Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото Козлов Петр

Нынешний Далай-лама обвинил дэмо-хутухту в составлении заклинаний против его жизни, конфисковал его громадное имущество, а самого его посадил под строгий домашний арест в отдельной комнате, где дэмо-хутухта оказался задушенным осенью 1900 года.

«Летом 1900 года, – пишет Г. Ц. Цыбиков[20], – происходило первое путешествие Далай-ламы по знаменитым монастырям южного Уя (Лхоха). Путешествие это было роковым для его предшественника, так как во время его он был отравлен. Так и на этот раз думали, что еще могут найтись сторонники низверженного хутухты, и Далай-лама сделается жертвой борьбы, но он благополучно совершил путешествие, хотя в монастыре Сам-яй ему пришлось перенести натуральную оспу, свирепствовавшую тогда во всем центральном Тибете».

Далай-лама объявил себя верховным правителем Тибета и вскоре стал искать пути для завязания знакомства и дружбы с Россией.

Для Тибета надолго останется памятным 1904 год; чужеземцы с войском пришли в Лхасу, и Далай-лама покинул свою столицу, чтобы не видеть врага. Энергичный, властный вице-король Индии, лорд Керзон, улучил удобную минуту, когда единственная держава, которая могла поддержать Тибет, – Россия – оказалась занята войною, и наглядно доказал Тибету настойчивое, а следовательно, и победоносное упорство английской политики[21].

Начальство над политическо-военной миссией, конвоируемой трехтысячным отрядом, до горной артиллерии включительно было возложено на путешественника и знатока Центральной Азии полковника Иенгхесбенда, ближайшее же ведение войсками и вообще военная часть вверялись генералу Макдональду.

О самом походе англичан в Тибет в свое время писалось немало, при экспедиции состояли специальные корреспонденты, которые, как вскоре выяснилось, были очень односторонними и крайне сдержанными, в особенности там, где приходилось характеризовать отрицательные качества английских войск, например насилие, изредка проявляемое, впрочем, над беззащитными тибетцами. Главные члены экспедиции, перенося невзгоды зимы и разреженного воздуха, понимали трудности похода и смотрели на многое в отряде сквозь пальцы, боясь несвоевременными репрессиями возбудить недовольство в британских поисках. Словом, освещение истории военной экспедиции англичан в Тибете – одностороннее.

После длительного горного похода, после тяжелых невзгод и лишений ожидание увидеть столицу Тибета дошло у англичан до высшей степени напряжения. За каждым поворотом, за каждым мысом они были уверены, что увидят этот священный город буддистов. Они спешили идти и ускоряли подъем с одной вершины на другую в надежде поскорей увидеть давно желанный и таинственный земной алтарь живого божества. Передовые патрули кавалерии по своем возвращении усиленно расспрашивались.

Наконец, 2 августа, обогнув последний мыс, английская военная экспедиция увидела золотые крыши Поталы-Лхасы, блестевшие с далекого расстояния, а на следующий день уже расположилась лагерем вблизи самого дворца тибетского первосвященника.

«Здесь, в приятной долине, – пишет г. Иенгхесбенд, – в долине, прекрасно обработанной и богато орошенной, под укрытием снеговых цепей гор находится таинственный, запрещенный город, которого ни один еще находящийся в живых европеец не видел до сих пор. Для многих, предполагавших вследствие этой изолированности Лхасы, что она должна была быть чем-то вроде города из области сновидений, было, смею сказать, большое разочарование: в конце концов Лхаса была построена все так же людьми, а не феями; ее улицы не были вымощены золотом, а двери отделаны жемчугом. Улицы Лхасы были страшно грязны, а жители менее всех мною виденных до сих пор людей походили на волшебников.

Но Потала – дворец Великого ламы, – был действительно внушительным, массивным и очень основательно построенным из камня. Господствующее положение Далай-ламского дворца на горе особенно живописно выделяло его над общим городом, расположенным у его подножья. Множество домов в городе было также хорошо и солидно построено и окружено тенистыми деревьями. Дворец на возвышении и удивительный город у его подножья были бы поразительны повсюду, но расположенные в этой прекрасной долине, в самой глубине гор, они производили еще большее впечатление, с чем соглашались почти все мои спутники.

Тибетские храмы с наружной стороны солидны и массивны, хотя и не совсем красивы. Внутри же они очаровательны и оригинальны, а иногда даже забавны и смешны. У некоторых членов миссии осталось впечатление о громадных бесстрашных фигурах Будды, вечно-спокойно и неподвижно смотрящих вниз, о стенах, разрисованных смешными демонами и драконами, об интересно украшенных деревянных колоннах и крышах, об общей грязи и нечистоте и о бесчисленных чашках с маслом, горящим днем и ночью, как горят свечи в римско-католических церквах перед изображениями святых».

Договор с тибетцами был подписан скорее, чем англичане могли ожидать, и они начали приготовляться к отъезду в Индию. Тибетцы были очень счастливы, по-видимому, удовлетворительным окончанием дела. Ни одно лицо не было ответственным; каждый имел свое слово, и если какое-нибудь порицание могло упасть на чью-либо голову, то оно должно было падать на все одинаково. «Но в глубине сердец, – говорит полковник Иенгхесбенд, – тибетцы знали вполне хорошо, что они отделались замечательно дешево».

В утро отъезда англичан заместитель Далай-ламы – Ти-Рим-бочэ – пришел в их лагерь и подарил изображение Будды начальнику миссии г. Уайту, а также и генералу Макдональду. Временный правитель благодарил за сбережение монастырей и храмов и, поднося полковнику Иенгхесбенду «Будду на алмазном престоле», сказал: «Когда тибетцы смотрят на изображение Будды, то они отстраняют от себя все мысли о борьбе и спорах и думают только о мире, и я надеюсь, что вы, когда будете смотреть на него, будете благосклонно думать о Тибете».

Как бы там ни было, но насильственное вторжение англичан в Тибет есть совершившийся факт, как совершилось и еще более грустное явление, даже по признанию самих англичан, – это бойня при Гуру, или у «источников хрустального глаза», где из пятисот тибетцев, предварительно погасивших фитили у своих примитивных ружей, в живых осталось двести человек, спасшихся бегством[22].

Последнее обстоятельство, в связи с живым представлением Далай-ламы о манере англичан в Индии захватывать в заложники правителей страны и вручать им договоры для личной подписи, принудило главу буддийской церкви секретно оставить Лхасу и быстро направиться в Монголию, в соседство русской границы.

Двадцать шестого июля 1904 года[23] в два часа ночи Далай-лама оставил Лхасу в сообществе лишь самых нужных и преданных лиц: Агван-Доржиева, сонбон-хамбо, или так называемого «дядьки», чотбон-хамбо, эмчи-хамбо (врача) и восьми человек прислуги. Участники небывалого путешествия были верхом на лошадях и запаслись всем необходимым только впоследствии с присоединением к ним других участников каравана.

Первые дни Далай-лама ехал, соблюдая incognito, но затем, около Нак-чю, он уже не скрывал себя перед народом. Последний, предчувствуя недоброе, повергся в уныние и горько плакал. В Нак-чю была сделана продолжительная, в пять – семь дней, остановка, в течение которой удалось запастись всем необходимым более обстоятельно на предстоявшую трудную, пустынную и малолюдную дорогу.

Из Нак-чю же Далай-лама послал в Лхасу дополнительные распоряжения. Следует заметить, что лучшие драгоценности Поталы, или Далай-ламского дворца, были своевременно вывезены и спрятаны в укромных местах.

Дальнейший переезд до Цайдама, по высокому нагорью Тибета, был исполнен без дневок и крайне утомил Далай-ламу. Насколько было возможно, Агван-Доржиев старался облегчить путь его святейшества, уезжая вперед квартирьером и приготовляя в людных пунктах подводы, продовольствие и проч. Народ, прослышав о путешествии главы буддийской церкви, быстро группировался в известных молитвенных центрах, где происходило торжественное богослужение в присутствии Далай-ламы и куда единоверцы щедро несли дары местной природы, стараясь всячески выразить верховному правителю Тибета их полную готовность служить ему на всем дальнейшем пути.

Монголия со своими песками на юге и каменистой пустыней в центре произвела на Далай-ламу сильное впечатление. Он очень интересовался ее оригинальной природой – растительным и животным миром[24].

Таким образом, осенью 1904 года в Монголии случилось замечательное событие: в эту страну прибыл Далай-лама и в северной ее части, в Урге, – своего рода монгольской Лхасе – расположился на долгое пребывание.

Странно, однако, что местные китайско-монгольские власти с богдо-гэгэном во главе на основании приказа из Пекина «по поводу приезда Далай-ламы в Ургу не проявлять излишнего восторга» не в меру поусердствовали, в особенности богдо-гэгэн, который даже не выразил основных правил благопристойности и не встретил Далай-ламу; мало этого, он вскоре за тем позволил себе не принять трон главы буддийской церкви в одном из подведомственных ему ургинских монастырей.

С течением времени у Далай-ламы и богдо-гэгэна отношения все более и более обострялись. Недовольство ургинского хутухты не знало своих пределов, потому, главным образом, что народ – монголы, буряты, калмыки – неудержимо стремился на поклонение Далай-ламе и наводнил собою Богдо-курень и ее окрестности. Престиж Далай-ламы не ослабевал, наоборот, усиливался, поднимался; монастырь Гандан, где приютился его святейшество, приобрел большую популярность. Жизнь в Урге забила ключом. Храмы денно и нощно призывали молящихся. Все только и говорили о великом Далай-ламе и о тибетцах; местные представители, казалось, утратили большой интерес.

Со своей стороны, верховный правитель Тибета больше, нежели прежде, интересовался соседним государством, Россией, с которой так или иначе вошел в соприкосновение через посредство российского местного консульства. Излишне говорить, до какого напряжения дошло внимание всех тех лиц, которым близки и более всех других понятны интересы Тибета и которые следили за каждым шагом английской военной экспедиции, скорбя душой за беззащитных тибетцев.

Весною 1905 года, Русское географическое общество возложило на меня приятную обязанность – быть его представителем в Урге для принесения приветствия и подарков правителю Тибета и для выражения благодарности за гостеприимство, оказанное русским путешественникам в Тибете.

Радостно приняв предложение Географического Общества, я энергично стал готовиться в знакомую дорогу. Мне долгое время не верилось, что я опять увижу родные картины центральноазиатской природы: красивый Байкал, синеющие горы Забайкалья и просторные, убегающие за горизонт, долины Монголии. Моему воображению продолжали рисоваться травянистые степи Куку-нора, стальная блестящая поверхность этого величественного бассейна, а за ним чрез Южно-кукунорский хребет и снеговые цепи Тибета.

Мысль далеко уносилась по пространству и по времени.

В таких мечтах и грезах я благополучно проследовал сначала до отечественной границы – городка Кяхты, а затем и до столицы Монголии – Урги.

Урга привольно раскинулась в обширной долине Толы и издали производит гораздо лучшее впечатление, нежели вблизи, впрочем, это общая характеристика почти всех населенных пунктов Азии, хотя Урга своею ужасною грязью, вероятно, превосходит все, по крайней мере все, виденное мною. Здесь человеческой лени потворствуют собаки, которые являются даровыми и единственными санитарами.

Но что дивно, хорошо и необычайно красиво и вечно молодо, и здорово в Урге, так это девственная гора Богдо-ула, почитаемая монголами за святую, с чудным лесом, ревниво оберегаемым со всем его животным царством заботами монастыря или, точнее, монастырей. Последних здесь два – Гандан, в котором нашел себе приют Далай-лама, и Майтреи.

Между монастырями вклинились своими национальными постройками русские и китайские торговые колонии. Немного выше по долине реки находятся управление и цитадель с незначительным гарнизоном. Еще восточнее расположено русское консульство, за которым невдалеке стоит торговый городок Китая – Майма-чен.

Опрятнее и живописнее прочих расположена новая резиденция ургинского богдо-гэгэна, симпатизирующего русской архитектуре домов и вообще многому русскому, применяющемуся в своей домашней обстановке ко вкусу русского зажиточного класса людей. Его деревянный двухэтажный дом скопирован с дома русского консульства; говорят, и внутри он обставлен предметами европейской роскоши.

Я остановился, согласно желанию Далай-ламы, в близком соседстве с монастырем Гандан.

Первое мое свидание с тибетским первосвященником состоялось первого июля в три часа дня. Я отправился в тележке, запряженной одиночкой, в сопровождении своих двух спутников, Телешова и Афутина, ехавших верхом. У монастыря перед главным входом толпилось множество паломников.

Здесь меня встретили: Дылыков, хоринский бурят, почетный Зайсан, состоявший при Далай-ламе переводчиком с монгольского на русский язык, а также и в качестве чиновника особых поручений, и двое – трое тибетцев, приближенных к Далай-ламе.

Войдя в монастырский двор и миновав несколько юрт и дверей, я очутился у Далай-ламского флигеля, а минуту спустя и у самого Далай-ламы, торжественно восседавшего на троне против легкой сетчатой двери. Лицо великого перерожденца было задумчиво-спокойно, чего, вероятно, нельзя было сказать относительно меня, находившегося несколько в возбужденном состоянии: ведь я стоял лицом к лицу с самим правителем Тибета, с самим Далай-ламой! Не верилось, что моя заветная мечта, взлелеянная в течение многих лет, наконец исполнилась, хотя исполнилась отчасти: я всегда мечтал сначала увидеть таинственную Лхасу, столицу Тибета, затем уже ее верховного правителя. Случилось наоборот: не видя Лхасы, я встретился с Далай-ламой, я говорил с ним.

Я невольно впился глазами в лицо великого перерожденца и с жадностью следил за всеми его движеньями. Подойдя к нему, я возложил на его руки светлый шелковый хадак[25], на что в ответ одновременно получил от Далай-ламы его хадак, голубой и тоже шелковый, очень длинный, роскошный. Почтительно, по-европейски кланяясь главе буддийской церкви и произнося приветствие от имени Русского географического общества, я вслед за этим подал знак моим спутникам приблизиться с почетными подарками и передать их в присутствии Далай-ламы его свите – министрам и секретарям.

Далай-лама приветливо улыбнулся и сделал указание поставить подарки вблизи его обычного места, затем, пригласив меня сесть на заранее приготовленный стул, стал держать по-тибетски ответную речь. Голос его был приятный, тихий, ровный; говорил Далай-лама спокойно, плавно, последовательно. Его тибетскую речь переводил на монгольский язык один из его секретарей, Кончун-сойбон, несколько лет перед этим проживший в Урге; с монгольского же языка на русский переводил Дылыков. После обычных приветственных слов: «Как вы доехали до Урги, как себя чувствуете после дороги?» и проч., Далай-лама начал благодарить Русское географическое общество, его главных представителей, а также и лиц других учреждений, способствовавших осуществлению моей поездки в Ургу. «Я уже имею удовольствие знать Русское географическое общество, – говорил Далай-лама, – оно вторично выражает мне знак своего внимания и благорасположения; вы же лично для меня интересны как человек, много путешествовавший по моей стране!»

В заключение Далай-лама сказал, что он, со своей стороны, будет просить меня, при моем отъезде в Петербург не отказать принять нечто для Географического общества. В промежутках между речью Далай-лама часто смотрел мне прямо в глаза, и каждый раз, когда наши взгляды встречались, он слегка, соблюдая достоинство, улыбался.

Вся его свита стояла в почтительной позе и говорила, кроме лиц переводивших, шепотом. Кончун-сойбон, выслушивая речь от Далай-ламы или переводя ему ответную, стоял перед правителем Тибета с опущенной вниз головою, наклоненным туловищем и самый разговор произносил вполголоса, словораздельно.

В виде угощения передо мною стояли чай и сласти. Далай-лама также спросил себе чаю, и ему была налита чашка и подана на золотом оригинальном блюдце, закрытая золотой массивной крышкой.

В течение всего времени, пока шли обычные разговоры, лицо Далай-ламы хранило величавое спокойствие, но, как только вопрос коснулся англичан, их военной экспедиции в Тибет, оно тотчас переменилось – покрылось грустью, глаза опустились и голос стал нервно обрываться.

При прощании я пожелал правителю Тибета полного успеха его благим стремлениям, на что Далай-лама приятно улыбнулся и вручил мне второй хадак с бронзово-золоченым изображением «Будды на алмазном престоле», заметив, что «мы будем часто видеться».

Обратно я направился тем же путем.

Этот день был для меня счастливейшим из всех дней, проведенных когда-либо в Азии.

В течение двух летних месяцев, прожитых мною в Урге, мне удалось познакомиться со всем двором Далай-ламы. Правитель Тибета любезно позволил моему сотруднику, Н. Я. Кожевникову, срисовать с себя несколько портретов, мне же лично сфотографировать как его флигель, так равно и лиц, сопутствовавших ему в поездке до Урги.

Сам Далай-лама не разрешил снять с себя фотографический портрет.

Как то и замечено выше, настоящий Далай-лама – есть тринадцатый перерожденец бодисатвы Авалокитешвары. В то время он являл собою молодого тридцатилетнего красивого тибетца с темными глазами, с лицом, слегка попорченным оспой и носившим следы великой озабоченности, подавленности. Его душевное спокойствие было сильно нарушено политикой англичан; в нем замечались нервность, раздражительность.

Спал Далай-лама немного: вставал с утренней зарей, ложился в полночь, а то и позже. Весь день у него был наполнен занятиями светскими и религиозными. Его помещение заключалось в небольшом красивом монастырском флигеле, разделенном на два этажа. В верхнем этаже у Далай-ламы был рабочий кабинет и спальня, в нижнем – приемная.

Весь штат при нем исчислялся в пятьдесят человек тибетцев, наполовину принадлежавших к чиновничьему духовному званию. Днем почти безотлучно при нем состояли два министра и столько же секретарей; ночью – дядька сойбон-хамбо, и два – три молодых тибетца в качестве приближенных слуг-охранителей. Двор свой Далай-лама держал в большой строгости.

Будучи отличным проповедником, мыслителем, говорят, даже глубоким философом в области буддийской философии, глава буддийской церкви в то же время по отношению к светским делам, – незаменимый дипломат, заботящийся о благе народа.

Ему не достает лишь европейской утонченности.

Со времени вступления на престол верховный правитель Тибета уже успел ознаменовать свою деятельность следующими отрадными явлениями: отменой смертной казни, обузданием чиновничьего произвола, устранением злоупотреблений китайских властей, обиравших тибетцев, поднятием народного просвещения и проч.

Надо полагать, что только одни выдающиеся умственные способности помогли Далай-ламе избежать вышеупомянутой превратности судьбы.

Бывая у Далай-ламы почти ежедневно и проводя в его обществе по нескольку часов кряду, я вынес много-много интересного и поучительного.

Теперь надо было собираться в Петербург.

Откланиваясь Далай-ламе, последний вручил мне для передачи Географическому обществу маленький дар, состоящий из собрания очень интересных предметов буддийского культа; причем правитель Тибета извинялся за скромный и неполный подарок, так как Далай-лама, находясь на чужбине, не может выполнить своего желания в надлежащей мере, но непременно приведет его в исполнение по возвращении в Лхасу, свободный вход в которую с этого времени он обеспечивает для русских, желающих проникнуть в Тибет с научными или коммерческими целями.

Меня же лично, трогательно напутствуя, Далай-лама одарил двумя чудными изображениями: Буддой на алмазном престоле и Майтреи, причем заметил, чтобы я с ними никогда не расставался, в особенности с Майтреи, как с богом-покровителем путешествующих.

Проведя лето в Урге, Далай-лама осенью переехал в Ван-курень, отстоящий в пяти переходах к северо-западу от столицы Монголии и служащий в то же время ставкой местного хошунного князя Хандо-вана.

Здесь Далай-лама вел себя очень просто, по-походному. «Даже можно было заметить, – говорит Б. Б. Барадин[26], – что он испытывал большое нравственное удовольствие в этой свободной, простой, походной обстановке, на время вырвавшись из замуравленной придворной атмосферы своего таинственного Лхаского дворца – Поталы».

В обыкновенные дни Далай-лама одевал желтый ламский халхасский костюм; в торжественных же случаях – темно-коричневый монашеский, тибетского покроя.

И здесь Далай-лама вставал обыкновенно очень рано, часов в пять, а заткм до девяти-десяти часов проводил время в утренних молитвах, после чего пил чай и кушал небольшой завтрак. После завтрака он принимал доклады своих приближенных. В полдень обедал. Нужно заметить, что тибетский стол вообще гораздо сложнее и разнообразнее, нежели стол кочевых монголов, довольствующихся исключительно мясной пищей и молочными продуктами.

Послеобеденное время Далай-лама проводил у себя дома или иногда выходил пешком на коро, т. е. молитвенный обход монастыря, как простой паломник. Это, конечно, служило ему в то же время и прогулкой. По большей части Далай-лама ходил в сопровождении двух-трех человек прислуги или же в обществе своих ближайших лиц, причем он шел один, а его приближенные – на некотором расстоянии впереди и сзади.

Далай-лама иногда посещал здешнего ученого старца Дандар-Аграмбу для религиозных бесед как обыкновенный гость. Раза два-три он заглянул и в юрту Хандо-вана, однажды даже не предупредив об этом хозяина, в сопровождении двух лиц. Это обстоятельство произвело страшный переполох в застигнутой врасплох княжеской семье. Далай-лама успокоил всех, посидел несколько минут, милостиво поговорил с членами княжеской семьи, употребляя при этом немного известных ему монгольских слов.

Обычно же Далай-ламу можно только изредка видеть при торжественном благословении народа, когда соблюдается строгий этикет.

Вечером после молитвы буддийский первосвященник проводил время в чтении, и отходил ко сну около двенадцати часов ночи, что возвещалось, как и в Урге, протяжными монотонными звуками духовного концерта.

Прошло довольно много времени, прежде нежели Далай-лама оставил Монголию и переехал в Собственный Китай, в монастырь У-тай, отстоящий в трехстах верстах на юго-запад от Пекина. Из этого монастыря Далай-лама несколько раз выезжал в столицу Китая по делам первостепенной важности своей страны. Тибетский первосвященник старался установить и действительно установил наилучшие отношения с китайским императором Гуань-сю, который старался помочь ему упрочить свое положение не только в провинциях Уй и Цзан, но и вообще в Тибете.

Пребывание Далай-ламы в Пекине особенно тяготило его, потому, главным образом, что он должен был вести замкнутую жизнь, во многом стеснять себя; с другой же стороны, его бесконечно утомляли всякого рода посетители, в особенности представители дипломатических миссий в Пекине, старавшиеся во что бы то ни стало представиться Тибетскому владыке. Правда, такого рода общение расширяло горизонт Далай-ламы и приучало его, что называется, владеть собою при официальных приемах у себя европейцев. Пытливый, любознательный, он обо многом говорил, ко всему прислушивался и быстро усваивал главное.

Наконец осенью 1908 года все тибетские дела были окончены. Китай и Россия сделали все, чтобы обеспечить Далай-ламе не только свободный проезд на всем огромном протяжении до Лхасы, но и спокойное пребывание в столице Тибета. Правитель последнего с легкостью в сердце оставил Пекин и со своим большим эскортом направился к юго-западу на перерез Собственного Китая, в Амдо, в один из главнейших монастырей этой страны – Гумбум.

Здесь предполагался значительный отдых до наступления теплой весны, чтобы в лучшее время года осилить наитруднейшую часть пути по тибетскому нагорью.

Как раз в этот период пребывания Далай-ламы в Гумбуме я с экспедицией Географического общества возвращался из глубины амдоского нагорья, и в то время, когда мой громоздкий караван направился из Лаврана[27] в Лань-чжоу-фу, я с переводчиком Полютовым налегке свернул к северо-западу от того же Лаврана и через несколько дней форсированного марша прибыл также в Гумбум (в двадцатых числах февраля).

Монастырь Кумбум, или Гумбум был основан около пятисот лет тому назад. Основание ему положил богдо-гэгэн, который затем совершил паломничество в Тибет, в Лхасу, где и остался на постоянное пребывание, основанный же им монастырь поступил в ведение гэгжэна-Ачжи, считающего себя в наше время в пятом перерождении. В двенадцати гумбумских храмах, говорят, находятся шестьдесят три гэгэна-перерожденца, ведающих монастырской братией в две слишком тысячи человек. Наиглавнейших храмов четыре, которые были спасены от дунганского[28] разгрома монастырскими силами – молодыми фанатичными ламами, отлично сражавшимися с оружием в руках с дерзким неприятелем.

Древние солидные храмы снаружи роскошно блестят золочеными кровлями и ганчжирами, внутри же они богато обставлены историческими бурханами лучшего монгольского, тибетского и даже индийского изготовления.

Особенно пышен и чтим храм «Золотой субурган» (субурган – надгробие), перед которым молящиеся простираются ниц и движением своих рук и ног, со временем, в дощатом полу паперти сделали большие углубления, в которые свободно помещаются передние части ступни с пальцами, и скользят руки при земных растяжных поклонах.

Предание гласит, что на месте «Золотого субургана» в 1357 году родился великий Цзонхава, и что здесь была пролита кровь от его пупка. Спустя три года на этом самом месте стало расти сандальное дерево – «цан-дан», на листьях которого были видны изображения божеств. Ныне это дерево, именуемое «сэрдон-чэнмо», т. е. большое золотое дерево, находится внутри субургана, занимая его пустоту.

В хорошем виде поддерживается и большой соборный храм, вмещающий до пяти тысяч молящихся. При вступлении на его паперть меня поразил вид семи основательных плетей, развешанных по стене, причем наиболее внушительная из них была украшена голубым хадаком. Эти плети, как передавали мне местные обитатели и старейшие из лам Гумбума, только и поддерживают должный уставный порядок монастыря среди монашествующей молодежи.

Красив и богат также храм, стоящий рядом с восьмью белыми субурганами, по преданию построенный на месте спрятанного в землю последа ребенка, а впоследствии знаменитого реформатора буддизма Цзонхавы.

В Гумбуме Далай-лама остановился в особняке богатого тибетца, на западной окраине монастыря, на скате «западных высот», откуда открывался вид почти на весь Гумбум и на отдаленные цепи гор, замыкавшие горизонт с юга. Как и все солидные тибетские дома этот дом был обнесен высокой глинобитной стеной, с парадным входом, охраняемым тибетскими парными часовыми.

Придя в Гумбум 22 февраля[29], я расположился в доме отсутствовавшего знатного гэгэна Ачжя и поспешил дать знать о себе Далай-ламской канцелярии, которая не замедлила поставить меня в известность, что на следующий день мне уже назначена аудиенция у его святейшества.

Как и прежде в Урге, так и теперь здесь, первое мое свидание с Далай-ламой носило официальный характер. Прежде всего сопровождать меня в Далай-ламский лавран – духовный покой – явился нарядный тибетец-чиновник со свитой в три человека, в сообществе с которыми я и Полютов направились пешком, медленно поднимаясь в гору. Через четверть часа мы уже были у цели: миновали парных часовых, отдавших мне честь, и вошли во двор, застланный каменными плитами. Едва мы сделали несколько шагов по направлению высокого лаврана, как по ступеням его широкой лестницы навстречу нам спустился молодой человек по имени Намган, коротко остриженный, в красных одеждах, и, изящно поклонившись, предложил нам подняться на верх дома.

Здесь, очевидно, нас ожидали, так как на столиках стояло угощение в виде хлебцев, печений, сахара и других китайских сластей. Едва мы сели каждый за свой столик по чинам, как нам подали чаю, откушав которого, мы проследовали еще через ряд комнат, прежде нежели вошли в приемную к самому Далай-ламе. И здесь приемная правителя Тибета напоминала буддийскую молельню, в которой на почетном месте, словно на престоле, восседал тибетский первосвященник в нарядном одеянии. Подойдя к Далай-ламе и почтительно поклонившись, мы обменялись хадаками. Затем Далай-лама улыбнулся и подал мне руку чисто по-европейски.

После взаимных приветствий и осведомлении о дороге мы перешли к беседе о моем путешествии. Правитель Тибета очень интересовался нашим плаванием в прошлом году по озеру Куку-нору, но еще больше, кажется, развалинами Хара-Хото и всем тем, что нами было там найдено.

«Теперь мы уже с вами встречаемся второй раз», – заметил Далай-лама, – наше первое свидание было в Урге около четырех лет тому назад. Когда же и где мы встретимся вновь?. Я надеюсь, что вы приедете ко мне в Лхасу, где для вас, путешественника-исследователя, найдется много интересного и поучительного. Приезжайте, я вас прошу, надеюсь, не будете жалеть потраченного времени на такое большое путешествие. Вы объездили много стран, много видели и много написали. Но самое главное еще впереди – я буду ждать вас в Лхасу. А потом вы сделаете не одну, а несколько экскурсий по радиусам от столицы Тибета, где имеются дикие девственные уголки как в отношении природы, так равно и населения. Мне самому, – продолжает Далай-лама, – будет весьма приятно и интересно видеть вас после таких поездок и ознакомиться с вашими съемками, сборами коллекций, фотографическими видами и типами и лично выслушать ваш доклад о путешествии. У меня имеется большое желание перевести на тибетский язык труды по Тибету европейских путешественников. Ваше живое слово мои секретари должны будут занести в первую очередь и тем самым положить начало историко-географическим трудам по центральному Тибету».

В заключение Далай-лама сказал: «Не торопитесь с отъездом, ибо вам никто не будет указывать в этом отношении и ни от кого другого, как только от вас самих, будет зависеть, выехать раньше или позже на несколько дней. Мы будем видеться ежедневно, мне необходимо о многом поговорить с вами».

Во время наших разговоров мы пили чай, наливаемый из общего большого серебряного чайника. Во всем чувствовалась приятная непринужденность, объяснить которую можно было обоюдным искренним желанием свидеться.

После первого часового с лишком свидания я ушел от Далай-ламы с самым восторженным впечатлением. По дороге домой меня неотвязно преследовала мысль: какая перемена произошла в тибетском первосвященнике за те три – четыре года, что мы не виделись? Как и прежде, то же умное, сосредоточенное лицо, но временам та же очаровательная улыбка, те же планомерность и последовательность в разговоре, но вместе с тем что-то было новое, необъяснимое. Вот это-то новое, необъяснимое и продолжало меня интриговать до тех пор, пока я не нашел к нему объяснения. Период времени, который мы не виделись, Далай-лама жил исключительно походной жизнью и все время общался с новыми для него людьми, оставлявшими в нем, как во впечатлительном человеке, те или другие особенности, в совокупности наложившие на него этот своеобразный отпечаток.

На следующий день я прибыл к Далай-ламе с утра; теперь исчезла всякая официальность: я видел тибетского первосвященника в самой простой, симпатичной обстановке. Мне было разрешено обойти все Далай-ламские помещения, видеть его рабочий кабинет, говорить с его министрами, приближенными. Среди последних, к моему большому огорчению, не было видно моего хорошего приятеля, Копчун-сойбона, как оказывается, заболевшего и отставшего по дороге из Пекина в Гумбум. Придворный врач эмчи-хамбо, видимо, был очень рад нашей встрече; он несколько раз говорил мне, что начиная с Пекина и до самого Гумбума везде по дороге он старался навести обо мне справки и теперь от души доволен встрече со старым знакомым. Глядя друг другу в глаза, мы пожимали один другому руку!

Теперь среди обстановки Далай-ламы то и дело попадались европейские предметы. В одной из комнат висело на стенах до семи всевозможных лучших биноклей, в другой – отмечено почти столько же фотографических аппаратов, состоявших в ведении секретаря Далай-ламы, знакомого нам Намгана.

Далай-лама очень интересовался фотографией вообще и просил меня обучить Намгана разным фотографическим приемам: снимкам, проявлению и печатанию, равно уменью обращаться со всякими большими и малыми, простыми и сложными аппаратами.

Несколько дней мы усердно занимались фотографией как практически, так и теоретически. Намган старался заносить в свою памятную книжку все мои наставления. Нашей общей работы снимки представлялись самому Далай-ламе, от которого мы получали похвалу и поощрение. Помню хорошо, как однажды мы были сконфужены и в то же время умилены любезностью и внимательностью Далай-ламы, подобравшего на террасе трубочки наших давным-давно высохших отпечатков и переданных его святейшеством нам при встрече. Действительно, мы увлеклись всякого рода занятиями в проявительной комнате и пробыли там гораздо дольше, нежели предполагали, а поэтому разложенные для просушки оттиски, уже высохли, свернулись в трубочки и движимые ветром, вероятно, укатились бы далеко за террасу, если бы прогуливавшийся Далай-лама не подобрал их.

После занятий фотографией я обыкновенно беседовал с приближенными Далай-ламы или бывал приглашаем к нему самому, где запросто, просиживал подолгу. Как-то раз Далай-лама спросил меня, часто ли я получаю письма из России, когда получил известие в последний раз и какие в Европе новости? Случайно по приезде в Гумбум я на другой же день имел удовольствие, благодаря заботам сининских властей, получить ряд писем и газет, в которых самою большою новостью отмечалось Мессинское землетрясение, где между прочим итальянцы воздавали честь и славу русским морякам, с самозабвением спасавшим несчастных жителей и их имущество. Живое описание подобного стихийного бедствия поразило тибетского владыку.

Беседуя на эту тему, Далай-лама пригласил меня в свою библиотеку и подал мне большой немецкий географический атлас с просьбой указать на нем место катастрофы в Италии. Перелистывая затем, атлас, я во многих местах его видел пометки, сделанные чернилами или, точнее, тушью на тибетском языке. Оказывается, это перевод географических названий. Такой же заметкой снабжено было и место землетрясения в Италии.

Иногда я и мой спутник Намган гуляли в окрестностях Гумбума, поднимаясь на высшие точки и делая всякого рода дополнительные снимки, а затем, по возвращении в лавран, опять возились с проявлением и печатанием. Однажды, просматривая оттиски фотографий, разложенные на террасе, я невольно взглянул вниз на портик храма и увидел, как Далай-лама благословлял молящихся. Благословение это заключалось в том, что тибетский первосвященник маленьким молитвенным флажком касался головы тибетцев или монголов, подходивших поочередно. Кстати сказать, молящихся по случаю пребывания Далай-ламы в Гумбуме было великое множество.

Обычно принято, если Далай-лама гуляет у себя по кровле или на террасе, то все служащие, равно все проходящие мимо, не должны останавливаться и глазеть, а стараться как можно скорее, незаметным образом скрыться.

Из дома-лаврана Далай-ламы, парящего над всем монастырем, открывался дивный вид на отдаленные южные цепи гор, откуда, по направлению к наблюдателю сбегают лучшие альпийские пастбища для многочисленных здешних стад баранов или другого скота.

Как и банчэнь-ринбочэ, Далай-ламе нравятся красивые лошади. В его походном хозяйстве в Гумбуме было до семи пар изящных корейских лошадок, прекрасно подобранных по статьям и мастям. Среди Далай-ламских лошадей вообще я наблюдал и другого рода лошадь – крупную, округлую, с неимоверно длинными хвостом и гривой – лошадь, которая, как говорят, не несет никакой работы и считается как нечто священное.

Далай-лама очень любит природу и для него большое удовольствие, скажу больше – потребность, обозревать самые высокие горные хребты и вершины, по которым скользят ярким светом первый и последний приветственные лучи дневного светила. Он – стоящий выше всех миллионов его последователей – стремится углубиться в сокровенные тайны мироздания, чтобы легче постичь смысл земного существования человека.

И здесь Далай-лама вел скромную и уединенную жизнь: вставал рано, ложился поздно, в полночь, когда придворный духовный оркестр слегка будил монастырскую жуткую тишину, внося в нее сказочную, ласкавшую душу гармонию. Я всегда старался дождаться этой приятной минуты на кровле дома и с умиленным сердцем радовался, как ребенок, первым звукам тибетской симфонии, уносившим меня далеко-далеко от действительности.

Таким образом в ежедневных общениях с Далай-ламой с этим фокусом сил тибетского народа, время пребывания в Гумбуме пролетело быстро и незаметно.

При расставании Далай-лама произнес следующее: «Спасибо вам за ваш приезд ко мне – вы дали мне возможность послушать вас и получить много ответов на мои пытливые вопросы. Передайте России чувства моего восхищения и признательности к этой великой и богатой стране. Надеюсь, что Россия будет поддерживать с Тибетом лучшие дружеские отношения и впредь также будет присылать ко мне своих путешественников-исследователей для более широкого ознакомления как с моей горной природой, так и с моим многочисленным населением».

Последнее прощание было самое трогательное; сам собою этикет отошел в сторону. Я понял душу Далай-ламы и поверил в искренность его милого приглашения в Лхасу!