Дневник нарколога Крыласов Александр
— Такой же оболтус.
— Это поверхностный взгляд. Если к нему внимательно присмотреться, то Вано являет собой вымирающий вид купеческой надежности и рыцарской верности.
— Короче, Бацилла. У меня сегодня день рождения, и ты, мерзавец, приглашен. И чтобы никаких отказов. Ты сегодня провинился дважды и должен кровушкой искупить свою вину.
— Дважды?
— Дважды. Первый раз, когда меня разыграл. Второй — когда халат порвал.
— Ты сама его порвала, — возмутился Эдик.
— Если бы я за тобой не гонялась, он был бы цел, — отрезала Карасева.
— Ладно, — поднял руки Лабацилкин, — пиши адрес, в пять буду.
Наташка нацарапала адрес и тяжеловесно упорхнула, а Эдик позвонил Бублику и в красках расписал свой последний розыгрыш.
— И ты что, пойдешь к ней на день варенья? — изумился Бублик.
— Я хочу и тебя взять, в качестве подарка.
— Это мысль, — загоготал Ваня, — пожрем на халяву, выжрем, родаков ее погоняем. Все равно денег нет.
Часы показывали половину второго. Эдик дописал историю болезни и стал собираться домой. Телефон на столе задребезжал, рекомендуя поднести его к уху. В трубке раздался взволнованный голос Хренкова:
— Эд, спасай! Ко мне едет одна коза из Нижнего. Она, овца похотливая, хочет развестись с мужем и переехать на постоянное место жительства в Москву. Уже забрала дочку из детсада и заказала контейнер для мебели. Позвони ей, скажи, что я умер, что попал в аварию. Что угодно говори, лишь бы она не приперлась.
— Хренок, душа моя, — укоризненно выговорил Лабацилкин другу, — ты кого взялся разыгрывать, босота? Ты с кем связался, мальчонка?
— Какой розыгрыш! — затарахтел Вова. — Она действительно заказала контейнер для мебели и с минуты на минуту возьмет билеты на поезд «Нижний Новгород — Москва» для себя и дочки. Бацилла, умоляю, сделай же что-нибудь!
— Хо-хо-хо, — закатился Эдик, — говорил ведь: доведут тебя амуры, что обженят эти дуры. Для сердцееда ты, Вова, слишком совестлив. Ладно, мой юный друг, своих не бросаем, давай ее телефон.
Эдик слопал кружок лимона, чтобы впасть в тоску, сморщился и позвонил Юле Блудушкиной из Нижнего Новгорода.
— Алло, Юлия Блудушкина? Вас беспокоят из клинической больницы номер пятьдесят.
— Да, — пролепетала Блудушкина.
— К сожалению, вынужден вас расстроить. Владимир Владимирович Хренков лежит у нас в реанимации, — скорбно сообщил Эдик.
— Где?
— В реанимации. Он находится в искусственной коме, — гнул свою линию Лабацилкин, — Владимир попал в автомобильную аварию, и чтобы спасти его жизнь, пришлось пойти на полную ампутацию детородного органа.
— Что? — не поняла Юля.
— Половой член удалили.
— Как?
— Как, как. Срубили его елочку под самый корешок, — прыснул Лабацилкин, не выдержав серьезного тона.
— А почему вы смеетесь? — не поверила Блудушкина.
— Мы хирурги — известные циники, — нашелся Эдик, — ну и что, что без члена — зато живой. Правда, из комы выйдет не раньше чем через три года и без причиндалов остался — зато дышит.
— Что же мне делать? — разрыдалась Юля.
— Ждать, — обнадежил Лабацилкин, — ждать и надеяться. Да, запишите наш адрес: улица Вучетича…
Юля из Нижнего Новгорода внезапно отключилась. Эдик пожал плечами, хохотнул и принялся названивать Хренкову.
Наташка жила в элитном доме журналистов на проспекте Мира, и друзья постарались не ударить лицом в грязь. Эдик надел носки разного цвета и натянул майку с коротким рукавом поверх рубашки, а Бублика украсили ленточками, на шею повязали бантик и прикрепили собачий ошейник. Дверь открыла мама и мгновенно выпала в осадок.
— Принимайте подарок, — расшаркался Эд, — зовут Ванькой, также откликается на кличку Бублик. В еде неприхотлив, к туалету приучен. Не кастрирован. На улицу часто не выводите, избегайте павильонов «Пиво-воды», в общем, песик тих, безобиден, но может нести караульную службу.
— Гав, гав, — пролаял Бублик, держа руки перед грудью, напоминая детей на утренниках, изображающих собачек.
— Однако, — ошарашено пролепетала мама, — а вы точно доктора?
— Мы пограничники, — гордо заявил Лабацилкин, — а еще нас зовут праздничными мальчиками. Где только праздник — мы тут как тут.
— Ну, проходите, праздничные мальчики, — гостеприимно посторонилась мама, — мойте руки и к столу.
Мама была изящненькой и стройной, она выглядела куда привлекательнее дочки. Видно, широкой костью и гренадерским ростом Натаха пошла в отца.
— А где же папа? — забеспокоился Бублик, перешедший на человеческий язык.
— А папа на работе, — из соседней комнаты выглянула начепуренная Наташка, — будет после десяти.
— Так много работать вредно, — авторитетно заявил Эдик, — кто рано встает — тот рано помрет, кто поздно приходит — тот грыжу находит.
Мама с дочкой переглянулись и укоризненно покачали головами, чувствовалось, что папу в этом доме критиковать не принято. Первый тост подняли за именинницу, второй — за родителей, третий — за повышение рождаемости. Друзья чувствовали себя легко и непринужденно, они сыпали анекдотами, веселыми историями и скоро перешли к заключительной стадии марлезонского балета. У них была такая своеобразная игра: Эдик вдруг начинал доказывать, что муж должен быть добытчиком, а жена — украшением дома. Ивашка, наоборот, горячился, что уж если ввели равноправие, то и женщины должны пахать как бельгийские лошади. Естественно, женские симпатии склонялись в сторону Лабацилкина. Через пятнадцать минут Эдик произносил загадочное географическое слово «Джомолунгма», и они менялись образом мыслей. Теперь уже Бублик пламенно утверждал, что женщина — богиня, а мужчина — ее пожизненный раб. Эдик же бичевал праздность и избалованность современных женщин и предлагал сослать всех нерях и ленивок в Сибирь. Понятное дело, теперь дамы влюблялись в Бублика. Пятнадцать минут заканчивались, Эдик хрипел «Джомолунгма», и все начиналось сначала.
— Мне кажется, вы опять валяете дурака, — мама довольно быстро их раскусила.
— Не опять, а снова, — Бублик потянулся за очередным пирожком, — поздравляю, вы скоренько вывели нас на чистую воду. Сразу видно — интеллигентная семья. В домах попроще мы могли играть в эту игру месяцами.
— А не пора ли вам уже жениться, дорогие мои? — осторожно прощупала почву мама.
— Не-а, — покачал головой Эдик, — в наши планы женитьба не входит.
— А какие у вас планы? — поинтересовалась маманька.
— А планы у нас, как и все в этой стране, пятилетние, — загоготал Бублик, — а давайте за пятилетку в три года выпьем? Не хотите? А за мир во всем мире?
Дамы отказались, сославшись на то, что и так уже выпито изрядно. Кавалеры, нисколько не смущаясь, принялись угощаться вдвоем.
Папа притащился в начале одиннадцатого. Все высыпали в коридор встречать главу семейства. Супруга надела мужу тапочки, дочь помогла снять пиджак и накинуть домашнюю куртку, а Эдик взнуздал ошейником Бублика.
— И-го-го! — заржал превратившийся в лошадь уже изрядно поддатый Ванятка.
— Это дар для вашей дочери, — отрекомендовал Бублика Эдуард, — кахетинский долболобец. Бывают гнедые в яблоках, а это гнедая в бубликах. Можно сдавать его напрокат на ипподроме, а можно совершать конные прогулки на нем по Садовому кольцу.
— Разгильдяи, — понимающе хмыкнул респектабельный папа.
— Скорее нет, чем да, — не согласился Эдик.
— Наташка, — прогундосил Бублик, — и с таким папаном ты какого-то Минздрава испугалась. Странно.
— Прохор Назарович, садитесь за стол, пожалуйста, — по имени-отчеству и на «вы» обратилась к заслуженному мужу супруга.
— После, — царственно отказался господин Карасев, — молодые люди, пройдемте.
— Пройдемте, — кивнул Эдик, поддерживая качающегося Ваню, — вы хотите сдать нас в милицию?
— Не помешало бы.
— Бублик, сегодня ночуем в «обезьяннике», — предупредил Эдичка друга, — захвати с собой теплые вещи.
Ваня предпринял нетрезвую попытку воспользоваться папиным пальто.
— Проводите этих гуляк ко мне в кабинет, — брезгливо распорядился папа и пошел дезинфицировать руки.
Стены кабинета были все увешаны теннисными ракетками и огромными фотографиями папы в обществе знаменитостей. Эдик даже немного протрезвел, а Бублик сразу полез на стенку, за ракеткой. Наташка его еле отогнала. Папа вошел, уселся в кожаное кресло красного дерева и указал домочадцам на дверь. Те безропотно вышли.
— Ну с, молодые люди. Знаете, сколько стоит это кресло?
— ?
— Пять тысяч долларов.
— Ну и что, — промямлил Эдик.
— А знаете, сколько стоит эта ракетка? — Карасев показал на ракетку для большого тенниса, над которой хотел надругаться изверг Ванюшка.
— ?
— Семь тысяч долларов.
— Знаете, сколько стоит этот поводок? — загоготал Ваня, крутя над головой своей уздечкой. — Девять тысяч долларов.
— Он ничего не стоит, — холодно заметил Прохор Назарович, — у меня к вам деловое предложение.
Один из вас становится женихом, а потом и мужем моей дочери. Он получит вместо приданого медицинский центр. Вы сейчас находитесь в том возрасте, когда вам необходима поддержка. На всем белом свете существуют только два человека, которые будут вам помогать: это отец и тесть. Больше никому вы не нужны, уж поверьте. Отец будет вам помогать по понятным причинам, а тесть, болея душой за дочь. Сейчас у вас все впереди, но пройдет совсем немного времени, и вы убедитесь, что перед вами железобетонная стена пирамиды по имени Жизнь. Только единицы пробивают ее своим лбом, да и то зарабатывают себе неизбежное сотрясение мозга. Остальные так и гибнут у подножия. Я помогу вам забраться на вершину, но мне не нужны вы оба. Мне нужен кто-то один. А ходить к нам в гости, подъедаться и валять дурака не нужно. Меня и так коробит унизительное положение отца взрослой дочери на выданье.
— И вам все равно, кто из нас припрется завтра? — ухмыльнулся Эдик, но прежней легкости в его словах не чувствовалось.
— Абсолютно, — пожал плечами Карасев, — у вас у обоих высокий потенциал, но без посторонней помощи он быстро превратится в пшик. Запомните, жена — это половина карьеры.
Из кресла, где сидел Бублик, раздался молодецкий храп.
Рассказ немолодого человека
Эдик зачастил к Карасевым. Скоро он женился на Наташке, узнал, что день рождения у нее, оказывается, в декабре, и стал хозяином многопрофильного медицинского центра. Прохор Назарович сдержал свое слово. Напрасно Бублик крутил пальцем у виска и обзывал Эда охотником за крокодилами, утверждая, что жениться не по любви — себя не уважать. Напрасно старые дружки отговаривали Бациллу от скоропалительной женитьбы в двадцать три года. Эдуард никого не слушал. Больше всего на свете он боялся выпасть из обоймы и остаться один на один с грядущими неприятностями. У Эдика перед глазами так и стояли студенты из их группы, не вписавшиеся в сессию и оказавшиеся за бортом студенческой жизни. Вроде еще вчера вместе прогуливали лекции и хихикали над деканом, клеили девчонок на улицах и пили пиво на скамейках. И вдруг вчерашние корешки сразу стали инородными телами, чужаками, от которых так и веет неуверенностью в завтрашнем дне. И прежние друзья уже чураются своих бывших однокашников, уже отодвигаются на безопасное расстояние, чтобы не подцепить заразу от отщепенцев, и под благовидным предлогом убегают, радуясь, что у них-то все хорошо. Одним практика и забойные каникулы, другим — армия и зловещая неизвестность.
А здесь никаких перспектив, и без реальной поддержки со стороны ему светит разве что должность зав. отделения на веки вечные да мизерная зарплата. Ваня прозрачно намекнул Эдичке, что по расчету женятся только подонки, и был с негодованием вычеркнут из списка друзей. Туда же отправились Хренков и все остальные. Какие могут быть друзья, когда живешь в элитной высотке и ездишь на «мерседесе»?
Как пишут в толстых, унылых романах: двадцать пять лет пронеслись как один день. Вновь наступило первое апреля — международный день дурака. Сорокавосьмилетний Эдуард Семенович Лабацилкин угрюмо смотрел в окно на новую весну в своей жизни и подводил неутешительные итоги. У него было все.
Все, кроме счастья. Свое счастье он легкомысленно профукал ровно двадцать пять лет назад в такой же погожий денек. И не потому, что женился на Карасевой. Какая разница, женился бы на другой. Просто тогда, первого апреля закончилась его беззаботная юность и началась тяжеловесная зрелость, когда ты всем должен и все от тебя чего-то хотят. Богатый человек не может быть до конца счастлив, он вечно желчен и раздражителен, бремя ответственности давит на его позвоночник. Работники — ворюги и ленивцы делают все, чтобы развалить в муках рожденный бизнес. Кругом взяточники и мздоимцы, нахлебники и прихлебатели, и только лично кидаясь на амбразуру, можно удержать свое дело на плаву. Тогда, в молодости, все друзья казались гениями. Каждый талантище и вундеркинд, и всех ждет какая-то особая, ни на что не похожая, сказочная судьба. А что, извините, вышло? Сегодняшний Лабацилкин ненавидел первое апреля. Люто ненавидел.
Раздался телефонный звонок. Звонила теща, жаловалась на пробки и надавала кучу поручений. Она превратилась в ухоженную, обидчивую старушку, сетующую на то, что девушки совершенно разучились носить юбки. Тесть стал суетлив и беспомощен, уменьшившись в размерах и самомнении. Наташка еще больше раскабанела и утратила свою балетную поступь, теперь она ходила так, словно забивала сваи в промерзший грунт. Ее любимым занятием стало пришлепать в медицинский холдинг, а Лабацилкин создал огромную корпорацию на основе медицинского центра, и стравливать всех сотрудников, организуя враждебные коалиции. Она плела хитроумные козни и бессмысленные интриги, а потом прибегала к мужу вся в слезах и требовала уволить своих недругов. Эдуард Семенович вздохнул и почесал оголенный затылок. Ну ладно он, продавший свою бессмертную душу за медицинский центр, оказался несчастлив. А Хренков? Что могло произойти с неисправимым бабником и лодырем Вованом, что он теперь насекомит на трех работах за сущие копейки и больше всего на свете боится увольнения? Может, это началось в тот момент, когда одна из его «коз» все-таки накинула лассо на жеребца Вову? Или когда у них появился первый ребенок? А Бублик? Что же случилось с отъявленным романтиком Ваней? Бублик был женат пять раз, и все по любви. Соря детьми, квартирами и алиментами, он совершил круг почета и вернулся к своей первой супруге, хорошо хоть назад приняла. Как-то бывшие друганы случайно пересеклись в Измайловском парке. Лучше бы они не встречались. Шнапс они теперь не употребляли, поэтому разговор не сложился с самого начала. Лабацилкин понес какую-то чепуху про своих ленивых и вороватых работников, зачем-то процитировал Савву Морозова, мол, «в России стать богатым легко, а жить трудно». Бублик смотрел куда-то вбок и явно мечтал поскорей слинять. Он скупо поведал, что работает в той же больнице, где они проходили ординатуру, в должности рядового врача. Карьера и деньги его не интересуют, работает он на четверть ставки и большую часть времени проводит дома. Они практически прощались, когда разговор случайно коснулся экономического положения страны. Глаза Ивашки вспыхнули белым, магниевым огнем, он взял Эдичку за рукав и больше уже не отпускал. Лабацилкин узнал все: и как падают индексы на мировых биржах, и как рушится отечественный автопром, и про дефолт Ирландии, и про долговые проблемы Греции. Оказалось, что Бублик все это время не прохлаждался на работе, а, сидя дома, сутками зависал в Интернете, анализируя экономическую ситуацию во всем мире. Мало того, он дневал и ночевал в блоге президента, и тот во всем следовал Ваниным советам, исключение составляла лишь его частная жизнь.
«Господи, в кого же мы превратились?! Мы же обмылки, лузга, шаржи, жалкие карикатуры на самих себя в молодости», — тоскливо думал Лабацилкин, пытаясь стряхнуть Ванину руку. Не тут-то было. Бублик держал крепко и намеревался перейти к проблемам возобновляемой энергии. Вокруг них уже собирались такие же «экономисты» в стоптанных ботинках и с плохо санированными зубами. Бублик ухватил кого-то из них за заскорузлый галстук и принялся приводить в пример модернизацию Китая. Лабацилкин огляделся, бочком, бочком выбрался из созвездия «пикейных жилетов» и ломанул в чащу. Кто бы мог подумать, что Бублик превратится в «обозревателя», интересующегося макроэкономикой.
Часы показывали половину второго. Когда-то в это время он уже собирался домой. Теперь Эдуард Семенович работал за полночь, стараясь не выпускать ситуацию в холдинге из-под контроля. На душе было тягостно и желчно, во рту стояла непреходящая горечь, и Лабацилкин от безысходности принялся писать неумелые стихи:
- Где ты, юность моя? На какой электричке
- Ты исчезла, покинув меня?
- Я кажусь молодым сам себе по привычке,
- Прежний отблеск былого огня.
- Где беспечность моя? Где былая отвага?
- Где тот кайф, что дарило вино?
- Я когда-то мечтал умереть как бродяга.
- Даже этого мне не дано.
Дальше не срасталось. Лабацилкин встал, размял шею, пнул кожаное кресло из австралийского баобаба. «Пойду уволю кого-нибудь к чертовой матери», — злобно решил он, выходя из своего кабинета, отделанного ценными породами дерева.
Квартирьеры
В армии служить — это вам не водку трескать. И не девчонок зажимать. И даже не экзамены сдавать. В армии служить — это в часы лишений и невзгод проявлять все лучшее, что накопилось за прожитые годы. Или худшее. Тут уж у кого что за душой.
Рассказываю. На улице бушевала середина мая 1985 года, и студенты пятого курса медицинского института, досрочно сдав экзамены, отправились квартирьерами на военные сборы. Остальные медики должны были подтянуться через неделю, и в задачу квартирьеров входило: расчистить территорию после зимнего запустения, разбить военный лагерь, поставить палатки и максимально подготовиться к приезду пятисот человек. Пятнадцать «солдат удачи» ехали в «уазике», закрепленном за военной кафедрой, и жалели оставшихся мучеников, которым еще предстояло сдавать экзамены.
— Не, а этим-то оленям еще корпеть и корпеть. А мы уже отстрелялись.
— С полтыка сдали. А эти додики, чувствую, пролетят как фанера над Парижем.
— Я слышал, Ник Ник лютует. Он их всех поимеет за прогулянные лекции. А мы проскочили.
— Что ни говори, а быть квартирьером — это вещь.
По разговорам чувствовалось, что в микроавтобусе собрались не самые прилежные ученики, а если уж быть совсем откровенным, в квартирьеры подались прогульщики и ленивцы со всех трех потоков. Экспедицию возглавил майор Бессонов, здоровенный дядька с буденновскими усами. Его помощником назначили Андрюху Гейне, единственного из квартирьеров отслужившего в армии и имевшего опыт окопной жизни. Кличка у Гейне была Композитор, она прилипла к нему на втором курсе после лекции по научному коммунизму. Преподавательница марксистско-ленинской философии любила знакомиться со студентами по всем правилам диалектического материализма и эмпириокритицизма. Студент должен был встать, назвать свою фамилию, а также озвучить особо полюбившееся произведение Маркса, Энгельса или Ленина. Все шло замечательно, пока звучали исконно русские фамилии типа Иванов, Петров, Сидоров. Каждый из них резво вскакивал, представлялся и с умным видом называл «Детскую болезнь левизны в коммунизме», «Апрельские тезисы» или «Капитал», прежде чем плюхнуться на свое место. Но вот очередь дошла до Андрюхи.
— Гейне, — бойко отрекомендовался студент с заковыристой фамилией, — любимое произведение — «Как нам реорганизовать Рабкрин».
— Как? — не поняла преподавательница.
— Что? — начал тупить Андрюха.
— Как ваша фамилия?
— Гейне.
— Как? Как?
— Гейне.
— Не поняла. По буквам, пожалуйста.
— Г, е, и краткое, н, е.
— Ах, Гейне. Ну, как же, как же, известный композитор.
«Уазик» несся по Москве, мигая подбитыми подфарниками и скрипя тормозами, как протезами. Квартирьер Серега Зеленов по кличке Зеленый высунулся по пояс из окна машины и вопил всем проходящим девушкам:
— Девчонки! Дождитесь нас! Мы едем Родину защищать!
Барышни загадочно улыбались и прятали глаза.
— Дождитесь, умоляю! — разорялся Зеленый, как будто они уезжали не на пять недель, а на пять лет.
Потом он довязался до Гейне, что с такой экипировкой ему нужно рулить на Северный полюс, а не в окрестности города-героя Калинина, нынче Твери. Хозяйственный Композитор единственный изо всех был в теплом армейском бушлате и в кирзовых сапогах. С собой он вез увязанные валенки с галошами, что вызывало особенный восторг у буйной братии. Остальные сидели в легких курточках и свитерках, кедах и кроссовках. Когда Гейне извлек из вещмешка шапку-ушанку, восторг перешел все мыслимые пределы.
— Композитор, ты бы еще шубу прихватил.
— Тебя уже, видно, кровь не греет, валенками и галошами спасаешься.
— Середина мая, а он утеплился, как эскимос на выезде. Закаляться надо.
Умудренный Гейне только посмеивался в рыжие усы и предупреждал:
— Посмотрим, как вы там запоете, закаленные мои.
Стасик Самсонов по кличке Стотс достал из чехла гитару, и распоясавшаяся молодежь грянула во всю глотку:
- Эй вы, студенты и студентки,
- Зачем вы учитесь, зачем?
- Другой придет и снимет пенки,
- А вы останетесь ни с чем.
- Ведь этот мир, увы, не вечен,
- Замрет улыбка на лице,
- Потухший взгляд, больная печень
- Всех ожидают нас в конце.
- Пусть будет наша жизнь трудна
- И, может, угодим на паперть,
- Но лучше допивать до дна,
- Чем проливать вино на скатерть.
— Прекратить утробное пение, — майор Бессонов выглянул из водительской кабины, — у шофера от вас голова болит.
— Чему там болеть? — загоготал Зеленый. — Сплошная кость.
— Зеленов, ну-ка быстро пересел к нам, — приказал майор, — разошелся как подросток. Пятый класс, вторая четверть.
— Чтоб ты всю жизнь на копилку копил, — шепотом ругнулся Зеленый и полез менять место дислокации.
Ближе к вечеру доехали до тверских лесов. Квартирьеры выскреблись из машины и на собственной шкуре ошутили, что такое май под Калинином. Холод в лесу стоял собачий, сверху летела какая-то крупа, кое-где еще виднелись островки снега, а под ногами хлюпала ледяная жижа. Кроссовки и кеды сразу промокли и стали забирать остатки тепла из студенческих душ.
— Что ж так холодно-то! — не попадая зуб на зуб, взвыл Зеленый. — Я совсем залубенел. Вроде рядом с Москвой, а такая холодрыга.
Гейне только посмеивался, руководя процессом натягивания палаток. Студент Лешка Гаврилов по кличке Гаврош, самый маленький и тщедушный, оступился, рухнул в лужу и промок до нитки.
— Чтоб вас всех, — заматерился Бессонов, — у тебя сменка есть?
— Какая сменка? — вытаращили на него глаза квартирьеры.
— Сменная одежда и обувь, — разгневался майор, — вы что, с Луны свалились? Что, никто в армии не служил? Детский сад, штаны на лямках. Есть сменка, спрашиваю?
— Нету-у-у, — проблеяла «золотая рота».
— У меня есть, — оповестил всех Гейне.
— Дай ему, — Бессонов кивнул на Гавроша.
— А если она мне самому понадобится, — возразил Композитор, — вы не можете отдать нам такой приказ, мы присягу еще не принимали.
— Он себе воспаление легких заработает, — растерялся Бессонов.
— Его проблемы, — развел руками Гейне.
— Я сам высохну, — клацая зубами, заверил всех Гаврош.
Майор принялся расстегивать свой бушлат.
— Не надо, товарищ майор, — Композитор пошел за сухой одеждой, — я только хотел, чтобы они убедились — шутки кончились. Да, други мои, привыкайте к армейским тяготам и лишениям.
Гейне принес осмеянные валенки с галошами, потрепанную шинель, шапку-ушанку, и Гаврош на время стал самым счастливым человеком в лесу.
— А чего ты сразу ему сменку не дал? — выступил Стотс.
— Сразу не интересно. Ведь то, что сейчас произошло, — это не что иное, как этап воспитательного процесса.
— Служилый? В каком звании был демобилизован из вооруженных сил? — Бессонов с уважением посмотрел на Гейне.
— В звании сержанта.
— Сразу видно. Товарищ сержант.
— Я.
— Вечером зайдете ко мне в палатку для решения тактических задач.
— Есть.
Майор покопался в снаряжении и отыскал красное знамя полка.
— Товарищи студенты, вот вам святыня. Храните его пуще глаза, если полк теряет знамя, его расформировывают.
Квартирьеры грелись возле костра и вспоминали о былом.
— Блин, я только вчера по Сретенке с Веркой гулял, — раскис Зеленый, — только вчера в кафе сидел.
— Лучше б я сейчас экзамены сдавал, — помечтал Гоша Гусельников, рыхлый, неприятный парень по кличке Гнус.
— И не говори, — поддержали остальные, — мы тут к утру совсем задубеем.
— А Гейне с Бессоновым сейчас пьянствуют, — наябедничал Гнус, — у майора с собой два ящика водки. Сам видел.
Композитор вышел из командирской палатки, покачиваясь и неся в руках два ватника: свой и майора.
— От нашего стола вашему столу. Грейтесь по очереди или в палатке ими накройтесь.
— Чего там майор? — поинтересовался Стотс.
— Обалденный мужик. Только бухает много, — вздохнул Гейне и пошлепал назад в палатку.
На следующее утро всем кагалом поехали в воинскую часть за обмундированием. Местный полковник сразу стал брать на характер и орать, что форму и сапоги положено давать студентам через неделю. А то, что они не взяли теплых вещей и нормальной обуви, говорит о москвичах лучше всяких слов.
— Значит, не дашь? — У Бессонова задергалась левая щека.
— Не дам, — уперся полкан, — не положено. И по какому праву вы, товарищ майор, тыкаете старшему по званию.
— Значит, не дашь? Ветерану боевых действий под Джелалабадом, дважды контуженному боевому офицеру не выдашь несколько комплектов обмундирования, и я поморожу пацанов ни за что ни про что.
Майор уже не говорил, а булькал. Казалось, что сейчас у него хлынет горлом кровища и заляпает полковнику фуражку и мундир.
Полкан драпанул в каптерку и начал вставлять пистон прапорщику, чтобы тот скорее выдал армейскую форму и сапоги «залетным студентам». Через каждое слово его трескотни слышалось: «припадошный», «контуженный» и «эти афганцы уже достали». Бессонов еще разок дернул щекой и пошел курить. Из каптерки сразу вылетел полковник и покрутил пальцем у виска.
— А майор-то ваш того, фить-фить. На всю голову больной.
— Это он не от контузии, — поделился секретом Зеленый, — это он от безнаказанности. У него тесть в Генштабе. Наш майор, даром, что только майор, всю военную кафедру в институте строит: и полковников, и генералов. Слова ему поперек не скажи.
— Тесть в Генштабе? — замер полковник.
— Ну, — шмыгнул носом Зеленый, — нам бы форму получше, а то приедет комиссия из Москвы, а мы в обносках.
Полковник с криком: «Отставить! Новую форму выдавай!» — опять усвистал в подсобку.
— Лихо ты его развел, — Стотс хлопнул Зеленого ладонь в ладонь, — потребуй, чтобы он нам офицерские сапоги выдал.
— Хватит с вас и солдатских, — Гейне пресек самодеятельность однополчан, — скромнее нужно, товарищи студенты, скромнее.
— Скромность украшает только женщин, — заметил Зеленый, — вольноопределяющимся она ни к чему.
— Пора давать клятву, — решил Гейне.
— Какую клятву? — прыснул Стотс. — Строителя коммунизма?
— Клятву: «Один за всех и все за одного». Иначе туго нам придется.
Гейне положил руку на стол, Зеленый положил на нее свою, стопка ладоней выросла быстро как новостройка.
— А теперь говорим все вместе: «Один за всех и все за одного».
Квартирьеры начали нестройно повторять слова клятвы.
— Гнус, засними этот исторический момент, — Гаврош протянул Гусельникову фотоаппарат.
— Я не хочу быть Гнусом, — заерепенился Гусельников.
— А как ты хочешь, чтобы тебя звали? — поинтересовался Композитор.
— Генерал.
— Генерал от инфантерии, — зашелся смехом Зеленый, — тогда уж лучше Фельдмаршал.
— Я хочу, чтобы меня звали Генералом, — уперся Гусельников.
— Посмотри на себя, — заливался Зеленый, — ну, какой из тебя Генерал. В лучшем случае Вахмистр или Мальчиш-Плохиш. На крайняк — Гусь лапчатый.
— Вы клятву давали, — напомнил всем Гусельников, — а за базар нужно отвечать. С этой минуты все зовут меня Генералом, а кто обзовет Гнусом — получит в рог.
Вечером квартирьеры пекли картошку и грели руки-ноги над костром, пытаясь согреться. К ним подсел запыхавшийся Стотс и что-то кинул в огонь.
— Интересно, не отсырели? — озабочено пробормотал он.
— Что? — не въехали студенты.
— Патроны.
— Ты что, туда патроны кинул? — открыл рот Гейне.
— Угу. На стрельбище нашел.
В костре зашипело и ФШИУ! — пуля ушла в белый свет как в копеечку. ФШИУ! ФШИУ! ФШИУ! — патроны разлетались в разные стороны, как выпускники после последнего звонка. Чумазые пехотинцы дрыстнули кто куда и залегли в лужах и грязи, вжимаясь в землю и прячась за кочками и деревьями. ФШИУ! ФШИУ! — победно свистело над лесом. Потом все стихло, и только развороченный костер напоминал о начале боевых действий.
— Все живы? — Гейне высунулся из-за пня.
Он дальше всех ускакал от огнестрельного очага. Слава богу, никто не пострадал.
— Хорошая у тебя реакция, товарищ сержант, — похвалил Стотс, — дети будут.
— Стотс, ты олень?! — заверещал Гусельников. — Ты нас чуть не угробил!
— Чуть-чуть не считается, — Стотс деловито поковырялся в ухе, — но как вы ломанули.
Из командирской палатки высунулся опухший Бессонов и прохрипел:
— Кто стрелял?
— Никто, товарищ майор, — вытянулся Гейне, — вам показалось.
— Я что, автоматную очередь никогда не слышал? — побагровел Бессонов. — Кто стрелял?
— Никто, товарищ майор, — развел руками Гейне, — нам оружия еще не выдавали. Только топоры и лопаты.
Бессонов хмуро оглядел свое расхристанное войско, покумекал и напомнил:
Читать бесплатно другие книги:
