Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото Козлов Петр

Фундамент кумирен был обыкновенно прочно, красиво выложен квадратным или полуквадратным обожженным кирпичом[81] – образцы находятся в коллекции: полуквадратный – в восемнадцать фунтов [7 кг] весом, квадратный – в тридцать шесть [14,5 кг] [последний не взят]; стены кумирен – сырцовые из более легкого по весу и прочности и меньшего по размерам кирпича, поставленного вертикально или положенного горизонтально; крыши – из выпуклой черепицы с фигурной китайской оторочкой по основанию и краям. Фанзы – лавки – обогатили экспедицию черепками фарфора [из которого впоследствии этнографический отдел Русского музея искусно собрал чашки и вазы], разнообразными предметами обихода, торговли; тут же чаще попадались монеты-чохи, ассигнации, а изредка и предметы культа.

Некоторые из развалин, как, например, развалины № 1 – см. план – или таковые, сосредоточенные в юго-восточном углу крепости, где, по всей вероятности, помещался гарнизон, не в пример прочим высоко поднимались над землей. Сам начальник гарнизона помещался, надо полагать, у северо-западных субурганов, у угловых стен. Судя по развалинам, это помещение, вероятно, некогда выделялось величиной и техникой и в этом отношении скорее походило на кумиренные постройки. Здесь, в северо-западном углу крепости, пожалуй, было удобнее всего жить владыке Хара-Хото; отсюда был устроен ступенчатый вход на вершину стены, к субурганам, с которых открывался широкий горизонт на прилежащие окрестности.

Все наши исследования, все наши раскопки в Хара-Хото велись с особенной тщательностью, с особой любовью. Каждый новый предмет, найденный в недрах земли или на ее поверхности, вызывал всеобщую радость. Я никогда не забуду того чувства восхищения, которое наполнило мою душу, когда после нескольких ударов и гребков лопатою на развалинах № 1 я обнаружил буддийский образок, писанный на полотне с размерами 0,0810,067 м.

«Он изображает буддийского монаха, по-видимому, одного из индийских учителей, так как хронологически исключены тибетские учителя, из которых могли бы быть приняты в расчет только столь древние, как Ми-ла-рай-ба или учитель его Мар-ба Падмасамбхава. Конечно, может быть, мы имеем дело и с местным учителем. Несмотря на то что образ сильно стерся, контуры рисунка в общем вполне ясны и переданы на прилагаемом рисунке, снятом калькою Н. М. Березовским вполне точно. Точно так же можно определить почти без ошибки и все тона красок на оригинале, хотя он несомненно немного выцвел».

«В настоящем образке прежде всего бросается в глаза, что он по целому ряду подробностей чрезвычайно напоминает бенгальские буддийские миниатюры, прекрасные образцы которых есть уже для XI–XII веков. Та же закругленность форм, трактовка нимбов, цветочки, разбросанные на фоне»[82].

Помимо этого образка, в развалинах № 1 были найдены еще тяжелые, грубые металлические чашечки и обрывки рукописей письма Си-Ся. Конечно, интереснее всего казались нам рукописи как исторические документы своего рода, в этом смысле самую богатую и ценную находку дал субурган А – см. план, – в котором были найдены три книги, до тридцати тетрадей с оригинальным письмом Си-Ся, лучший по сохранности и яркости красок типичный образ на полотне «Явление Амитабхи» и образ китайского типа на шелке. При дальнейших раскопках на глубине были обнаружены мелкие фигурки, большая, слегка улыбающаяся красивая маска и ряд других головок и масок. Маска представляет голову будды, позолоченную, с темно-синими волосами. Несколько скошенные глаза указывают на внеиндийскую технику, хотя в остальном строго выдержан канон. Кроме того найдены деревянные дощечки с изображением будд и проч. и маленький китайский каменный бурханчик.

Субурган В подарил нам несколько экземпляров стекловидных глаз, выпадавших из глиняных, уничтоженных, вероятно, временем статуй. Тут же поднят и глаз из горного хрусталя или топаза, красиво отшлифованный, и найдены нигде больше не замеченные большие плоские цаца[83].

Крепостные субурганы вблизи дома Хара-цзянь-цзюня в основании были наполнены массою цаца, как и большинство субурганов, расположенных группами вблизи северо-западного угла крепости.

Развалины № 3 в свое время, по предположению торгоутов, были обитаемы мусульманами, мечеть которых расположена вне крепостных стен у юго-западного угла. Здесь найдены листки персидских рукописей; по заключению академика С. Ф. Ольденбурга, «особенно любопытна одна из них – отрывок из знаменитого сборника рассказов «Семи мудрецов», так называемого Китаб-и-Синдбад».

Позднейшие раскопки в этом месте дали еще и мусульманские рукописи, и художественный переплет, рисунок которого исполнен Н. М. Березовским. Краевой бордюр его имеет ряд аналогий в орнаментах Дун-хуана позднетанских и сунских. Плетенки внутри указывают на многочисленные аналогии (и китайские, и индийские). Две полоски носят характер мусульманский и более типично – персидский. «Мы имеем, – замечает С. Ф. Ольденбург, – по всей вероятности, работу XIII века».

Внутристенная поверхность площади Хара-Хото, вообще, больше всего заполнена черепками посуды всевозможных величин, качеств и форм; очень любопытна глиняная посуда огромных размеров с оригинальными рисунками, служившая, вероятно, для хранения напитков, а может быть, одного, самого необходимого напитка – воды. На поверхности земли мы находим монеты – чохи[84], бусы, кусочки нефрита и всевозможную мелочь, словом, все то, что ныне хранится из находок в Хара-Хото в этнографическом отделе Русского музея.

Пески заметали Хара-Хото главным образом с севера. У северной и восточной стен, как внутри, так и извне крепости, нагромождения сыпучих песков достигали наибольших размеров. Достаточно сказать, что не только люди, но даже верблюды могли свободно взбираться на северо-восточный угол и вершину западной стены, а в некоторых местах можно было с такою же легкостью и спускаться вовнутрь города. Разделенный на правильные улицы пригород примыкает с восточной стороны к самой стене крепости и разделяется уходящей к востоку в Боро-Хото дорогой на две части: северную и южную.

В давно минувшие времена Хара-Хото, по всей вероятности, с юга и севера омывался двумя рукавами речек, соединявшихся затем в северном направлении в одно общее русло, которое, в свою очередь, терялось в солончаковой котловине на севере.

В течение нескольких дней, проведенных на развалинах Хара-Хото, в общем итоге экспедиция обогатилась всевозможными предметами: книгами, письменами, бумагами, металлическими денежными знаками, женскими украшениями, кое-чем из домашней утвари и обихода, образцами буддийского культа и проч.; переведя в количественное отношение, мы собрали археологический материал, наполнивший десять посылочных пудовых ящиков, приготовленных затем к отправлению в Русское географическое общество и Академию наук.

Кроме того, пользуясь хорошим дружелюбным отношением к экспедиции торгоут-бэйлэ, я тотчас же отправил монгольской почтой в Ургу и далее в Петербург в нескольких параллельных пакетах известие о фактическом открытии Хара-Хото, находках в нем и приложил образцы письма и иконописи для скорейшего изучения и определения. Нас сильно занимал вопрос, когда существовал мертвый город и кто были его обитатели.

На вопрос, кто жил в Хара-Хото, современные обитатели – торгоуты – обыкновенно отвечали – «китайцы», но на наше возражение о несовместимости китайского населения с образцами буддийского культа, обнаруженными в развалинах города, они не умели ответить, сами смущаясь видимым противоречием. Одно только смело торгоуты утверждали, что их предки нашли Хара-Хото в том же виде, в каком он представился и нам, то есть город китайского типа с высокой глинобитной стеной, ориентированной по сторонам света, расположенный на острововидной террасе, некогда омываемой с двух сторон водами Эцзин-гола. Остаток од уносился по желобообразному, извивающемуся в восточном, северо-восточном и, наконец, в северном направлении руслу в пустыню, в солончаково-песчаную котловину Ходан-хошу, лежащую на линии общей с нынешними бассейнами Сого-нор и Гашун-нор впадины. Место головы сухого мертвого русла реки отмечено урочищем Боток-беэрек.

Народное предание о Хара-Хото или Хара-байшэн, то есть «Черный город», или «Крепостной город», гласит следующее:

«Последний владетель города Хара-Хото – батыр Хара-цзянь-цзюнь, опираясь на свое непобедимое войско, намеревался отнять китайский престол у императора, вследствие чего китайское правительство принуждено было выслать против него значительный военный отряд. Целый ряд битв между императорскими войсками и войсками батыра Хара-цзянь-цзюня произошел к востоку от Хара-Хото, около современных северных алашанских границ, в горах Шарцза, и был неудачным для последнего. Имея перевес, императорские войска заставили противника отступить и, наконец, укрыться в последнем его убежище Хара-байшэн, который и обложили кругом. Долго ли продолжалась осада крепости – неизвестно; во всяком случае, крепость была взята не сразу. Не имея возможности взять Хара-Хото приступом, императорские войска решили лишить осажденный город воды, для чего реку Эцзин-гол, которая, как то и замечено выше, в то время протекала по сторонам города, отвели влево, на запад, запрудив прежнее русло мешками, наполненными песком. И поныне там еще сохранилась запруда эта в виде вала, в котором торгоуты еще недавно находили остатки мешков.

Лишенные речной воды, осажденные начали рыть колодец в северо-западном углу крепости, но, хотя прошли углублением около восьмидесяти чжан[85], воды все-таки не отыскали. Тогда батыр Хара-цзянь-цзюнь решил дать противнику последнее генеральное сражение, но на случай неудачи он уже заранее использовал выкопанный колодец, скрыв в нем все свои богатства, которых, по преданию, было не менее восьмидесяти арб, или телег, по двадцать – тридцать пудов [пуд = 16 кг]в каждой, – это одного серебра, не считая других ценностей, а потом умертвил двух своих жен, а также сына и дочь, дабы неприятель не надругался. Сделав означенные приготовления, батыр приказал пробить брешь[86] в северной стене, вблизи того места, где скрыл свои богатства. Образованной брешью во главе с войсками он устремился на неприятеля.

В этой решительной схватке Хара-цзянь-цзюнь погиб и сам, и его, до того времени считавшееся непобедимым войско. Взятый город императорские войска, по обыкновению, разорили до тла, но скрытых богатств не нашли. Говорят, что сокровища лежат там до сих пор, несмотря на то что китайцы соседних городов и местные монголы не раз пытались овладеть ими. Неудачи свои в этом предприятии они всецело приписывают заговору, устроенному самим Хара-цзянь-цзюнем; в действительность сильного заговора туземцы верят, в особенности после того, как в последний раз искатели клада вместо богатств отрыли двух больших змей, ярко блестевших красной и зеленой чешуями.

За интересным делом, за всякого рода наблюдениями время бежало очень быстро. Наконец настал и день предполагаемого отъезда; нам было жаль расставаться с «нашим Хара-Хото», как мы его теперь называли; мы успели познакомиться, свыкнуться с ним, сжиться с его скрытыми тайнами, понемногу открывавшимися нам; странно – между древним мертвым городом и нами как бы установилась необъяснимая внутренняя духовная связь.

После некоторого обсуждения я решил предложить А. А. Чернову остаться еще на двое суток в Хара-Хото, придав ему в помощь Мадаева, самому же мне нужно было спешить на важное свидание с торгоуг-бэйлэ.

Накануне отъезда из города за вечерним общим чаепитием я попросил балдынцзасакского проводника-ламу погадать нам о завтрашнем дне. Лама немедленно взял баранью лопатку, положил в огонь и, прокоптив ее дочерна, до появления трещин, снял и бережно положил возле себя; затем глубокомысленно, взяв лопатку в левую руку, правой стал водить стебельком вдоль трещин и пророчествовать: «Завтра начальнику предстоят две радости: первая – большая, вторая – поменьше; первая будет заключаться в богатой находке при раскопках, а последняя радость исполнится по дороге на главный бивак, когда начальник, охотясь, застрелит хорошего зверя». Не могу не отметить, что оба предсказания сбылись в точности. П. Я. Напалков и Арья Мадаев в субургане А обнаружили богатое собрание рукописей и чудный образ на полотне «Явление Амитабхи», а я, действительно, на пути к Торой-онцэ убил отличного рогатого хара-курюка.

По прибытии на главный бивак, где нас с большим нетерпением ожидали наши спутники, мы поспешили снарядить двух казаков с продовольствием и питьевой водой для наших хара-хотоских отшельников и занялись подготовлением к предстоящему трудному переходу пустыни, по направлению к Алаша-ямунь.

Ранним утром двадцать третьего марта к нам на бивак пожаловал сановный гость – Хагоучин-торгоут-Даши-бэйлэ, как выражался полностью титул торгоут-бэйлэ. Это был высокий, худощавый и совсем еще бодрый человек шестидесяти лет, с чисто китайской манерой обращения; вежливость его граничила с самоунижением, он все время извинялся за бедность и малонаселенность его владений и объяснял эти недостатки неоднократными магометанскими (дунгане) разгромами. Как бы не осмеливаясь противоречить мне ни в чем, бэйлэ на все мои вопросы старался дать положительный ответ и обещал по возможности облегчить следование экспедиции по новому, еще не изученному пути через Хара-Хото, Гойцзо и Дын-юань-ин к Желтой реке.

По окончании делового разговора мы стали забавлять бэйлэ граммофоном, а потом угостили его завтраком. Торгоут-бэйлэ засиделся у нас довольно долго: покуривая одну сигару за другою, он видимо наслаждался необычайным удовольствием. На прощанье я снял с нашего гостя фотографию, за что, в числе прочих подарков, поднес ему и свою карточку. Уезжая, бэйлэ дал понять, что будет очень польщен нашим ответным визитом. Из подарков он оставил на нашем биваке два – часы и музыкальный ящик – с просьбой обучить пользованию ими его подчиненного.

Весь следующий день прошел у нас в разнообразных занятиях – писались отчеты о содеянном, причем особенно подробно мы касались Хара-Хото; некоторые рукописи и образа, повторяю, тут же укладывались для отправки в Петербург. Возвратившийся из мертвого города накануне и привезший ценные дополнения к находкам геолог Чернов также составлял специальный отчет о своих работах. Слух в Торой-онцэ о какой-то европейской экспедиции, будто бы выступавшей из Урги по направлению Гурбун-сайхана, заставил нас особенно тщательно отнестись ко всем докладам, отправляемым в географическое общество и Академию наук[87].

Наутро двадцать пятого марта мы наконец собрались с визитом к торгоут-бэйлэ, ставка которого лежала недалеко от нашего бивака, между Морин-голом и Ихэ-голом, но отделялась от нас четырьмя многоводными рукавами Ихэ-гола. Между этими реками с грязной, мутной водой там и сям были устроены колодцы, существование которых обусловливалось непостоянством легко перемещающихся русел. Предупредительный хозяин заранее выслал нам лошадей и своего проводника, так как без знающего человека путешествие по долине Эцзин-гола среди бесконечных бугров и всевозможных зарослей было бы крайне затруднительно. Миновав кумиренку Бага-Даши-чойлэн, приютившуюся между средними рукавами Ихэ-гола, и благополучно совершив все переправы, кроме последней, где ввиду высокой воды и топкого илистого дна один из нас против воли принял холодную ванну, мы увидели наконец вдали княжескую ставку. Наш проводник Бата, как подчиненный, при виде ставки своего господина должен был слезть с лошади и идти пешком; мы же подъехали к самым коновязям и, оставив лошадей на попечение подоспевших слуг, направились к саду, огороженному частоколом, где среди тамариксовой рощицы симпатично стояли большие юрты бэйлэ.

Около одной из юрт толпилось много народу; какие-то нарядные женщины суетились, перебираясь из одного помещения в другое, украдкой взглядывая на нас; здесь же стоял сам князь с чиновниками, во всем своем парадном одеянии. Он принял нас очень любезно и все время, видимо, волновался: руки его дрожали, голос прерывался[88]. Справившись со смущением, бэйлэ очень радушно угостил нас превосходными пельменями и чаем, к которому подали чисто европейские услады: сахар, печенье, мармелад и проч. Мы уже давно так вкусно не ели, и все эти кушанья казались нам самыми изысканными лакомствами.

За все время моего визита разговор шел более или менее шаблонный; бэйлэ старался избегать интересной для нас темы о Хара-Хото и сказал только, что подчиненный ему народ представляет из себя некультурную массу степных дикарей, которые ничего не знают и науками не занимаются, «не то что вы, русские». «Впрочем, – заключил он, – я никому не мешаю производить раскопки в мертвом городе, но, кажется, до сих пор все попытки найти какой-либо «клад» не увенчались успехом». По этому поводу, между прочим, наш проводник заметил, что в юности он слышал от стариков о серебре и золоте, которые в большом количестве находили в развалинах Хара-Хото.

Во время нашего пребывания у бэйлэ у него гостила жена кобуксайрского вана с его цзахиракчи, сопровождавшего княгиню на богомолье в Гумбум. Паломница следовала обратно в Чжунгарию. Узнав от цзахиракчи, с которым я довольно много беседовал, что начальник русской экспедиции хорошо знает ее родину и очень симпатично о ней говорит, ванша прислала мне приветственный хадак и сожалела, что этикет не позволяет ей познакомиться со мною на чужой стороне, заочно пожелала мне счастливого пути и всякого успеха в моих начинаниях.

Из частных разговоров с приближенными бэйлэ я случайно узнал, каким тяжелым гнетом ложится на все торгоутское население «албанная» повинность, которой они обязаны всем проезжим чиновникам – китайцам. Стремясь всегда уклониться от этой повинности, торгоуты не постеснялись частично отказать в животных даже Далай-ламе, когда он со своей свитой проезжал через их хошун, но на этот раз они были наказаны. Своенравные тибетские чиновники пришли в неистовство и угрозами заставили торгоутов выполнить «албан», т. е. выставить известное количество подвод, оскорбив словами и действием адъютанта бэйлэ.

За нанятых животных для экспедиции торгоут-бэйлэ получил хорошие подарки и авансом плату и так был тронут, что прислал мне в благодарность двух отличных лошадей, которых, к сожалению, ввиду предстоявшего перехода через пустыню, я не мог принять. Князь некоторое время был в смущении, но, осведомившись о моем симпатичном отношении к буддийской религии, сам лично привез мне на бивак бурхана с хадаком и просил принять его на память.

Между тем тепло надвигалось с каждым днем; температура воды в Мунунгин-голе в 1 час дня достигала +8,9°С. Вблизи бивака парочка сорок начала уже хлопотать с постройкой гнезда. По-прежнему в порядочном количестве летели на далекий север лебеди, а изредка стайками в девять – двенадцать особей тянулись и большие кроншнепы. У самой реки все больше и больше пробивалась первая зелень камыша, но в общем растительность показывалась из земли довольно боязливо: ее развитию в значительной мере препятствовали западные и восточные бури или крепкие ветры, дувшие почти ежедневно.

Благодаря такому состоянию атмосферы, трудно было ожидать, чтобы в Алашанской пустыне, у порога которой мы стояли, рано началась изнурительная жара, а потому мы решили особенно не торопиться движением к югу, а лучше посвятить еще несколько дней дополнительным исследованиям нашего таинственного Хара-Хото. Ввиду этих соображений, я вновь отправил двадцать восьмого марта трех своих младших спутников в мертвый город, предоставив им в смысле раскопок полную свободу действий. Сам я с Черновым и Напалковым остался на один день в Торой-онцэ для того, чтобы не торопясь закончить письма и отчеты в географическое общество и Академию наук. Отчет геолога Чернова вместо маленькой заметки вылился в обстоятельную работу, которую он и доканчивал в течение всей последующей ночи.

Утром двадцать девятого марта мы выступили, держа направление почти строго на юг. Погода стояла хмурая и холодная. Упорный восточный ветер понижал температуру и омрачал воздух тучами песчаной пыли. Вот эти-то ветры в пустыне, дующие преимущественно с восточной или западной части горизонта, надвигают на Хара-Хото все большие и большие массы песка. Песок перегоняется по песчаным откосам через стены мертвого города и с каждым годом увеличивает свою толщу, скрывая те или другие богатства города – большие или меньшие остатки второстепенных развалин зданий храмов, субурганов и проч.

Пройдет десяток-другой лет, и будущий исследователь древнего города Хара-Хото найдет здесь иную картину – иное расположение песчаного покрова.

На полпути от Хара-Хото мы отметили развалины крепости с внутренним двором длиною в пятьдесят и шириною в шестьдесят шагов. Здесь, по преданию, ютились жившие вблизи древнего города земледельцы. Чем ближе мы подходили к Хара-Хото, тем больше манил и звал к себе наш тихий и сонный друг. Вот показались знакомые шпицы субурганов, венчающих северо-западный угол крепости. Поднявшись на террасу, я указал каравану направление на западные ворота города, а сам поехал более прямой тропинкой к северной бреши, за которой вскоре очутился у бивака наших археологов; сами же они находились в юго-восточном углу крепости, где над тремя усердно работавшими фигурами взвивался высокий столб пыли.

Арья Мадаев порадовал меня новыми интересными находками тяжелых металлических предметов, вроде овальной доски, стремени, новых монет и даже новых рукописей. Устроившись лагерем и попив чаю, мы все принялись за работу, причем каждому представлялась широкая инициатива. К вечеру энергия стала заметно ослабевать: предыдущие плодотворные раскопки избаловали нас и каждому невольно хотелось найти что-нибудь особенное, еще невиданное. Ночь быстро спустилась на вечно сонный, отживший город. Бивак скоро затих – все уснули. Мне как-то не спалось; я долго бродил по развалинам и думал о том, какая тайна скрыта в добытых рукописях, что откроют нам неведомые письмена?. Скоро ли удастся разгадать, кто были древние обитатели покинутого города. Грустно становилось мне при мысли, что назавтра в полдень мне суждено покинуть мое детище – Хара-Хото. Сколько радостных, восторженных минут я пережил здесь! Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой молчаливый друг! Невольным образом он расширил горизонт моих знаний, указал чуждую мне до тех пор отрасль науки, к которой с этой минуты я должен направить всю пытливость своего ума.

На следующий день все члены экспедиции вновь разошлись по разным уголкам крепости. Юный казак Содбоев, исследуя южную стену, наткнулся на скрытую в ней комнату с куполообразным верхом. Комната была пуста, только на окне лежала одна-единственная монета. Забайкальцы своей компанией усердно рыли в ста шагах к северо-востоку от развалин № 1 и, вскрыв остатки древней постройки, обнаружили в ней несколько предметов: вачир, четки, чашечку, гирю, молоток и проч. Гренадер Санакоев работал вблизи субургана А, по всей вероятности, обставленного пристройками, заключавшими в себе большие глиняные изображения бурханов. Здесь Санакоеву удалось добыть маленького каменного китайского типа бурханчика, о котором упоминалось выше.

В то время как я укладывал последние находки, намереваясь вскоре снять бивак, принимавшие добровольное участие в работах монголы-ламы принесли мне целое собрание однообразных по виду, но различных по размерам китайских ассигнаций с красной правительственной печатью. Ассигнации эти общим свертком найдены были вблизи «Торговой» улицы, вне домов, под слоем сухой песчано-навозной почвы толщиной до полфута [15 см]. Приобщив и это повторное любопытное приобретение к прочим находкам, мы окончательно запаковали наши ящики, наполненные исключительно Хара-Хотоскими археологическими ценностями, и выступили в дальнейший путь.

Общая харатеристика впереди лежащей пустыни. – Древний Хан-хай. – Урочище Боро-цончжи. – Долина Гойцзо – своего рода оазис в Монгольской пустыне. – Новый вид дикой кошки (Felis chutuchta [Felis ocreata]). – Местные, или попутные монголы. – Священное обо и целительный источник. – Дополнительные мысли о пустыне. – Прилежащие горы. – Пересечение маршрута моей Монголо-Камской экспедиции. – Китайские торговцы в пустыне. – Неожиданная встреча с посланцами Алаша-цин-вана.

Пребывание в самом центре Монгольской пустыни с целью изучения Эцзин-гола и весенней жизни при Сого-норе, а главное – открытие развалин Хара-Хото мелькнуло, как приятный сон. Перед нами встала во всей своей трудной и малопривлекательной форме Алашанская пустыня, простирающаяся на пятьсот шестьдесят верст к юго-востоку – это своего рода сухой песчано-каменистый океан, изборожденный волнами гряд и холмов, напоминающих морские волны. Нашему кораблю пустыни – верблюжьему каравану – суждено было «переплыть» древний Хан-хай в двадцать пять дней, считая в том числе и две невольные дневки, устроенные из-за пыльной и снежной бурь, и намеренно медленное передвижение, по пятнадцать-восемнадцать и шестнадцать верст в течение трех дней по оазису Гойцзо. Трудность пути вознаграждалась законченностью первой задачи экспедиции и новизною местности, по которой некогда пролегала оживленная дорога, связывающая тангутскую столицу Си-Ся[89] с западным Китаем, или городом Нин-ся – с одной стороны, и предстоящей стоянкой в Алаша-ямуне и экскурсиями в алашанских горах, о которых мы также мечтали с самого начала путешествия, – с другой.

Первый наш переход по пустыне лежал исключительно среди хан-хайских осадков. Дорога шла частью по поверхности ровных террас, усыпанных мелкой галькой, частью спускалась в песчаные впадины, местами с такырными площадками[90]. Интересно отметить, что свита грубозернистых или слюдисто-глинистых хан-хайских песчаников дислоцирована: на протяжении нескольких верст замечается пологое падение на восток-юго-восток и восток.

За сухим руслом, омывавшим когда-то Хара-Хото с юго-востока, мы поднялись на пустынную пестро-каменистую террасу, с которой, оглянувшись назад, видно сероватую, землистого цвета крепость, почти совершенно потонувшую в пыльной мгле. Оба берега упомянутого русла довольно крутые и обрывистые[91], местами поросли тамариксом и саксаулом, вокруг которых образовались порядочные холмы песочной пыли; эти растения имеют способность доставать влагу со значительной глубины и потому встречаются в пустыне всюду, где водный горизонт не слишком далек. Пройдя два-три лога, имевших меридиальное простирание, мы увидели на юго-восточном горизонте длинные островки хан-хайских отложений, на которых местами возвышались большие цончжи, эффектно игравшие в мираже. Цончжами в Южной Монголии называются глинобитные башни, отчасти напоминающие таковые, сооруженные современными китайцами в Восточном Туркестане[92]. Эти башни, или маяки пустыни служат придорожными знаками, указывающими направление древних торговых путей – продольных от Эцзин-гола к Желтой реке или, точнее, к Алаша-ямуню и поперечных от Гань-чжоу на север, в Халху или Да-курэ.

Вступив на исторический тракт, ведущий в Алаша или, точнее, в Дын-юань-ин, экспедиция поставила себе задачей его разностороннее исследование; местами эта древняя большая дорога ясно намечалась среди пустыни благодаря своему определенно выраженному хрящеватому грунту, местами же она совершенно терялась, исчезая в сыпучих песках.

Нашей первой остановкой после Хара-Хото было урочище Боро-цончжи, расположенное на характерном острововидном пьедестале красных хан-хайских отложений. Приближаясь к нему, мы отметили первую за эту весну змею типа стрела-змея, выползшую погреться на солнце; вспугнутая видом и криком моего верхового верблюда, она довольно быстро исчезла в своем скромном логовище и потому не попала в коллекцию. Тут же в песке нами была поймана маленькая ящерица.

В долине Боро-цончжи, где водоносный горизонт проходил всего на глубине двух-трех футов [до 1 м] и вода вообще очень чиста и приятна на вкус, залегают довольно хорошие пастбища; местами большие пространства сплошь заняты камышом, среди которого выделяются спорадически разбросанные корявые тограки. В кормных уголках равнины со своими юртами и скотом ютятся монголы, прикочевавшие из разных мест; здесь есть представители северных, северо-западных, восточных и юго-восточных соседних хошунов. По словам наших проводников, в данное время население Боро-цончжи еще очень незначительно, но в лучшую летнюю пору года оно увеличивается в несколько раз.

В течение всего дня тридцатого марта простояла ясная и приветливая погода; для этих мест воздух был необыкновенно прозрачен и тих. Несмотря на это обстоятельство пернатые совсем не давали о себе знать и только один пустынный чеккан (Saxicola deserti atrigularis), сидя на солнышке на ветке тограка, уныло выводил свою бесхитростную песню. В полдень – точнее в 1 час дня – в тени температура поднялась до +13,1°С, а на следующий день в то же время – до +19,3°С, ночью же было настолько холодно, что вода в ведре основательно замерзла, а в колодце образовалась тонкая ледяная корка; таково свойство континентального климата.

За кормною долиною Боро-цончжи[93], служащею, между прочим, границей владений торгоут-бэйлэ и алаша-цин-вана, снова началась пустыня. Мы вскоре вступили в полосу барханов, преимущественно грядовых, вытянутых в меридиональном направлении. В общем, барханы редко превышали пятнадцать – двадцать футов [5–7 м], но встречались среди них также, в особенности в южном направлении, отдельные гиганты, достигавшие двухсот – трехсот футов [70—100 м]. Западные наветренные склоны песчаных холмов были обыкновенно пологие и плотные, восточные же – крутые и рыхлые. Извиваясь красивыми складками, пески то размыкались в стороны, давая нам широкий простор, то снова сближались, сжимая нас в своих объятиях. Наш караван иногда попадал в длинные узкие лабиринты барханов и некоторое время блуждал по ним, отыскивая еле заметную тропинку, заметенную ветром. Среди песков кое-где виднелись обо, сложенные монголами на выдающихся по высоте местах из ветвей саксаула; в промежутках среди барханов изредка залегали оголенные блестящие площадки с налетами соли или расположенный волнами песок более значительной крупности, или, наконец, полулунные углубления, наполненные водой. В подобных местах, называемых нор, то есть «озеро», туземцы останавливаются на ночлег.

Преобладающими растительными формами в песках были камыш и саксаул, реже встречались тамарикс и оригинальное пальмообразное растение Cynomorium coccineum. Животная жизнь, которая всегда так радует глаз, была представлена очень бедно: больше всего встречалось мелких грызунов – песчанок и проч., зайцы попадались очень редко. Ящерицы почти все еще спали, змеи только начали просыпаться; одни жуки особенно энергично бегали взад и вперед, оживляя мертвые, согретые солнцем пески[94].

Из птиц мы встречали все еще пролетных гостей – серых гусей, белых плисок, садившихся иногда вблизи проходящего каравана, чекканов, седого луня и немногих других, стремившихся к северу; а из оседлых – саксаульных соек и пустынников, или больдуруков (Syrrhaptes paradoxus).

Пройдя семьдесят пять верст от Боро-цончжи по дороге, извивающейся то среди кустарниковых бугров, то по барханам, экспедиция пересекла небольшой участок пустыни и с последнего увала увидела широкую долину Гойцзо, убегавшую далеко на восток. Западный край долины отливал желтизной волновавшегося от ветра камыша, а на севере темным валом залегали высоты Хайрхан, их западная, средняя и восточная части, входящие в состав южной окраины горного поднятия Эргу-хара.

Представляющая собою восточное продолжение известной Центрально-Гобийской впадины, котловина Гойцзо расположена на высоте 2750 футов [840 м]над уровнем моря и простирается в широтном – с ЗСЗ на ВЮВ – направлении верст на восемьдесят, в то же самое время имея ширину от пятнадцати до тридцати верст. Вдоль северной и южной окраины котловины тянутся обрывы хан-хайских осадков, имеющих интересные затейливые очертания, напоминающие развалины городов, и обдутые, обточенные ветром и песком башни; при этом южные террасы ханхая засыпаны высокими песчаными барханами.

Центральная часть Гойцзо покрыта кустарниковыми буграми, между которыми расположены голые глинистые площадки или значительные пресноводные бассейны; глинистых площадок больше в западной части котловины, которая здесь является более ровной, так как песчаных бугров мало, а вместо них раскинулась песчаная степь, заросшая камышом. Несмотря на соседство бедной атмосферными осадками Центральной Гоби, долина Гойцзо отличается обилием влаги; здесь встречаются не только отдельные ключи, наполняющие значительные бассейны, но можно также наблюдать целые покатости, по которым непрерывно сочится вода, делая их топкими. Очень интересным является то обстоятельство, что водные источники выходят на поверхность земли большею частью не на самом дне общей котловины, а во второстепенных частных впадинах, расположенных у подошвы южных высот.

Богатство водою обусловливает в Гойцзо относительное обилие растительности и животной жизни и делает ее в глазах номадов прекрасным оазисом, притягивающим к себе одинаково как усталого после пустыни путешественника, так и кочевника-монгола.

Мы решили следовать вдоль южной окраины котловины Гойцзо, делая ежедневно лишь небольшие переходы для того, чтобы без особого утомления как можно подробнее изучить ее. Подъезжая к первому с запада колодцу Оролгэн-худук, мы подняли стайку больших, вероятно, пролетных дроф, которые тотчас улетели в северо-западном направлении. Душа радовалась, глядя на стаи многочисленных пернатых, отдыхавших на воде или вблизи озерок, на изящных одиночек хара-сульт и робких зайцев, часто выскакивавших из зарослей на открытые места.

День второго апреля был особенно ясный и теплый; мы остановились на берегу озерка вблизи монгольского стойбища Хашата. Лебеди, утки-чирки, обыкновенные журавли, серые цапли и другие пролетные странники нередко подлетали к воде и усаживались на берегу, нисколько не стесняясь нашим присутствием, или, прокричав раз-другой, уносились дальше. В тот же день вблизи бивака мы видели одинокую щеврицу (Anthus spinoletta blackistoni), белую плиску (Моtacilla leueopsis [Motacilla alba leueopsis]) и другую – ее желтую сестрицу (Budytes borealis [Budites citreola]), седого луня (Circus sp.) и постоянного нашего спутника – коршуна черноухого (Milvus melanotis). К вечеру, когда в природе все приутихло и взошла луна, красиво озарившая спящую долину, на душе стало еще приятнее и лучше. Несмотря на ночное время, всюду чувствовалась жизнь: на озерке изредка продолжали раздаваться голоса неугомонных турпанов и пролетных серых гусей; майские жуки с приятным жужжанием носились по воздуху, и лягушки по-весеннему налаживали свой оригинальный концерт. Лишь одни комары, которых благодаря влаге развелось множество, слегка нарушали прекрасное вечернее настроение. Температура воздуха днем держалась около +25°С, ночью же, как и раньше, она сильно опускалась, и нередко на соседних болотах вода покрывалась тонким стекловидным льдом.

В общем, я могу сказать, что долина Гойцзо со своими ключами и озерками, со своим высоким камышом, со своими скромными местными обитателями, ютившимися со скотом в камышовых зарослях, в небольшом размере, напомнила мне Цайдам.

Третьего апреля мы расположились лагерем в урочище Нор среди высокого, скрывавшего нас от взоров любопытных, камыша. Это была одна из самых отрадных стоянок. Как днем, так и ночью до нас долетали оживленные голоса гусей, уток и лебедей, хлопотавших на близких озерках; по утрам и вечерам нас услаждали пением усатые синицы и черногорлые дрозды, к которым изредка присоединялся отличный певец – серый сорокопут (Lanius grimmi [Lanitis excubitor]). Здесь мы ловили недавно появившихся жуков – водолюбов и других; здесь же, наконец, мне посчастливилось убить дикую кошку, или, по-местному, цогонда, которую я искал с самого Эцзин-гола и которая оказалась интересным новым видом (Felis chutuchta [Felis ocreata])[95].

Это хищное животное ютилось среди камышей в сухой части озерного прибрежья, и занималось, вероятно, охотой за птицами, пользуясь тем, что плавающие пернатые часто выходили на берег посушиться и отдохнуть; кошка держала себя очень доверчиво, не убегала при виде человека и пустилась наутек лишь тогда, когда мы почти вплотную подошли к тому тамариксовому кусту, под которым она скрылась. Цогонда была очень крепка, несмотря на рану: пробитая в лопатку, дробью номер второй, она нашла в себесилы пробежать сажень тридцать – сорок, прежде нежели упала мертвой. Помимо отличной шкуры и скелета, эта кошка подарила нашей коллекции три прелестных экземпляра немного недоразвитых детенышей, пестрых, словно тигрята, которых мы очень хорошо сохранили в спирту.

Внимательно осмотрев нашу добычу, проводник заметил: «присутствие около ушей белых пятен, помимо богатой густой шерсти, делает эту шкуру весьма редкостной и ценной».

Немного позднее на ближайшем озерке я подстрелил лебедя (Cygnus bewicki), плававшего рядом с серым, таким же, как и он, одиноким гусем; туземцы сообщили мне, что этот эребень, то есть лебедь, прилетал к ним из года в год и постоянно держался одиночкой среди других плавающих птиц.

На следующий день экспедиция перенесла свой лагерь на шестнадцать верст восточнее – в урочище Зуслэн – и расположилась у головы превосходного источника, выбегавшего из-под обрыва, где я произвел астрономическое определение для получения географических координат[96]. Место было сухое, травянистое, привольное. Вблизи тихо струилась серебристо-прозрачная студеная вода, дававшая начало богатому ручью. С вершины обрыва открывалась картина на прилежащие озера[97], за которыми в том же восточном и северном направлениях синел силуэт всех трех частей Хайрхана, расположенных от запада к востоку в такой последовательности: Хайрхан, Зуслэн-хайрхан (летний) и третий – Ходжэмыл-хайрхан. На крайнем отдаленном востоке горизонт замыкался более неясными очертаниями отдельных гор, превышавших Хайрхан. Вблизи, у берегов открытого озерка, держались не только знакомые нам птички: плиски, щеврицы, но также и вновь появившиеся и не отмеченные в этом году, как то: зуйки (Aegialites dubia [Charadrius dubius], какие-то большие кулики, по-видимому, типа Limosa, не подпускавшие к себе в меру выстрела, и удод-пустошка (Upupa epops).

Пользуясь теплом, прекрасной водой и обилием дров, мы здесь устроили генеральную стрижку и такое же генеральное мытье и стирку белья. Вообще говоря, в путешествии очень трудно уберечься от грязи и пыли, в особенности зимою, а в безводных пустынях и всегда. Тем не менее, нам все же удавалось держать себя сравнительно опрятно, а летом при наличии лучших условий и достатке воды даже чисто.

Во время движения экспедиции по долине Гойцзо нас постоянно навещали туземцы, от которых мы могли получать и получали разнообразные сведения. Таким образом мы узнали, что наш транспорт, отправленный из Урги прямым путем под наблюдением Четыркина, благополучно прибыл в Алаша-ямунь и по дороге имел двухдневный отдых вЦзагин-худуке. Местный старшина, или цзангин, сообщил мне кроме того, что из Алаша-ямуня получен строгий наказ немедленно уведомить алашанские власти о прибытии экспедиции в Гойцзо и движении ее к Дын-юань-ину.

Следуя дальше, в том же восточно-юго-восточном направлении, наш караван гигантской змеей извивался вдоль окраины сухой песчано-глинистой, местами галечной площади. Богатый ключевыми родниками горный скат становился круче; монгольские стойбища, а иногда и следы прежних кочевий чередовались друг с другом довольно часто. Дни делались более теплыми: теперь поверхность южного склона песчаного бархана на солнце в 1 час дня уже накалялась почти до +60°С.

В полдень пятого апреля незаметным образом мы очутились у исторического обо, отмечавшего собою голову целительного источника. Это древнее сооружение высится на холме и своим уступчатым деревянным срубом напоминает нашу часовню, с одной стороны, с другой же – как бы предохраняет истоки священного ручья от загрязнения. Искусственно устроенный посреди течения маленький бассейн служит для купанья туземцев, страдающих ревматизмом, желудочными и проч. недомоганиями и получающих здесь исцеление. Это обо ежегодно посещается окрестными монголами численностью до пятнадцати юрт, или семейств, которые служат живущим около него больным хурулам. Творя приличествующие молитвы, ламы сжигают пучки можжевельниковых веточек; возносящийся к небу дым от этого горения играет роль фимиама христианской церкви. Основание обо, говорят, было положено неким гэгэном в благодарность богу за неожиданную встречу в жаркой пустыне прекрасного оазиса Гойцзо с его настоящим живительным источником, при котором усталый от тяжелого путешествия буддийский святитель отдыхал несколько дней.

За историческим обо вскоре экспедиция оставила последнюю родниковую воду и вновь вступила в унылую безжизненную и безлюдную пустыню, заключившую нас в свои сухие горячие объятия до самого Алаша. Действительно, вокруг залегала типичная гобийская пустыня, известная у местных туземцев под названием Бадан-чжарэнг, не отпускавшая нас от себя в течение более нежели двухнедельного срока. По мере того как мы по ней двигались, пустыня эта характеризовалась ясно выраженными обнажениями красных и розовых гранитов и гнейсов; эти коренные породы иногда выступали на поверхность совершенно открыто, иногда бывали засыпаны большими массами темно-коричневого крупнозернистого песка, слагавшего высокие холмы, а в области развития хан-хайских осадков – скрывались под песками, перемешанными с гравием и щебнем. Вода здесь встречалась крайне редко и исключительно только колодезная.

Из растительности по-прежнему наиболее характерными представителями являлись: камыш, саксаул, тамарикс, который, между прочим, начал цвести с четвертого апреля, издавая тонкий аромат, затем – кендырь (Apocynum) и реже тограк, или корявый разнолистный тополь (Populus euphratica), растущий целыми аллеями вдоль галечных сухих русел. Голубое небо даже в безоблачные дни бывало обыкновенно недоступно для глаз, так как в воздухе постоянно стояла пыльная дымка, поднимавшаяся ежедневным ветром, часто переходившим в бурю. По таким пустыням, как настоящая или южно-монгольская, следует всегда путешествовать осенью или даже зимою, но ни в каком случае не летом. При этом нужно принять за строгое правило, иметь необходимый запас воды и прекрасного проводника, без которого среди однообразных барханов, постоянно меняющих форму и расположение в зависимости от направления ветров, очень легко заблудиться. Стоит только вспомнить описание путешествий в пустыне Центральной Азии Н. М. Пржевальского[98], чтобы еще более убедиться в справедливости сказанного. Пржевальский пережил немало трудных и ужасных часов в алашанских песках из-за дурного проводника.

По мере нашего удаления к юго-востоку местность начала повышаться, а грунт переходил в хрящеватый. Любопытно, между прочим, отметить, что по дороге от того же исторического обо к колодцу Цза-мын-худук имеется тограковая роща; с каким великим интересом мы следовали к этой заманчивой издали роще, до которой в течение полутора, даже двух часов не могли дойти, несмотря на кажущуюся из-за прозрачности воздуха, близость. и с каким великим разочарованием мы ее оставили. В роще и подле рощи не оказалось ни луга, ни мягкой почвы, ни воды, а имелись лишь голый, твердый, как камень, солено-глинистый грунт, напоминающий уродливо вспаханное поле, и следы обвалившегося и засыпанного землею колодца; к тому же, по словам проводника, здешняя вода никогда не была вполне пресной и содержала значительную примесь горечи.

За этой тограковой рощей нам открылась огромная площадь барханных и грядовых песков, среди которых все чаще и чаще попадались обточенные и отшлифованные песком и ветром камни.

На колодце Цзамын-худук, приютившемся у северной окраины высоких барханов, экспедиция вынуждена была простоять целые сутки по случаю сильной западно-юго-западной бури, прекратившейся лишь к вечеру шестого апреля. Пронесшаяся непогода совершенно уничтожила последние намеки на дорогу и сгладила все следы, сильно изменив рельеф крайне неустойчивой песчаной поверхности; температура несколько понизилась, пыль унеслась, и открылись широкие дали.

При этом колодце урывками мы наблюдали несколько видов птиц: саксаульную сойку, саксаульных воробьев, маленьких и больших сорокопутов (Otomela isabellina [Lanius isabellinus] et Lanius grimmi); из последних нам посчастливилось подстрелить в орнитологическую коллекцию экспедиции три отличных экземпляра. Здесь же была добыта и крупная песчанка (Gerbillus [Rhombomys opimus – большая песчанка]).

С тех пор как экспедиция еще раз вступила в пустынную часть Центральной Монголии, нам вновь пришлось перейти от обычных утренних переходов к послеобеденным, начиная от Гурбун-сайхана и до самого Дын-юань-ина, правда, с некоторыми перерывами; такие тяжелые безводные переходы преобладали, как всегда сильно утомляя участников экспедиции.

И раньше, и теперь – всегда я держался и держусь того мнения, что всякую пустыню следует переходить возможно скорее, не растрачивая чересчур драгоценных сил и энергии, необходимых путешественнику в далеких странствованиях. Однообразие и мертвенность дикой пустыни действуют самым удручающим образом на всякого человека и способны породить тоску, апатию и упадок духовной мощи в самых сильных натурах, беззаветно преданных делу изучения природы.

Итак, выступив с колодца Цзамын-худук по обыкновению после обеда, мы вскоре достигли небольшого обрыва хан-хайских отложений, выдававшихся возвышенным мысом среди низменного песчаного пространства и известных у туземцев под названием тэк, что в переводе означает «задвижка» или «запор». Отсюда открывался широкий необычайный вид: благодаря высокому стоянию дневного светила – в три-четыре часа дня – расположившиеся гигантскими пышными складками[99] на сбегавшей от юга к северу покатости пески особенно красиво пестрели серовато-желтой окраской. И здесь, судя по строению песчаных холмов, преобладающими ветрами оставались западные.

На северо-северо-западе темнели мрачные горы Эргу-хара, известные мне по предыдущему путешествию. Из общей горной группы выделялось несколько командующих вершин – Ханас, Куку-морито, Цаган-ула, Ихэ и многие другие. На северо-востоке чуть намечались неясные очертания еще более мощных горных складок, в нагромождениях которых трудно было разобраться; по крайней мере, наш довольно опытный проводник так и не мог назвать мне отдельных вершин этого расчлененного массива. Постепенно и медленно повышаясь, дорога вступила в слабо холмистую местность, рельеф которой разнообразился большими скоплениями летучих песков. Между бесконечными змееобразными гигантскими грядами, среди которых лавировал наш караван, виднелась темная или пестрая, блестевшая от пустынного загара крупная галька – продукт разрушения горных пород.

Обнажения красных растрескавшихся гранитов и гнейсов, выделявшиеся на поверхности заметными холмами, стали встречаться все чаще и чаще.

Мы остановились на ночевку в урочище Хая, где в летние месяцы, обыкновенно, проживают туземцы со своим скотом; воду здесь можно добывать сравнительно легко, так как в котловине у подножья одного из барханов, она стоит на глубине одного или двух футов [до 0,5 м]. Поставив палатку для старших членов экспедиции, младшие предпочли улечься под пологом неба, устроившись посередине бивака среди многочисленных вьюков. После пустынных безводных переходов мы, обыкновенно, никогда долго не беседуем между собою, а, попив чаю, скоро засыпаем мертвым сном, вверяясь бдительности часового. Кругом скоро воцаряется полнейшая тишина, и кажется, будто вся жизнь в пустыне замерла. Совершенно неожиданно ночью пронесся вихрь, опрокинувший офицерскую палатку; я, конечно, тотчас проснулся, но спавший невдалеке молодой спутник Бадмажапов, которого при своем падении палатка даже слегка накрыла, продолжал почивать мирным, безмятежным сном.

Весь следующий переход до урочища Элькэн-усунэ-худук мы следовали по маршруту моей Монголо-Камской экспедиции. Пески постепенно росли, обнажения розовых гранитов тоже увеличивались. Прекрасный колодезь – место кашей стоянки – был бережно прикрыт гагарой[100] и придавлен сверху тяжелыми ветвями саксаула, засыпанными, в свою очередь, толстым слоем песка. Эти меры предосторожности по отношению к колодцам в пустыне Монголии необходимы, иначе живительная влага была бы скоро засыпана мусором и погребена окончательно все тем же песком.

На этом колодце нас догнал геолог Чернов, отставший от нас с целью более подробного ознакомления с хан-хайскими отложениями окрестностей Цзамын-худука; он был очень доволен результатами своих работ и с присущей ему энергией принялся за изучение песков и выходов коренных пород, залегавших на нашем пути.

Немного позднее вслед за А. А. Черновым в наш лагерь прибыл монгольский чиновник, командированный своим начальством с южной дороги[101] для того, чтобы выяснить точный маршрут экспедиции. От этого алашанского посланца мы узнали более подробно о состоянии нашего ургииского транспорта, благополучно прибывшего в Дын-юань-ин, и о том, что Алаша-ямунь весьма хорошо относится к экспедиции. Обсудив свое положение, я решил следовать в урочище Табун-алдан – «Пять (ручных) саженей», где предположено было встретиться с людьми цин-вана, высказывавшего мне большую предупредительность и любезность.

Зоологическая часть экспедиции пополнилась здесь очень интересными образцами ящериц, среди которых особенно ценными являлись представители родов Phrynocephalus et Podarces (Eremias), как например, Eremias przewalskii [круглоголовка Пржевальского], которая за свою величину и яркую раскраску известна у туземцев под названием гюрьбюль-могой, что значит «ящерица-змея». Из птиц нами впервые были добыта пустынная славка (Sylwia nana), а из грызунов – заяц (Lepus gobicus [Lepus tolai gobicus]).

За Элькен-худуком мы стали пересекать второстепенные гряды, поднимаясь и опускаясь в лога, богатые гранитными обнажениями. В особенности памятен мне один песчаный холм, лежащий у берега лога, протянувшийся с юго-юго-востока на северо-северо-запад. Весь этот холм, от основания до вершины, представлял из себя в сущности не что иное, как выход массивного гранита, постепенно засыпаемого песком. В настоящее время выступы его еще кое-где сохранились, но не подлежит сомнению, что с годами коренная порода сгладится, отшлифуется и закроется или занесется слоем песка, и тогда гранитный холм превратится в подобие настоящего песчаного бархана.

В укромных местах у каменных выступов нарядно красовался пышный кустарник – хату-хара, или желтоцветный шиповник, сплошь унизанный светлорозовыми цветами, на которых любили останавливаться мухи и шмели. Солнце пригревало довольно ощутимо: в 1 час дня в тени термометр показывал +24,7°С, ветер палил и омрачал даль. По песчаной поверхности во множестве бегали большие черные жуки (Carabus), за которыми я любил наблюдать. Однажды я видел, как целая компания этих блестящих жесткокрылых, забравшись в тихий уголок, гонялись друг за другом. Заметив в стороне какую-то странную сплоченную группу жуков, я стал ближе всматриваться в нее и вскоре понял, что несколько особей поедали своего собрата и уже изгрызли у него целый бок. Несчастный страдалец все еще старался спастись, и только мой приход избавил его от смерти, так как я разогнал его алчных соседей. Подошедший ко мне казак тоже заинтересовался этой картиной, но нашел, что с жуками нужно расправляться иначе: он взял одного из нападавших, убил его и, разорвав на части, бросил остальным; последние с жадностью накинулись на эту подачку и в миг уничтожили ее. Эти же самые жуки наносили и нам немалый вред, пока мы не изучили их нрав; посаженные для умерщвления в одну банку с циан-кали, с мухами, они жили гораздо дольше последних и успевали перед смертью наесться этими самыми мухами, среди которых попадались, конечно, ценные экземпляры.

Постепенно поднимаясь и достигнув 3 750 футов [1140 м] абс. высоты, дорога привела нас к высокому, двойному на вершине холму Холбо-цаган-тологой, за которым, спустившись по каменистому, засыпанному песком руслу, экспедиция остановилась на ночлег. К югу убегала долина, окаймленная каменистыми выходами. Северо-западный ветер с пяти-шести часов дня усилился и к вечеру перешел в настоящую бурю.

Прохладное тихое утро десятого апреля застало наш караван обычно мерно шагающим среди почти непрерывных обнажений кристаллических пород. Сначала выступали гнейсы, смятые в крутые складки с меняющимся простиранием; далее в поперечном направлении тянулись гряды розовых выветрелых гранитов.

В мелкогалечных сухих ущельях, окаймленных аллеями тограков, кое-где проживали кочевники, довольствуясь водою, добываемою здесь же из колодцев. В одном из таких ущелий мы встретили развалины кумирни, пустовавшей около десяти лет. Новые постройки буддийской молельни из глины уже воздвигались на новом красивом месте у южной окраины мелкосопочника. Обнесенный высокой глинобитной стеной, храм совершенно сливался с серым тоном горного холма, прикрывавшего приют богомольцев от господствующего северо-западного ветра.

Эта небольшая кумирня, называемая Шара-тологойнэн-сумэ, вмещает в себе до десяти лам, проживающих в ней преимущественно летом. В настоящее время здесь было тихо, мертво, пустынно.

Между развалинами и новыми постройками храма стоит священное обо, выстроенное над чудным источником. Воды этого живительного ключа при истоке заключены в особые продолговатые плоские гранитные бассейнчики, называемые туземцами Чюлун-онгэцу, что в переводе означает «Каменные лодки».

Неподалеку от обо мы наблюдали много типичных выветрелых гранитов в виде плитообразных отдельностей или котловин и ниш выдувания. Здесь лежали и отдельные обдутые, обглоданные бурями глыбы, и матрацы, и шарообразные округлые формы, покоившиеся на массивных пьедесталах. Сама по себе твердокаменная поверхность земли бывала чаще всего присыпана гравием и крупным или мелким песком.

Всюду, вблизи воды Чюлун-онгэцу во множестве виднелись следы диких баранов (Ovis) и боро-цзере или хара-сульты (Gazella subgutturosa), посещающих ежедневно этот водопой. Пресмыкающиеся и земноводные чаще и чаще обнаруживали свое существование. Из растительных форм описываемой местности свойственны: все тот же тограк, который тянулся в виде длинных аллей или располагался группами и реже в одиночку; в последнем случае стояли вековые великаны, преимущественно посередине сухих речных русел; а из кустарников – все тот же хату-хара, ласкавший глаз своими изящными светло-розовыми цветами, Reaumuria, Myricaria и Tamarix, отдававший путникам свой тонкий аромат; бледноголубые и сиреневые ирисы и желтая или белая лапчатка (Potentilla) довершали однообразные картины южномонгольской природы.

Как прежде, так и теперь мы продолжали наблюдать пролетных птиц. Изредка показывались гуси, степные курицы или дрофы, а из мелких – пустынные чекканы (Saxicola deserti atrigularis [Oenanthe deserti atrogularis], выдававшие себя чаще других. Длинные тонкие серые змеи оставляли свои норы и тянулись погреться на солнце; ящерицы в множестве резвились по песку, и чем было жарче, тем труднее их было изловить. Тут же озабоченно ползали жуки, преимущественно рода Carabus. В самое жаркое время на цветах хату-хара всегда можно было видеть мух, шмелей и других двукрылых, которых мы с успехом собирали в энтомологическую коллекцию экспедиции. Однажды подле хату-хара, будучи занят ловлей насекомых, я случайно наблюдал интересное «токование» пустынной славочки (Sylvia nana). Парочка этих славных птичек с оживлением и звонким криком прыгала среди серых кустиков, поднимая свои распущенные веерами хвостики; они, по-видимому, ухаживали друг за другом с большим увлечением, не замечая ничего вокруг себя. Я и казак вдвоем подошли к славкам почти вплотную, и они ничуть не прервали своей игры, так что мой спутник пробовал поймать их сачком для ловли насекомых.

В урочище Хара-бургу мы нашли одинокого китайца, который сначала очень испугался нашего неожиданного появления, но затем скоро оправился и показал нам свое несложное хозяйство; его убогая фанза делилась на две половины: одна представляла из себя жилую часть дома, другая – склад товаров, необходимых номадам для повседневного употребления и служивших предметом мены и торговли китайца с соседними монголами; в маленьком огородике, то и дело засыпаемом и уничтожаемом бурями, все-таки росли лук и чеснок, взлелеянные чисто китайским трудолюбием и терпением, а около фанзы разгуливали две курицы и петух.

К вечеру того же дня, десятого апреля, температура упала до +2,6°С, а ночью даже грянул порядочный мороз. Теперь перед нами расстилалась довольно большая котловина – Шара-цзагин-холэ, в которой собирались многочисленные сухие русла, пересеченные экспедицией на пути от Холбо-тологой. За котловиной, вытянутой от востоко-северо-востока на западо-юго-запад, поднималась скалистая гряда Нарин-хара, а из-за нее выступал высокий хребет Аргалинтэ. Мелкие поперечные высоты и гряды коренных изверженных пород сменялись долинами, покрытыми саксаулом; на дне Шара-цзагин-холэ залегала большая площадь твердой глины, блестевшей издали, словно поверхность озера.

Горы Нарин-хара достигают всего лишь четыреста – пятьсот футов [120–150 м]относительной высоты и известны больше не под одним, а многими названиями, которыми туземцы окрестили отдельные участки или вершины массива; так, например, на западе виднелась вершина Го, или Хо-ула, далее возвышался перевал Го-котэль, а проход, которым следовал наш караван, носил название Илисэн-котэль[102] и т. д.

Перевалив хребет, мы вновь вступили в обширную котловину и, дойдя до сухого русла, у колодца Табун-алдан[103] остановились на ночлег. Глубина пустого пространства колодца оказалась, по нашему измерению, в 1672 футов [5,3 м], а мощность водного слоя – в 22 футов [6,8 м]. Поэтому можно предположить, что вдоль сухого русла, направляющегося на западо-юго-запад, имеется подземный сток. В стенках русла выступали небольшие обрывки хан-хайских песчаников и конгломератов.

По соседству с колодцем в нескольких глиняных фанзах проживали китайские торговцы, обстоятельно обосновавшиеся здесь и располагавшие значительным запасом меновых товаров, при знакомстве с которыми нам удалось за плату ямбовым серебром купить муку, крупы – просо, рис, китайские леденцы, прекрасную оберточную бумагу и даже несколько штук куриных яиц.

Еще по дороге к Табун-алдану мы были приятно удивлены любезным приветствием алаша-цин-вана, приславшего к нам навстречу двух чиновников с «хлебом-солью» и для оказания содействия в пути. Пока развьючивался караван, алашанцы успели поставить юрту и накрыть чайный столик полным угощением – до различных печений, сахара, леденцов включительно. Такая внимательная встреча в пустыне нам казалась необычной. Старший чиновник торжественно поднес мне княжеский хадак и визитную карточку китайского образца. За угощением чаем со сластями мне были дополнительно поданы письма, из которых я узнал, что представитель большой русской торговой фирмы «Собенников и братья Молчановы» Ц. Г. Бадмажапов – мой спутник по Монголии и Каму – приютил транспорт экспедиции и приготовил для всех ее участников помещение. Встреча чиновников Алаша-цин-вана и письма Ц. Г. Бадмажапова словно приблизили нас к давно жданному Дын-юань-ину. Из дальнейшего доклада чиновников выяснилось, что они напрасно прождали нас на южной дороге около сорока суток, но теперь очень рады состоявшейся встрече и просят меня лично написать Алаша-цин-вану о причинах нашего запоздалого прихода в Дын-юань-ин. Получив от меня хадак и визитную карточку для вручения монгольскому князю и письма для Ц. Г. Бадмажапова, один из чиновников укатил в Алаша-ямунь, а другой остался при экспедиции.

К вечеру одиннадцатого апреля, вновь стало свежо, а на восходе солнца – холодно, как зимою; вода, оставленная в колодце, промерзла за ночь на целый вершок.

Теперь наш караван значительно оживился и отчасти увеличился прибывшими монголами. Из прежних погонщиков кое-кого пришлось отпустить и заменить новыми. Сами мы, чувствуя приближение культурного центра, до которого, однако, все еще оставалось дней около десяти, казалось, также приободрились. По правде говоря, участники экспедиции несколько приутомились. Унылая мертвенность окружающего угнетала душу; почти всегда чувствовался недостаток в питьевой воде, а сухая, консервированная местным способом баранина скоро приедалась и становилась неприятной. Всем одинаково хотелось отдыха и свежей здоровой пищи. Дни и переходы тянулись как-то особенно медленно, и мы не могли дождаться конца самой трудной части путешествия.

Кругом все было также безотрадно и мертво[104].Пески и галечник по-прежнему составляли преобладающий покров земли, по которой лишь изредка ютились пустынные растения; еще реже разнообразили жалкую природу представители животной жизни.

Безжизненные, лишенные водных источников горы Аргалинтэ постепенно приближались. Они имели вид громадной рыбы, обращенной головой к западу, и представляли наивысший хребет на всем пути от Эцзин-гола до Алашанского хребта. Наша дорога все еще не принимала надлежащего юго-восточного курса и извивалась, значительно уклоняясь на восток. На северо-северо-западе из горной высоты Нарын-хара, являющейся, по словам проводника, одной из шести гряд, образующих вместе цепь широтного направления, выступали желто-красные обрывы с острыми вершинами под названием Цаган-эргэ-цончжи.

С вершины каждого нового перевала, с каждой новой значительной возвышенности открывалась одна и та же картина – пустыня, пустыня и пустыня, то каменистая, то песчаная с оттенком горных пород, слагающих соседние обнажения.

Между тем, по времени была уже весна, она давала себя чувствовать: бодрила дух и вселяла надежду на скорый приход в Дын-юань-ин, в близкое соседство красы и гордости южно-монгольского княжества Алаша – хребта Ала-шаня. Почти ежедневно я держал в руках «Монголию и страну тангутов» Н. М. Пржевальского и по его общим описаниям указанных гор намечал себе программу научного изучения меридионального хребта не только весной, но и летом.

Мои ближайшие товарищи также немало говорили об Алашанском хребте, его геологическом строении, характере диких ущелий, разнообразии растительной и животной жизни. Всех нас одинаково интересовала мысль: подняться на вершину хребта Ала-шаня, чтобы видеть безграничную пустыню на западе и блестящую водную ленту Желтой реки на востоке: полную безжизненность, с одной стороны, и оживление пышным китайским земледелием – с другой.

Геологическое строение попутных гряд и холмов. – Влияние китайцев на монголов, на их внешний облик. – Трудность пути и утомление участников экспедиции. – Горы Баин-нуру[105]. – Снежный шторм. – Урочище Шара-бурду и встреча с Ц. Г. Бадмажаповым; письма и газеты. – Последний обильный змеями переход к Дын-юань-ину.

ОтТабун-алдана до урочища Мандал расстояние сорок верст, которые мы прошли в два перехода, с ночлегом в урочище Мото-обонэн-шили[106].Наш путь пролегал среди ярко выраженных хан-хайских осадков; по сторонам вздымались плоские холмы, прикрытые песком и гравием со щебнем, так что выходы коренных пород встречались очень редко, притом только по оврагам. Барханов здесь не было вовсе; песок обраовывал или плоские и низкие скопления, или холмики-косы с кустарниковой растительностью. По сторонам, кое-где цвели сиреневые ирисы (Iris ensata), желтая лапчатка (Potentilla anserina) и мелкий белый подорожник (Plantago rnongolica). Из птиц видели только пустынную славочку (Sylvia nana) и заметили на песке следы большой дрофы. По мере приближения к урочищу Мандал щебень попадался чаще и в более крупных кусках; среди них встречалось особенно много порфиров, а также гнейсов и гранитов, вероятно, все это было в качестве обломочного материала хребта Аргалинтэ, который остался к югу от нашей дороги.

Утром в воскресение солнце всплыло над пыльным горизонтом в виде некрасивого бледного диска; стайка больдуруков промчалась над нами с быстротою ветра, жаворонки со звонким пением взмывали к небу, где неизмеримо выше парил орел-белокрыл. Внизу среди холмов кормились осторожные дрофы, а по камням бегали давно уже не наблюдавшиеся скалистые куропатки (Caccabis chukar pubescens [Alectoris graeca]). Нам предстояло пройти всего лишь пятнадцать верст, чтобы достигнуть превосходного колодца Мандал, куда мы стремились попасть как можно скорее. Караван экспедиции по-прежнему состоял исключительно из верблюдов. За время путешествия по пустыне все мы очень привыкли к этим животным и не ощущали какого-либо неудобства при верховой езде на наших двугорбых друзьях. Человек ко всему привыкает. Целые дни проводили мы в медленном однообразном передвижении, мерно покачиваясь из стороны в сторону. Только по утрам, тотчас по выступлении с ночевки, мы любили некоторое время идти пешком для того, чтобы согреться и размять ноги. Но вот, наконец, и долгожданный колодец! Вблизи, на вершине оригинального древнего обо, сидел сорокопут (Lanius grimmi). где-то по соседству звонко пела пустынная славочка. Мне так хотелось сегодняшний день видеть во всем оживлении, и оно было. Бивак был разбит замечательно скоро, легко, непринужденно.

Чем дальше мы продвигались на юго-восток, тем меньше было песков, тем крепче становился грунт. Местность волновалась, вздымаясь низкими грядами или отдельными холмами. На восточном горизонте виднелись горки Бичиктэ. Вблизи, по сторонам, довольно часто пестрели сухие каменные русла с большим или меньшим насаждением тограков (Populus)[107].

В прилежащих к дороге сильно разрушенных грядах выступала свита кристаллических известняков и кварцитов.

В наблюдении за всем окружающим время проходит скорее, и караван достигает своей цели – остановки у воды. На этот раз мы остановились у Алтын-булыка[108], представляющего из себя родник, обложенный высокой круглой глиняной стенкой, под защитой которой рос густой камыш, скрывавший влагу от жара. В восточно-юго-восточной части стенки имелся сток воды на небольшую илистую площадку, служившую дном бассейнчика. В этом укромном уголке держались парочка щевриц (Anthus maculatus [Anthus hodgsoni]) и куличок песочник (Limonites damacensis), оживлявшие царившее кругом безмолвие.

Около Алтын-булыка вышеописанная свита известняков сменилась широтной полосой биотитовых гранитов, образовывавших выветрелые желтые выходы, издали принимавшие вид громадных хлебов; вблизи в них можно было различить большие ниши выдувания, наиболее развитые на северо-восточной и южной сторонах.

Сопровождавшие нас алашанцы по отношению к экспедиции проявляли постоянную заботу и неустанно следили за тем, главным образом, чтобы вовремя сменять усталых животных свежими; с этою целью они то и дело уезжали к ближайшим кочевьям туземцев, которые, в свою очередь, охотно посещали наш лагерь и казались нам при этом всегда оживленными, разговорчивыми, непринужденными. Местные монголы много переняли от своих соседей – китайцев; одежда, манера себя держать, народные песни – все это носит на себе отпечаток китайского влияния. Некоторые даже, говорят, научились курить опий. Имея обычно маленькие красивые ноги, алашанские монголки представляют из-за своего оригинального одеяния очень широкие фигуры с такими же широкими головами, прикрытыми, как водится, черными накидками. Серебряные и другие, преимущественно коралловые украшения у здешних модниц также совершенно отличны от типичных северомонгольских.

Между тем, с постоянным упорством нас продолжал донимать встречный ветер; поднимавшаяся в воздухе пыль способствовала большему нагреванию атмосферы и обусловливала тяжелую духоту. Пресмыкающиеся и земноводные все чаще и чаще давали о себе знать ежедневными появлениями.

Двигаясь от Алтын-булыка в юго-восточном направлении, экспедиция через двадцать верст прибыла в урочище Чан-ганзен, где нам удалось познакомиться с одним оригинальным монголом. Питая особенное пристрастие к сынам Небесной империи, номад изменил своим древним обычаям и привычкам и поселился в обширном, по-китайски распланированном доме, обставленном многочисленными пристройками. Этот дом, или, вернее, хутор, был очень удобно расположен около ключевой площадки с несколькими колодцами и приспособлениями для водопоя гуртов скота; все говорило за то, что в прежние времена окитаившийся монгол жил весьма зажиточно – по-помещичьи, но что теперь от большого скотоводческого хозяйства осталось у него весьма немного – всего лишь двести голов баранов да яманов [козлов]. Ко мне подошел с приветствием мальчуган лет десяти или двенадцати, одетый чисто по-китайски, и, глядя на его лицо и изысканные манеры, я не хотел верить, что это не китайчонок, а монголенок. Его мать – дородная, красивая некогда женщина – по своему типу скорее подходила к монголке: как женщина, в большом значении этого слова, она крепче удерживала на себе родное, самобытное.

При ключах, окаймленных песчаными холмами, увенчанными пустынными кустарниками, обыкновенно сновали щеврицы, бледно-розовые монгольские вьюрки (Bucanetes mongolicus) и больдуруки, прилетавшие напиться; горные ласточки (Biblis rupestris) тоже вились над водой; а изредка тут же парил и сарыч. Постепенно, вместе с теплом там и сям стали показываться скорпионы и новые, не отмеченные раньше формы жуков.

С вершины соседнего холма открывался вид на пересеченный волнистый уголок пустыни; песчано-щебневая степь осталась позади; из-под осыпей местами выступали мусковитовые гнейсы; встречавшийся около дороги песок сильно блестел от примеси мусковита, а за кустарниками и камнями наблюдались скопления одной лишь слюды.

За горой Тамсык[109] свита гнейсов сменилась гнейсо-гранитами, обнаруживавшими слоистость в широтном направлении. Желая подвигаться вперед как можно поскорее, мы старались делать не менее двадцати пяти – тридцати верст в день и на пятнадцатое апреля наметили своей стоянкой дальний колодец Дурбун-мото [в переводе «Четыре дерева»], окруженный четырьмя вековыми развесистыми хайлисами[110]. В широких разветвлениях древних великанов, скрываясь среди густой зелени, гнездились коршуны, соколы (Tinnunculus tinnunculus [Cerchneis tinnunculus]) и снова появившиеся на нашем горизонте сороки (Pica pica bactriana). Здесь же любил держаться и серый сорокопут (Lanius grimmi).

В полутора верстах к юго-востоку от колодца на возвышении стояло обо, знаменовавшее собою присутствие небольшой кумирни Цаган-обонэн-сумэ, насчитывавшей в своих стенах от десяти до двенадцати лам. Постройки скромной обители скрывались за пригорком, вздымавшимся с полуденной стороны.

В окрестностях Дурбун-мото мы видели целое поле оголенных гранитных выходов; крупнозернистые граниты были прорезаны жилами мелкозернистого гранита, причем эти жилы[111], мощностью до двух-трех футов [до 1 м], шли в различных направлениях.

При этом же колодце мы встретили монгола с двумя детьми, пасшими скот. Семья номадов ютилась в бедной палаточке у воды.

Впоследствии я нередко встречал таких отшельников пастухов-алашанцев, которые, отделившись от юрточного дома, откочевывали в те места, где уже пробивалась зелень, давая возможность скорее откормить исхудавши за зиму баранов и коз.

Время тянулось бесконечно медленно; несмотря на большие переходы, казалось, экспедиция никогда не достигнет Дын-юань-ина. Монотонная унылость окружающего не давала достаточной пищи уму, а поэтому физические лишения сказывались ощутительнее; настроение падало.

Как я уже говорил, пустыня накладывала свой мрачный отпечаток на все существо человека, так же, как радостная, ликующая природа лесистых гор с грохочущими ручьями, цветущими полянами и разнообразной животной жизнью окрыляла и вдохновляла душу.

Пока что глаз приятно отдыхал на отдаленных высотах, все яснее и яснее выступавших на юго-востоке. Это был скалистый хребет Баин-нуру, который нам предстояло пересечь в его западной половине и который в ясное, прозрачное состояние атмосферы хорошо виден из оазиса Дын-юань-ина. Все сухие русла, встречавшиеся при подъеме к перевалу Улан-хадан-шили[112], имели, приблизительно, одинаковое направление и сходились вместе с сухими руслами окрестностей горы Тамеык в большой впадине Чжэрэн, лежавшей верстах в пятидесяти на северо-восток от Дурбун-мото.

Сухая весною, эта впадина в дождливое время года наполняется водою, образуя соленые топи.

Баин-нуру тянется с северо-востока на юго-запад на протяжении сорока верст и поднимается на весьма незначительные, как абсолютную, так и относительную высоты. Эти горы сложены из гранитов и гранито-гнейсов, которые прорезаны жилами красного гранита; там, где можно уловить слоистость, простирание остается широтным или близким к широтному; в этом же направлении среди свиты тянутся широкие полосы красных гранитов.

По бокам каменистого русла, по которому наш караван углублялся в горы, отрадно зеленели изумрудные лужайки, увеличивавшиеся по мере подъема. Вскоре стали попадаться деревья-великаны хайлисы, стоявшие группами или в одиночку; на одном из таких великанов нами была добыта парочка красных вьюрков (Carpodacus pulcherrimus). В боковом ущелье Атун-худукэн-ама, в переводе «Ущелье водопоя лошадей» или «Вода, добываемая копытами табуна», мы действительно, заметили табун лошадей, мирно пасшийся вблизи ключевого источника. За хребтом продолжались мелкие разрушенные выходы гранитов и гнейсов.

В ночь на семнадцатое апреля разразилась буря, пришедшая с северо-запада и заставшая нас при пустынном колодце Цакэлдэктэ[113]-худук[114]. С прихода на стоянку мы поставили юрту под сенью могучих хайлисов, произраставших вдоль мелкого сухого русла. Некоторые из моих спутников занялись ловлей интересных мелких ящериц и откапыванием жуков-долгоносиков, которые все еще не следовали примеру Carabus’ов. Дневное, часовое, показание термометра дало +21,5°С; вечер был также очень приятный, и я с удовольствием некоторое время гулял по гранитным обнажениям. Устав в дороге, мы обычно после вечернего метеорологического наблюдения отходим ко сну. Скоро затихают последние разговоры. Позднее прочих умолкают монгольские голоса, и, наконец, весь бивак погружается в сон. Так было и при Цакэлдэктэ-худуке.

Но вдруг совершенно неожиданно, среди ночи меня разбудил сильный ветер, дувший мне прямо в голову и нахолодивший внутренность юрты. Оказывается, уже с полночи бушевал снежный шторм; но наша юрта, прикрепленная дежурным к ящикам и дереву, стояла крепко и хорошо защищала спящих, пока, наконец, наивысшим напряжением бури не поднялась войлочная дверь, впустившая холодную струю воздуха. По словам дежурного, при появлении бури порывы ветра были особенно сильными: камешки величиною в горошину неслись в воздухе и более острые из них пробивали полотно палатки. Участники экспедиции проснулись и уж до самого утра не сомкнули глаз. Юрта скрипела, стонала и дрожала под напором ветра; деревья тоскливо шумели; сквозь свист и завывание бури слышались слабые голоса монголов и стук молотка. Их палатку сорвало шквалом, и они теперь старались укрепить ее под защитой нашей юрты. Навстречу буре стоять было невозможно.

Наутро температура опустилась до –1,2°С; в воздухе продолжала нестись галька, смешанная со снегом, который местами навеял сугробики до двух футов [0,6 м] глубиною. К полудню снег перестал падать, его только переметало. Направление бури к вечеру сменилось на западное, и ее порывы стали стихать. Мельчайшая снежная пыль неслась почти не переставая и проникала в малейшие отверстия юрты, ровняя все, что было вокруг нас. Все мы забились по своим углам и, прикрывшись меховым одеянием, с грустью смотрели на снег, засыпавший пол, и столик-ящик, и ящик с хронометрами. По временам кто-нибудь из нас вставал и вычищал юрту, выбрасывая в значительном количестве накопившийся снег за дверь. В таком невеселом положении пришлось провести весь день семнадцатого апреля и часть ночи на восемнадцатое, когда температура упала до –7,0°С и буря, разбившись о западный склон Алашанского хребта, перешла в крепкий ветер.

Несчастные туземцы сильно пострадали от пустынного шторма. Недавно появившиеся на свет верблюжата, жеребята, телята, не говоря уже про барашков и козлят, частью погибли, а частью были искалечены. Ощипанные, остриженные и начавшие в Гоби рано линять взрослые верблюды тоже чувствовали себя неважно и жались под защиту наших жилищ. В Дын-юань-ине, как узнали впоследствии, поблекло все нежное: сирень отцвела в своем зародыше, мелкие прилетные пташки померзли.

Во время движения экспедиции восемнадцатого апреля мы встретили пару дроф, а затем над нашим караваном с страшной быстротою пронеслась стайка стрижей, направлявшихся к югу. Осторожные птицы торопились уйти от холода и снега, лежавшего повсюду на пути большими пятнами и портившего и без того тяжелую дорогу. Отражаясь от белой поверхности снега, солнечные лучи создавали необыкновенную яркость освещения, спасаясь от которой всем нам пришлось надеть очки, снабженные боковыми сетками.

Первое время за Цакэлдэктэ-худуком продолжались все те же выходы гранитов и гранито-гнейсов; на выдающихся гранях, в особенности в темносерых породах, замечалась полировка и сильный загар. Вскоре, затем, экспедиция вступила в обширную котловину, терявшуюся на горизонте; эта котловина была заполнена толщей хан-хайских осадков[115], образовавших размытые террасы. Среди последних, в урочище Цаган-булак протекали ключи, где вблизи болотца любили держаться кое-какие пернатые: турпаны, плиски, щеврицы, а по соседним пригоркам – хохлатые жаворонки (Galerida cristata Ieautungensis).

Наш лагерь устроился между ручьями ключевых вод: с запада протекала узкая прозрачная струя, а с востока тянулась тонкая болотистая полоса воды. Пользуясь тихим прозрачным воздухом, я произвел здесь – в Цаган-булыке – астрономическое определение географической широты[116]. Однако к одиннадцати часам ночи погода снова испортилась: небо заволокло тучами, поднялся западно-северо-западный ветер, и весь воздух наполнился пылью. Вскоре ветер изменился: принял северо-западное направление и перешел в бурю, которая на следующий день во время движения каравана еще более усилилась и, подталкивая в спину, способствовала нашему успешному ходу.

По мере приближения к горам Баин-ула[117] дорога спускалась по значительному уклону на дно котловины, самая низшая часть которой достигала 3 570 футов [1088 м] абсолютной высоты и имела песчано-солончаковую почву, насажденную буграми, образованными, как и везде в пройденной части монгольской пустыни, при помощи кустарников, а главное – песков, задерживаемых в своем движении теми же кустарниками, которые потом всегда венчают бугор или холм. Благодаря крепкому, затемнявшему атмосферу ветру, горы на долгое время скрывались в тучах пыли; лишь изредка слегка обрисовывались их изрезанные мягкие контуры. Кочевники встречались крайне редко.

Пройдя одинокий колодец, экспедиция начала подниматься на северную цепь хребта Баин-ула; на пьедестале этих гор, на протяжении верст пяти, тянулись выходы ярко-красных рыхлых хан-хайских песчаников; совершенно такой же окраски был и продукт разрушения этих песчаников – песок, устилавший поверхность пьедестала. Вообще говоря, горы Баин-ула простираются с северо-востока на юго-запад и сложены из свиты темно-серых биотитовых и роговообманковых гнейсов, переслаивающихся со светлыми гнейсами, хлоритовыми, бедными темными силикатами. Свита подверглась интенсивной складчатости, причем направление складок меняется быстро и в широких пределах – от широтного до меридионального.

Поднявшись на седловину северной цепи хребта – абсолютная высота седловины 4930 футов [1490 м], – мы увидели перед собою широкую лощину, замыкавшуюся южным отрогом тех же гор Баин-ула. В этой лощине при урочище Наксэн-дурульчжи у колодца экспедиция и ночевала; неподалеку от нашего лагеря держалась парочка журавлей красавок (Anthropoides virgo), турпаны (Gasarca casarca [Casarca ferrugenea]) и серый сорокопут.

Лишь только стало светать, наш караван уже был готов к выступлению; все, повторяю, утомились за долгие пустынные переходы и единодушно стремились к ближайшей цели – приветливому оазису Дын-юань-ину. В каждой темной точке, появлявшейся на горизонте, мы хотели видеть гонца, ехавшего к нам навстречу. Вопреки таким ожиданиям, внушительный Алашанский хребет все еще не открывался ни с вершины южной цепи Баин-ула, ни с долины, так как туманная пелена застилала горизонт. Всюду виднелись следы снежной бури: по скатам в затененных местах лежал пятнами снег, по логам и каменистым теснинам стояли воды. На этом переходе мы собрали порядочное количество экземпляров пестрых, довольно красивых ящериц (Phryncephalus versicolor [Ph. guttatus – круглоголовка-вертихвостка], Ph. przewalskii [круглоголовка Пржевальского] и Ph. putjatai).

Пройдя около восемнадцати верст в юго-юго-восточном направлении, экспедиция достигла небольшой кумирни Цаган-субурган, названной так по белому надгробию, красующемуся у северной стены храма.

В двух верстах к северу от Цаган-субургана за узкою полосою песков, протянувшихся к северо-востоку, при колодце Цзамын-худук пристроилась китайская лавка с составом в пятнадцать человек китайцев, эксплуатирующих простодушных монголов. Хитрые пронырливые китайцы-торгаши, словно пауки, везде расставили свои коммерческие сети, в которые ловко излавливают всякого проезжего с сырьем номада.

Только по выходе из урочища Уцзур-худук, то есть с предпоследней перед Дын-юань-ином ночевки, нашим глазам, наконец, открылся силуэт северной части Алашанского хребта. Радость тотчас отразилась на настроении моих усталых спутников, стремившихся елико возможно ускорить шаг изнуренных животных. Дорога извивалась широкой полосой по глинисто-песчаному, местами каменистому грунту и делалась все более и более наезженной. По мере спуска к Шара-бурду воздух становился теплее; с долины речки к нам залетали вестницы тепла и культуры – деревенская и береговая ласточки (Hirundo rustica et Cotile riparia [Riparia riparia]). Жуки и ящерицы во множестве сновали по сторонам. С ближайшего к речке Шара-бурду песчаного увала мы увидели подле дороги ключ Хошегу-булык, круто ниспадающий в северо-восточном направлении [к Шара-бурду] и несущий хорошую, годную для питья воду; здесь, по-видимому, всегда останавливаются проезжие, так как в Шара-бурду вода соленая и пользоваться ею не приходится.

Эта речка в месте нашей переправы имеет два рукава: северный, достигающий одной сажени ширины при глубине самой незначительной – едва прикрывающей илистое русло, и южный – более широкий и более (до полуфута) [0,5 м] глубокий. Ширина общего плеса превышает тридцать сажен. Истоки Шара-бурду находятся верстах в двадцати к юго-западу, где виднеются пашни китайцев и группы высоких тополей (Populus) и ивы (Salix). Самое ложе речки, по которому текла вода, довольно топко.

Переправившись на противоположный возвышенный правый берег речки, экспедиция была встречена Ц. Г. Бадмажаповым, в обществе которого мы приехали к торговцу-китайцу, где и расположились на краткий отдых. Быстро пробежали мы полученную корреспонденцию, а затем направились вдогонку каравана, успевшего пройти около четырех верст и разбить лагерь у колодца Хату-худук. В этот вечер мои спутники мало разговаривали между собою; каждый из них мысленно перенесся к родному очагу и жил своими личными интересами, забыв на время Центральную Азию, все трудности и лишения походной жизни и целиком отдавшись теплым интимным воспоминаниям. Вырезки из газет и самые газеты приблизили нас, лишенных долгое время всякого общения с культурным миром, к европейским событиям. К сожалению, отрадного я в них ничего не нашел: все тот же прежний полумрак, то же болезненное состояние царит на родине. Утром двадцать второго апреля чуть свет предстояло нам выступить к Дын-юань-ину, до которого оставалось все же тридцать шесть верст.

Экспедиция двигалась с большим подъемом; неутомимые верблюды шагали бодро; все – и люди, и животные – чувствовали, что отдых уже близок. По мере приближения к горам – отпрыскам Алашанского хребта – песчано-глинистые гряды возвышались, усыпанные галькою лога углублялись. Алашанский хребет все яснее и яснее выступал из-за пыльной дымки, постепенно открывая свое сложное строение и характерную расчлененность. Подножье массива выражалось плоскими холмообразными выступами, разделенными глубокими падями, залегавшими между ними. Устья ущелий резко намечались среди общей однообразно-желтой окраски пустыни своим темным размытым и обломочным материалом. К полудню караван остановился на два часа привалом в урочище Цзуха, за которым вскоре показались контуры стен и угловых башен крепости Дын-юань-ина; вблизи оазиса вздымались грандиозные холмы хан-хайских отложений.

На этом последнем переходе к Алаша-ямуню невольно обращает на себя внимание необычное обилие змей. Чаще всего приходится наблюдать самую обыкновенную для здешней местности серую большую тонкую змею (Taphrometopon lineolatum [стрела змея]), извивающуюся в три-четыре кольца у обрывов или быстро переползающую дорогу: реже, и даже очень редко, встречается другой вид – серовато-коричневатый, с темным ремнем по хребту и, наконец, третий вид – широкой, короткой, пестрой змеи, держащейся преимущественно у корней пустынных кустарников и невысоких холмиков. Ящериц здесь также очень много, в особенности плоскоголовых – Phrynocephalus [по-видимому – круглоголовка], тогда как узкоголовых. – Eremias (Е. multiocellata [глазчатая ящерка] и Е. argus [монгольская ящерка]) – мы встречали мало. Из птиц попался интересный дрозд (Oreocichla varia [Turdus dauma areus]), вероятно, пролетный, временно отдыхавший у пустынной дороги.

В трех верстах к северу от Дын-юань-ина, на вершине гряды красуется обо; еще через одну версту экспедицию встретили мои спутники Четыркин и Мадаев, два месяца тому назад вполне благополучно доставившие из Урги транспорт экспедиции. Все это время они жили на попечении Ц. Г. Бадмажапова, хорошо отдохнули и поправились. Мало этого, мы сами тотчас по приходе в оазис Дын-юань-ин также расположились под его гостеприимным кровом. Здесь можно было разобраться с накопившимся научным материалом, распределить и упаковать коллекции и привести в порядок журналы и наблюдения.

Сумерки незаметным образом спустились на землю. На темном небе изящным тонким серпом вырисовывалась молодая луна. Шум и трескотня близкого города вскоре умолкли, слышались лишь оригинальные звуки буддийских священных труб, раковин и барабанов, созывающих лам на молитву. Эта своеобразная музыка всегда бывала приятна моему слуху, в ней улавливалось нечто стройное, нечто гармонично слившееся со звуками природы – шелестом листьев, шумом леса и пением птиц. В девять с половиной часов вечера раздался обычный ежедневный пушечный выстрел, возвещавший время закрытия городских ворот.

Затем наступила ночная тишина. Усталые члены экспедиции скоро отошли ко сну. Но долго, долго не спалось мне: помимо моей воли картина за картиной проходили в моем воображении. Вспоминался самый ранний, давно минувший период первого посещения Алаша – оазиса и прилежащих гор. Еще живее вырисовывалось вторичное пребывание в этих местах осенью 1901 года, когда я с Тибетской экспедицией возвращался к родным пределам из далекого, богатого, очаровательного Кама[118]. В обоих случаях на первом плане картины появляется величавый облик истого, гениального путешественника Н. М. Пржевальского. Невольно чувствовалось, что образ дикой девственной природы Центральной Азии и чистый вдохновенный образ ее первого исследователя неразрывно слились в одно стройное целое, в одну общую живую гармонию.

Описание оазиса. – Наш визит к алаша-цин-вану. – Занятия членов экспедиции. – Первая экскурсия в горы. – Развитие весенней жизни. – Вид на хребет Ала-шань. – Ответный визит владетельного князя и парадный обед у этого сановника. – Экскурсия моих сотрудников. – Метеорологическая станция. – Почта. – Практическая стрельба.

Оазис Дын-юань-ин раскинулся на серых, с виду безжизненных высотах, разрывающих его на три части, среди сети небольших речек, ручейков и логов, орошенных ключевыми источниками. С западной стороны к оазису примыкает необъятная каменистая или песчаная пустыня с высокими барханами, с восточной – в меридиональном направлении – высится хребет Ала-шань, гордо поднимающийся к небу скалистой стеной. Множество дорог нитями сбегаются к культурному центру, отрадно зеленеющему в общих однообразных тонах окружающего. После пустыни Дын-юань-ин со своими великанами ильмами, тополями, пышными парками князей и хлебными полями показался нам чуть ли не райским уголком, хотя его нежному весеннему убранству был нанесен жестокий удар пролетевшим снежным штормом, о котором сообщалось в предыдущей главе: весь молодой блеск растительности поблек, листва деревьев потемнела, грозди сирени казались обожженными.

Огороды и поля оазиса были разделаны с удивительной тщательностью, всюду сквозила любовь к земле и уменье пользоваться дарами природы. Этими качествами оседлого народа так же, как и глинобитными жилищами, заменившими им юрты, монголы-алаша резко отличаются от своих северных и южных братьев. Почва оазиса весьма плодородна и подобно тому, как в Восточном Туркестане или Кашгарии, требует лишь обильной поливки.

Если более внимательно остановиться на растительности оазиса Дын-юань-ин, то мы заметим, кроме тополя (Populus alaschanica) и ильмов, гордо поднимающихся над постройками, еще очень много как древесных, так еще более кустарниковых или травянистых пород. В княжеских парках и садах более или менее обыкновенны: сосна (Pinus densata), ель (Picea Schrenkiana), вяз (Ulmus pumila), ясень (Fraxinus sinensis [Fraxinus chinensis]), можжевельник, хвойник, туя (Thuja orientalis [Biota orientalis]), несколько видов сирени; ива в оазисе встречается также часто вдоль речки и оросительных канав.

В садах – яблони, груши, сливы, вишни, смородина, крыжовник, малина и др., а на огородах и полях – ячмень, овсюк, гречиха, чечевица, конопля, лен, мак, картофель, лук (Allium fistulosum, А. oleraceum [Allium sp., A. oleraceum в Монголии и Тибете не встречается]), чеснок (Allium sativum), морковь, свекла, редька, горох, бобы, спаржа; там и сям отдает пряным запахом вика (Vicia sativa), равно посевная и хмелевидная люцерна (Medicago sativa, M. lupulina); у окраин и изгородей вьется ломонос (Clematis intricata); тут же подорожник (Plantago mongolica, Р. depressa), щавель (Rumex erispus), солодка (Glycirriza uralensis), астра (Aster altaicus), чертополох (Cirsium segetum), гусиная лапчатка (Potentilla anserina, P. multifida, P. bifurca), хвощ полевой (Equisetum arvense, E. ramosissimum), белена черная (Hyosciamus niger [Hyoscyamus niger]), лютик (Ranunculus plantagitnifolius [Ranunculus ruthenicus]), щетинник (Setaria viridis), горькая трава (Saussurea crassifolia).

Вообще же говоря, как в самом оазисе Дын-юань-ине, так и на его окраинах (высоких и низких местах) более или менее обыкновенны еще и следующие формы растительности: хармык (Nitraria Schoberi), Reaumuria songarica, ива плакучая (Salix babylonica), вьюнок (Convolvulus sagittatus [C. sagittifolius], С. Ammani), Sophora alopecuroudes, липучка (Echinospermum strictum [Lappula stricta]), кресс (Lepidium lauf olium, L. micranthum [L. apetalum]), триостренник (Triglochin maritimum [Triglochin maritima]), млечник морской (Glaux maritima), сугак (Lycium chinense), Oxygraphis cymbalariae, Oxytropis aciphylla, рдест, или водяная капуста (Potamogeton pectinatus), Mulgedium tataricum, чилига (Garagana tragacanthoides), солянка (Salsola collina), козелец (Scorzonera mongolica), белая лебеда (Chenopodium album), лох (Elaeagnus hortensis [Elaeagnus angustifolia]), амарант (Amaranthus paniculatus), полынка (Artemisia sacrorum), тысячеголовник (Vaccaria vulgaris [Vaccaria segetalis]), кишнец (Coriandrum sativum), щетинник (Setaria viridis), портулак (Portulaca olearacea), жеруха болотная (Nasturtium palustre) и проч. Одно-два озерка окаймлены камышом или тростником (Scirpus marffimus, Phragmites communis), а в самой воде виднеется водяная сосенка (Hippuris vulgaris).

В озерках живут лягушки (Rana amurensis [Rana chensinensis – азиатская лягушка]).

В северной части оазиса поднимаются высокие стены крепости с фланкирующими башнями не только по углам, но и посередине. Вершина весьма прочной глинобитной стены выложена обожженным кирпичом и увенчана каменным барьером с бойницами. Вдоль южной части крепости – вне ее – тянется основная линия торговых домов; приблизительно в середине этой улицы к городу подходит большая южная дорога, тоже заполненная в этом районе торговыми помещениями; она пролегает вдоль подножья массива Ала-шаня[119] и дальше к Нань-шаню.

Внутри крепости, рядом с дворцом цин-вана, стоит большой богатый монастырь Ямунь-хит, основанный в год Черной собаки[120], то есть приблизительно сто шестьдесят восемь лет тому назад, и исповедующий учение Цзонхавы.

Южная, или, правильнее, юго-западная, часть оазиса называется Маньчжурским подворьем. Здесь раньше жили братья цин-вана – Ши-е и Сан-е, ныне покойные, сумевшие устроить себе прелестные усадьбы. Широкая опрятная улица, по которой подобно ручью катится боковой прозрачный арык, осененный тополями, и тенистые сады князей были моими любимыми местами для прогулок. Особенно нравился мне парк князя Ши-е со своими вековыми деревьями, садовыми кустарниками, вывезенными заботливым хозяином из Китая, уютными красивыми беседками, гротами и чудной тополевой аллеей, ведущей от арочного входа в парк к дому. В настоящее время в этом уголке царила гробовая тишина. По местным обычаям, со смертью мужа вдова не может принимать гостей-мужчин, не может вообще устраивать приемов и увеселений. Лишь изредка собираются к ней приятельницы женщины, чтобы вместе поплакать и помянуть усопшего. Этот обычай, по-видимому, строго исполняется, так как при моих частых посещениях Маньчжурского подворья встречались одни только женщины да малые дети.

Здесь же, на окраине оазиса, имел некогда свое летнее пребывание покойный алаша-цин-ван; его дворец, представлявший сейчас запустелые развалины, омывался глубокими каналами, отделявшими княжеские постройки от других служб – театра, беседок, павильонов, и в целом напомнил собою богдоханские покои в миниатюре. Непосредственно к самому дворцу примыкала группа холмов, пересеченных логами, где был устроен зоологический сад; в прежнее время здесь разгуливали на свободе маралы, куку-яманы, аргали и прочие представители местного животного царства. Теперь все это как бы вымерло, а многое безвозвратно погибло во время дунганского восстания в 1869 году.

Каким-то чудовищным ураганом, уничтожавшим все на пути, пронеслись повстанцы дунгане[121] по провинции Ганьсу. Монголия, в особенности Южная, подверглась также беспощадному разгрому.

Вообще следует заметить, что в настоящее время город Дын-юань-ин, княжеский дворец и сама крепость, независимо от внешних причин, какой, например, явилось нашествие дунган, находятся в состоянии упадка. Все постройки давно не возобновлялись и нуждаются в капитальном ремонте. Древний вид крепости, монастырских построек и торговых улиц, между прочим, неизменно напоминал всем нам, членам экспедиции, план мертвого города Хара-Хото, с которым Дын-юань-ин, вероятно, имеет много общего.

Еще большее сходство с Хара-Хото нашел геолог экспедиции в своей первой поездке из Дын-юань-ина на хребет Ала-шань, при посещении им китайского города Нин-ся и его окрестных полей. «Теперь мы пошли к Нин-ся, – пишет А. А. Чернов[122], – в левой стороне от нас видна была большая башня (субурган) и кумирня, горевшая уже третий день. На полях производились различные работы. Мак частью уже отцвел, и китайцы собирали сок, надрезывая массивные коробочки. Посевы мака всегда занимали отдельные участки, еще издали выделявшиеся своей пестротой. Среди рисовых плантаций китайцы бродили по колено в воде, выдергивая какую-то траву. Встречались значительные площади, залитые водой и поросшие камышом. На них кипела своя жизнь: носились чайки, цапли, утки, стонала выпь, раздавались мелодичные голоса певчих птичек.

Вспомнив окрестности Хара-Хото в низовьях Эцзин-гола, я только теперь ясно представил себе условия существования заброшенного города: и там можно видеть следы такой же системы орошения, размеренные площади, остатки бывших на них построек. Вся жизнь была тесно связана со сложной сетью каналов и неминуемо должна была замереть, как только была нарушена главная водная артерия края.

По прибытии экспедиции в Дын-юань-ин, следуя всем правилам этикета, мы с Алаша-цин-ваном обменялись визитными карточками, после чего монгольский владетельный князь прислал ко мне своего второго сына Арью с приветствием. С своей стороны я отправил князю с семейством подарки, среди которых между прочим были: несколько часов, парча, коралловые браслеты, граммофон и проч.

Двадцать четвертого апреля, приведя себя в нарядный вид, члены экспедиции во главе со мною сели в княжеские тележки и, сопровождаемые конвоем гренадер и казаков, проследовали городом в старинное помещение алаша-вана. Всюду по пути виднелись вытянутые физиономии любопытных уличных зевак. Тяжело спустившись со ступеней крыльца, с двумя младшими сыновьями, князь встретил гостей на некотором расстоянии от своего жилища и, ласково улыбаясь, пригласил в приемную, где мы просидели около получаса. По выражению лица цин-вана и по той приветливости, с которой он беседовал с нами, можно было угадать, что он искренне рад нашему приезду и действительно от всей души готов служить всем, чем может. Я, конечно, прежде всего поблагодарил радушного хозяина за руку помощи, протянутую экспедиции в пустыне, на что князь любезно ответил, что надеется и впредь быть нам полезным.

Расспросив о пути следования и о наших дальнейших планах, местный управитель коснулся интересного вопроса о текущих событиях в Европе, а также о состоянии Русского государства; при этом он проявил большой такт и необыкновенную деликатность, боясь огорчить меня каким-нибудь неосторожным словом. Останавливаясь на мельчайших подробностях, ван вспомнил мое Монголо-Камское путешествие и отметил, что с тех пор у меня изменились эполеты. «Дослужился уже до отличий, виденных мною у Николая [Пржевальского]»[123], – задумчиво сказал князь, тихонько перебирая висюльки эполет своими безупречно чистыми тонкими пальцами. Переходя затем к моим товарищам по путешествию и узнав, что среди них есть геолог, любознательный ван и его сыновья напебой спешили показать ему различные табакерки и другие каменные изделия, спрашивая названия составлявших их горных пород. «Поедете в хребет Ала-шань, – заметил управитель, – узнайте есть ли там золото, серебро и драгоценные камни; покойный Николай [Пржевальский], показывая мне образцы камней, говорил, что в наших горах есть драгоценный красный камень, и предполагал в следующее путешествие привезти сюда геолога для более тщательного исследования наших горных богатств».

Алаша-цин-ван оказался вообще настолько культурным человеком во всех отношениях, что разговаривать с ним было не только интересно, но иногда даже поучительно. Имея представление о выгодах и благах хлебопашества, князь с помощью нашей со вниманием разбирал вопрос о том, каким образом извлечь из хребта Ала-шаня наибольшее количество влаги. При этом невольно напрашивался пример проведения скрытых под землей галерей, или кэризов[124], которыми с таким успехом пользуются в Восточном Туркестане, в Турфано-люкчунской котловине[125]. После приятной беседы с цин-ваном, во время которой ответственную роль драгомана нес испытанный в этом деле Ц. Г. Бадмажапов[126], мы прежним порядком вернулись к себе на окраину города и с удовольствием сбросили парадное одеяние, быстро облекшись в свое старое удобное дорожное платье. После пребывания в городе мы всегда чувствовали некоторое утомление – слишком непривычными для нас казались шум, сутолока и вообще многолюдство после тишины пустыни.

Благодаря порядочности, с которой держали себя представители русской торговой колонии в монгольском княжестве Алаша, престиж русского имени стоял высоко, и местные власти сочли своим приятным долгом озаботиться доставкой из Пекина еженедельной почты, вследствие чего и мы имели возможность также поддерживать с родиной довольно тесную связь. Первые дни пребывания в Дын-юань-ине промелькнули незаметно. На главном биваке работа не прерывалась ни на минуту – днем приводились в порядок дневники, сортировались коллекции, освежался спирт, исследовались ближайшие к крепости горные увалы, вычерчивались карты к отчетам. Периодически велись расспросы о близких и далеких окрестностях, приобретались этнографические коллекции. Мои младшие сотрудники – незаменимый Иванов и Полютов – сооружали будку для метеорологической станции, причем не мало хлопот было с лесом, который удалось добыть лишь с большим трудом и за дорогую цену. По вечерам производились астрономические определения географических координат.

Двадцать пятого апреля оба мои препаратора – Телешов и Мадаев, а также собиратель растений и насекомых Четыркин втроем снарядились в экскурсию и перекочевали в одно из ближайших ущелий западного склона хребта Ала-шаня. Тихое ущелье Субурган-гол встретило моих спутников приветливо. Несмотря на отсутствие ручьев и речек[127], придающих жизнь и обаятельную прелесть всяким горам, здесь среди леса водились маралы (Cervus) и порядочное количество птиц, за которыми наши охотники экскурсировали с увлечением. В первые две недели было добыто свыше двадцати видов [птиц], до тех пор не имевшихся в орнитологической коллекции экспедиции, и с любезного разрешения владетельного князя – три марала (Cervus asiaticus [Cervus elaphus sibiricus]). Живая, привычная в горах деятельность и новая свежая альпийская растительность давали полное удовлетворение.

Тем временем тепло надвигалось заметно. Бывало уже с раннего утра солнце греет ощутительно [температура в семь часов утра в тени +20°С]; в спокойном воздухе реют и щебечут ласточки, воркуют голуби, баботонят удоды. Иногда с резким визгом проносятся стрижи. А однажды пара больших дроф протянула над домом, в котором проживала экспедиция. Самые разнообразные мухи жужжа пролетают из стороны в сторону; изредка показываются и маленькие бабочки.

Так как возможно полное обследование природы Южной Монголии, именно той ее части, которая носит название Алаша, входило в специальные задания экспедиции, то А. П. Семенов-Тян-Шанский, обработавший по нашей просьбе значительную часть энтомологических сборов экспедиции, дает общую характеристику фауны Алаша на основании изучения свойственных ей жесткокрылых (жуков) и отчасти перепончатокрылых насекомых.

В тихие дни атмосфера становится удивительно прозрачной; хребет Ала-шань открывается во всех подробностях: видны вершины, ущелья, отдельные скалы и лес; издали резко отмечаются места падения пород, слагающих массив. Но все это – до первого движения воздуха. Лишь только поднимаются хотя бы слабый юго-западный или юго-восточный, сменяющие друг друга ветры, как с поверхности земли отделяется пыльная дымка, затмевающая все вокруг. В широко раскинувшейся по сторонам пустыне появляются высокие, тонкие, часто весьма затейливых очертаний вихри и кажется, что эта пустыня вот-вот надвинется и поглотит в своих знойных объятиях цветущий зеленый оазис.

В лучшее вечернее или утреннее время мы любили подниматься на соседнюю с домом высоту и любоваться очаровательной картиной гордых гор Ала-шаня, игравших мягкими переливами красок; по гребню искрились косые солнечные лучи, а над ущельями разливалась сизая дымка, медленно выползавшая на скаты. Особенно контрастно вырисовывалась тогда главная священная вершина Баин-сумбур, привлекавшая ежегодно летом, в июне или в июле, благочестивых монголов, собирая их к своему центральному обо с молитвой, жертвоприношениями и особыми торжественными богослужениями. В бинокль определенно намечалась лесная растительность среднего пояса священного массива и даже отдаленные альпийские луга.

По словам местных жителей, последние пять лет в монгольском княжестве Алаша царила большая засуха, что в соединении с общей скудностью воды и отсутствием порядочных рек и речек повлекло за собой неурожай хлебов. Лишенное главного жизненного подспорья, многочисленное население оазиса беднело, беднел постепенно и управитель, задолжавший со своими тремя хошунами пекинскому двору около трехсот тысяч лан серебра.

Месяц апрель близился к концу; сухость атмосферы продолжала оставаться крайнею, а потому пыль, поднимаемая западным ветром, постоянно наполняла воздух и увеличивала духоту. Тем не менее весенняя жизнь быстро развивалась. За мухами и жуками вскоре появились мелкие насекомоядные птички – славки, мухоловки, горихвостки, крапивники; попорченная морозом и снежным штормом зелень стала давать новые побеги.

На окраине оазиса почти под каждым опрокинутым камнем можно встретить двух-трех, а то и большую компанию скорпионов (Buthus eupeus mongolicus Bir.; subsp. nov.).

Первого мая в 1 час дня в тени термометр показывал уже +27,2°С, явились мелкие насекомоядные птички – славки, мухоловки, горихвостки.

Этот день ознаменовался для нас очень приятным событием: в первый раз за все путешествие русских алаша-цин-ван лично почтил экспедицию своим посещением, тогда как прежде и по отношению экспедиции Н. М. Пржевальского, и по отношению моей Монголо-Камской, или Тибетской, он ограничивался присылкою своих братьев или сыновей.

Как и следовало ожидать, пребывание экспедиции в людном центре сильно увеличило личные расходы путешественников. Всем невольно хотелось приобрести что-нибудь на память, все увлекались безделушками китайского или местного производства. С помощью Ц. Г. Бадмажапова и других алашанских друзей я собрал немало образцов буддийского культа, преимущественно металлических и писанных на полотне бурханов; не прошли мимо нас и исторические художественной работы бронзовые вазы или картины. Все это приобреталось от потомков тайчжи, дворян, частью за деньги, частью в обмен за лучшие личные предметы.

Шестого мая наша экспедиция в полном составе обедала у цин-вана. Князь принял нас, как всегда, радушно и учтиво: мы сразу прошли в парадную столовую, открывавшуюся окнами на сцену домашнего театра, а конвой остался в соседней комнате с чиновниками и сыновьями управителя.

Когда мы сели за стол, представление было уже в полном разгаре: на сцене фигурировала женщина-героиня[128], одержавшая несколько блестящих побед над воинственными соседями; актеры казались в ударе и с трогательной правдивостью изображали животрепещущие моменты военно-героической эпопеи, как, например, отъезд храброй женщины на войну, прощание ее с матерью и, наконец, доблестное возвращение на родину. Третий сын цин-вана, У-е, любитель искусства, не отходил от театра, давая все время советы и приказания, волнуясь за исход представления. Грим, костюмы, оригинальная китайская музыка – не оставляли желать ничего лучшего и особенно чаровали при эффектном вечернем освещении. Начавшийся на исходе дня вялый разговор с ваном к вечеру оживился; а когда стол разукрасился всевозможными яствами, тарелочками и чашечками – все увлеклись едой и театром, забыв всякую натянутость и строгость в обращении. Блюд подавали много – от тридцати до тридцати пяти, со включением пресловутых «ласточкиных гнезд». Больше всего по вкусу гостям пришелся все тот же неизменный баран – наша повседневная еда во время путешествия, великолепно приготовленный по-монгольски «на всякий случай». Последнее блюдо в счет не входило, но лучшим образам выручило и поддержало славу гостеприимного хозяина. Из питий нас угощали сначала довольно невкусной рисовой настойкой, а затем – отличным европейским шампанским.

Женщины вообще не присутствовали на обеде; им была отведена отдельная изолированная комната, откуда они все же имели возможность следить за исполнением пьесы. Князь на несколько минут выходил к экспедиционному отряду и оказал ему, по-местному, большую честь, выпив рюмку вина за здоровье чинов конвоя и пожелав им успеха в дальнейшем странствовании. Следуя обычаям страны, по окончании празднества мы послали актерам в благодарность слиток серебра; не забыли также и поваров; таким образом, в общей сложности обед у цин-вана нам стоил около пяти фунтов [2 кг] китайского серебра.

Торжество закончилось поздним вечером; мы шли обратно пешком, окруженные свитою с фонарями; по случаю большого приема у цин-вана ворота города оставались все время открытыми.

Работы экспедиции шли своим чередом: постройка метеорологической будки подходила к концу; толковый наблюдатель Давыденков, бывший сельский учитель, усиленно готовился к ответственной деятельности; мои старшие сотрудники Чернов и Напалков снаряжались в большой разъезд; им было поставленазадача – изучение хребта Ала-шаня на обоих его склонах, то есть на западном и восточном, с проложением маршрута до северной окраины гор, уже перешедших на правый берег Хуан-хэ. Прилежащая часть долины этой реки также входила в план работ моих спутников. Для ведения зоологических сборов и для услуг в пути я командировал с экскурсантами препаратора Мадаева и двух нижних чинов.

По отъезде товарищей я принялся за систематическую сортировку предметов, добытых в Хара-Хото; таким образом составилось десять ящиков (весом по одному пуду каждый), готовых к отправлению в Русское географическое общество. В свободное время я занимался фотографией, тщательно изучая аппарат и самолично проявляя снимки. При этих работах меня часто сопровождал молодой князь У-е, тоже увлекающийся фотографированием. Вообще говоря, сыновья цин-вана не забывали экспедицию, и я постоянно имел с ними общение. Старший сын и наследник Алаша Да-е, отсутствовавший в Лань-чжоу-фу, также посетил нас тотчас по своем возвращении и выразил мне самое искреннее расположение.

Он держал себя уже по-европейски, имел обычные белые, маленького формата визитные карточки и, принимая посетителей, усаживал их не на пол, а в мягкие кресла перед столом, покрытым бархатною скатертью. Сидя с этим культурным молодым человеком за чашкой чая и кушая печенье, я с удовольствием беседовал о всевозможных вопросах, касающихся Китая, России и в частности их «заброшенного уголка» – Алаша, в то же самое время наблюдая, как в противоположной женской половине дома мимо окон то и дело проходили маньчжурки, монголки и высокая миловидная супруга Да-е, все же скрывавшаяся от посторонних взоров.

Метеорологическая станция экспедиции начала регулярные наблюдения с пятнадцатого мая; все физические инструменты, в том числе и самопишущие приборы Ришара – барограф[129] и термограф[130] действовали надлежащим образом. Производя периодически поверочные астрономические определения, мне удалось между прочим найти точное месторасположение Дын-юаяь-ина, пользуясь несколькими удачными покрытиями звезд неосвещенным диском луны.

Почта по-прежнему баловала нас и приносила известие не только через Пекин, но изредка и через Ургу, где любезный Я. П. Шишмарев особенно наблюдал за скорейшей доставкой нашей корреспонденции.

Этим путем я получил письмо от известного хамбо-ламы Доржиева, искренно порадовавшего меня и невольно навеявшего на меня размышления о Далай-ламе. Сейчас тибетский первосвященник находился в Пекине или в монастыре У-тай, но осенью или зимою собирался отбыть в Амдо, в монастырь Гумбум, где в тайнике души я очень надеялся его встретить и действительно встретил, но об этом речь впереди.

В хорошие, ясные дни, когда солнце уже склонялось к закату и становилось прохладнее, мы нередко упражнялись в стрельбе из винтовок. В это путешествие я особенно серьезно смотрел на вопрос поднятия боеспособности экспедиционного отряда и добивался от своих молодцов-спутников безупречного попадания в цель, так как имелись весьма основательные причины опасаться нападения туземцев. Пользуясь неудачами, постигавшими русские войска во время японской войны, китайцы массами похищали и увозили к себе русские военные ружья, снабжая ими горные дикие племена, населявшие Нань-шань, а главным образом Амдоское нагорье. Воинственные обитатели гор и высоких степей в глубине Азии представляли теперь более грозную силу и при своих разбойничьих нападениях на экспедицию могли оказать значительное сопротивление горсточке русских исследователей, заброшенных вглубь азиатского материка. С этим грустным явлением необходимо было считаться. Кроме винтовок, я заодно упражнялся также в стрельбе из штуцера Ланкастера, некогда принадлежавшего Н. М. Пржевальскому, и получал прекрасные результаты. Наша стрельба привлекла любопытство местной публики, состоящей из монголов и китайцев, и часто вызывала с их стороны громкое восхищение по поводу отличных попаданий в цель.

По уходе моих спутников я обыкновенно еще долго оставался на вершине холма, господствовавшего над Дын-юань-ином. Теперь было самое лучшее время – солнце скрывалось за горизонт, небо наряжалось в блестящие тона и чувствовалась еще большая прохлада воздуха. Отсюда пустыня была видна на далекое расстояние, словно в морском просторе, тогда как ближайший ее край кругом обступал оазис. Со стороны города не долетало ни одного живого звука, не показывалось ни одного живого силуэта: селяне возвратились с полей и скрылись за свои непроницаемые стены.

Тем временем заря картинно разлилась над пустыней и еще картиннее отразилась на вершинах Алашанского хребта. Над ущельями по-прежнему сгустилась синяя дымка, медленно выползавшая на крутые скаты. Еще каких-нибудь полчаса – и летняя ночь спустилась на землю.

Моя поездка в горы. – Следы периодической энергичной деятельности вод в горах. – Хребет Ала-шань; его флора и фауна. – Горный баран. – Ушастый фазан. – Монастыри Барун-хит и Цзун-хит. – Возвращение членов экспедиции. – Обед и вечер в обществе алаша-цин-вана. – Новые экскурсии моих помощников.

Проводя большую часть времени в Дын-юань-ине за разного рода занятиями, я всей душой рвался в горы, завидуя спутникам, экскурсировавшим сначала в соседнем ущельи рядом с первой стоянкой в Субурган-голе – Цзосто, где они собрали запоздавших пролетных птиц, а затем в ущельи Хотэн-гол.

При входе в Хотэнголское ущелье находится могила одной из жен нынешнего цин-вана – матери третьего сына – У-е – и двух ее детей, погребенных с нею рядом под насыпями. Место упокоения китайской принцессы обнесено глиняной оградой и украшено аллеей из горных елей. Вблизи, с севера, в самом устьи горного ущелья в скале имеется оригинальная обитель ламайского аскета, некогда проживавшего здесь. Дверь и клетчатое окно придают постройке сказочный характер.

В общей сложности в обоих ущельях мне удалось прожить вместе с экскурсантами около недели, но надежда на богатые сборы, к сожалению, не оправдалась.

Как отрадно, как радостно бывало вырваться из пыльных, грязных людных улиц города на простор, где свободно веет свежий ветерок, обдавая вас горной прохладой и ароматным запахом зелени. Вдали неясно вырисовывается хребет, растительность которого особенно гармонирует с окружающими серыми тонами скал. Заранее уже наметишь себе желанный уголок и стремительно несешься к нему на бойком монгольском иноходце.