Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля Плейель Агнета

«Самое главное, что существует Оскар», – думал Абель, заворачиваясь в одеяло и укладываясь рядом с братом. Оскар оставался его единственным защитником – от небытия, от глухонемого, от самого себя.

Такими я представляю этих мальчиков, заночевавших в шхерах. Повернув оптический прицел времени другой стороной, я вижу и себя рядом с ними. Оба они моложе меня – мои сыновья, братья.

Ночью мне снилось, что я не могу дышать. Что-то мешает воздуху поступать в легкие. Потом вокруг появились люди в белом, которые пытались разъяснить мне суть моего положения с научной точки зрения.

Тыча в красочные плакаты с изображениями внутренних органов, они растолковывали мне, от чего я страдаю. Но мне было не до лекций. Не помню, на чем я лежала, на кровати или носилках, но я извивалась угрем, пытаясь заглотить хотя бы немного воздуха. Ничего не получалось. Я задыхалась, и это было ужасно.

Утром, когда я пила кофе, вслушиваясь в звуки пробуждающегося Монмартра, сон все еще не шел у меня из головы. Все попытки его истолковать нисколько не проясняли сути дела и только усугубляли мое смятение, тем не менее прекратить их было выше моих сил.

Объяснения вообще никогда не покрывают явления. Остается нечто, что я называю «шумом». Но одну вещь я осознала для себя четко: сны всегда говорят правду. Наше подсознание так и не научилось лгать.

На улице так холодно, что метро не следовало бы закрывать на ночь. Сколько бездомных замерзло насмерть за последние сутки?

Быть может, мой сегодняшний сон хорошо характеризует положение, в котором оказалась наша цивилизация: медленное удушье. Те, кто имеет власть, тычут пальцами в кричащие плакаты с изображениями разных частей государственного организма, а интеллектуалы наперебой предлагают каждый свое объяснение.

Между тем мы погибаем. Я думала об этом за чашкой утреннего кофе. Потом решила направить мысли в другое русло, однако пережитое во сне чувство оказалось слишком сильным, чтобы его можно было так просто забыть. Разумеется, надо меньше курить. Я задыхаюсь по собственной вине, я сама разрушаю свое здоровье.

Меня всегда привлекали деструктивные натуры, особенно покушающиеся на установленный общественный порядок. Трубы, от которых пали стены иерихонские! Меня интересуют сами анархисты и в меньшей степени – вдохновляющие их теории. Что касается террористов, по большей части – это религиозные фанатики. Я пытаюсь анализировать их ошибки. Они думают, что свобода – плод на ветке, который можно запросто сорвать, стоит только протянуть руку. Такие личности удовлетворяются только самыми решительными действиями, их появление на общественной сцене всегда подобно камнепаду. Все они сумасшедшие, однако в отличие от обитателей закрытых психиатрических лечебниц переносят свои фантазии в реальный мир и воплощают на практике.

Все они в высшей степени рациональны, однако их поступки имеют явный метафизический посыл: насильственным путем разорвать сковывающую нашу свободу цепь причинно-следственных связей. Такие попытки не могут не таить в себе опасности для общества. Однако среди подобных безумцев встречаются и эго-террористы, которые направляют атаки исключительно на собственное «я». Ведь источник несвободы заключен в первую очередь в нас самих, а значит, имеет смысл сосредоточиться на разрушении внутренней тюрьмы.

Таких я узнаю сразу.

Одно время меня неотступно преследовал странный образ, непонятно откуда взявшийся и доставивший мне немало мучений: я представляла себе некое неподвижное космическое тело, словно гвоздями приколоченное к небосводу. Потом откуда ни возьмись появлялся кулак, который начинал колотить в него изо всей силы. Тело не меняло своего положения, однако на некоторое время его удавалось таким образом раскачать. В эти секунды я чувствовала заметное облегчение, мне становилось легче дышать. Одновременно приходило понимание, что это небесное тело – я сама, и кулак тоже принадлежит мне. Я должна сама сдвинуть себя с мертвой точки. Выбить себя из себя.

Это переживание было очень сильным и заставило меня совершить одну глупость.

Я точно помню, что небесное тело не шло у меня из головы, когда я поддалась на уговоры одного подозрительного вида мужчины, привязавшегося ко мне на улице. Я была совсем юной девушкой, а этому типу явно перевалило за тридцать. Я привела его к себе домой, он достал из сумки бутылку вина, и мы выпили.

Поняв, что я студентка, он пустился описывать свои похождения. Он особо старался обратить мое внимание на то, как наказывал женщин, которые, по его словам, «слишком много о себе думали». Однажды, вспоминал мой гость, они с приятелем подобрали на улице двух девушек, посадили их в машину и вывезли из города. Изнасиловав, они отняли у несчастных одежду и голыми оставили в лесу. Девушки плакали и просили их вернуть им хоть что-нибудь, чем можно было бы прикрыться. «Так мы сделали из них шлюх», – хвастал мужчина.

Надеялась ли я совершить в себе переворот при помощи столь сильного переживания? Возможно. События той ночи, за их давностью, я помню только в самых общих чертах. Рассказываю о них, чтобы дать представление о силе преследующего меня образа.

Итак, я оказалась наедине с пьяным мужчиной, гораздо сильнее меня, который задался целью поставить меня на место. Сама я не стремилась ни к чему другому, только к этому, однако он был настроен совершить надо мной насилие, и моя покорность его разочаровала. В результате все прошло тоскливо и без сюрпризов – чисто механический акт. Я даже не дала повода себя ударить.

Когда все было кончено, я намекнула, что ему пора. На улице стояла глубокая ночь, а мое внутреннее космическое тело не сдвинулось ни на йоту. Я хотела остаться одна. В тот момент ситуация сразу изменилась: наконец-то я сказала «нет», как долго он ждал этого момента! Он решительно отказался уходить.

Взвесив все «за» и «против», я продолжала настаивать. В мои намерения не входило подвигнуть мужчину на насилие, просто я действительно страшно от всего этого устала. Он повалил меня на кровать, а когда я попыталась встать, ударом кулака отбросил меня обратно. Потом он заметил на моем столе большие ножницы и схватил их, направив острие одного из лезвий в мое горло. Его лицо не выражало ничего, кроме ледяного спокойствия. Я вырывалась. Он приставил острие к моей сонной артерии.

Тут я с удивлением обнаружила, что он действительно может это сделать, – он способен меня убить. Я увидела ситуацию как бы со стороны. Она показалась мне смешной, какой-то несолидной, притом что я действительно испугалась не на шутку. В результате я подчинилась и разрешила ему остаться. На этот раз такой поворот дела его удовлетворил. Он выглядел уставшим не менее моего, однако довольным. Покидая комнату, он повернулся и с неожиданной горячностью сообщил, что в один из ближайших вечеров будет поджидать меня в воротах с ножом в руке. «Я сделаю из тебя шлюху», – предупредил он.

Я кивнула. Он ушел. Своей угрозы он так и не выполнил. Спустя некоторое время я столкнулась с ним в очереди за жареными сосисками. Он стоял передо мной. Получив свою сосиску, он обернулся. Только тогда я его заметила. Он напомнил мне про нож и свое обещание. Я кивнула. Это было наше взаимное соглашение, каким бы абсурдным оно ни казалось. Потом он позвонил и сказал, что заразил меня гонореей. Он солгал. Как видно, таким образом он пытался возобновить наши отношения.

Даже не знаю, с чего вдруг вспомнилось это происшествие, случившееся со мной полжизни тому назад. Я столкнулась с этим человеком еще один раз, много лет спустя. Он выглядел веселым и пригласил меня на кружку пива. Я согласилась, вероятно, из любопытства. Мне хотелось знать, кто он.

Полагаю, он был мелким жуликом. В пивной к нам подошла женщина, которую он представил как свою сестру. Они обменялись несколькими странными фразами. Когда женщина ушла, мужчина объяснил мне, что они готовят убийство – торговца мебелью, если мне не изменяет память. Не в последнюю очередь из соображений мести, однако главная причина – деньги. Я растерялась.

Поначалу я подумала, что это неправда. Хотя зачем ему, собственно, было меня обманывать? То же касалось и угрозы сделать из меня шлюху. Я не люблю вспоминать этот эпизод. Что касается моей внутренней тюрьмы, то в этом смысле ничего не изменилось. Небесное тело не сдвинулось с места. Однако самое неприятное – стыд. Как я только могла? И еще: как это мелко!

Он был в состоянии убить меня, по крайней мере покалечить или ранить, в этом я почти не сомневаюсь. Однако больше всего на свете я боялась действительно во всем этом участвовать; это чувство было сильнее страха быть убитой или покалеченной, который действительно присутствовал. В результате я позволила действовать вместо себя бумажной кукле. Как следствие, получилось псевдодействие, совершенно бессмысленное. И чему я научилась в результате? Ничему, разве получила кое-какое представление о механике насилия и убийства.

Я струсила. Я осталась в стороне и даже не разозлилась. Я сделала из всего спектакль, в котором и сама играла роль, между тем как воображаемое небесное тело оставалось моей единственной реальностью. Вот что самое страшное.

Незадолго после нашей последней встречи произошло еще одно в высшей степени странное событие.

Был ограблен и убит владелец велосипедной мастерской, находившейся неподалеку от моего дома. Я знала убитого, он чинил и мой велосипед. Я прочитала заметку в газете, и моя фантазия заработала. Я разволновалась, как будто дело касалось непосредственно меня. Впервые в жизни я представила себе лицо убийцы в момент совершения преступления – словно увидела его в глазок.

Со временем все улеглось. Я окончательно убедилась в том, что ошиблась. Теперь я уже не думаю, что этим убийцей был мой старый знакомый.

Глава V

Когда-то давно я лежала на кровати в детской. С тех пор прошла целая жизнь, и все выветрилось из памяти. Кроме одного – луны.

Она стояла в окне, лишь наполовину задернутом голубыми шторами. Серебристо-белая, полная, с лицом, на котором читалось холодное равнодушие. А по полу бесшумно бежал лунный ручеек. Я не могла уснуть, мое обычное состояние. За окном поблескивали чугунные балконные перила.

Что я еще помню? Я была мертва. В отличие от луны, которая производила впечатление живой. Это было пугающее и в то же время утешительное чувство. Я могла опускать и поднимать веки, как это делает Си со шторами в моей комнате. Я казалась себе механической конструкцией – и в этом состояла моя тайна, о которой не знал никто, даже Си.

Итак, я автомат. Я закрываю и открываю глаза, а лунный ручеек появляется и пропадает. Я – то же, что и пылесос, швейная машинка или сепаратор в Эльхольмвике. Я не ребенок, они заблуждаются. Утешение состояло в том, что в любом случае я остаюсь для них недосягаемой. Когда это было? Кажется, еще до школы.

Но кто в таком случае управляет движениями моего тела? Этот вопрос приводил меня в ужас. Потому что это была не я, а кто-то другой. Таким образом, мое тело находилось в чьем-то распоряжении.

Я все равно была несвободна.

Между нами и остальными простирается безграничное, никем не исследованное море. Мы – его первопроходцы. Однажды – это случилось еще в те годы, когда я жила в детской, – меня усыпили с помощью маски. Я лежала на операционном столе, а надо мной склонилась женщина в белом. Маска пахла резиной, и я закричала. Но женщина все равно прижала ее к моему лицу.

Что произошло потом? Я провалилась в темноту.

Вокруг меня была беспросветная ночь, но я нащупала под ногами твердую почву. Надо мной нависли два небесных тела, напоминавших лица моих родителей в профиль. Оба были неправдоподобно большими, и от них исходило холодное свечение. Они приблизились ко мне, и я почувствовала себя беспомощной. Я испугалась, но они не отступали, пока мамин нос не вошел в мое тело. Он причинил мне невообразимую боль. Позже я узнала, что это был скальпель.

И в тот момент, когда меня разрезал мамин нос, из-под моих ног ушла почва. И я понеслась сквозь мировое пространство, словно падающая звезда – маленький белый ребенок, похожий на спичечных мальчишек Нермана[26]. Так я достигла Земли.

Собственно, планета, на которой я оказалась, была похожа на Луну и так же безлюдна. Из ее черной почвы тут и там торчали огромные каменные глыбы. Я спряталась за одним из камней, понимая, что в этом нет никакого смысла: меня мог найти любой, кому это было нужно.

Так, умерев, я попала на Землю. Возможно, именно так все и происходит, когда мы рождаемся. Кем мы были до этого? Никто не знает. А в детстве? Люди сочиняют разные небылицы, выдавая порождения своей фантазии за факты биографии. Мне, например, всегда казалось, что я отличалась застенчивостью и хотела всем нравиться. Но самыми ужасными в жизни для меня остались моменты покаяния.

Ощущение вины само по себе стало главным искушением. Я просила о прощении. Я помню свою вечернюю молитву. Могли ли мои проступки на самом деле быть настолько ужасными? Безусловно, таковыми их делало мое воображение, но только это и имело значение. Молитва превращалась в маниакальное бормотание. Нужно было во всем признаться, но главное – ничего не забыть. Стоило пропустить одно имя – и случалась катастрофа. А имена цеплялись одно к другому, образуя все более длинные цепочки.

Когда, по крайней мере в количественном отношении, генеалогии достигли библейских масштабов, удержать их в памяти стало невозможно. Однако к тому времени я уже вышла из детского возраста. Не менее сложную задачу представляло повторение из раза в раз выдуманных мной же пространных молитвенных формулировок. Ведь я думала не только о собственном спасении, меня беспокоила судьба всего мира.

Есть дети, которые изобретают утомительные ритуалы, чтобы удерживать Вселенную в состоянии шаткого равновесия. Они берут на себя часть ответственности за мировой порядок и тем самым обретают власть. Но в основе этого лежит страх. Этот страх не имеет ни причины, ни названия и постоянно ищет возможности просочиться наружу. Я полагаю, речь идет об исконном страхе, который лежит в основе человеческой природы.

Потому что ребенок и есть первобытное человеческое существо.

Засыпала я всегда с трудом. Ночью я жила по особому расписанию, в котором сну отводилось определенное время.

После бормотания молитвы я обычно грезила наяву. Видения настигали меня внезапно, хотя и повторялись всегда в одно и то же время. Каждое из них имело определенную тему и, что неудивительно, мощный эротический подтекст, действие которого я чувствую до сих пор. Так продолжалось много лет подряд.

Однажды мне привиделась отвратительная старая крыса, которая жила в дедушкиной лодке и иногда просовывала голову через отверстие в корме. В моем сне наяву крыса была одета, как пожилая женщина, и сидела на стуле, широко расставив задние лапы. Мы о чем-то беседовали, как вдруг крыса встала и помочилась на пол. В этот момент я испытала невообразимое счастье. В глазах у меня засверкали искры, закружилась голова, и по телу пробежала приятная теплая волна.

Бесстыдство крысы привело меня в восторг, однако не менее сладостными были моменты ожидания того, что должно случиться.

Я могу вспомнить множество подобных фантазий. Например, крохотную голую куклу, которая отправляла естественную потребность, сидя перед зеркалом в моей ладони. Или странного вида машину, в которой я разъезжала по улицам большого города, собирая в нем всех бездомных женщин, каждую из которых предстояло одеть и вымыть. Все мои подопечные были взрослыми. Я не отличалась от них ростом, хотя и имела тело маленького ребенка.

Мне предстояло подчинить себе женскую природу, в том числе, насколько я понимаю, и собственную. Фантазии строились из материала моего жизненного опыта, поэтому они не претендовали на особую изобретательность и, возможно, кому-то могут показаться смешными. Однако в остальном они ничем не отличались от великих мифов, представляющих устройство мироздания. Их темы – женщина, мать, природа.

В момент рождения ребенка между ним и матерью начинается борьба за власть. Женщина – существо могущественное, потому что она дает жизнь. И ребенку предстоит ее перехитрить, обмануть природу.

Он должен проникнуть в заколдованную пещеру, обвести вокруг пальца стражу и овладеть магическими знаками, дающими женщине такую силу, подчинить себе ее темное царство.

Но что, если тебе самой предстоит стать женщиной?

Овладей собой.

Си сильнее меня. Это она была белым небесным телом, чей острый луч вошел в мою щеку. А потом я видела ее в окне, на котором забыли опустить жалюзи. Поэтому луна жила, а я лежала в постели мертвая. Я превратилась в бездушный механизм, чтобы уйти из-под ее власти. Но тем самым я отдала в ее распоряжение свое тело. Что же мне оставалось делать? Все мое взросление вылилось в попытку решения этой задачи.

Уже после возвращения из США, лет в восемь-девять, меня посетило еще одно видение. В нем я жила в пригороде, в высотном доме, на чердаке которого прятала ребенка. Это была девочка, и она целиком зависела от меня. Я приносила ей остатки еды с нашего стола и какую-то одежду.

В этом образе нет эротического подтекста, который, вероятно, был сублимацией пробуждавшегося во мне материнского инстинкта. Во всем этом нет ничего необычного, все девочки видят подобные сны. Что же они значат?

В семье я чувствовала себя самой слабой и беззащитной, и с годами это ощущение только крепло. Я видела себя безвольной марионеткой, так я научилась себя презирать.

Так я прониклась любовью и страхом к двум самым могущественным женщинам в моей жизни – бабушке и Си.

Как же мне было не бояться Си! Ее большого сильного тела, ее глаз, похожих на два черных колодца.

Однажды я нашла в себе смелость заглянуть ей в глаза. В глубине каждого мерцало по солнцу. Спустя некоторое время я разглядела в их лучах по маленькому черному силуэту. Это была я.

Глаза. Непроницаемые для света колодцы, зеркала. Мерцающий в их глубине воздух горяч и одновременно свеж, и тишина там стоит особенная. Не сомневаюсь, что под черной поверхностью глаз Си дремал вулкан.

Но вот вода устремляется вверх и хлещет через край. В глазах Си пенятся волны, вздымаются и бьются о черное грозовое небо. Вода проникает мне в рот, наполняет мои глазницы. Я отчаянно цепляюсь за какой-то плавучий предмет. К моему удивлению, мне удается удержаться на поверхности, хотя мир вокруг превратился в сплошное бушующее море.

Неужели в этих крохотных озерцах таилась такая сила?

Нет, вода хлынула извне. Будто разом прорвало все стены во Вселенной. Ни одна не смогла устоять – беззвучно рухнула, обратившись в руины, и была сметена. Потому что внутри Си дремлют все те же природные стихии.

Она и сама беспомощно барахтается в бушующих волнах, старается за что-нибудь ухватиться, тянет руку к кроне дерева, уносимого стремительным потоком, пытается кричать. Она сама не понимает силы, которая живет в ней.

Напрасно Си старается ее укротить. Иногда она выплескивает ее наружу в музыке. Си садится за фортепиано и играет по несколько часов подряд. В это время ей нельзя мешать.

Или она мучается над чистым листом бумаги, грызя ручку. Над ее головой извиваются струйки сигаретного дыма. Си не укротить океан, не заставить его журчать, как ручеек, или шептать под ветром, как горное озеро.

И тогда приходит черед депрессии, тревоге, отчаянию. Си не может найти своим чувствам ни названия, ни объяснения. В такие периоды ее утомляет ведение хозяйства, и глаза застилает белый туман усталости. Откуда это? Все кончается тем, что они с папой закрываются в комнате. Что они там делают такого, чего мы не должны видеть?

Я сижу на стуле в темной прихожей. Что с мамой? Из стенных часов выскакивает обеспокоенная кукушка, дверца хлопает.

Мир не имеет ни стен, ни крыши.

Как и я, Си боится темноты, однако в отличие от меня ее запирали в шкафу. Бабушка с дедушкой? Да, бабушка с дедушкой. Спицы чуть слышно звенят, она рассказывает. Свитера, которые вяжет Си, через некоторое время сильно растягиваются, потому что она делает слишком свободные петли. На улице зима, на континенте война. Я сижу рядом с Си на кровати.

– А что ты делала в шкафу?

– Стучала ногой в дверцу и кричала.

– Как ты могла кричать так долго?

– Я и не кричала долго, я сорвала голос. Слышишь, какой он у меня теперь безобразный?

Я киваю, хотя это неправда.

Потеряв голос, Си засела за пианино.

Она играла всю свою молодость.

Си поступила в музыкальную академию – могу представить себе, как этим гордился Абель. Но потом ее настигла болезнь, полиомиелит. Когда Абелю сообщили диагноз, он находился в Эльмхольсвике, в старом доме, который потом сгорел. Несколько дней он неподвижно сидел в кресле как громом пораженный и за все это время не произнес ни слова.

Но Си волновала только музыка. Она рассказывала, как отчаянно мяла и заламывала руки, лежа на больничной койке. Ее парализовало, мышцы груди стали нечувствительны. Но руки по-прежнему жили! Си молила Господа их сохранить. И Господь ее услышал. Болезнь стала покидать тело Си. Она опускалась все ниже, пока не дошла до левой ноги. Там она и осталась навсегда. Си охромела.

После больницы Си не могла ходить. Сокурсницы из академии носили ее вверх по лестнице на руках и сажали за инструмент. Си больше не танцевала и не бегала, как другие девушки. Зато она играла.

Я никогда не думала о маме как о хромой, потому что она не имела привычки ныть по этому поводу. Она жаловалась на что угодно: на отсутствие таланта к музыке, неспособность писать, как она хочет, невозможность справиться с собой – но только не на это.

С возрастом я стала ее избегать, прежде всего – дремлющей в ней силы, которая маскировалась под беспомощность и прорывалась наружу бесконечными жалобами на собственную никчемность. Все это было для меня слишком опасно. Сила, которую не смогла обуздать даже Си, меня и вовсе грозила стереть в порошок.

В конце концов она оставила музыку и вышла замуж за хорошего человека – моего отца, которого ее игра никогда особенно не интересовала.

Иногда мне кажется, что безжалостный тиран, который жил внутри Си, – не кто иной, как Великий обезьяний бог. Да, она играла, она делала успехи, однако потом все бросила и стала домохозяйкой, матерью и домашней учительницей музыки своим дочерям.

Тогда она начала писать, потому что нуждалась в самовыражении. Си была талантлива, очень талантлива, однако создавалось впечатление, что она постоянно выполняет чьи-то приказы. Кто-то словно диктовал ей слова, повелевал взять тот или иной тон. И Си подчинялась, потому что и сама хотела того же.

Однако иногда обезьяний бог корчил губы в презрительной усмешке и шептал Си на ушко, что она ни на что не годится. И Си опускала руки. Радость ее улетучивалась, а глаза застилала белая дымка. Она становилась беспокойной и сама не понимала отчего.

Кто же он был, ее могущественный хозяин? Кто волок ее по жизни на веревке? Иногда в облике обезьяньего бога сквозили черты Абеля. Как?! Абеля, моего доброго деда? Того, кто излучал только любовь, чьи пальцы с таким трепетом прикасались к кисточкам?

Собственно, в чем состояла миссия Си? Не в том ли, чтобы осуществить несбывшиеся мечты отца, чтобы примирить Абеля с его предательством по отношению к живописи?

Как бы ни был хорош собой этот ребенок.

Новая страна помимо прочего стала родиной детей Абеля. «Страну детей ваших должны вы любить: эта любовь да будет вашей новой знатью – страну, еще не открытую, лежащую в самых дальних морях. И пусть ищут и ищут ее ваши паруса».

Индонезийская кровь придала ее щекам темный оттенок. Длинные ресницы бабушка подрезала снова и снова и смазывала специальным маслом, отчего они росли еще длиннее.

Аккуратные, изящной формы мочки ушей прокололи едва ли не сразу после рождения, чтобы вставить в них небольшие сережки из чистого золота. Вьющиеся черные волосы не стригли. Отцу особенно нравились сильные руки Си с длинными пальцами, в которые он мысленно вкладывал художнический инструмент. Сам Абель был в те годы малодеятелен и задумчив. Он так и не смог примирить себя с тем, чем занимался. Выпиваемый на ночь стакан бромовой воды позволял ему держать нервы под контролем. Брак ничего в этом отношении не изменил.

В его жизни не хватало самого главного, хотя он достиг и финансовой состоятельности, и положения в обществе. Делец из Абеля так и не получился. Он навсегда остался художником, бросившим кисть. И жизнь его утекала сквозь пальцы.

Читать ноты Абель не умел. Но под конец ему удалось-таки исполнить свою давнюю мечту – купить фортепиано. Его доставили пароходом из Голландии, одна перевозка заняла несколько месяцев.

Однако играть на долгожданном инструменте у Абеля не оставалось времени. Он был занят счетами и описными листами, бесконечными переговорами с поставщиками и изматывающей борьбой с конкурентами. Из конторы возвращался поздно и сразу пил бром. Его неизменным состоянием оставалась меланхолия на грани депрессии. Абель жил под угрозой нервного срыва, словно изнутри его грыз некий червь.

Но однажды на стульчик перед фортепиано вскарабкалась его дочь.

В ее руках жила мелодия. Девочка пробовала клавиши пальцами, изучала их, а отец слушал. Весь вечер Абель не отходил от двери. Он так и не решился войти из опасения помешать ей. Закончив, Си продолжала сидеть, словно слушала музыку, которая звучала теперь внутри нее. В саду снова закричали ящерицы, и тут Абель вошел в комнату. Он посадил дочь на колени и стал для нее играть.

Чтобы услышать дедушкину музыку, мне достаточно закрыть глаза. В Эльхольмсвике был рояль, который занимал большую часть комнаты возле столовой.

Дедушка не играл по нотам, он импровизировал, обычно под конец дня. Одна мелодия рождала другую, печальные и меланхоличные, они сливались и расходились снова. Иногда вдруг прорывалось яростное крещендо, оно хлестало, как ливень, и рассыпалось каскадом звуков, сливавшихся в стихающие аккорды. А потом все замирало.

Дедушкина музыка подражала крикам птиц и жалостливым голосам индонезийских ящериц. Он мог оборвать мелодию в любой момент и застыть с поднятыми руками, как замирают лесные звери в предчувствии грозы.

Удары грома, поначалу робкие, нарастали лавинообразно, а потом по горам прокатывалось эхо, словно великаны швыряли друг в друга каменными глыбами. Темнота распахивалась тысячей пересохших пастей, звуки перекатывались, нарастали, обрушивались – и начинался тропический ливень. Разверзались хляби небесные.

Это звучало дедушкино неистовство, его любовь, его страсть.

А ребенок сидел у него на коленях с полузакрытыми глазами, и для него не существовало никакого другого мира, кроме этого.

Я вижу, как играет дедушка Абель в своем доме в Сурабае, а Си смотрит на его большие руки. Туземная прислуга собралась у дверей послушать. Они и не знали, что их туан может повелевать громами и насылать дождь. Заметив слуг, дедушка Абель сердито шикает, прогоняя их из господской части дома. И они снова узнают своего туана, который всегда смотрит сквозь них, словно их тела прозрачны, если только не испытывает потребности излить на них гнев или выместить плохое настроение. Туземцы убегают, шлепая босыми ногами. Их кудахтающие голоса удаляются в направлении людской.

А дедушка снимает с колен ребенка, осторожно, словно тот сделан из стекла, опускает его на пол и сам становится рядом на колени. Рассеянно улыбаясь, дедушка Абель трогает Си за смуглую щечку. Быть может, именно в этот момент он осознает, что происходящее с ним не лишено смысла.

Однако девочка не подозревает о его чувствах.

За спиной Си я вижу дедушку Абеля, а за ним – глухонемого Сульта. Что за странная наследственность? Разве может передаваться от отца к сыну растерянное выражение лица?

Жизнь Абеля оказалась расколота. Бросив однажды начатое дело, он отбыл в неизвестность. Это ли не лучшее свидетельство охватившего его душу смятения и беспокойства? Его одиночество походило на лихорадочный бред, и в основе лежало осознанное пренебрежение единственным, что он любил в жизни.

И снова презренный металл! Мать пишет, что отец готов ссудить ему денег на обратную дорогу. В ту пору дедушке Абелю было двадцать четыре или двадцать пять, и он имел все шансы начать на родине с чистого листа.

Но Абель отказался, хотя денег в доме постоянно не хватало. Он еще не потерял надежду сколотить состояние. После нескольких вылазок на побережье обстановка проясняется, возникают идеи. Абель строит планы, разрабатывает проекты. На кофейных плантациях дела плохи – яванские растения поразила болезнь, распространившаяся по всему острову.

Некий датчанин рассказал Абелю о добыче фосфатов на Суматре. Компания из двух немцев и голландца пыталась подвигнуть его на выращивание кокосов на островке Сент-Барбе в Индийском океане.

Кокосы! Абель снова загорелся. Он размышлял над этим, прогуливаясь по кофейным плантациям. Новый проект, вот уже в который раз, показался ему многообещающим. Сент-Барбе похож на благоухающую цветочную клумбу. Стройные стволы кокосовых пальм тянутся в голубое небо. Изоляция Абеля не пугает, особенно теперь, когда успех не за горами. Он всегда был одиночкой. Бильярд и любовные похождения, в которые с головой бросился братец, Абеля не прельщают. А отшельническая жизнь на Сент-Барбе принесет ему долгожданный покой, и – кто знает? – быть может, он снова станет писать.

Но механизм производства приводится в движение при помощи денег. И Абель отметает одно предложение за другим за неимением стартового капитала. Получается заколдованный круг. Проклятое золото!

Сейчас дедушка Абель – надсмотрщик на плантациях на Вонокойо. Но растения охватила эпидемия, даже самые молодые из них больны. Это инфекция. Яванские батрачки выходят на поле с песнями. Они смеются над молодым туаном – он велит им сажать кофе неправильно. А потом напрасно ругается.

Все безнадежно. Абель в ярости, он готов кого-нибудь ударить. И однажды это случается. Он дает пощечину мальчику, который работает на плантациях вместе со своей матерью. Мальчик хватается за щеку и отворачивает лицо. Вокруг собираются женщины. Они ничего не говорят, но их глаза горят осуждением и враждебностью.

Они теребят свои кебайи. Абель краснеет, он не умеет управляться с людьми. Туан не должен стыдиться, даже если ударит. Абель знает это.

И вот он садится на корточки и протягивает им свои открытые ладони. Он просит у них прощения, их белый туан! Такого они еще не видели. На некоторое время они застывают с широко открытыми глазами, а потом возвращаются к работе. Их руки блестят от пота, потому что солнце палит нещадно.

Женщины сажают в землю нежные кофейные саженцы. Некоторое время они работают в полной тишине, но вскоре поле снова оглашают их смешки и песни.

Они не злопамятны.

Все, что способно поглощать свет – земля, человеческие тела, листья растений, – испускает свечение. Воздух вокруг женщин вибрирует от зноя. Абель стоит под деревом на краю поля. От жары у него мутится в голове, и фигуры работниц расплываются у него перед глазами. Лошадь Абеля в изнеможении уронила морду. Время от времени она поднимает на хозяина сонный, невидящий взгляд.

Абель обнимает ее за холку и плачет. В этот момент ему на лицо падает капля. На несколько секунд в небе словно что-то приоткрывается, и между деревьями пробегает прохладный ветерок. Лошадь вздрагивает. Темнокожие женщины выпрямляют спины и смотрят вверх. Но дождь вскоре прекращается, так толком и не начавшись, и яванки возвращаются к работе.

Беспросветные дни и невыносимые ночи. Туземцы! Его слова не оставляют следов в их сознании. Он слышит их голоса, лежа вечером под москитной сеткой и мучаясь мыслями о презренном металле. Это звуки из темноты снаружи: гамелан, шушуканье, смех. От женщин исходит чужой сладковатый запах.

Они так и клубятся вокруг Абеля, но ничто не в силах нарушить его одиночество.

Я просила у Си письма, которые дедушка Абель писал домой после отплытия на Яву. Я звонила из Стокгольма, когда уезжала в Париж. Си замялась: она испугалась, что я потеряю их в дороге. Однако потом согласилась и подвезла мне их сама, из Мальмё. Я ждала ее в Копенгагене на перроне. Дул пронизывающий ветер, холод проникал сквозь подошвы сапог, шел снег.

Я увидела Си, когда уже потеряла всякую надежду на встречу. Она шла, опираясь на трость. Мы почти не разговаривали. Она протянула мне коричневый конверт, перевязанный простой бечевкой: «Смотри не потеряй!»

Внутри оказалось двадцать или двадцать пять дедушкиных писем, часть из которых была переписана рукой Си. Конверт около месяца лежал у меня на полке в Париже, прежде чем я решилась его вскрыть. Должно быть, я слишком дорожила живой памятью о дедушке и опасалась, что письма ее уничтожат.

Я сидела над письмами днями напролет, время от времени заливаясь слезами. Бродила по холодной комнате в шерстяной кофте и в шарфе вокруг шеи и вздыхала: «Вот она, жизнь человеческая…» Потом взяла себя в руки. В конце концов, у дедушки Абеля все наладилось. Он выстроил Эльхольмсвик. Он умер, переживая мгновения божественной красоты.

Тем не менее это было тяжелое чтение. На листках, переписанных Си, попадались оставленные ее рукой комментарии. Она сделала их спустя много лет, когда стали окончательно ясны все дедушкины просчеты. Поэтому в замечаниях Си он представал прожектером и мечтателем. Каждый раз, когда у дедушки что-то не ладилось, он все бросал и брался за другое, сразу же наполняясь новой надеждой. Так понимала его жизнь Си, видя в отцовских неудачах причину собственных. Ее выводы были категоричны и безжалостны. «Чушь!» – резюмировала она по поводу дедушкиных планов стать торговым агентом немецкой компании, торгующей газовыми лампами. «Чудовищная наивность!», «Детский сад!».

«Недолго осталось ждать того момента, когда я наконец смогу приобрести фортепиано», – пишет дедушка. «Всего-то около пятнадцати лет», – сухо замечает на полях Си. В следующем письме дедушка выражает надежду на скорое возвращение. «Не сомневаюсь, что мы найдем здесь золото», – сообщает он, ожидая напарника в каноэ посреди джунглей и с «кольтом» за поясом. «Возвращение состоится через каких-нибудь двадцать лет», – ядовито комментирует Си.

Пока еще золото давало последний шанс снова заняться живописью. Потом стало поздно. Весточки с петляющей в тропических лесах реки Капуас еще дышат надеждой: золото будет, и оно принесет деньги, в которых он так нуждается («Из этой аферы он вышел без гроша в кармане», – издевается Си). Однако со временем в письмах, становящихся все более редкими, дедушка почти перестает поднимать тему живописи. Его мечты гаснут. Так ли это?

Дедушка не считал, что брат его использует, но между строк Си вычитала нечто совершенно противоположное. «Этот факт подтверждали многие, знавшие обоих», – отмечала она. Ведь это Оскар послал Абеля на Борнео. И после многих лет бесплодных поисков Абель возвратился к нему, преисполненный чувством вины. Он не оправдал возложенных на него надежд. У Абеля и в мыслях не было упрекать брата в том, что долгие годы его жизни прошли впустую. Когда заинтересованные стороны – Оскар, Бирние и другие – прекратили финансирование предприятия, Абель некоторое время еще оставался на реке, не теряя надежды найти золотоносную жилу. Она есть, его усилия не должны пойти прахом, они не могли так ошибиться в расчетах…

И когда наконец землечерпательная установка затонула в мутных водах Капуаса, несмотря на все попытки дедушки достать ее со дна буквально голыми руками, дедушка явился с повинной в маклерскую контору Оскара в Сурабае, где стал рядовым клерком. «Оскар не давал ему ходу, держал на коротком поводке», – поясняет Си.

Вполне возможно, так оно и было. Весьма вероятно.

Но в письмах ничего об этом нет. Они дышат любовью к Оскару и его маленькой жене Труус. В последней Абель, похоже, обрел младшую сестру. «Как-то на Борнео, – пишет он матери, – я видел сон, в котором играл со своей младшей сестренкой в залитой солнцем комнате (той самой, которую назвали Алиса). Это был счастливый сон».

Оскар и Труус посылали Абелю ящик с сигаретами и яблоками на Рождество, которое он встречал в одиночестве.

Но Си права, когда утверждает, что Анна всячески пыталась разлучить братьев. Она не хотела, чтобы Абель работал на Оскара. Я видела возмущенное письмо Абеля с Борнео. Он писал матери, что не следует сеять раздор там, где царит братская любовь («Все это выглядит довольно странно, моя дорогая старушка…»). Но я не нашла в нем ни слова упрека в адрес Оскара. Только жалобы на бездарно потраченные годы.

«…потому что решение уехать было ошибкой, отдалившей меня от самого себя. Буквально ежечасно я чувствую нарастающий внутри меня холод. Я обманул, обокрал, убил свою душу», – так писал Абель на второй или третий год своего путешествия.

В Париже все еще холодно. На рыночной площади продавцы-арабы намотали шарфы на головы. Овощи на прилавках тоже прикрыты тряпками. Но товар все равно мерзнет. Оттаивая в теплом помещении, картофелины превращаются в кусочки зловонной гнили. У арабских женщин на щеках и лбу мерцают голубоватые точки. Я люблю этот район.

Я покупаю корнеплоды и готовлю суп. В самом конце улицы сидит старушка с тачкой. Она продает связанную пучками траву – мяту и тимьян. На продавщице – серая баранья шапка, какие, должно быть, носят в Ленинграде или Москве. У проституток на Сен-Дени от холода посинели ноги. По воскресеньям они отогреваются на мессе в соборе Сен-Луи.

Молодые священники в белых сутанах приветливы. Они потирают руки и хлопают себя по бокам от холода. Зима началась внезапно, и время будто остановилось. Или мы переместились на несколько веков назад. Овощи я покупаю у арабов, а колбасу и сыр – у французов, в «Кодеке»[27]. Там на ступеньках, упершись лбом в колени, сидит молодой человек. У его ног видавший виды кожаный туесок. Юноша просил подаяния.

Столько нищих на парижских улицах, как этой зимой, я никогда не видела. И не только старики, как обычно, – молодые люди со страдальческими лицами, по виду студенты или клерки. Безработица растет.

А надежды все тают.

В письмах, переданных мне Си, я дошла до места, которого боялась с самого начала: Абель так и не вернулся домой. Причина в том, что он не нашел денег на обратный путь.

Раньше я не понимала, как просто все тогда получилось. Это чувство настигло меня как гром среди ясного неба, и я заплакала.

После той августовской ночи пораженный Оскар стоял на коленях перед кроватью. Мириады мерцающих звезд на коже девушки образовывали острова, островки, шхеры и архипелаги. В свете наполовину прикрученной газовой лампы Оскар открывал для себя новую землю и вселенную.

Береговая линия петляла, обозначая заливы и устья рек. Между ними расстилались облака туманностей, вздымались вихри галактик. Чего стоило Оскару созерцать это поистине фантастическое зрелище? Он вспомнил млеющее от страсти девичье тело, звенящий голос и быстрые движения. Но все это было ничто перед открывшейся его глазам картой звездного неба. Оскар в жизни не видел ничего подобного. Голова кружилась, словно он летел в пропасть. Сара лежала на спине, прикрыв лоб тыльной стороной ладони. Ее грудь легко вздымалась. Как долго Оскар ждал этих минут!

Но заря уже занималась, и первые утренние лучи окрасили волосы Сары в медный цвет, словно солнце поднималось из ее кудрей. Звезды на теле Сары постепенно начали гаснуть.

Оскар задул лампу и сел за письменный стол Абеля, обхватив ладонями лицо. Он думал о невозможности ситуации, в которой оказался. Тут проснулась Сара. Она посмотрела на Оскара, оглядела свою обнаженную грудь и заплакала, обхватив руками колени.

В то утро они расстались, чтобы больше никогда не встречаться.

Или нет, один раз они все-таки виделись. Тем осенним вечером Сара ждала Оскара на склоне оврага, у здания военно-морского училища. Она стояла под уличным фонарем в пальто и шляпке. И когда Оскар появился из полумрака, более бледный и тощий, чем каким она его помнила, Сара была вынуждена прислониться к фонарному столбу, потому что испугалась потерять сознание.

Это произошло в октябре или ноябре 1891 года. Сара приехала к Оскару, потому что он долго не давал о себе знать.

Она надела серое шерстяное пальто и аккуратную шляпку, которая ловко сидела на ее рыжих кудрях. Они взошли на паром, а затем по холмам направились к кладбищу возле церкви Святой Катарины. Стволы деревьев были скользкими от влаги. На ветках еще держалась полуистлевшая буро-желтая листва. Шел дождь, но вечер выдался теплый.

Они сели на одну из кладбищенских скамеек. От былой задиристости Оскара не осталось и следа. Странное получилось свидание. Сара прикусила кончик воротника, но все-таки расхохоталась.

Она не могла остановиться, потому что всегда любила смеяться. Тогда Оскар тоже улыбнулся, но его взгляд по-прежнему казался ей чужим. Пара чаек, покружив над кладбищем, скрылась за окружавшими его красными постройками. Оскар показал Саре могилу своей бабушки.

Сара опустила голову, прикрыв нижнюю часть лица воротником пальто. Слова хлынули из нее потоком. Она говорила, что скучает по нему; что не понимает, как он мог так долго не давать о себе знать; что ей стыдно за то, что случилось той августовской ночью; что она страшно виновата перед Отто и его родными. Все это Сара выплеснула на одном дыхании, под конец упомянув о ребенке, которого ждет.

Над кладбищем кричали чайки.

Оскар выслушал все, не изменившись в лице. Только на последних словах слегка побледнел. Или, как показалось Саре, его лицо посерело. Так они просидели довольно долго. Задул ветер. Над их головой зашелестели листья, зашуршала мокрая, пожелтевшая трава. Стайка сорок затеяла возню за могильным камнем. Это был грустный, беспросветно пасмурный день, какие бывают только поздней осенью.

Молчание Оскара было красноречивее всяких слов. Сердце Сары упало, как брошенный в реку камешек. А потом словно почва ушла у нее из-под ног, и она сама провалилась в пропасть. Сара все поняла, и внутри у нее похолодело.

Оскару не пришлось ничего объяснять.

Они расстались в городе, потому что, когда Сара поднялась со скамейки, Оскар последовал за ней. Так они брели вниз по улице, пока не вышли к трамвайной остановке. Здесь он ждал вместе с ней. Один раз Сара подняла на него глаза и увидела, что губы Оскара стали пепельно-серыми. Она испугалась.

Потому что теперь ей не оставалось ничего другого, как только падать в пустоту невысказанного. Сара молча теребила перчатку. Взглянуть в лицо Оскара еще раз она так и не решилась. Тут несколькими кварталами выше загрохотал трамвай.

И когда Сара уже ставила ногу на подножку, Оскар сказал, подавая ей руку, чтобы помочь подняться:

– Я уеду куда-нибудь, в Южную Америку или в Индию. Хотя вполне возможно, из этой затеи ничего не выйдет.

Больше они не виделись.

В конце ноября, во время учений на Утё[28], Оскар отказался подчиняться приказам командования. Этому предшествовали многочисленные случаи пререкания с начальством и драки с сокурсниками. Он стал неуправляем. В Оскаре всегда дремала темная сила, прорывавшаяся наружу в приступах слепой ярости, несмотря на все его блестящее остроумие и смешливость. С возрастом он научился ее обуздывать. Но тогда Оскару был всего двадцать один год, и он плохо владел эмоциями.

О том, что произошло на Утё, Сара так и не узнала. В то время она день напролет мерила шагами свою комнату в родительском доме на Каммаркангатан и ждала, что Оскар все-таки объявится.

Прошла весна, за ней – лето и осень, прежде чем Сара осознала свое положение. Она поняла, что, так или иначе, наказана за любовь, и попыталась погасить ее в своем сердце. Она убеждала себя, что все было ошибкой. В конце концов, она помолвлена с Отто. Но холодные поцелуи Отто будили в ней тоску, которой она не могла противостоять.

И вот Сара слонялась по комнате из угла в угол, заламывая запястья и теребя оборку на воротнике блузки, и не знала, что ей делать дальше. Всякий раз, когда она вспоминала о родителях, в глазах у нее темнело, а уши заполнял шум, словно Сара погружалась на дно моря. Волны смыкались над головой Сары, лишая ее рассудка. Несколько вечеров подряд она бродила под ветром в парке Ванадислунден, чувствовала, как деревья тянут к ней склизкие ветви, и удивлялась, как ей удалось до сих пор не сойти с ума.

Но эта девушка с круглыми щеками и серо-голубыми глазами часто имела привычку смеяться, когда впору было плакать, а потому ее жених долго ничего не понимал.

Однажды вернувшись из школы искусств, Абель застал дома удивительное зрелище: Оскар лежал на кровати в их комнате и всхлипывал, ткнувшись носом в подушку.

Абель выгрузил из сумки папки и карандаши и сел за секретер. Вид плачущего Оскара лишил его дара речи.

За окном стояла поздняя осень, на фоне чистого неба чернели силуэты голых деревьев. В голове у Абеля не возникло ни единой мысли, он просто сидел за столом и ждал, что ему скажет Оскар. Он был смущен, поражен, раздавлен. Тело Оскара вздрагивало. Наконец брат поднял на него раскрасневшееся мокрое лицо. Абель уставил на него непонимающие глаза, и тут Оскар наконец сказал, что теперь для него все кончено. Абель не мог не отметить про себя, что сцена получилась комичной.

Некоторое время он оставался за столом, а потом подошел к брату и положил ему руки на плечо. Абель не помнил, чтобы когда-нибудь делал такое раньше. Он чувствовал сквозь ткань рубашки горячее тело Оскара, словно у того был жар.

– В чем дело? – спросил Абель.

Но Оскар только тряс головой.

Лишь спустя несколько минут он сообщил брату, что исключен из военно-морского училища. В ответ Абель расхохотался, потому что именно училище Оскар и ненавидел больше всего в жизни. И только далеко за полночь, взяв с брата страшную клятву молчать, Оскар поведал ему историю Сары. Во рту у Абеля пересохло. Оскар был помолвлен с девушкой по имени Мария. Старший брат сказал, что видит два пути решения проблемы. Первый – пуля в лоб. Но на это у него, пожалуй, не хватит духу. Остается бегство.

Он покинул страну уже через несколько недель. За все это время братья едва перекинулись несколькими фразами. Оскар избегал встречаться взглядом с Абелем и уклонялся от разговоров. Он обманул всех: невесту, отца, мать, дедушку. Но только не брата.

Оскар нанялся на британское торговое судно, отправлявшееся в Индию.

Тревога Абеля, оставшегося дома, росла, потому что Оскар покинул родину бесчестно. Из глубины осеннего неба ему слышался неясный гул, словно отголосок далекого колокольного звона. И сердце Абеля болезненно сжималось.

Сам не понимая зачем, он решил было отыскать девушку по имени Сара. Абель еще помнил ее звонкий смех на берегу Клары, куда Оскар привел подругу однажды вечером. И теперь этот заливистый смех эхом отдавался у него в ушах, напоминая детский плач.

Однажды Абель увидел в газете объявление о бракосочетании Сары и Отто. Он вырезал его и вложил в книгу, с тем чтобы когда-нибудь отослать брату. Но этого так и не случилось.

Вскоре в доме на Кюнгсбругатан стала появляться девушка по имени Мария, которая вслух читала Сульту и Анне письма от своего жениха. Отправленные из Сингапура или Бомбея, они были полны разных забавных историй с участием самого Оскара или его знакомых и заставляли Марию смеяться до слез. Эта высокая стройная девушка с лучистыми карими глазами очень скучала по Оскару. Она утешала Анну, сидя в углу дивана, и улыбалась Сульту.

А Абель думал, что колокол, который слышался ему во мраке осенней ночи, звонил не только по Оскару, но и по нему самому.

Оба они были пропащие. Но если в отношении Оскара сомнений не возникало, то вина Абеля не представлялась ему самому столь очевидной. Очевидно, он предал отца, оставил его. Однако при этом Абель не мог избавиться от ощущения, что до сих пор стоит у глухонемого на пути. Той осенью ему не раз приходило в голову, что это он, а не Оскар должен был уехать. Мысль не имела под собой никакого основания, но Абель чувствовал, что только таким образом и ему, и Сульту удалось бы сохранить лицо.

Одно время отцу покровительствовал сам король, и пара полотен Сульта висела в королевском замке. Однако все это давно забылось. Поток времени неумолимо несся вперед, мимо мариниста. Глухонемой один этого не понимал.

Отец и сын – одно целое, так, вероятно, полагал Сульт. Он видел в Абеле свое продолжение. Так вытягивают подзорную трубу, увеличивая дальность видения. Сульт использовал Абеля. Сын превратился в приспособление, при помощи которого отец озирал свои огромные владения, – в высшей степени странная картина.

Но было и другое. Абель помнил взгляды, которыми время от времени одаривал его отец, – высокомерные, исполненные гордости и презрения. Несколько раз Абелю снилось, как он борется с Сультом не на жизнь, а на смерть. Сын хотел быть художником, и мир в его глазах переливался всеми мыслимыми красками, ни одной из которых он не видел на картинах отца.

Здесь были и умбра, и охра, и сепия, как на полотнах итальянцев, алый и золото. Но отец не хотел ни о чем подобном и слышать. Он не отмахивался от сына напрямую, но когда Абель спрашивал, почему отец пишет только море, на лице Сульта появлялись признаки нетерпения, и Абель менял тему разговора.

То же случалось, стоило Абелю заговорить о новой живописи. Лицо Сульта словно каменело, превращаясь в непроницаемую маску. Абель чувствовал, как и в него проникает холод, от которого все внутри сжимается, и немел под взглядом отца.

И тогда Абелю становилось ясно, что отцовские владения – пустыня, территория которой, ко всему прочему, стремительно сокращается. И не орды завоевателей тому причиной, а окружающее со всех сторон равнодушие. Несколько раз – или нет, всего один – Абель переходил в наступление, нарушив ее границы, но отец отказался принять бой.

Абель сказал отцу, что тот сам себя ограничивает и не использует всех своих возможностей, как в тематике, так и в выразительных средствах. Сульт ему не ответил. Только ударил по спинке стула с глухим стуком, которого сам не услышал, и вышел из комнаты. В глазах его был холод.

А потом в комнату вошла Анна и стала просить Абеля никогда больше не разговаривать так с отцом. Мать сказала, что Абель оскорбил Сульта, дав понять, что тот давно умер для искусства. «Ничего подобного я никогда не говорил», – возразил матери Абель.

Но Анна продолжала. Она сидела за столом, нервно приглаживая на колене ткань юбки, и выглядела очень взволнованной. Если отец когда-нибудь и поступался своими принципами как художник, говорила она, то делал это ради семьи, ради них, сыновей. И они должны быть благодарны ему за это. Отец не имел средств путешествовать и часто писал не то, что хотел. Он держался в стороне от всех, шел своей дорогой и готов держать за это ответ перед единственным Судией, читающим в сердце человеческом. Так говорила Анна.

Но Абель знал правду, и она состояла в том, что время неумолимо неслось мимо Сульта.

Он попытался донести это до Анны. Но мать, мало что смыслившая в живописи, отвечала уже знакомыми Абелю словами отца: настали времена, когда Божие слово ничего не значит, все решает молва. Сегодня репутация художника делается в салонах. Везде склоки и грызня, художники состязаются друг с другом в ловкости. И Абель, вместо того чтобы идти против Сульта, должен у него учиться. На это Абель возразил, что ему больше нечему учиться у Сульта. Во взгляде Анны отразилось изумление.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

В настоящем издании вы найдете наиболее полную информацию по гирудотерапии – одному из самых древних...
Приключенческий цикл «Тайны Шаман-камня» – это повести с элементами мистики и любовной драмы.«Тайны ...
Вы заметили, что у вас неуклонно ухудшается зрение? Подозреваете у себя глаукому и хотите узнать, ка...
Книга построена как живой разговор об аутизме и помощи младшим детям в преодолении связанных с ним т...
Вы молоды и полны сил? Хотите работать и достичь успеха в сфере своих интересов? Или Вы руководитель...
Действие происходит в Северной Америке в наши дни.Кажущаяся пожизненным заключением, «счастливая жиз...