Голодное пламя Сунд Эрик

Квартал Крунуберг

Жанетт только что закончила долгий разговор с Биллингом. Приложив все усилия к тому, чтобы быть убедительной, Жанетт выбила двух полицейских для наблюдения за Шарлоттой Сильверберг.

Едва положив трубку, она взялась читать материалы датского расследования, касающегося Пера-Улы Сильверберга.

Потерпевшей стороной был приемный ребенок Пера-Улы и Шарлотты.

Информация о причинах удочерения отсутствовала.

Помещена после рождения в семью Сильверберг, проживающую в пригороде Копенгагена.

Так как документы были публичными, имя потерпевшей стороны было замазано широким черным линером, но Жанетт понимала, что без труда его узнает.

Она как-никак полицейский.

Однако сейчас ее в первую очередь интересовало, кто такой Пер-Ула Сильверберг. По крайней мере, кем он был.

Узор начинал вырисовываться.

Жанетт видела ошибки, упущения по небрежности, саботаж в расследовании и манипуляции. Полицейские и прокурор не выполнили свою работу, влиятельные персоны лгали и извращали факты.

В документах проглядывали нехватка энтузиазма, нежелание и неспособность дойти до сути. У Жаннетт все отчетливее складывалось впечатление, будто полиция и прокуратура попросту не стремятся расследовать дело. Она листала материалы следствия и чем больше читала, тем острее ощущала отчаяние.

Она работала в отделе насильственных преступлений, ее буквально окружали преступники, совершившие сексуальное посягательство.

Один за другим.

И мертвые, и живые.

Насилие и сексуальность, подумала Жанетт.

Два явления, которые никак не должны быть связаны, но которые часто оказываются так или иначе единым целым.

Дочитав до конца, она почувствовала себя опустошенной. Надо пойти к Хуртигу и коротко изложить ему новые факты. Жанетт взяла свои записи и на трясущихся ногах направилась к его кабинету.

Хуртиг сидел, глубоко погрузившись в материалы следствия. Стопка очень походила на ту, что она сама только что прочла.

– Что это? – Жанетт с удивлением указала на бумаги, которые он держал в руках.

– Датчане еще прислали. Я подумал – неплохо бы мне их прочесть, а потом мы объединим всю известную информацию. Тогда дело пойдет побыстрее. – Хуртиг улыбнулся ей. – Кто начнет, ты или я?

– Я. – Жанетт села. – Пера-Улу Сильверберга, или Пео, тринадцать лет назад подозревали в том, что он изнасиловал приемную дочь, когда той было семь лет.

– Только что исполнилось семь, – вставил Хуртиг.

– Да. А тебе известно, кто подал на него заявление? В моих документах этого нет.

– В моих тоже. Наверное, кто-нибудь из школы, куда ходила девочка.

– Вероятно. – Жанетт заглянула в свои записи. – В любом случае дочь подробно рассказала о, я цитирую, «воспитательных методах Пера-Улы, включавших побои и другое насилие, но ей было трудно рассказать о случаях сексуального посягательства». – Жанетт отложила бумаги, глубоко вздохнула и констатировала: – По ней было видно, что она испытывает сильнейшее отвращение, она описала действия Пера-Улы как ненормальные.

– Вот сволочь! – Хуртиг покачал головой. – Если семилетка думает, что папа… – Он замолчал, и Жанетт опять взяла разбег.

– Девочка снова и снова описывает физическое насилие со стороны Пео, как он требовал от нее французских поцелуев, как слишком грубо подмывал ее.

– Ну пожалуйста, – произнес Хуртиг почти умоляюще.

Но Жанетт решила договорить до конца и неумолимо продолжала:

– Девочка сообщила несколько специфических деталей и подробно описала свои ощущения, когда Пер-Ула являлся к ней в комнату по ночам. Рассказ девочки о том, как он вел себя в ее постели, позволяет утверждать, что имел место анальный и вагинальный половой акт. – Жанетт сделала паузу. – В общих чертах это все.

Хуртиг поднялся и подошел к окну.

– Я открою окно, ладно? Надо воздуху глотнуть. – Не дожидаясь ответа, он снял с подоконника горшок с цветком и открыл узкую фрамугу. – Половой акт? – проговорил он, глядя на парк. – Если речь идет о ребенке, это разве не называется изнасилованием?

Жанетт не нашла в себе сил ответить.

От свежего ветра затрепетали бумаги, и крики детей, играющих в парке, смешались с фоном – щелканьем компьютерной клавиатуры и шумом кондиционера.

– Так почему дело закрыли? – Хуртиг повернулся к Жанетт.

Та вздохнула и прочитала:

– «Принимая во внимание, что произвести расследование в отношении девочки не представлялось возможным, нельзя тем не менее исключать, что изложенное не соответствовало действительности».

– Что? Нельзя исключить, что изложенное не соответствовало действительности?! – Хуртиг хлопнул ладонью по столу. – Это что за рыбий язык?

Жанетт хохотнула:

– Девочке просто-напросто не поверили. И когда потом защитник Пео указал, что проводивший допрос полицейский иногда задавал наводящие вопросы, а кое-что было притянуто… – Она вздохнула. – Факт совершения преступления оказался не подкреплен уликами. Дело списали со счетов.

Хуртиг открыл свою папку и принялся перебирать бумаги, ища что-то. Найдя нужный документ, он положил его на стол.

Он уже начал было читать, как вдруг какой-то ребенок в парке дико завопил, кто-то громко заплакал. Хуртиг запнулся, почесал в ухе, подождал, когда дети успокоятся или хотя бы утихнут.

– Так что у тебя? Есть продолжение? – Жанетт вытащила сигарету из пачки и подвинула стул ближе к окну. – Ты не против? – спросила она, указывая на сигарету.

Хуртиг мотнул головой, высыпал ручки из жестянки и протянул ей:

– Да, продолжение имеется.

– Послушаем. – Жанетт закурила, выдохнула дым в открытое окно, однако большую часть дыма тут же затянуло назад, в кабинет.

– «Сильверберги, а именно Пер-Ула и Шарлотта, чувствуют себя после расследования выставленными напоказ и подвергшимися преследованию и не желают больше иметь дела с этой девочкой. Датская социальная служба поместила ее в семейно-воспитательную группу. Также вблизи Копенгагена».

– А что с ней было потом?

– Этого я не знаю, но надеюсь, что люди, как говорится, были добры к ней.

– Ей сейчас около двадцати, – заметила Жанетт, и Хуртиг согласно кивнул.

– А теперь – кое-что непонятное. – Он расправил спину. – Сильверберги переехали в Швецию, в Стокгольм. Купили квартиру на Гласбруксгренд и зажили в мире и довольстве.

– Но?..

– Копенгагенская полиция по какой-то причине захотела еще раз допросить его. Датчане связывались с нами.

– Что?

– И мы вызвали его для беседы.

– Кто присутствовал?

Хуртиг положил на стол документ, который держал в руках, и пододвинул к ней, указав на верхние строчки.

Жанетт стала читать поверх его пальца.

Руководитель допроса: Герт Берглинд, отдел по делам изнасилования и инцеста.

Дети в парке, как и клавиатура в соседнем кабинете, затихли.

Только кондиционер и тяжелое дыхание Хуртига.

Указательный палец Хуртига.

Аккуратно подстриженный ноготь без траурной каемки.

Адвокат ответчика: Вигго Дюрер.

Жанетт читала, понимая, что на следующей странице тончайшей дымкой лежит другая правда. Другая реальность.

Заседатель: Кеннет фон Квист, прокурор.

Дело только в том, что эта реальность отвратительна так, что ее трудно даже представить.

Прошлое

Ей не нравились старые, дряхлые люди.

У молочного прилавка какой-то старик подошел слишком близко, принес свои сладковатые запахи – моча, немытое тело, кухонный смрад.

Тетка, стоявшая за мясным прилавком, пришла с ведром воды, сказала – ничего страшного, и замыла все, что Виктория запихнула в себя за завтраком.

– Чувствуешь? – Швед возбужденно смотрит на нее. – Просунь руку поглубже! Не трусь!

Свиноматка кричит, и от этого Виктория колеблется. Рука уже в свинье до самого локтя.

Еще несколько сантиметров – и Виктория наконец нащупывает головку поросенка. Большим пальцем – челюсть, указательным и средним – кожу головы, за ушами. Как учил Вигго. Потом потянуть, осторожно.

– Отлично! Пора. Вытаскивай!

Они думают, что этот – последний. На соломе вокруг матки копошатся десять желто-пятнистых поросят, толкаются возле сосков. Вигго все это время стоял рядом, наблюдал за опоросом. О первых трех позаботился Швед, остальные семь родились сами.

Мышцы влагалища плотно сомкнулись вокруг руки Виктории, долю секунды ей кажется, что у свиноматки судороги. Но стоит ей потянуть покрепче, как мышцы расслабляются, и через секунду поросенок уже на полпути. Еще через пару секунд он лежит на окровавленной замызганной соломе.

Задняя ножка дергается, потом поросенок замирает.

– Вот видишь! Это совсем не трудно! – смеется Швед.

Они ждут. Вигго наклоняется, гладит поросенка по спинке.

– Godt arbejde[14], – объявляет он и награждает Викторию кривой улыбкой.

С полминуты после рождения поросята лежат неподвижно. Можно подумать, что они мертвы, но они вдруг начинают копошиться и слепо тыкаться во все вокруг, пока не находят материнские соски. Однако последний поросенок задергал ножками. С другими такого не было.

Она считает про себя, и когда доходит до тридцати, начинает нервничать. Она сжала его слишком сильно? Неправильно потянула?

Вигго проверяет пуповину, и его улыбка гаснет.

– Helvede. Den er dd…[15]

Мертвый?

Ясное дело, мертвый, думает она. Я его задушила. Наверняка.

Вигго приспускает очки и серьезно смотрит на нее:

– Det er okay. Navlestrengen er beskadiget. Det er ikke din skyld[16].

Да нет, это я виновата. Вскоре свинья сожрет поросенка. Когда мы уйдем, она начнет отмечать удачные роды, станет ублажать себя всем, что сможет найти.

Она сожрет свое собственное дитя.

У Вигго Дюрера – большое хозяйство возле Струера, и единственная постоянная компания Виктории, помимо учебников, – это тридцать четыре (после опороса) свиньи датской породы, один бык, семь коров и неухоженная лошадь. Хозяйство – запущенный деревянный коровник в унылой плоской местности, где гуляют вихри. Как Голландия, только хуже. Лоскутное одеяло негостеприимных, продуваемых всеми ветрами пустынных полей тянется до самого горизонта, а там уже можно разглядеть узкую синюю полоску – Венёбюктен.

Она здесь по двум причинам: занятия и отдых.

Настоящих причин тоже две.

Изоляция и дисциплина.

Он называет это отдыхом, думает Виктория и встает с кровати в гостевой комнате. На самом деле это изоляция. Жить на расстоянии от других, соблюдать дисциплину. Держаться в рамках. Работа по хозяйству и занятия. Убирать, готовить еду и учиться.

Поросята. Свиноматки. И свиньи, которые регулярно наведываются в ее комнату.

Учеба – вот что для нее что-то значит. Она выбрала дистанционный курс по психологии в Ольборгском университете, и ее единственная связь с внешним миром – это руководитель, который время от времени присылает равнодушные письменные отзывы на ее домашние задания.

Она приносит книги и пытается читать. Не получается. Мысли носятся по кругу, и она почти сразу захлопывает учебник.

Дистанция, думает она. Заперта на ферме в нигде. На расстоянии от отца. На расстоянии от людей. Дистанционный курс по психологии, заперта в комнате с самой собой, дома у фермера-свиновода с академической степенью.

Адвокат Вигго Дюрер забрал Викторию с Вермдё семь недель назад и вез ее почти сто миль в своем старом «ситроене» по черной ночной Швеции и только что проснувшейся Дании.

Виктория выглядывает в запотевшее окно, смотрит на сад, где стоит автомобиль. Смешая машина, думает она. Когда ее паркуют, она как будто пукает, стонет и приседает в покорном книксене.

Смотреть на Вигго противно, но она знает: его интерес к ней уменьшается с каждым днем. Потому что с каждым днем она становится старше. Он хочет, чтобы она брилась, но она отказывается.

– Побрей лучше свиней, – говорит она ему.

Виктория опускает шторку. Ей хочется просто лечь и спать, хотя она знает, что надо заниматься. Она отстает – но не из-за недостатка мотивации, а потому, что ей кажется – курс халтурный. С пятого на десятое. Поверхностные знания без глубокого обдумывания.

Она не хочет спешить и потому вязнет в текстах, скользит по ним глазами и углубляется в себя.

Почему никто не понимает, как это важно? Человеческую психику не обсудишь за одну экзаменационную работу. Жалкие две сотни слов о шизофрении и бредовом расстройстве! Разве это доказывает, что человек что-то понял?

Виктория снова ложится на кровать, думает о Солес. Девочке, которая сделала пребывание на Вермдё сносным. Солес стала суррогатом, который ее отец употреблял почти шесть месяцев. Пробыв на Вермдё семь месяцев, Солес уехала.

Виктория дергается – на нижнем этаже хлопнула входная дверь. Из кухни донеслись торопливые голоса. Вигго и еще кто-то.

«Опять Швед? – думает Виктория. – Кажется, да».

Она не различает слов, а старый пол искажает голоса, не пропуская высоких звуков, так что голоса просто глухо бубнят, но Виктория узнает интонацию.

Явно Швед. В третий раз на этой неделе.

Виктория осторожно вылезает из постели, выливает воду из стакана в цветочный горшок, стакан ставит на пол и прикладывает ухо к донышку.

Сначала она слышит только свой собственный пульс, но внизу снова начинают говорить, и теперь она отчетливо слышит, о чем.

– Забудь об этом! – Это голос Вигго. Шведу, хоть он и прожил в Дании несколько лет, трудно дается ютландский диалект, и Вигго всегда говорит с ним по-шведски.

Она терпеть не может шведский Вигго – нарочитый акцент, медленная речь, Вигго словно разговаривает с идиотом или маленьким ребенком.

В первые ее недели здесь он и с ней говорил по-шведски, пока она не решила отвечать ему по-датски.

Обращаться к нему первой – это нет.

– Почему «забудь»? – Голос у Шведа раздраженный.

Вигго несколько секунд молчит.

– Это слишком рискованно. Понимаешь?

– Я полагаюсь на русского, и Берглинд за него ручается. Если ты доверяешь мне и Берглинду, можешь доверять и русскому. Какого хрена ты вообще волнуешься?

Русский? Берглинд? Виктория не понимает, о чем они говорят.

А Швед – понимает.

– И что, этот щенок из России совсем никому не нужен?

– Потише. Там наверху есть еще один щенок, который может все слышать.

– А кстати… – Швед издает смешок и продолжает говорить в полный голос, игнорируя замечание Вигго: – Как все прошло в Обурге? С тем ребенком все ясно?

Вигго отвечает после небольшого молчания:

– Последние бумаги заказали на этой неделе. Успокойся, получишь ты своего поросеночка.

У Виктории голова идет кругом. Обург, две недели назад? Это же одновременно с…

Она слышит, как они двигаются там, внизу, шаги стучат по кухонному полу, потом – звук открывающейся входной двери. Отодвинув штору, она видит, как они направляются к сараю.

Виктория достает из ночного столика дневник, заползает в постель и ждет. Лежит без сна в темноте, а рюкзак, как всегда, стоит собранный на полу.

Швед остается в усадьбе до раннего утра. На рассвете они отправляются в путь, и в половине пятого она слышит шум удаляющихся автомобилей.

Виктория знает: они едут в Тистед, на другом берегу Лим-фьорда, и Вигго не будет несколько часов.

Она встает, засовывает дневник во внешний карман, застегивает «молнию» и смотрит на часы. Без четверти пять. Он вернется не раньше десяти, а к тому времени она будет уже далеко отсюда.

Прежде чем выйти из дома, Виктория открывает шкафчик в гостиной на первом этаже.

Там лежит старинная музыкальная шкатулка, восемнадцатый век, Вигго имеет обыкновение заводить ее для гостей, и Виктория решает узнать, такая ли она ценная, как он говорит.

Утреннее солнце уже припекает, когда она входит в Струер, откуда ее на попутке подвозят до Виборга.

В Виборге она садится на отходящий в половине седьмого поезд до Копенгагена.

Мыльный дворец

Сев за компьютер в приемной, она за минуту нашла фотографию Вигго Дюрера. Когда она увидела его лицо, сердце застучало, и она поняла: Виктория хочет ей что-то сказать. Изображение пожилого мужчины с худощавым лицом и в круглых очках с толстыми линзами не говорило ей ничего – только возникло неприятное чувство в груди и воспоминание о запахе лосьона после бритья.

Она сохранила фотографию на жесткий диск и распечатала в высоком разрешении. Потом посидела десять минут за письменным столом, держа перед глазами цветную распечатку и пытаясь вспоминать.

На фотографии Дюрер стоял в три четверти, и она принялась подробно рассматривать лицо и одежду. Бледный, с жидкими волосами, лет семидесяти, но морщин немного. Лицо скорее чистое. Несколько больших старческих пятен, полные губы, узкий нос, запавшие щеки… Серый костюм, черный галстук и белая рубашка; на кармашке пиджака – значок с логотипом адвокатской конторы.

Всё.

Никаких конкретных воспоминаний. Виктория не дала ей ни единого образа, ни единого слова – одну только дрожь.

София положила распечатку на стопку бумаг, вздохнула, сдаваясь, и посмотрела на часы. Ульрика Вендин опаздывала.

Истощенная девушка ответила на приветствие Софии слабой улыбкой.

Повесила куртку на спинку стула, села:

– Я торопилась изо всех сил.

Глаза у нее были как две дыры. Пила несколько дней, подумала София.

– Как ты?

Ульрика криво, смущенно улыбнулась, но ответила сразу:

– В прошлую субботу я была в пивной, увидела парня, который показался мне вроде ничего, и поехала к нему домой. Мы распили бутылку «Роситы» и отправились в постель.

София не поняла, к чему она клонит, так что просто ободряюще кивнула и стала ждать продолжения.

Ульрика хохотнула:

– Я не знаю, действительно ли я это сделала. Я, значит, пошла в пивную, поехала к нему домой… Такое ощущение, что все это делал кто-то другой, но, с другой стороны, я здорово набралась.

Ульрика сделала короткую паузу и достала из кармана пачку жевательной резинки. Вместе с пачкой высунулись несколько купюр по пятьсот крон.

Ульрика живо запихнула их обратно в карман, ничего не говоря.

София молча наблюдала за ней.

Она знала, что Ульрика сидит без работы и едва ли может получать сколько-нибудь большие суммы.

«Откуда взялись эти деньги?» – подумала она.

– С ним я смогла расслабиться, – продолжила Ульрика, не глядя на нее. – Потому что спала с ним не я. У меня вульводиния. Неудобно, да? Я никого не могу впустить в себя по своей воле, но его принять смогла, потому что легла с ним не я.

Вульводиния? Не она спала с парнем? София задумалась, что же сотворил с Ульрикой насильник Карл Лундстрём. Она знала, что одна из предполагаемых причин вульводинии – не в меру старательное подмывание промежности. Слизистые оболочки высыхают и становятся хрупкими, нервы и мышцы повреждаются, и боль становится постоянной.

В памяти возникла картинка: вот она отскребает себя дочиста, часами в горячем душе, от воды идет пар, жесткая губка, запах мыла, но ей так и не удается смыть с себя зловоние этого мужчины.

– Все было отлично, – продолжила Ульрика. – Утром он ушел. Я и не заметила, когда он свалил.

– Он дал тебе деньги? – София кивнула на карман Ульрики. Она сразу поняла, насколько равнодушно прозвучал ее вопрос.

– Нет. – Ульрика покосилась на карман и застегнула «молнию». – Ничего такого. Я этим не занимаюсь.

На самом деле ничто во мне не хотело этого парня.

Ей приходится быть кем-то другим, чтобы осмелиться чувствовать желание, близость. Чтобы быть нормальной. Она поломана навсегда – и это сделал один-единственный мужчина. В Софии все заклокотало.

– Ульрика… – София перегнулась через стол, чтобы подчеркнуть важность своего вопроса. – Ты можешь рассказать мне, что такое наслаждение?

Девушка посидела какое-то время молча, а потом ответила:

– Спать.