в Мирабо… и вот супруг Эмилии был отправлен в замок Иф, где ему для успокоения прописали лишь шум волн, визг чаек и крики часовых.
Повинуясь своему внутреннему голосу… и, возможно, желая полюбоваться Парижем, Эмилия приехала в столицу, чтобы просить амнистии для мужа. А оттуда она отправилась в Биньон, к своему свекру. Против всяких ожиданий они прекрасно поняли друг друга. И жизнь там пошла замечательная: там много танцевали, играли комедии, принимали многочисленных гостей. И там ее ждал сюрпиз (а было ли, впрочем, это сюрпризом?) – объявился шевалье де Гассо, и они продолжили свои провинциальные отношения. В результате, уехав на несколько недель, Эмилия надолго задержалась у своего свекра, а в это время ее супруг колесил по дорогам и тюрьмам Франции и Европы. В 1783 году она получила официальный развод. Маленький Виктор умер. Денежные дела были полностью расстроены. И наша парочка уже никогда больше не возвращалась в замок Мирабо, где в глубине соснового бора по-прежнему заливались соловьи…
За время эмиграции Эмилия снова вышла замуж и родила еще одного ребенка, но и он тоже прожил недолго. Мирабо тоже погиб, но его имя навсегда вошло в историю Франции. А его бывшая жена еще долго после его смерти поддерживала культ этого великого человека. Она взяла себе имя маркизы де Мирабо и осталась верной ему, но все это было уже после его смерти.
Что же касается замка, то он, сожженный и разграбленный во время революции, был выкуплен одним человеком из местной деревни, который потом передал его сестре трибуна, мадам де Кабри. Потом замок перешел к сыну Мирабо, потом – к его внуку. Последний продал его графине де Мартель, внучатой племяннице «господина Урагана», которая сделала себе успешную писательскую карьеру под именем Гип. А она продала замок Морису Барресу, и он принадлежит теперь семье этого великого писателя…
Замок закрыт для посещений.
Монсегюр
(Montsgur)
Последняя ночь
Считайте его раненым человеком, ибо раз в этой жизни он видел фигуру ангела…
Поль Клодель
Середина марта 1244 года. В горах холод еще давал о себе знать. Тяжелые облака, пришедшие с соседних Пиренеев, опустились на лесистые вершины дикой части Разеса. Вечерний ветер поднялся и донес до прячущегося человека запах жареного мяса, доносившийся со стороны кухни королевской армии.
С укромного места на склонах горы Святого Варфоломея Бертран де Моренси легко мог разглядеть конические шатры баронов с Севера, чья армия окружала вершину, на которой стоял одинокий замок, затерянный среди облаков. За то время, что они здесь находились, Моренси научился их распознавать. Так, например, он знал, что самый высокий шатер – это жилище Гуго дез Арси, сенешаля Каркассона, руководившего осадой Монсегюра от имени короля Людовика, девятого короля из носивших это имя. Соседний – это шатер Пьера Амьеля, архиепископа Нарбоннского, папского легата, который представлял церковь на последнем этапе войны против еретиков-катаров; войны между сыновьями одного Бога, братьями одной крови… А затем шли шатры множества других знатных людей, которые теперь собрались вокруг костров под открытым небом.
Конечно, королевский лагерь был уже не так силен, как прежде. Он тоже пострадал от жестокой зимы и девятимесячной осады. Плотная ткань шатров полиняла, железо проржавело. И все-такиздесь чувствовались жизнь, сила, движение. А вот наверху…
Угрюмый и высокомерный, словно застывший на вершине горы, которую он венчал так же гордо, как и прежде, замок был похож на надгробие. Бросив на него прощальный взгляд, Бертран понял, что, несмотря на доблесть защитников, замок погиб. И все же этот каменный исполин был превыше человеческих законов…
С трех сторон защищенный отвесными склонами, замок имел единственный подход – открытый скат, на котором королевское войско оставило немало трупов. И лишь нескольким непосвященным было известно о тайном пути, спрятанном от посторонних взглядов и проходившем по песчаному подъему через подземную пещеру, а далее – узкими козьими тропами.
Бертран родился в этих местах, и проводника лучше него было не найти. Здесь ему были известны каждый камень, каждая тропинка и каждая расщелина. Именно поэтому восемью днями раньше, когда стало понятно, что замку придется сдаться, ему доверили двух высокопоставленных катаров и священные книги, чтобы это учение сохранилось, даже когда погибнут почти все его последователи.
Выполнив свою миссию, Моранси осмелился ночью вернуться в замок. Конечно, он мог бы остаться там, куда он отвел святых людей, но он хотел своими глазами увидеть, как Монсегюр встретит свое последнее утро. Его смелость имела еще одну вескую причину: никто не мог запретить ему находиться рядом с малюткой Экслармондой де Перелла, пусть даже перед лицом самой смерти. Этого-то он и ждал в наступающей темноте…
Падение Монсегюра было последним актом драмы, длившейся в течение сорока лет.
На освещенном солнцем Юге, где жизнь всегда была приятнее и радостнее, чем на жестоком и феодальном Севере, Церковь оказалась в руках жадных и развращенных священников, забывших про свой долг святого братства. Тогда в край пришла некая странная религия болгарского происхождения, возникшая под влиянием манихейства[37]. Мало-помалу она закрепилась в крае и начала активно распространять свое влияние.
Люди аскетичные и чистые, одетые во все черное, подпоясанные пенькой, ходили по деревням – чаще всего они появлялись по двое. Их жизнь была суровой, и прозрачные невинные глаза их казались очами, глядящими из светлого потустороннего мира. Да и слова их имели какую-то странную привлекательность. Они говорили, что земля – это обиталище дьявола, а плоть человеческая – это темница души, и лишь душа есть творение Божье. По их словам, нужно было разрушать плоть лишениями и добровольной смертью, а также разрушить брак и семью, ибо одна лишь смерть могла принести желанный покой.
Эти странные люди разительно отличались от обычно слишком толстых монахов, и их речи пользовались успехом у бедняков. Их считали святыми, их принимали даже аристократы. И эти люди, которых называли «совершенными» или просто «добрыми людьми», нередко находили гостеприимный приют под крышами замков.
В 1208 году убийство папского легата Пьера де Кастельно переполнило чашу терпения Рима, и без того взбешенного дерзостью атак «еретиков». После неудачных предсказаний будущего, данных Святым Домиником, папа Иннокентий III, великий государственный деятель, но слишком непреклонный в своих решениях, призвал сеньоров Севера к крестовому походу. И они поспешили выступить под предводительством фанатичного барона, одетого в черные доспехи, чьи сердце и руки не знали жалости. С собой Симон де Монфор принес южанам войну, смерть, пытки и костры…
По Лангедоку прошлись с огнем и мечом. Целые города были вырезаны. Сотни мужчин и женщин бросили в костры. Катары попрятались, но не отказались от своей веры. Противостояние продолжалось годами. Местность была покорена, но еретическое учение продолжало существовать, вдохновляемое переменчивым по характеру графом Тулузским. Наконец, ревнителям истинной веры пришлось перейти от битв к осадам, от приступов к казням, и, в конечном итоге, во власти катаров осталось только два замка: Монсегюр и Керибюс, огромный донжон, затерянный в высоких Корбьерах.
В первом из них несколько сотен верных учению людей и окрестные бароны, которых крестоносцы лишили владений, сплотились вокруг двух сотен «совершенных». Руководил ими катарский епископ Бертран Марти. В течение нескольких долгих месяцев осаждающие ломали себе зубы об непобедимую цитадель. Монсегюр оставался целым и невредимым, несмотря на огромную осадную машину, которую никогда не удалось бы втащить по склону и поставить на расстоянии нескольких сотен метров от стен замка. Осада продолжалась бы несколько лет, если бы один человек из деревни не дал слабину, не согласился на подкуп и не показал бы осаждающим тайную тропу. И вот утром 1 марта по равнине разнесся громоподобный звук рога: комендант замка Раймонд де Перелла, унаследовавший Монсегюр от графа де Фуа и защищавший его вместе со своим зятем Пьером-Роже де Мирепуа, объявил о вступлении в переговоры.
В результате договорились о перемирии на пятнадцать дней, а по истечении этого срока замок должен был безоговорочно сдаться. Военные защитники крепости, из уважения к их отваге, могли сохранить жизнь и имущество. А вот еретики должны были быть преданы огню, если, конечно, они не согласятся на отречение. Наступала ночь с 14-го на 15-е. Перемирие истекало 15-го числа, в полночь. На другой день на рассвете войска Гуго дез Арси должны были вступить в Монсегюр.
Было уже далеко за полночь, когда Бернар де Моранси добрался до двора крепости. Подвешенные к стенам, окружавшим двор, горшки с огнем светили сквозь железные решетки. Они освещали груды тряпья, которые на самом деле были людьми, мужчинами и женщинами, спавшими прямо на земле. Людей было слишком много, к тому же погода стояла относительно хорошая, а все дома с внешней стороны замка были уничтожены. Все спали где придется, и удушающий застоявшийся запах немытых тел ударил в нос Бертрану.
В нижнем этаже донжона отверстия для лучников были забиты тряпками из-за холода. Было светло, слышался сдержанный гул молитв. Все как обычно, ибо Бертран Марти и «совершенные» никогда не прерывали своих молитв.
И все-таки чем-то эта ночь отличалась от остальных. Все, кто не стоял в карауле, собрались вокруг епископа. В первом ряду стояла Экслармонда. Она была рядом со своей матерью Корбой и бабушкой Маркезией де Лантар, которая считалась одной из «совершенных». Сердце Моранси вдруг замерло в груди, когда он увидел, что девушка, подталкиваемая матерью и бабушкой (а также епископом, который был ее духовным отцом), собирается принять Consolamentum[38] – единственное таинство катаров, неизбежный символ веры, после чего просто «верный» становился «совершенным». Но если Экслармонда примет «пострижение», пылать ей на костре!
Эту мысль Бертран де Моранси с ужасом постарался отогнать от себя. Ведь Раймонд де Перелла, который не был катаром и здесь выполнял лишь свой долг защитника крепости, никогда не позволит отправить свою любимую младшую дочь на верную смерть. Но Роже де Мирепуа рассеял все иллюзии молодого человека. Перелла устал, он охвачен печалью и отчаялся. Его свела с ума мысль, что защитить замок невозможно. Теперь настоящей главой семьи стала фанатичная Корба, сама стремившаяся попасть в число «совершенных» и тянущая за собой дочь. Но не сам ли епископ всегда говорил, что юная девушка есть Агнец, сосуд чистоты, избранный Богом? Не он ли рассказывал про врата небесные, готовые раскрыться перед нею? В незримой схватке между Церковью и ересями девушке суждено стать жертвой. Ее собирается забрать Корба, и ей все равно, что против нее супруг и две другие дочери, Филиппа и Альпаис, уже вышедшие замуж и ставшие матерями, прилагающие все усилия для того, чтобы спасти младшую сестру от фанатизма матери. Ничто не может остановить фанатичку!
Пораженный своим горем, Моранси дошел до дверей зала, чтобы еще раз взглянуть на свою возлюбленную. Ее белое платье и светлые волосы сияли среди окружавших ее черных одежд, ее свежее лицо выделялось на фоне прочих измятых и пожелтевших лиц. Стоя на коленях, она подняла руки к высокому человеку с худым лицом, сухому, как старая виноградная лоза, и в одеждах из грубой шерсти. Катарский епископ был уродлив, но голос его обладал мощной силой убеждения, и Бертран внезапно ощутил страх. Власть этого человека была столь велика, что юноша до сих пор не осмеливался сказать Эсклармонде, что любит ее… И вдруг он решился! Промедление смерти подобно. Надо действовать, надо открыться ей – прямо здесь, сию же минуту. Спокойно пройдя через зал, он приблизился к группе людей.
Заметив его, Бертран Марти тут же спросил, нашли ли надежное укрытие те, кого ему было поручено провести? Да. Они живы и здоровы. Тогда почему он вернулся? Ответ не заставил себя ждать: Моранси вернулся за Эсклармондой. Он любит ее и не знает большего счастья, чем сделать ее своей супругой. Он прекрасно понимал, что подобное заявление походило на вызов, но искра света загорелась в глазах девушки, и она протянула к нему руку… Но ее жест был остановлен: епископ встал между ними и произнес: «Это дитя принадлежит Богу, и оно не должно больше слышать призывы человеческой любви, такой грязной и такой позорной».
И тут Моранси охватил праведный гнев! Да по какому праву этот человек осуждает невинную девушку на ужасные мучения?! Эсклармонде было лишь шестнадцать лет, она имела право на жизнь. Мать тоже не должна была увлекать ее за собой, зная, какими могут быть последствия… Бертран тщетно сотрясал воздух обвинениями. В ответ он получил лишь полные сожаления взгляды и все те же слова: брак нечист по своей сути, и костер предпочтительнее; это недолгие мучения, но взамен будут даны вечная любовь и блаженство, Божье величие и свет Рая…
Бертран бесновался в бессильной ярости, он уже не владел собой и был готов броситься на Марти, но тут вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Обернувшись, он узнал Раймонда де Перелла; взгляд старого рыцаря являл само воплощение муки.
– Оставь, мой мальчик! – произнес он. – Ты с ними не справишься. Я уже пытался…
Бертран дикими невидящими глазами обвел собравшихся. Каменные лица, опущенные глаза «совершенных» и фанатичный взгляд Корбы де Перелла, матери, чьи руки одновременно оберегали и властвовали, давя на плечи своей дочери. Немного придя в себя, он увидел епископа, молчаливого, но абсолютно непреклонного. Казалось, игра проиграна: отчаяние холодной волной захлестнуло его – всего лишь на миг, ибо он не желал признавать свое поражение. Ведь у него еще оставалось немного времени.
Волей случая однажды в эту жестокую зиму осады ему удалось встретиться с Эсклармондой у входа в подземелье. И вот теперь он преклонил перед ней колени и, делая вид, что прощается, шепнул ей, что будет ждать ее в условленном месте после трапезы. Там, не теряя времени, за несколько минут рассказал ей о своей любви. Он умолял девушку поверить ему и не приносить себя в жертву. Она выслушала его, а потом даже призналась, что он ей тоже симпатичен. Но тут же заявила, что истинная жертвенная любовь принадлежит не этому миру, а иному. А если Бертран искренно любит ее, то он должен к ней присоединиться… Слова Бертрана Марти оставили глубокий след в ее душе. Единение в смерти – вот о каком браке мечтал этот ребенок шестнадцати лет.
А почему бы нет, в конце концов? И Бертран разыскал епископа, чтобы просить его о включении себя в число его послушников. Так он сможет последовать за своей любимой в смерти. Но и этого Марти не позволил ему. Якобы, чтобы быть допущенным к славной смерти, просто любить недостаточно, надо иметь веру, а веры-то Моранси и не имеет. К тому же его миссия якобы еще не была закончена. Ему собирались поручить еще одно важное дело! Сокровища катаров пока оставались в замке, и они не должны были достаться победителям.
Епископ объяснил: трое «совершенных» – Амьель Экарт, Гуго и Пуатвен – призваны спасти реликвии. Монахов спрячут в подземелье, где теперь хранятся припасы, а вход замуруют. После сдачи замка, ночью, Моранси поможет им выбраться из тайника и на веревках спустит в пропасть вдоль отвесных скал. Потом они будут отправлены в надежное место.
Можно себе представить, как юноша отреагировал на подобное приказание! Спасать «совершенных» после того, как у него собирались отнять жизнь и даже смерть Эсклармонды? Да они смеются над ним?! Нет уж, пусть лучше будет обмен: спасение сокровищ против жизни девушки!
На этот раз шансы договориться были вполне реальные, так как спасение сокровищ – это дело очень важное. Было видно, что Бертран Марти колеблется… Но он все же решил не уступать, ибо Эсклармонда сама стремилась к смерти. А этой жизни, которую ей хотели подарить, она не желала. Она сама хотела последовать вслед за матерью и бабушкой по пути, ей предначертанному. Более того, если ей откажут в Consolamentum, она уморит себя голодом, как это делали все «совершенные», когда желали покинуть этот мир. Что же касается Моранси, то, если его коснулась скорбь, ничто не мешает ему достичь своей цели: он может найти смерть, которая позволит им соединиться в Вечности… Разве не об этом доказательстве любви его просила возлюбленная?
И как прикажете поступать после таких слов? Чем на это отвечать, если не согласием? Побежденный, повесив голову, Моранси вынужден был исполнить то, что от него требовали: подготовить исчезновение сокровищ и людей, которых он теперь ненавидел, но готов был (он это теперь точно знал) сделать все, чтобы их спасти.
Через несколько часов трое «совершенных» скрылись в подземелье, а вход в него замуровали. Однако Бертран не присоединился к ним, как от него требовалось. Он хотел испить чашу горечи до дна.
Стоя рядом со стариком Перелла, чье лицо было залито слезами, он видел, как открываются так долго остававшиеся неприступными ворота замка и как они пропускают во внутренний двор людей короля. Он видел длинную вереницу катаров, связанных попарно, тяжело двигавшихся, спотыкавшихся о камни на дороге к огромному костру, приготовленному в поле перед замком.
Там палачи оградили кольями площадку, закрытую со всех сторон, и набросали на этом пространстве бревен, вязанок хвороста, просто веток и даже соломы, чтобы сырое дерево быстрее занялось. Сверху налили смолы и посыпали серы. И в этом аду должны были погибнуть около двухсот мучеников, которые добровольно вышли к сенешалю и папскому легату.
Эсклармонда, чьи светлые волосы, ниспадая на плечи, оживляли черное платье, в которое она теперь была одета, шла во главе этих людей, рядом с Бертраном Марти. А он во весь голос пел псалом, который нестройными голосами подхватила вереница монахов, шедших следом. Пение болью отзывалось в сердце Моранси, который не осмеливался даже взглянуть на отца девушки. Лица обоих были каменные, но чувствовалось, что души их пребывают в агонии.
Вскоре приговоренные подошли к изгороди. Палачи, ожидавшие их, развязывали несчастных и одного за другим грубо толкали внутрь, прямо на вязанки хвороста. Потом вход закрыли и с четырех сторон забросали площадку факелами. Сырое дерево дымило, вызывая приступы удушья и кашля, потом появились языки пламени, а вслед за ними и первые крики боли. Все время было слышно пение. Оно не прекращалось до самого конца.
Теперь старый Раймонд де Перелла упал на колени и разрыдался, он уже не мог дольше сдерживаться. Две его дочери, стоявшие рядом, потеряли сознание при виде этого ужасного зрелища. Кроме них ни одна женщина не осмелилась прийти посмотреть на это пламя, послушать это пение…
Огромная печь горела до самой ночи, и тишина мало-помалу установилась в ее пылающем чреве. Жертвоприношение сопровождал ужасный запах, повисший над горой и распространившийся по всей округе. Говорят, что солдаты молчали все время, пока угли не превратились в пепел. Молчание и неподвижность. Казалось, каждый из этих людей осознавал, что присутствует при неслыханной драме, одной из тех, что знаменуют не только эпоху, но черным пятном ложатся на всю историю страны.
В замке, несмотря на горе, смогли воспользоваться всеобщим остолбенением. Моранси спустился в подземелье и выпустил спрятанных там катаров. Ночью трое мужчин, не замеченные солдатами, спустились вместе со своей ношей с головокружительной высоты отвесных скал по веревкам. Сокровища, унесенные ими, так никогда и не были найдены. Позже думали, что их могли спрятать в глубоких пещерах возле Усса. И если бы мы не знали наверняка, что хранители клада тайно исчезли, все это могло бы стать одной из многочисленных легенд этих мест. Но мы точно знаем, что сокровища были. Видимо, это было золото, но еще вероятнее – какие-то священные предметы и, может быть, какие-то из самых больших тайн катаров.
Что же касается Бернара Моранси, сохранившего жизнь себе на горе, то он покинул страну, чтобы более уже никогда не возвращаться. В поисках смерти он влился в ряды тамплиеров, надев белый плащ с красным крестом, одеяние монаха-воина. Говорят, после той ночи в Монсегюре его черные волосы стали совершенно белоснежными…
ЧАСЫ РАБОТЫФевраль с 11.00 до 16.00
Март с 10.00 до 17.00
Апрель, май и июнь с 10.00 до 18.00
Июль и август с 9.00 до 19.00
Сентябрь с 10.00 до 18.00
Ноябрь и декабрь с 11.00 до 16.00
Монтень
(Montaigne)
Убежище философа
Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что это был я!»
Мишель де Монтень
Когда в 1563 году умер Этьен де ля Боэси, Мишель де Монтень познал истинную глубину отчаяния. С тех пор, как они встретились (за шесть лет до этого печального события), в парламенте города Бордо, где они вместе работали, Монтеня привязала к молодому поэту из Сарла самая нежная дружба. Дружба, которая дважды не встречается в жизни одного человека; дружба, столь похожая на страсть, что ее трудно и назвать иначе, даже чувствуя неловкость от такой любви, мало согласующейся с привычными представлениями среднестатистического человека о жизни.
Простившись с другом, философ горевал. Как жить дальше, когда от тебя осталась только половина? Остается только возвратиться к себе домой, как это делают животные, когда они добираются до своих берлог, чтобы там зализывать раны. И Монтень возвратился к себе…
В великолепный фамильный замок в Сен-Мишель-де-Монтень, что недалеко от Бержерака. К несчастью, до наших дней от замка сохранились лишь главная башня и несколько служебных помещений. Однако Провидению было угодно, чтобы именно эта башня стала истинной душой этого сооружения, местом дорогим и ценным. В этой башне, можно сказать, чудом сохранившейся, располагалась библиотека Монтеня, то есть место, где он провел большую часть своей жизни.
В 1563 году ему исполнилось ровно тридцать лет, что, согласимся, не так уж и много. В Монтене Мишель нашел своего отца, Пьера Эйкема де Монтеня, который несколькими годами ранее был мэром Бордо. Эйкемы, португальцы по происхождению, разбогатели, торгуя вином и соленой рыбой. Земля была куплена дедом Рамоном Эйкемом, но вот титул появился в семье лишь при отце, который первым отказался от торговли, решив стать дворянином и полагаясь на собственное имущество. Он женился на Антуанетте де Лупп, чьи предки, вероятнее всего, были Лопесами, евреями, бежавшими из Испании от преследований инквизиции.
Имущество этих людей было равно имуществу семьи Монтеней. Семья жила счастливо, спокойно, почитая науки и любя словесность. К маленькому Мишелю с раннего возраста был приставлен немецкий воспитатель, некий Гостанус, который обучил его латыни гораздо раньше, чем французскому. Но произошло это не по собственной воле, а по желанию отца: «Для воспитания и развития речи отец отдал меня немцу, который, вплоть до конца дней своих, будучи уже прославленным медиком во Франции, абсолютно игнорировал наш язык и прекрасно изъяснялся на латыни… И после того, как мне исполнилось шесть, я понимал французский не лучше, чем какие-нибудь каракули или арабскую вязь…»
Пройдя первые университеты в семье, юный Мишель отправился получать основательное образование в коллеже Гийенна в Бордо, достойно его окончил и поступил на службу советником в Податной палате в Перигё, а когда та перестала существовать – в парламент Бордо.
Увидев сына, возвратившегося с вытянутой физиономией и тоской в глазах, Пьер де Монтень подумал, что такое душевное состояние не пристало иметь молодому человеку тридцати лет. Согласно его собственной этике, страдающее сердце могло вылечить только другое сердце, и, поскольку Мишель потерял друга, ему ничего другого не оставалось, как обрести жену. Впрочем, он и был в том возрасте, когда самое время уже позаботиться о продолжении рода.
Женитьба? Ему не особенно этого хотелось. Приобретя некоторый опыт по части женщин, этот преждевременно облысевший молодой человек проникся к ним недоверием. На самом деле они просто не привлекали его. Тем не менее позже он напишет: «Женятся для того, или главным образом для того, чтобы иметь потомство, семью…» Вот почему он не сильно сопротивлялся планам своего отца.
Впрочем, он уже знал ту, которая ему предназначалась: ее звали Франсуазой де Ля Шассэнь, и происходила она из знатной бордоской семьи. Мишель уже встречал ее в Бордо. Она была красива, молода и богата. Чего еще желать? В 1565 году они поженились. Но если красавица Франсуаза думала, что с этим молодым человеком (утонченность которого ей весьма нравилась) она познает упоительные ночи, то очень скоро ее постигло разочарование. Сам Монтень считал нужным сообщить потомкам свои соображения о супружеской любви:
«Нужно прикасаться к женщине осторожно и сдержанно, опасаясь пробудить в ней излишнее сладострастие…» Невеселая программа! И все, что мадам де Монтень сумеет подарить своему супругу, так это четырех дочерей… и муки ревности.
В 1569 году, вскоре после смерти отца, оставившего ему в наследство замок и земли Монтеня, Мишель потерял своего младшего брата, юношу любезного и распутного, который носил шпагу и звался капитаном де Сен-Мартеном. Он был страстным игроком в мяч и по иронии судьбы был убит ударом мяча, посланным чересчур резко и попавшим ему в лицо.
После его смерти составили опись имущества, которое состояло, главным образом, из украшений. Среди этих драгоценностей каждый в семье знал великолепную золотую цепь, которой брат любил украшать себя, производя потрясающий эффект. И тут вдруг эта цепь пропала, и ее невозможно было найти.
После длительных поисков знаменитую цепь наконец обнаружили… в сундуке Франсуазы де Монтень. Взбешенный Мишель потребовал объяснений: он пожелал узнать, каким образом эта вещь, столь дорогая его брату, оказалась у его жены. Франсуаза активно защищалась, заявив мужу, что если он желает узнать все до конца, то ему следует обратиться к собственной матери.
И Антуанетта де Лупп поведала старшему сыну, что цепь принадлежала ей; сначала она отдала ее младшему брату, потом передала в пользование невестке. Мишель не поверил ни слову из этого маловразумительного объяснения. Он пытался даже обратиться к правосудию, но постепенно гнев его угас, и все опять встало на свои места.
Этот эпизод навел Мишеля де Монтеня на размышления и вдохновил на создание той главы из «Опытов», что была им названа впоследствии «О рогоносцах…». В ней можно найти нечто похожее на жалобу:
«Я знаю сотню честных людей, обманутых вполне честным путем. И человек, жалующийся на это, достоин уважения. Сделайте так, чтобы ваша добродетель победила ваше несчастье. Сделайте так, чтобы люди вашего круга начали презирать вашего обидчика…» И еще: «Безумие желать объяснения злу, против которого нет лекарства, еще более его не усугубившего. Вы иссыхаете и умираете, принося себя в жертву чему-то непонятному…»
Действительно, для старого советника парламента наступило время создать шедевр. Он поселился в библиотеке, в которой 28 февраля 1571 года велел выгравировать следующее: «В возрасте тридцати восьми лет, накануне Мартовских календ, дня своего рождения, Мишель де Монтень, давно утомленный рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями, находясь в расцвете сил, решил скрыться в объятия муз, покровительниц мудрости. Здесь, в спокойствии и безопасности, он решил провести остаток жизни, большая часть которой уже прошла. И если судьбе будет угодно, он достроит это обиталище, это любезное сердцу убежище предков, которое он посвятит свободе, покою и досугу…»
Из этой вполне миролюбивой и милой декларации разума вскоре возникнут его «Опыты» – один из бесспорных шедевров французской литературы.
Вплоть до своей смерти, наступившей в 1592 году, Мишель де Монтень проведет лучшие дни и часы в башне фамильного замка, наблюдая и описывая жизнь своих современников. Конечно, он совершит еще и несколько путешествий, чтобы развеяться, но главным образом – для лечения мочекаменной болезни. Например, в 1580 году философ отправился на воды в Пломбьер и в Баден. Затем он посетил Констанс, Баварию и через Австрию поехал в Италию, где намеревался остановиться в Риме на год…
Так случилось, что он проснулся знаменитым! Король сделал его кавалером ордена Святого Михаила. По возвращении во Францию он стал мэром Бордо, как некогда и его отец. Избранный в 1581 году, он переизбирался на этот пост вплоть до 1585 года, когда сам сложил с себя полномочия, ибо в крупных городах Франции свирепствовала чума, а воздух Монтеня был ему более полезен.
Он умер в 1592 году, оставив после себя только одну дочь из тех, что родила ему Франсуаза. Посредством брака владение замком перешло к Сегюрам, затем, путем купли-продажи, попадало в различные руки. К несчастью, пожар 1885 года уничтожил большую часть замка, уцелела лишь та самая башня с библиотекой, кабинетом философа и часовней. То есть самое существенное…
ЧАСЫ РАБОТЫФевраль, март, апрель, ноябрь и декабрь
с 10.00 до 12.00 и с 14.00 до 17.30
(со среды по воскресенье)
Май, июнь, сентябрь и октябрь
с 10.00 до 12.00 и с 14.00 до 18.30
(со среды по воскресенье)
Июль и август с 10.00 до 18.30
Посещения башни Монтень
только в сопровождении гида.
Закрыто 1 января и 25 декабря.
Нанжи
(Nangis)
Счастливые часы принцессы де Ламбаль
Нет ничего более опасного, чем счастье.
Морис Метерлинк
Эта история началась в нескольких льё от деревни Нанжи, когда длинные возницы, управляющие вереницей карет с выцветшей краской, заснеженных и покрытых грязью, решили остановиться в Монтеро, чтобы сменить лошадей. Несмотря на холод, в это приветливое утро (30 января 1767 года), когда все было покрыто инеем, но солнце светило чудесно и приветливо, собралась целая толпа празднично одетых людей. Они кричали, пели, хлопали в ладоши и подпрыгивали, чтобы лучше видеть. Особо любопытные поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, даже легонько отталкивали соседей, чтобы разглядеть за треуголками гвардейцев лицо юной принцессы с противоположной стороны Альп, о которой ходили слухи, что она просто ослепительна.
Любопытство было вознаграждено, так как, несмотря на мороз, стекла самой большой из карет были опущены, и за ними виднелись маленькая ручка в перчатке из белого шевро[39] и светловолосая головка с синими глазами, которые выгодно оттенял цвет капюшона, обрамленного бархатом и соболями. Кто-то в толпе крикнул:
– Пресвятая Дева! Как она красива!
Новоприбывшая подняла блестящие глаза и очаровательно улыбнулась. Она и впрямь была прелестна! Мария-Тереза Савойская и де Кариньян, племянница короля Пьемонта Карла-Эммануила III, приехала во Францию, чтобы стать принцессой де Ламбаль: семнадцатилетняя, светловолосая, блистающая подобно ледникам ее страны, она была заочно выдана замуж (за четырнадцать дней до приезда) за принца Луи-Александра де Бурбон-Пентьевра, принца де Ламбаля, сына герцога Пентьеврского, который был внуком Людовика XIV и мадам де Монтеспан. Ламбаль был всего на два года старше своей невесты, и она его ни разу еще не видела… кроме как на портрете. Но ведь всем известно, чего стоят придворные портреты! Теперь она ехала к нему и проделала множество льё по деревням и по горам, занесенным снегом, с обычным девичьим желанием в сердце: любить, быть любимой… и стать счастливой.
На первый взгляд, для этого не имелось никаких препятствий.
– Он не нравится мне, но не в большей степени, чем кто-либо другой, – заявляла она, глядя на подаренную миниатюру. Да и что в действительности можно было сказать о человеке, застывшем в предписанной этикетом позе с торжественным видом и заказной улыбкой? Принц, кажется, был недурен собой – вот все, что о нем можно было сказать.
Путешествие сильно утомило Марию-Терезу, и она делала над собой усилия, чтобы благосклонно отвечать на приветствия. Но прием был таким теплым, а народ таким искренним и симпатичным. Невозможно было разочаровать всех этих людей. Вскоре над головами послышались крики:
– Дорогу! Дорогу пажу монсеньера принца де Ламбаля! А ну! Уступите дорогу!
Толпа расступилась, освобождая дорогу молодому кавалеру, мчавшемуся на лошади, такой же белой, как и букет в его руках. Волосы его были светлы, он был высок и худощав. Без сомнения, это был не красавец, но зато его суровое лицо абсолютно преображала обаятельная улыбка. Он спрыгнул на землю в нескольких шагах от кареты и, преклонив колено, протянул цветы новоявленной принцессе. Потом он сказал, что господин послал его, чтобы приветствовать благородную невесту и просить ее поторопиться, ибо ее ожидают с великим нетерпением.
Со своей стороны, Мария-Тереза также горела желанием увидеть своего галантного супруга. Она попросила пажа сесть в карету, чтобы тот смог подробным рассказом удовлетворить ее любопытство. Оставшийся отрезок дороги не был длинным: путь лежал всего лишь до Нанжи, где и должно было состояться бракосочетание, но за приятной беседой путь стал бы еще короче.
Молодой посланник не заставил себя просить дважды. Оставив свою лошадь на попечение французскому гвардейцу, он ловко взобрался в тяжелый экипаж и с большим уважением поцеловал протянутую ему ручку. Кареты тронулись в путь. Но лошади не сразу пошли галопом, а лишь спустя какое-то время, когда, устроившись между закутанной в меха невестой и ее гувернанткой, паж занялся описанием Версаля и Парижа.
В замке Нанжи, недалеко от Провена, герцог Пентьеврский уже ждал будущую невестку. Маленький город был переполнен, но увлеченная рассказом пажа Мария-Тереза этого почти не заметила. А следовало бы очнуться: они наконец-то приехали!
Кареты были мгновенно взяты толпой в плотное кольцо. Невесту закружили люди, среди которых паж незаметно исчез. Мария-Тереза только теперь поняла, что забыла спросить имя своего спутника – она тщетно искала его фигуру глазами. К тому же глазеть по сторонам было некогда: пора было целовать руку свекра.
Однако каково же было ее удивление, когда герцог Пентьеврский предстал перед девушкой в сопровождении все того же пажа. Правда, тот не походил более на слугу: роскошный костюм из белого атласа, расшитый золотом, сменил прежний костюм, да и взгляд уже не походил на взгляд подчиненного. Милое приключение принца закончилось взрывом смеха, а предсвадебные торжества начались со следующего же дня. Нанжи был красиво освещен в честь молодой принцессы, и каждый был счастлив, что может увидеть истоки союза двух принцев крови, почти как в старинной сказке о феях. Обычно подобные церемонии имеют мало общего с романтической любовью… Но тут каждый представлял себе продолжение – нежный медовый месяц и много милых детей.
К счастью для обитателей Нанжи, они не увидели продолжения этой сказки, ибо через несколько дней молодая пара отправилась в Версаль, где новоявленную мадам де Ламбаль ожидал сам король. Мария-Тереза встретила там достойный прием и была ослеплена блеском дворца, элегантностью двора… но она не переставала сожалеть о Нанжи, подарившем ей несколько часов счастья. А через два месяца (всего лишь через два месяца!) молодая супруга напишет матери, Кристине Гессенской:
«Почему монсеньор де Ламбаль, вначале собравший вокруг меня все земные радости, согревший мое сердце огнем любви, вдруг так поразительно переменился? Тысячи дурных предчувствий преследуют меня. О, дорогая матушка, если вы разделите со мною эти печали, может быть, они не будут меня ранить так жестоко…»
Письмо это датируется 15 марта 1767 года, когда Мария-Тереза уже потеряла хрупкую любовь своего супруга. И ей не суждено было вернуть то счастье, что она испытала в Нанжи. Другие замки позднее увидели ее брошенной, потом – безутешной вдовой, потом – преданной подругой Марии-Антуанетты, и так вплоть до самого трагического конца.
Но прежде чем стать свидетелем этого кратковременного счастья, Нанжи повидал многое. Замок, охранявший небольшой, но очень древний городок, принадлежал роду Бришанто, благодаря которому (а именно Антуану де Бришанто) Нанжи в 1612 году стал маркизатом. Это было семейство военных, подобно большинству в этих местах на востоке Франции. Среди маркизов де Нанжи особенно знаменит оказался Луи-Арман де Бришанто-Нанжи, пришедшийся ко двору при Людовике XIV, – «фаворит женщин», который блестяще проявил себя в битве при Мальплаке. Этот подвиг принес ему потом звание маршала Франции, однако не снискал для него любви в глазах Сен-Симона. Суровый мемуарист искренне ненавидел его и создал впечатляющий портрет героя:
«Нанжи, как мы теперь видим, был одновременно и зауряднейшим, и изысканнейшим маршалом Франции. Прекрасное, ничем не примечательное лицо, хорошее не выдающееся телосложение, воспитанный среди галантных интриг супруги маршала де Рошфора, его бабушки, и мадам де Бланзак, его матери, которые были искушены в этом и считались неплохими наставницами. Увидев свет в ранней молодости, ибо они составляли там что-то вроде центра, он не знал иных забот, кроме как нравиться дамам, говорить на их языке и добиваться их с не свойственной его возрасту и веку скромностью. Никто не был так моден в свете; под его командованием был совершенно детский полк; он проявил силу воли, старание и блестящую храбрость на войне, и дамы оценили это в достаточной для его возраста мере. К нему благоволил монсеньор герцог Бургундский, бывший ему почти ровесником, и весь бургундский двор, где он был очень хорошо принят. Монсеньор, страстно влюбленный в свою супругу (как и весь его двор!), не был сложен так же хорошо, как Нанжи. Но принцесса так разумно отвечала на все его сомнения, что тот умер, ни разу не заподозрив, что она обращала свои взоры на кого-либо еще. Нанжи не был равнодушным человеком, просто он боялся влюбиться…»
Этот небольшой шедевр едкой злости характеризует человека лучше, чем что-либо другое. Сен-Симон посвящает многие страницы этой фигуре, его любовным увлечениям, тому, что он называет «его пошлостями», но мы, в любом случае, не можем до конца доверять его субъективному мнению.
После Бришанто замок Нанжи стал собственностью маркиза де Ля Герша, личности гораздо менее яркой, запомнившейся тем, что благодаря ему в 1749 году здесь был подтвержден маркизат.
Объединяющий три древние башни с левым крылом, возведенным в XVI веке, замок Нанжи, видевший обворожительную юную де Ламбаль, и поныне встречает румяных (и не очень) невест в час их бракосочетания: он стал городской мэрией.
Отрив
(Hauterive)
Юная окситанка
Нетронутый сон – это хрупкое чудо…
Эдуар Эстонье
1820 год. Прекрасный летний день. Две девушки, наклонившись над письменным столиком, были заняты сочинением письма, которое, похоже, у них не совсем получалось. Увлеченные, они даже не обращали внимания на пейзаж, открывавшийся из окна: ласкающая глаз долина Торе и соседние с городом Кастр небольшие деревни.
Они были кузинами и ровесницами, им обеим было по семнадцать. Та, что повыше – Леонтина де Вильнёв. Ее отец, граф де Вильнёв, был хозяином милого замка Отрив, построенного из светлых камней и сохранившего от Средневековья лишь скромную башню. Другая, Корали де Жекс, считалась ее ближайшей подругой. Обе девушки выросли вместе, поскольку замок Жекс находится совсем близко от Отрива. Они мыслили и даже шутили одинаково, и совпадали не только их вкусы, но и мечты.
Но особенно страстно девушки увлекались чтением и литературой. Эта страсть заставляла их грезить Парижем – центром литературного света; но это были лишь мечты, ведь они даже не знали, увидят ли они его когда-нибудь. А властителем их дум был тот, кого вся Франция вслед за несколькими знатными дамами звала Волшебником: это был виконт Рене де Шатобриан, роман которого «Апология христианства» заставлял плакать от волнения Леонтину и Корали…
Итак, в тот день Леонтина и Корали старательно писали письмо; после стольких сомнений они наконец решились совершить этот очень важный в их жизни шаг: обратиться с письмом к великому писателю в надежде (пусть и очень слабой) получить в ответ несколько слов, написанных его высокочтимой рукой… Их письмо было так трогательно:
«Господин виконт, мы не имеем чести быть вам представленными, но знаем вас по красоте ваших произведений и по вашей преданности королю. Нам прекрасно известны доказательства вашей преданности, и мы счастливы, что вы живете на белом свете. Поэтому нам было бы очень приятно, если бы вы когда-нибудь оказали честь нашим замкам своим приездом. Мы не сможем показать вам розарии Иерихона или пальмы Гаде, но вы точно увидите здесь старинные дубы, пережившие многих наших предков…»
Сразу скажу, что это письмо так и не будет отправлено. Когда оставалось уже только подписаться, Корали вдруг испугалась. Она была более робкой, чем Леонтина, и дрожала при мысли, что непостижимый кумир примет их за двух сошедших с ума дурочек. Тогда Леонтина убрала письмо, стараясь больше не думать о нем. А через несколько лет Корали вышла замуж, из-за чего подруги стали видеться гораздо реже.
И вот однажды, ноябрьским вечером 1827 года, Леонтина, сидя в полном одиночестве за своим письменным столом, с бьющимся от восторга сердцем предприняла еще одну попытку осуществить свою давнюю мечту.
«Честно говоря, месье, я не знаю, зачем пишу вам. Очень многие и до меня досаждали своими анонимными посланиями знаменитым людям. Наверное, у меня было много предшественниц, но никто еще не говорил вам: «Именно вы зародили в моей душе восхищение. Я была ничем. Лишь обыкновенной девушкой, воспитанной в глубинке, но вот однажды ваши произведения открыли для меня источник радости…»
Письмо было подписано просто – Адель. Так же, как и семь лет назад, Леонтине не хватило смелости полностью исполнить свой замысел: она решила скрыться под чужим именем и дала совсем другой адрес. Но о чудо! Через несколько дней пришло письмо! И какое письмо!
«Мадемуазель, если мы в один прекрасный день встретимся с вами, я, вероятно, увижу красивую юную окситанку, прелестную и искреннюю. А вы увидите старика с седой головой, в котором от рыцаря осталось одно лишь сердце. Но нет, мы не увидимся, мадемуазель. Я не хочу попасть во власть иллюзий, а вам не стоит лишаться ваших…»
Можно себе представить радость Леонтины, которая тут же вновь взялась за перо. И постепенно между Волшебником и «красивой окситанкой» установилась регулярная переписка. К сожалению, сохранилось лишь несколько писем девушки. Послания же Шатобриана, напротив, сберегла одна юная поклонница, и по ним мы теперь имеем возможность проследить за развитием этой идиллии…
Не отдавая себе отчета, Леонтина полюбила писателя. А он, в свою очередь, через эту переписку тоже проникся любовью к этой молоденькой незнакомке, душа которой так полно раскрылась перед ним:
«Я согласен, что для вас я – необъяснимый волшебник, – написал он ей несколько месяцев спустя, – если вы говорите мне правду, а я не напрасно считаю вас откровенной со мной. Давайте никак не будем называть наши отношения, как вы и предлагаете. К вашей молодости и прелести я могу прибавить лишь жизнь на исходе и неумолимость времени, то есть то, что уже нельзя изменить…»
«Вы говорите, что вовсе не любите меня, но вы же любите. Хотите, чтобы я раскрыл вам полное значение этого слова? А как иначе мне назвать то, что я чувствую к женщине, которую совсем не знаю? Признательностью за вашу доброту? Или нежностью, взаимной дружбой? Наконец, необъяснимым влечением, всегда появляющимся в отношениях мужчины с женщиной. Вот совершенно откровенно то, что я испытываю к Леонтине…»
Конечно же, псевдоним «Адель» исчез уже во втором письме. Почему же тогда она сначала скрывалась? По мере развития переписки тон Волшебника становится все нежнее и задушевнее:
«Вы говорите мне: я хочу счастья или горя с вами. Но вы ошибаетесь. Я принесу вам одно лишь несчастье. Я не говорю, что я какой-то роковой человек, которого вы могли бы полюбить; я говорю о том, что принесет вам это чувство. Все, кто всей душой привязывался ко мне, потом страдали. И я тоже бываю охвачен страхом, когда кто-то хочет связать свою судьбу с моей…»
Несмотря на эти слова, как же ему хотелось, чтобы она не отвернулась! Он так боялся, что она устанет от прелестной игры, возвращающей его в молодость, но еще больше он страшился увидеть ее и показаться ей на глаза, так как их огромная разница в возрасте просто не могла не оттолкнуть от него девушку… Но он был неправ: Леонтина любила в нем талант, ценила в нем писателя и его душу; в то время как для него, соблазнившего столько женщин на своему веку, любовь – это была реальность, соседствующая с мечтой…
Тем не менее к лету 1828 года Шатобриан уже почти свыкся с мыслью о неизбежной встрече. Однако в последний момент ему пришлось изменить свои планы – король назначил его послом в Рим: «Таким образом, все наши замыслы рухнули, и моя жизнь снова меняется…»
Но наконец в 1829 году их встреча все же состоялась:
«С 12 по 22 июля я буду в Котре, – писал Волшебник. – Я преклоняюсь перед вашей невидимой и непреодолимой властью надо мной. Ваш сон вскоре уступит место грустной реальности…»
Но Леонтина не боялась действительности, она знала, что не будет разочарована… А вот кто оказался разочарован, так это невидимый свидетель всей этой страсти, Жюльетта Рекамье – та, в которой Шатобриан возбудил ревность, рассказав об этой встрече.
«Наконец я встретил молодую женщину на берегу горного потока. Она поднялась и подошла ко мне. В деревушке ей сказали, что я в Котре. Как оказалось, эта незнакомка и была моей окситанкой, писавшей мне целых два года, которую я никогда не видел. Таинственная незнакомка открылась: patuit dea![40] Однажды вечером, когда мне нужно было уходить, она захотела пройтись со мной, а мне пришлось потом провожать ее до дома. Никогда мне не было так совестно: испытывать какую бы то ни было привязанность к женщине в моем возрасте – это казалось мне сущей насмешкой».
Вот так! Можно быть великим писателем и при этом гремучей смесью лицемера и лжеца, ибо за время пребывания в Котре они встречались много раз.
Конец же этого пребывания стал настоящей драмой. Появление на политической сцене министра Полиньяка вынудило Шатобриана подать в отставку. Тогда Леонтина предложила ему отказаться от свадьбы (почти назначенной) и укрыться в каком-нибудь римском монастыре или где-то еще, где бы они могли жить вместе, не нарушая моральных устоев. Безумные планы, планы без будущего. Они расстались в Котре; Шатобриан поехал в Париж, а Леонтина возвратилась в Отрив вместе со своей тетушкой, мадемуазель де Валлес. Девушка уезжала с твердым намерением выйти замуж. И она вышла – спустя год она стала графиней де Кастельбажак, чему была очень даже рада. Роман юной окситанки был завершен.
Однако Шатобриан и Леонтина еще встречались: в 1833 году – в Академии изящной словесности, а затем в 1847 году, за год до смерти Волшебника – в его квартире на улице дю Бак, где его навестила мадам де Кастельбажак.
– Это вы? – спросил он, протягивая ей обе руки, но не имея возможности подняться с кресла, к которому он отныне был прикован. – Я вас очень любил… Я по-прежнему люблю вас…
И на сей раз эти слова действительно стали последними в их романе. Посетительница убежала вся в слезах…
Сейчас замок Отрив закрыт для посещений из-за реставрационных работ.
Ля Рошпо
(La Rochepot)
Легендарная битва
Альфред де Мюссе
- Прекрасный рыцарь, что на войну отправился,
- О, что вам эта дальняя страна?
После того как была построена южная автострада, путешественники, направляющиеся из Парижа в Прованс, больше не видят за одним из поворотов красивый замок со светлыми стенами, отделанными удивительными по красоте коврами из покрытых лаком глиняных плиток – знаменитыми бургундскими изразцами. Взобравшийся на самую вершину поросшей лесом горы, находящийся на перекрестке дорог из Парижа в Лион и из Мулена в Базель, замок привлекает взгляд любого, даже самого равнодушного человека, ибо он являет собой вдохновенное наследие навсегда ушедших времен великого рыцарства.
Вплоть до 1408 года он назывался Ля Рош-Ноле – по имени города, расположившегося у его стен. Замком успешно управляли члены семейства Тиль, затем Божё и, наконец, Савойский род. А потом его приобрел один из участников сумасшедшего крестового похода. Его звали Ренье По. Замок нарекли Рошпо, и он до сих пор так называется.
Читать бесплатно другие книги:
