Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля Плейель Агнета
– Только не беспокойся.
В ответ дедушка Абель погладил меня по волосам. Мне запомнился исходивший от него приятный запах.
И получилось, что я сдержала слово, хоть и не без помощи Си. Она нервничала, потому что понимала, что надо что-то делать. Мы долго спорили, что именно. В конце концов я пришла к выводу, что нужно оставить все как есть.
Потому что все это мечта, мираж, бред сумасшедшего. Этой нищей стране с множеством проблем не хватало только наших претензий на недвижимость. В ответ мефрау Неллье рассмеялась. Кое-кто из этих нищих очень обрадуется дому Абеля, если мы от него отступимся, сказала она.
Трудно было с ней не согласиться.
Так мы с Си оказались в адвокатском бюро в Джакарте, в офисе с уютно гудящими у потолка вентиляторами.
На окраинах города мы видели хижины, сооруженные из досок, металлических отходов и прочего строительного мусора, кое-как склеенного красной глиной. Такие трущобы простирались на многие километры. А в центре, вокруг взметнувшегося в голубое небо монумента свободы, громоздились небоскребы, административные здания из стекла и бетона и комфортабельные отели.
Мы с Си остановились в гостинице, располагавшейся в одном из переулков в стороне от центра, где пахло камфорой и старыми коврами. Нашими соседями оказались несколько мужчин, занимавшихся вырубкой муссонных лесов на Борнео, в основном рабочие японских и американских компаний. Однако жила там и дама. Номер, который она занимала, располагался по соседству с нашим, и попасть в него можно было через выходившую на задний двор открытую галерею, с которой и ее, и наша комната прекрасно просматривались.
Она редко спускалась к завтраку, но каждый раз, когда мы звонили кому-нибудь с телефона на регистрационной стойке, женщина непременно оказывалась в холле и улыбалась нам.
Удивительным образом дама была в курсе всех наших визитов. Потому что кого бы мы ни навещали – находившегося под домашним арестом писателя, художника, много лет проведшего в тюрьме, или бывшего генерала времен Сукарно[37], – все они оказывались или ее приятелями, или дальними родственниками ее мужа. Это была красивая женщина средних лет, со вкусом одетая индонезийка с черным узлом волос на затылке.
Сама она часто принимала гостей у себя в номере.
В основном мужчин в элегантных костюмах или военной форме. Мы видели их через окно со стороны галереи. Иногда они сидели на ее кровати, склонившись над какими-то бумагами, или о чем-то беседовали. Случалось, заметив нас, дама махала нам рукой. Не желая привлекать к себе лишнего внимания, мы прекратили звонить из отеля.
Одного из гостей нашей соседки я запомнила, он наведывался к ней постоянно. Не похоже, чтобы они были любовниками.
Как-то раз он разглядывал нас с галереи, спрятав глаза за темными стеклами очков. Он стоял, опершись на перила, неподвижный, как каменное изваяние. Нам это показалось странным: ведь наша красивая соседка всегда наблюдала за нами, когда мы проходили в свой номер.
Иногда, возвращаясь вечером в гостиницу, мы сталкивались с ней в коридоре, и дама интересовалась, приятно ли мы провели время в компании ее друга или родственника ее мужа. Она носила платья из блестящих темных тканей, с декольте достаточно глубоким, чтобы продемонстрировать стройную шею и гладкую кожу.
Она была неизменно приветлива, однако, как только мы узнали, что владелец нашего отеля имеет генеральский чин, тут же решили подыскать себе другой. Мы спланировали переселение как хитрый маневр и выжидали только подходящий момент.
И все-таки я не думаю, что красивая дама знала о нашей встрече с адвокатом, которого я и Си ждали в тот вечер в пропахшем камфорой номере. Мы лежали каждая на своей койке и читали. Человек в темных очках наблюдал за нами с галереи. Я извиняюще ему улыбнулась, однако, насколько помню, он не отреагировал. Си повела себя грубее: просто поднялась и задернула занавеску, закрывая обзор любопытному незнакомцу. Опускаясь на кровать, она громко объявила по-шведски, что давно уже вышла из возраста, когда мужчины пялились на нее в окна.
– Хотя этого типа, конечно же, интересуешь ты, – добавила она тише.
Мы успели перебраться в отель в городе Богоре, известном своим ботаническим садом, когда однажды ранним утром нас разбудил телефонный звонок. Было воскресенье, и со дня, когда Си задернула занавеску перед носом человека в черных очках, прошло две недели. Сердитый женский голос сообщил, что меня ждут в министерстве внутренних дел.
Си включила лампу, потому что солнце еще не взошло. Она не любила ездить в Джакарту. Однако на этот раз ей представлялось, будто мы направляемся туда по поручению бабушки с дедушкой. Так оно и вправду выходило на самом деле. Помимо прочего в столице нам предстоял визит к адвокату, который консультировал дедушку Абеля на протяжении многих лет.
Весть о дедушкином доме подобно лесному пожару разнеслась среди наших индонезийских знакомых, которых оказалось на удивление много. И все проявляли страстную заинтересованность. Тут же выяснилось, кто вел дедушкины дела на Яве. Эти люди многое могли рассказать. Человек, с которым нам предстояло встретиться, имел репутацию гуляки с внушительными карточными долгами и привычкой жить на широкую ногу.
Нам пришлось ждать, поэтому мы дольше, чем планировали, задержались в Джакарте – этой жемчужине Индонезии, прекрасной вавилонской блуднице, с роскошными отелями, элегантными авеню и неописуемым побережьем.
В стране, как всегда, было неспокойно. В университетах начались волнения, многие из них закрыли. Министр внутренних дел перешел к репрессивным мерам. Близились выборы, грозившие вылиться в еще большие беспорядки.
Я была благодарна предусмотрительной Си, уговорившей меня путешествовать по туристической визе. Привязка к прессе грозила дополнительными хлопотами и неприятностями, как здесь, так и в Швеции.
Тем не менее мне не раз приходило в голову написать об увиденном. Я даже собиралась уговорить министра внутренних дел на интервью. Шведы имели слабое представление о событиях, происходивших в этой части земного шара.
И вот в одно прекрасное утро министр сам изъявил желание со мной встретиться. Сказать, что я была ошарашена, значит не сказать ничего. Что ему от меня понадобилось? Откуда он вообще узнал, где мы живем? Быть может, он собирался побеседовать о доме дедушки Абеля. Си, всклокоченная, в ночной сорочке, озадаченно потирала лоб.
Отхлебнув виски, она объявила, что непременно должна сопровождать меня к министру со своей тростью и желтой сумкой. Иначе я пропаду. «Где?» – удивилась я. «Сгинешь в тюремной камере или в ссылке на каком-нибудь затерянном острове… да мало ли где», – ответила она. Она не пустит меня туда одну! Она решительно хлопнула ладонью по одеялу. Ее глаза сверкали, в то время как за ее спиной, в окне, поднималось солнце, окрашивая гладь моря в красный цвет. Я попробовала возразить, что в этой стране вполне достаточно своих заключенных, и здесь, должно быть, дело совсем в другом.
В конце концов мне удалось ее убедить, и мы расстались. Я не думала, что навсегда. Однако когда я вернулась от министра, Си сидела в той же позе, в какой я ее оставила, – сжимая в руке трость, готовая к самым решительным действиям.
Как выяснилось, в тот день меня ждал не министр, а один из его высокопоставленных подчиненных. Коренастый мужчина в форме сидел за обшарпанным письменным столом и курил сигареты «Кретек», так что в комнате стоял запах гвоздики. Он долго и задумчиво на меня смотрел, прежде чем спросить, какой мне смысл скрывать, что я журналистка.
Я посмотрела на запыленное окно, за которым шумел город. Был утренний час пик. На столе мужчины стоял продолговатый ящик с какими-то карточками. За его спиной, в шкафу из темного дерева, громоздились груды папок и растрепанных брошюр. Я ответила, что нахожусь в этой стране в качестве туриста. Он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. Он хотел мне помочь. Ведь я журналистка, и мне было бы куда выгоднее, в том числе и с материальной стороны, путешествовать с удостоверением. В конце концов меня сфотографировали, и я получила розовую индонезийскую пресс-карту с множеством штемпелей.
Уже на выходе мне пришло в голову, что теперь я просто обязана взять интервью у министра внутренних дел. Я хотела поговорить с ним об университетских волнениях.
Хозяин кабинета пообещал помочь мне и в этом, однако повторного приглашения в министерство я так и не дождалась.
Честно говоря, я не особенно настаивала.
А потом мы с Си оказались в адвокатском бюро с уютно гудящими у потолка вентиляторами. Это было небольшое, но стильно оформленное помещение с мягкими серыми коврами и черной лакированной мебелью. Серые тонированные стекла, за которыми открывался вид на бескрайнюю парковку, надежно защищали от палящего солнца.
Адвокат – высокий мужчина с полноватым лицом и тронутой сединой шевелюрой – повадками и голосом напоминал огромного кота. Он сразу внес в наше дело ясность. Дом, который мы посещали в Сурабае, перейдет нам при наличии известного документа: завещания или какой-либо другой бумаги, подтверждающей право наследования. Ничего иного не требуется. Адвокат коснулся столешницы кончиками пальцев и, не вставая, отвесил Си вежливый поклон. Несмотря на благополучный вид, он выглядел очень усталым.
Си сидела прямая как жердь. Палку она, по своей привычке, бросила под стол, но желтую сумку держала на коленях, вцепившись в нее пальцами. В этой позе она напоминала насторожившуюся белку.
– Но я точно помню, что отец говорил о нескольких домах в Сурабае, – возразила она.
Адвокат улыбнулся, поднимаясь во весь свой недюжинный рост.
– Вот полный список, – ответил он, выкладывая на стол листок бумаги.
Домов оказалось пять. Все – в богатых районах, судя по адресам. Не думаю, чтобы Си даже в самых дерзких мечтах могла представить себе такое. Я боялась смотреть в ее сторону. Теперь мы могли выкупить Эльхольмсвик и еще несколько таких же имений в придачу.
Мне и раньше приходило в голову задержаться в Индонезии, чтобы написать об этой стране увлекательную и познавательную книгу. Но для этого требовалось много путешествовать, набираться впечатлений и сведений. Кроме того, нужно было жилье, где я смогла бы работать. Теперь все эти проблемы решились.
Это дедушка Абель с бабушкой и дедушка Оскар дали мне возможность осуществить до сих пор несбыточную мечту. Наш вояж оказался не просто туристической поездкой. Повисла долгая пауза. Вентиляторы у потолка гудели. Потом Си поинтересовалась доходами от аренды.
Я остолбенела от неожиданности. Си редко показывала себя с этой стороны. Хотя, вероятно, это было единственное, что ей оставалось сказать в сложившейся ситуации.
Арендная плата за пятьдесят шесть лет, пусть даже с учетом всех мятежей, революций, государственных переворотов и войн, обещала вылиться в существенную сумму.
Однако адвокат развел пухлыми руками в полном сожаления жесте.
Увы, ответил он, причитающаяся нам сумма не так велика. Он открыл ящик и быстро отсчитал купюры. Несколько тысяч рупий – пара обедов в хорошем ресторане. Причина – в финансовых затруднениях правительства: высоких налогах, расходах военного времени.
Адвокат проводил нас до двери. Его рукопожатие было теплым, как объятие.
Си тут же спрятала деньги в желтой сумке.
– Налоги! – возмущалась Си по пути на парковку. – Это все его махинации!
Несомненно, она была права.
Однако в тот момент это мало меня волновало. И без того все складывалось слишком загадочно и неправдоподобно.
В Индонезии Си была сама не своя. Мне трудно подобрать слова: она пила эту страну большими глотками, она была само изумление, эмоции лились через край. Но именно поэтому два месяца нашего пребывания здесь изнурили ее до крайности.
Си жила на пределе сил, такова была ее натура. Наше путешествие высветило эту ее сторону особенно ярко. Теперь как никогда бросалось в глаза, что Си унаследовала отцовский характер.
Дом в Сурабае стал для нее неожиданным посмертным подарком от отца. Дом еще хранил его дух и следы его трудов и, что не менее важно, был свидетельством того, что более чем тридцатилетнее пребывание дедушки Абеля в этой стране не прошло напрасно и имело ощутимые материальные плоды. Такое было слишком даже для Си, которая сейчас напоминала сгорающий в пространстве метеорит.
О нашем путешествии можно рассказывать бесконечно. Не только возвращение Си в страну ее детства, но и мои встречи с разными людьми. Все они остались во мне, со своими судьбами и лицами. И потом, сама эта земля. Будь я хоть чуть-чуть художником, не пожалела бы нескольких лет жизни, чтобы передать ее красоты: иссиня-черные облака над цепью вулканов, сливающиеся вдали со сверкающей гладью моря, закаты над рисовыми полями, когда в поднимающемся будто прямо из воды паре чудится танец древних духов.
Но я никогда не брала в руки кисть, даже не пробовала. Поэтому все, что могу сказать: я была очарована этой страной. Индонезия осталась в прошлом, вряд ли мне когда-нибудь суждено туда вернуться. Однако теперь я лучше понимаю дедушку Абеля, который, вероятно, и сам не подозревал, как много она для него значила.
Я помню, как взметнулись его руки за миг перед смертью, словно он стоял на палубе корабля. Си потом часто об этом рассказывала. Страна, в которую уходил от нас дедушка Абель, напомнила ему прекраснейшее место на Земле. Я в этом уверена.
По совету друзей мы обратились за помощью к шведскому консулу в Джакарте. Потому что, как уверяли нас друзья, он мог бы позаботиться о скорейшем прибытии нужных бумаг из Швеции и проконтролировать процесс в целом.
Консульство находилось в добротном каменном здании со шведскими гербами на стенах и государственным флагом. Консул – современный наследник дела дедушки Оскара и Абеля – выслушал наш рассказ, не меняясь в лице. В его серых глазах мелькнула усталость.
Он оставался сдержанно вежлив. Позже я подумала, что вся наша история могла показаться ему плодом больного воображения. Он принял нас за двух сумасшедших. Вероятно, мы не в меру горячились, и слова лились из нас неконтролируемым потоком. Кроме того, наша история оказалась для него слишком длинной. Она началась в позапрошлом столетии и до сих пор не закончилась. Си несколько раз доставала носовой платок, чтобы высморкаться и вытереть слезы. Консул галантно проводил нас к двери. Разумеется, у него были заботы и поважнее.
У меня сложилось впечатление, что представители нашего правительства за рубежом – в отличие от консульств некоторых других государств – не считают своей первостепенной задачей защиту собственности шведских граждан за границей. Понятная и в известном отношении похвальная позиция, свидетельствующая о сдержанности и трезвом подходе к делу. Однако в тот день, выходя из украшенной гербами резиденции, мы вряд ли могли отдать ей должное.
Вскоре после этого мы отбыли домой чартерным рейсом. За одиннадцать часов перелета из Шри-Ланки до Цюриха мы успели сыграть сто двадцать шесть партий в покер, потому что ни я, ни Си не могли ни читать, ни спать. Под нами проплывали континенты, задымленные города и скрытые облаками пространства морей. За окружавшими иллюминатор облаками простиралось бесконечное небо.
С нами столько всего случилось, что мне оставалось удивляться, как Си пережила следующую зиму. Она повидала страну детства и совершила главное путешествие своей жизни. Она понимала, что такая возможность ей больше не представится, поэтому чувствовала себя не только сказочно богатой, но и глубоко несчастной.
И вот на днях я получила от Си письмо. В нем она рассказывала, как во сне заблудилась в незнакомом городе. И Ян, мальчик из Сурабаи, тот самый, что шестилетний сидел на белой оштукатуренной стене, умер в Австралии. Единственная нить, связывающая ее с Явой, порвалась.
Потому что спустя месяц или два после нашего возвращения в Швецию дом в Сурабае исчез. Он испарился, оказался погребен под грудой бумаг, стерт с лица Земли неумолимой бюрократической машиной, а наши деньги остались лежать под его развалинами или, точнее, осели в карманах неизвестных нам людей.
Экивоки, отговорки, ссылки на непредвиденные обстоятельства. Все было кончено. Дом перестал для нас существовать.
Тем не менее во время нашего путешествия нам с Си удалось вызволить из небытия дедушкино имущество. Само по себе это было много, пусть даже в следующий момент мы его потеряли.
А сейчас? Где я сейчас? Я отложила записи, я не могу работать. Где я? На заброшенной железнодорожной станции с оторванным от облупившейся стены расписанием? Я вернусь к Оскару и Абелю, но не раньше, чем расскажу еще одну историю. Не могу сказать, насколько она уместна. Этого, как показывает мой опыт, заранее знать нельзя.
Глава VIII
Со стороны моря Сурабая выглядит как узкая полоска дыма между небом и водой или как расплывшееся световое пятно, если ночь. Приблизившись, различаешь приземистые желто-коричневые или серо-белые строения, между которыми петляют хорошо утрамбованные глиняные дороги.
Через город протекает река. Иногда она мутнеет и будто с трудом перекатывает бурые волны. Однако когда ил оседает на дно, снова становится прозрачной, серо-зеленой и быстрой. Река называется Кали Мас, что означает «Золотой поток».
Когда-то в центре города, сразу за главной улицей, располагался монастырь с хорошо известной местным жителям благотворительной больницей. Последняя представляла собой кирпичное здание за белой оштукатуренной стеной без окон с выходящими на улицу деревянными арочными воротами. Во дворе стояла скромная часовня, а внизу, вдоль реки, тянулись низенькие пристройки для прислуги. Там же находились кухня, сарай для повозок и конюшня.
Посередине двора рос огромный варингин с выступавшими из-под земли белыми корнями. Джонгос, слуга-индонезиец, поддерживал во дворе порядок и вел непрерывную борьбу с сорняками, особенно под деревом, где стояла скамейка.
В конюшне жили две лошади. Время от времени белые сестры, под опекой которых находилось благотворительное учреждение, выезжали на повозке в город. За хозяйственными пристройками начинался покрытый непроходимыми зарослями прибрежный склон.
Перед кухней всегда горел огонь в небольшом открытом очаге. На нем повариха готовила монахиням еду. У нее была серая обезьяна, которая сидела в деревянной клетке и громко кричала.
Из всего этого сегодня сохранилось только главное здание и варигин. Но о монастыре уже мало кто помнит. А он принадлежал ордену урсулинок, которые то и дело сновали по двору в длинных белых одеяниях.
В те времена по стране прокатилась волна восстаний. Голландцы подавляли бунты с помощью преданных им малайцев. Босые, в оборванной синей форме, малайцы пробирались сквозь джунгли, преодолевая овраги и возвышенности. Далеко не у всех у них имелись ружья.
Иногда в часовне звонили в маленький колокол. Его звук был едва слышен за доносившимся с улицы шумом – криками торговцев, цокотом копыт и скрипом тяжелых телег, которые тянули по дорогам запряженные парами быки. Перед серо-белыми стенами без окон, окружавшими монастырь, день-деньской не стихал людской поток.
Малайцы, яванцы, армяне, арабы и китайцы вздымали босыми ногами пыль. Среди них были торговцы вразнос и владельцы лавок, земледельцы, и кули[38], и рыбаки, прибывшие в город на своих лодках-праусах под коричневыми парусами. Повара выходили на рынок за продуктами, слуги бегали по поручениям господ, и повсюду кишели грязные, полуголые дети.
Даже в самые жаркие часы народу на улицах не убавлялось.
Только с наступлением темноты за стеной было слышно, как колокол из часовни звонил к вечерне. Тогда монахини собирались в зале с простым деревянным крестом на стене, с которого на них устало смотрел Иисус Христос. В этот час из открытых дверей пристроек доносился шум. От очага к широким светло-зеленым листьям банановых деревьев поднималась прямая струйка дыма. Из часовни слышалось пение монахинь на незнакомом слугам языке.
Бледные лица сестер видели мало солнца. В свободное от молитв время одни из них наставляли учениц монастырской школы, другие ухаживали за пациентами больницы – приземистого вытянутого здания по другую сторону двора.
В монастыре туземцам оказывали бесплатную медицинскую помощь, а потому койки никогда не пустовали. Напротив, человеческие тела лежали на земляном полу, как тюки. А у ворот за больничным корпусом, под лучами палящего солнца, часами сидели и полулежали больные, ожидавшие своей очереди.
Они приходили к урсулинкам со всех концов страны. Иные добирались по многу дней из отдаленных горных селений. У некоторых на лицах и пальцах были язвы, другие демонстрировали сестрам волдыри и открытые раны на разных участках тела, третьих знобило или лихорадило, четвертые приносили истощенных, с угасшими глазами детей.
Бывало, сестрам приводили одержимых злыми духами. И тогда туземные слуги стремглав мчались к реке, потому что таких болезней они страшились больше всего.
Сестры же, напротив, спешно оставляли свои занятия и спешили к человеку, в чьем теле неистовствовали бесы. Для одержимых была отведена специальная маленькая комната, запиравшаяся на тяжелый висячий замок.
Однако, заслышав вечером звон колокола, все не дождавшиеся приема больные покидали территорию монастыря. Потому что рабочий день кончался, и наступало время покоя и мира. Сестры возносили молитвы своему белому Богу, а повариха слушала их песнопения, сидя у очага на корточках.
Потом опускался вечер, поглощая дневные краски и наполняя мир своими звуками: стрекотом сверчков, пронзительными криками тропических ящериц и доносившимися со стороны реки лягушачьими концертами. И тогда повариха вставала и отправлялась на покой, разминая отекшие ноги. А ее джонгос нес в трапезную дымящиеся блюда с рисом и овощами.
Так проходили дни за днями, которые складывались в месяцы, годы и десятилетия. Каждое утро вставал над миром огненный глаз солнца. Вечером он гас, оставляя в небе пылающие красные полосы. Негромкий колокольный звон сзывал сестер на вечернюю молитву. А затем время останавливалось, и земля – с городами и селениями, равнинами и горами – погружалась в изначальный мрак.
Но однажды ночью в арочные монастырские ворота постучал незнакомец.
Он несколько раз ударил кулаком в деревянную створку, но ответа не получил – разве что из конюшни, где испуганно заржала лошадь. Лишь после того как пришелец закричал как мог громко, во дворе послышались голоса и торопливые шаги. Наконец ему открыл джонгос с карбидной лампой в руке; за его спиной толпилось множество других туземных слуг, в саронгах, с наброшенными на плечи одеялами. Потребовалось совсем немного времени, чтобы поднять на ноги весь монастырь.
Чужак оказался совсем молодым белым мужчиной. На его голое тело был наброшен потрепанный форменный китель, из-под которого выглядывала набедренная повязка с заткнутым за нее ножом. Брюк не было, однако ботинки имелись. За плечами молодого человека висело ружье и плетеная сумка, какие носят туземцы на островах. Красные, как в лихорадке, щеки покрывала щетина. Грязные светлые волосы торчали в разные стороны. Но самое интересное оказалось в свертке, который молодой человек держал в руках.
Это был завернутый в грязный саронг годовалый ребенок, маленькая туземная девочка. Пока гость демонстрировал ее собравшимся, она не издала ни звука, только молча озиралась черными, как два уголька, глазами. Толпа вокруг мужчины с ребенком росла. Поварихи и конюхи, садовники и посыльные, даже управляющий-крани, знавший грамоту и помогавший сестрам вести счета, не остались в постелях.
Вскоре появились монахини – сестры Береника, Аннеке, Тереза и другие. Мерцающий свет карбидной лампы выхватывал из темноты их лица и причудливое переплетение корней варингринового дерева за их спинами. На белой стене дрожали огромные тени. Ребенок смотрел внимательными, широко раскрытыми глазами, словно старался все это запомнить.
При этом девочка по-прежнему молчала. Даже когда ее забрали у мужчины и под возбужденный шепот отнесли в комнатку поварихи, где не было ничего, кроме окна, низенького стола и спального коврика.
Тут же послали за женщиной, жившей неподалеку от монастыря, которая недавно родила ребенка. Та, заспанная, пришла, шлепая сандалиями, села за низенький столик и обнажила одну грудь. Не издав ни звука, ребенок обхватил набухший сосок губами.
В это время мужчина сидел на деревянной скамье в трапезной, в окружении белых сестер. От усталости он завалился на стену. Теперь стали заметны царапины на его щеках и свежие комариные укусы на лбу. Он явился, как выяснилось, издалека, с острова Мадура. День и ночь он шел через деревни, потом пробирался сквозь джунгли до побережья. Остров покинул на рыбацкой лодке-праусе. Вместе с ребенком спал на песке, а утром съел собственноручно поджаренную рыбу, прежде чем двинуться в сторону города.
Все это время он направлялся в монастырь урсулинок. Мать ребенка умерла от лихорадки. Он жил с ней как с женой все те годы, пока его полк стоял в их городе. Потому что он солдат колониальной армии – молодой человек посмотрел на прислоненное к стене ружье, на котором только теперь сестры разглядели герб с голландской короной.
И когда его «ньяи» заболела и захотела домой, он взялся сопровождать ее и ребенка. Деревня находилась на северном берегу пролива Мадура, и солдат задержался там дольше, чем планировал. По временам болезнь как будто отступала, однако потом снова усиливалась, так что уверенности в благополучном исходе у него не было. Местный знахарь-дункун варил для больной настои и шептал над ней заклинания, однако выздоровления не наступало. Когда же женщина умерла, солдату настала пора возвращаться в полк. Он и так отсутствовал непозволительно долго.
Сейчас ему нужно спешить. Все это время до него доходили слухи, что его полк движется через горы. Ему нужно туда, по его расчетам, он должен догнать свое подразделение.
В трапезной стало тихо, только мерцала карбидная лампа. Монахини молчали, пораженные историей солдата. Никогда им не приходилось слышать, чтобы белый мужчина проявлял такую заботу о туземке.
Как видно, он и вправду ее любил.
Солдат понимал, что за долгое отсутствие его ждет наказание, ведь ему дали всего несколько дней отпуска. Всем казалось естественным, что он оставит ребенка в родном селении женщины – такие «ньяи-дети» имелись едва ли не в каждой деревне архипелага. Но ведь это его ребенок, мужчина сделал паузу. И он будет опекать его, как бы тому ни удивлялись окружающие. Он не знает, почему так получилось, но это так! Монахини молча переглядывались. Солдат колониальной армии, пробирающийся через джунгли с ребенком туземки, – такого они еще не слышали. Мужчина утер лоб грязной ладонью и продолжил.
Собственно, он не знает, как долго плутал в джунглях, потому что давно потерял счет времени. Так бывает с теми, кто надолго задерживается в деревнях туземцев. Тем не менее ему удалось отыскать святую обитель. Солдат долго бродил вдоль серо-белой стены. Сердце подсказывало ему, что за ней живут добрые женщины. И теперь он хочет препоручить им свою дочь. Девочка должна быть воспитана христианкой и обучена грамоте. Он обещает посылать несколько флоринов с каждого своего жалованья на ее содержание, а когда придет время, заберет ее.
Молодой человек откинулся на стену, оглядывая сестер голубыми глазами. Он слишком устал. Но прежде чем они успели его о чем-либо спросить – например, о том, что сталось с его брюками, – дверь открылась, и сама повариха внесла в трапезную блюдо с горячим рисом и овощами и воду.
Солдат набросился на пищу с жадностью голодного зверя, не замечая ни стоявших вокруг сестер, ни поварихи и ее джонгос, ни других слуг. Расправившись с ужином, он изъявил желание помыться и лечь спать. Не имеет значения, есть ли у них лишняя кровать, добавил он. Он готов лечь на голой земле.
Однако сестры отвели гостя в меблированную комнату, которая в ту ночь оказалась пустой. Даже местные злые духи, видно, покинули ее, потому что солдат тут же провалился в глубокий сон без сновидений. А когда он проснулся, огненный глаз солнца уже высоко стоял над окружающими город лесистыми горами.
Так говорили. И еще что он был уроженцем Фризских островов, напоминающих брошенную возле нидерландского побережья нитку жемчуга. В этом пункте сестры могли ослышаться или чего-то недопонять. Но несомненно одно: девочка, которую принес в монастырь солдат, выросла в ту самую женщину, чье изображение было на бабушкиной фарфоровой чашке.
Утром молодой человек опять взял на руки дочь и стал носить ее по двору. Он что-то говорил ей, и она как будто понимала, потому что в ответ смеялась и казалась веселей, чем вчера. Наконец солдат опустился на скамью под варингиновым деревом, посадил девочку на колени и огляделся. У больничных ворот, как всегда, сидели и полулежали туземцы. От корпуса к корпусу сновали сестры в струящихся белых одеяниях. Время от времени с улицы заходили торговцы с огромными корзинами на пружинящих бамбуковых шестах. Они приносили рамбутан и папайю, инжир, яйца и овощи. И кухарка, присев на корточки, долго перебирала зелень и тыкала пальцами плоды, прежде чем назвать свою цену.
Джонгос-садовник подрезал широким ножом растения, которых не должно быть в саду. Время от времени он поворачивал улыбающееся лицо в сторону «оранг бланда»[39], что сидел на скамейке.
За воротами скрипели телеги и раздавались пронзительные голоса. Пахло листвой, дымом и речным илом, потому что время года стояло засушливое. Ребенок прислонился головой к голой груди солдата. Так они и сидели – молодой человек из города Аккрум и девочка.
Вскоре она сощурила глаза, словно улыбнувшись солнцу, и крепко уснула.
Ей снилось, как они с отцом пробирались сквозь лес, такой дремучий, что солнечный свет почти не доходил до земли. Одной рукой отец держал ее, а в другой сжимал широкий нож, которым срезал лианы и воздушные корни, скрывавшие от глаз и без того едва видимую тропу. Его кожа была горячей и влажной. Иногда отец напевал бесконечную песню без слов, мелодия которой то монотонно шла вверх, то опускалась. Недавно он похоронил любимую женщину и теперь казался потерянным.
Время от времени он замолкал. В глазах девочки мелькали цветные пятна – темно-коричневые пустоты в провалах между корней, поверх которых плавали светло-зеленые блики пронизанных солнцем листьев. Во сне она чувствовала влажное тепло отцовского тела.
Лучи ложились белыми, голубыми, изумрудными полосами, напоминавшими отраженные в воде огни уличных фонарей. Они струились вверх, придавая полянам сходство с высокими залами, в глубине которых воздух мерцал фиолетовым.
А мужчина все шел и шел, прижимая к себе ребенка.
В изумрудных зарослях алели цветы, чернели, отливая синим, какие-то плоды. Зеленый свет просачивался всюду, в воздухе плыли зеленые волны, пронизывая тело девочки, заполняя ее глаза и уши, так что она уже не отделяла себя от зелени. И с каждым шагом они все дальше углублялись в джунгли.
Пока девочка спала, мужчина осторожно поднялся со скамьи под варигиновым деревом и передал ребенка чужой женщине – белой или туземке, я не знаю. А сам взял свою плетеную сумку и ружье с голландской короной, заткнул нож за обернутую вокруг пояса полоску ткани и вышел за арочные ворота.
Было раннее утро. Солдат посмотрел по сторонам, направо и налево, прежде чем продолжить путь. Он ни разу не оглянулся назад и вскоре исчез в уличной толпе, среди запряженных волами повозок, рикш с тележками и тачек, которые тащили перед собой кули.
Он не прислал урсулинкам ни единого флорина и так и не вернулся за своей дочерью.
Молодой человек не оставил ничего, кроме имени, и девочка, выросшая среди белых сестер, знала только, что ее отца зовут Дирк Феннема. Об этом ей рассказали монахини. Но как звали ее мать, ту, что умерла от лихорадки в деревне на острове, самом большом у побережья Сурабаи, не знал никто. Имя, которое она успела дать дочери, прежде чем окончательно впасть в забытье, солдат также унес с собой.
Сестры дали ей новое – Кристиен.
Между водой и сушей пролегает чуть заметная линия. Не менее тонкая отделяет море от неба. И девочка, выросшая в монастыре урсулинок, всю жизнь чувствовала себя балансирующей на подвижной, как канат, границе. Иногда ей казалось, что ее задача – не допустить смешения стихий. Иногда она, напротив, ощущала себя связующим звеном между ними. Но чаще всего девочка чувствовала, что граница пролегает внутри нее. В ее душе свет и тьма так близко подходили друг к другу, и переход был так резок, что это пугало окружающих.
Все, что сошлось в этом ребенке – в его теле и в его душе, – было не сбалансированно, дисгармонично, а потому, как замечали многие, безобразно.
И Кристиен об этом знала, потому что ее способность читать мысли окружающих превосходила средние человеческие возможности. Ей было достаточно взгляда, жеста или малейшего изменения голоса.
Из-за этого она пролила в жизни немало слез. Потому что чувствовала, что с ней что-то не так, в ней заложена какая-то ошибка, недоразумение, гораздо существеннее, чем «неправильный» цвет кожи или разрез глаз. Девочка пыталась найти себя то по одну, то по другую сторону границы. При этом она каждый раз всячески старалась забыть свое прошлое состояние. Но именно в момент, когда ей это как будто удавалось, являлось напоминание, причем не откуда-нибудь, а из ее собственной души.
От этого возникала неуверенность, колебания и неприятие всего, что ее окружало. Люди это видели и воспринимали не менее болезненно, чем она сама.
Девочка была осуждена пребывать в каком-то неустоявшемся, неопределенном состоянии. Она походила на бесформенное морское существо, какие иногда поднимаются из глубин на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, или на невидимого глазу зверька, какие обитают в илистых лужах и расселинах камней.
Считалось, что ей нельзя доверять. Но даже зная это, пообщавшись с ней, каждый чувствовал себя обманутым.
Впрочем, поначалу все это было неочевидно.
На первый взгляд, Кристиен ничем не отличалась от других детей, тех же «индо» – отпрысков смешанной крови, какие часто встречались в то время в ее стране.
Черные волосы росли прямыми, как дождь. Темно-карие глаза имели форму лодок, сужающихся не только к носу, но и на корме. Кожа Кристиен имела тот же оттенок, что и у других мальчиков и девочек, живших в пристройках для прислуги. Или все-таки была чуть светлей, а на щеках – даже слегка прозрачной, чего не наблюдалось больше ни у одного из маленьких туземцев?
Увы, нет. Сестры качали головами. Ничто не выдавало в Кристиен дочь голландского солдата. Некоторые индонезийские девочки казались даже более светлокожими, чем она.
Правда, некоторые находили ее черты грубоватыми, а лицо угловатым – совсем как у того молодого человека, который принес ее в монастырь. Она вообще казалась более крепкой, чем другие дети, и обещала вырасти выше всех. Вскоре монахини отметили красивую форму ее ноздрей и то, что нос Кристиен изящнее, чем у других индонезийцев, и не такой широкий.
Сестры часто обсуждали внешность Кристиен и ее будущее. Потому что в их сознании одно было неотделимо от другого, даже если они никогда не высказывали эту мысль прямо. Они будто ждали, что отец должен вот-вот в ней проявиться, как будто только таким способом он и мог выполнить данное им обещание.
Однако надежды оставалось все меньше. Издали играющие во дворе дети сливались в сплошную коричнево-черную копошащуюся массу. Потом они вдруг отделялись друг от друга и, как стая обезьян, мчались через заросли к реке.
Кристиен никогда не поспевала за ними. Разве это и выделяло ее из их среды.
Поначалу на это не обращали внимания, ведь девочка была намного младше остальных. Однако потом стало ясно, что дело не в возрасте. Она росла неуклюжей. В ее движениях была медлительность, какой не наблюдалось у других.
Девочка часто спотыкалась и падала. Некоторым она всегда казалась заспанной. Что-то с Кристиен было не так. Передвигаясь по земле, она словно пробовала на ощупь поверхность, осваивала новую, не свойственную ей среду обитания.
Кристиен боялась теней и огня. А обезьяна, жившая у кухарки в деревянной клетке, однажды довела ее до истерики.
В тот день, глядя на обезьяну, Кристиен пронзительно закричала. И тогда повариха взяла ее за шиворот и ткнула лицом в прутья деревянной клетки. В этом не было ничего необычного, в монастыре так обращались со всеми детьми.
Повариха была стара. На ее глазах родилось и выросло много детей. Немало их навсегда покинуло стены обители, потому что слуги приходили и уходили, оставалась только она.
Но никогда еще ей не приходилось видеть ничего подобного.
Лицо девочки словно окаменело. Только в зрачках что-то пульсировало, будто туда переместилось сердце. Стоило поварихе ослабить хватку, как тело Кристиен обмякло, и она как подкошенная рухнула на пол. Некоторое время девочка оставалась неподвижной, так что дети принялись окликать и дразнить ее и тыкать в нее палками. Когда же Кристиен наконец пробудилась к жизни, в ее глазах застыло отсутствующее выражение, а зрачки подернулись чуть заметной голубоватой пленкой.
Кристиен была не такой, как другие индонезийские дети. Различия туземцы списывали на ее происхождение. Она жила в пристройке для слуг, и это казалось естественным, ведь у монахинь и без нее дел было невпроворот. Держать девочку в сестринском корпусе было неразумно, да и вряд ли возможно. А возле слуг всегда копошились дети, одним больше, одним меньше – для туземцев это не имело значения.
Всегда находился кто-то, кто мог позаботиться о неуклюжей малышке: принести ей чашку риса на обед или постелить спальный коврик. Никто не обижал Кристиен. Напротив, ее все любили и наделяли ласковыми прозвищами, как и других детей: «маленькая обезьянка», «бегемотик», «разноцветная пташка».
А вечером, когда сестры ужинали в трапезной с вмурованными в стену скамьями из полированного дерева, Кристиен всегда находилось местечко среди слуг, собиравшихся на кухне покурить крепкие «крекеты» и послушать сказки.
Их исполняли речитативом, нараспев – один начинал, другой подхватывал. Это были жестокие сказания, где добро противостояло демонам и злым духам в птичьем обличье. Храбрый Арджуна пребывал в своей стране, а обезьяний бог – в своей, и тем не менее они постоянно встречались, словно для сказки не существовало расстояний.
Герои менялись друг с другом телами, звери принимали человеческий облик, используя превращение как военную хитрость.
Это были древние легенды, которые люди знали с детства, но все же не могли ими наслушаться. Голоса причудливо переплетались, образуя сложные узоры, слова пелись, шептались, проговаривались хором, так что в конце концов казалось, что не в человеческом горле рождается песня, а напротив, жизнь певца, без этих звуков случайная и бессмысленная, обретает реальность только в ней.
Девочка слушала или дремала в объятьях кого-нибудь из туземцев. В полумраке извивались змейки сигаретного дыма.
Но не все вечера выдавались такими мирными. Бывало, между туземцами и белыми сестрами что-то не ладилось. И тогда в домике для прислуги или на кухне раздавался свистящий звук, будто кто-то резал воздух остро отточенным ножом. Для экзекуции требовалось не так много, поэтому такое случалось часто.
Сначала в пристройку прибегала одна из монахинь, например, сестра Береника, и тыкала под нос поварихи грязное блюдце, на котором ее джонгос подал сестрам еду. Или кранин – чаще это бывал именно он – обсчитался, заполняя расходные книги, например, вычел там, где нужно прибавить, отчего итоговая сумма вышла неправильной. Сестры знали, что туземцы ненадежны, особенно льстивый кранин с хитрым прищуром.
В такие вечера бывало не до сказок. Иногда, собравшись на кухне, прислуга молчала, вслушиваясь в свистящий звук. Однако порой им вспоминались другие легенды, которые не пели, а шептали приглушенными голосами, – не менее жестокие, чем похождения Арджуны, истории о белых, «оранг бланда».
Они рассказывали о том, что происходило в домах по соседству с монастырем или чуть дальше. Часто речь шла о непрекращающейся войне между белыми и туземцами, особенно ожесточенной на острове Суматра. Потому что на Суматре туземцы сражались с белыми вот уже не одно десятилетие или, как любила говорить повариха, от начала времен. С того самого дня, когда в рассеивающемся Великом тумане впервые обозначились контуры мироздания.
Именно тогда разошлись стихии, и пролегла граница между добром и злом. Возникли пропасти и вулканы, темные и белые люди. И с тех самых пор, как все разделилось, чтобы никогда больше не слиться, темные ненавидят белых.
В такие дни вокруг девочки словно сгущались тучи. Она оказывалась по ту сторону границы – даром что выглядела и говорила, как они. Но это было неправильно. Окрестные поселки кишели ньяи-детьми, и все они считались среди туземцев своими. Неважно, что девочку принес в монастырь голландский солдат – в конце концов, всех их сюда кто-нибудь когда-нибудь принес или привел, – а ее происхождение в равной степени возбуждало любопытство и темнокожих слуг, и белых сестер.
Здесь крылось нечто другое, для обитателей пристройки непостижимое.
Наступило время, когда сестры стали забирать Кристиен в свой корпус, где обходились с ней иначе, чем с остальной прислугой.
С момента появления девочки в монастыре прошло уже несколько лет, и вот, когда Кристиен научилась ходить и говорить и ей впервые обрезали ножом черные волосы, сестры вспомнили, что обещали солдату воспитать ее доброй христианкой.
С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и он не прислал монахиням ни единого флорина. Однако сестры чувствовали, что не вправе обмануть отца в этом пункте, и девочку забрали.
Отныне она не бегала по двору голая или обмотав круглый живот тряпками наподобие саронга. Одна из сестер раздобыла ей платье, в котором малышка каждый вечер стояла перед домиком для слуг, дожидаясь вечерни. От плетеной стены ее отделяло несколько метров. Ближе Кристиен подойти не могла, потому что спиной чувствовала исходившую от пристройки ненависть.
В такие минуты граница проходила внутри нее, и Кристиен будто разрезали надвое острым ножом.
Так она ждала под лучами палящего солнца, пока одна из монахинь не отводила ее в часовню. Они быстро исчезали в скромном здании, где обитал белый бог. Только тогда окончательно стало ясно, что Кристиен сделана не из того теста, что остальные, и что ей предназначена совсем другая жизнь.
Когда же она опять возвращалась к слугам, окруженная стеной молчания, вот-вот готовой взорваться, в воздухе словно происходило невидимое брожение, как в реке, в глубине которой беснуются недовольные духи. Но иногда сестры оставляли Кристиен ужинать в своей трапезной, и это было хуже всего, потому что там ее, наравне с другими, обслуживал джонгос-не-держащий-спины.
По-голландски сестры называли его «беспозвоночным» и смеялись над ним – впрочем, без злого умысла, ведь джонгос все равно не понимал их языка. Но девочка как будто догадывалась и не смела поднять глаза, когда, склонившись в три погибели, он ставил перед ней миску риса.
Потому что в домике для слуг джонгос был совсем другим человеком.
Когда на следующий день Кристиен встречала его на кухне, представить себе не могла, что он может ей поклониться или позволить отчитать себя.
Поэтому в трапезной Кристиен и боялась взглянуть ему в лицо.
Но чаще после вечерни сестры отпускали ее ужинать со слугами, и она возвращалась в пристройку в своем платье. Так Кристиен и металась, пересекая границу то в одном, то в другом направлении, с любопытством, хотя, казалось, без особой охоты. Возможно, все случилось бы иначе, будь у нее в пристройке близкий человек. Но туземцы, особенно женщины, не задерживались у сестер подолгу, а детей забирали с собой.
Вероятно, поначалу кого-то Кристиен любила больше других. Но потом эта женщина ушла, и на ее месте оказалась другая. Незаменимой оставалась только повариха, но она была старой и рассеянной. Когда-то давно она явилась в город издалека, сменила немало мест и родила троих детей от одного голландского господина. Он увез их с собой, и теперь они жили далеко за морем.
Теперь повариха ждала только смерти. Девочку по имени Кристиен она не любила, потому что чувствовала ее неискренность. С тех пор как сестры стали забирать ее к себе, все еще больше усложнилось. Возвращаясь от них, девочка стала заискивать перед туземцами, словно вымаливала внимание к себе. Однако те не спешили поддаваться жалости.
Отныне Кристиен не было места в их кругу, и ее это возмущало. Кто бы мог подумать, что столько эмоций дремлет в ее неуклюжем теле. А сколько притворства! Ведь новое окружение нравилось ей гораздо больше, чем прежнее, но как она притворялась!
С годами становилось только хуже. Девочка словно теряла форму, как тростник, который слишком долго вымачивали в воде, и постоянно нервничала. В разговорах со слугами она всячески принижала белых сестер и тем не менее снова стремилась в их общество. Повариха острее других чувствовала лживость этого ребенка и поэтому, завидев Кристиен во дворе, отводила свои слабые старческие глаза куда-нибудь в сторону реки.
Тогда еще жила память о величии Ост-Индской компании, это потом настали другие времена. Но поток кораблей из Европы не иссякал.
Они покачивались на смарагдовых водах Яванского моря в ожидании ценных грузов – кофе, сахара, табака, копры и масла. Джунгли вырубали под плантации, страна покрылась сетью железных дорог. Из-за моря прибывало все больше молодых белых мужчин. Одни из них оставались в конторах больших торговых домов в Сурабае, другие отправлялись на сахарные и кофейные плантации.
В Гааге и Амстердаме склады полнились поставками из тропиков. Одновременно росла колониальная армия. Теперь ее части стояли не только на Яве и Суматре, но и в джунглях Борнео и на затерянных за ним островах. В Сурабаю прибывали естествоиспытатели, чтобы изучать орхидеи или искать ценные минералы, инженеры – возводить мосты, музыканты – играть симфонии. В городе появились мощеные улицы, аллеи и роскошные площади, открывались клубы, концертные залы, кинотеатры.
Деревянные ворота местных домов украшали резьбой. Женщины носили роскошные туалеты. Прошло немного времени – и Ява стала законодательницей моды, распространившейся до самой Европы. Потому что ткани из сокровищниц яванских князей поражали воображение изяществом рисунка, а ювелирные изделия – утонченностью форм.
Однако стремительное развитие колонии почти не отразилось на жизни девочки по имени Кристиен.
Со временем все-таки нашелся человек, с которым Кристиен сблизилась.
Это была Тинеке, юная урсулинка из крестьянской семьи. Что она собой представляла?
Однажды я стояла на мосту через Золотую реку, куда стекает весь навоз с окрестных полей. В тот день жилища под мостом оказались затопленными. Волны уносили тряпье и прочую плавучую рухлядь, спасавшие свой скарб туземцы кашляли. Я увидела на берегу голландскую девушку с фотоаппаратом, у которой, очевидно, не хватило сил снять все это на пленку. Она повернулась и пошла прочь. Неподалеку ее ждал мужчина в автомобиле.
Тогда я подумала, что Тинеке, должно быть, выглядела так же, как эта девушка: круглые румяные щеки, надо лбом – легкий пушок, волосы заплетены в толстую косу.
Эта совсем юная девушка с бледной, почти прозрачной кожей выросла в одной из деревушек, что разбросаны по нидерландскому польдеру, и отправилась в далекую тропическую страну, чтобы нести ее жителям Благую весть. Однако на Яве ее охватила тоска по дому. Во сне ей виделся мягкий закатный свет над Северным морем и лица родных, прежде всего матери. Вставая утром, Тинеке не знала, как ей пережить очередной день.
Она понимала, что уныние проистекает от слабости и недостатка веры. И Тинеке молилась, каялась и нередко плакала, отчего ее щеки пылали, как в лихорадке. Но лицо матери все равно стояло перед глазами. Иногда беспросветной тропической ночью она лежала на койке, глядя куда-то в темноту, и слышала стук собственного сердца.
Все здесь казалось ей отвратительным: язвы на грязных телах туземцев, запах гноя, крики со стороны улицы и мутные воды реки. Остальные сестры не теряли присутствия духа. Они работали, молились, несли Слово Божие и пели гимны высокими, чистыми голосами.
Однажды Тинеке заметила в саду маленькую девочку в плохо скроенном платье. Малышка не двигалась и смотрела куда-то в пустоту. Она была грязной и непричесанной. Тинеке знала ее историю, однако Кристиен появилась в монастыре задолго до нее самой.
Кристиен давно уже жила у сестер, когда Тинеке, по бедности и невежеству, решилась пересечь море. Она думала, что несет в своем сердце огонь, способный осветить эту темную страну, но он оказался слишком слабым. Однако сейчас, глядя на эту безобразную «индо», Тинеке снова его почувствовала. Она подошла к девочке и опустилась перед ней на колени.
Тинеке достала носовой платок и вытерла грязные щеки Кристиен. Ни один мускул не дрогнул на лице малышки. Тинеке вспомнила, что говорили о той сестры: туго соображает и даже как будто не всегда понимает, что ей говорят. «Она похожа на комок глины, – подумала юная послушница. – Интересно, сколько ей лет: пять или, может, шесть?»
В тот день во время вечерней молитвы Тинеке посадила Кристиен себе на колени. Малышка оказалась на удивление тяжелой и все время оставалась неподвижной, как каменный идол.
На следующее утро, прежде чем выйти в сад, Тинеке взяла с собой расческу. Устроившись рядом с Кристиен на скамейке, она принялась распутывать ее черные пряди. Они выглядели безжизненными, как мочалка. Кристиен терпела, не издав ни единого звука, и это удивило Тинеке. «Возможно, туземцы не чувствуют боли, когда их дергают за волосы», – подумала она, вырывая очередной колтун. Она, казалось, слышала о чем-то подобном.
Наконец Тинеке закончила работу и придирчиво оглядела малышку. Та стояла как истукан, и девушка пошла прочь. Отойдя на некоторое расстояние, она оглянулась и вздрогнула, охваченная неприятным чувством: этот неуклюжий безобразный ребенок неожиданно напомнил Тинеке ее саму.
С тех пор Тинеке решила избегать Кристиен. Однако девочка уже успела к ней привязаться. Она заявлялась в больницу и молча смотрела, как Тинеке промывает и обрабатывает раны, стоя на коленях рядом с какой-нибудь койкой. Поначалу девушке это не нравилось. Ей и без того была неприятна эта работа. Но потом Тинеке привыкла, что Кристиен следует за ней повсюду как тень.
Со временем она стала помогать Тинеке освободиться от ненужных мыслей. В присутствии неуклюжей малышки девушка будто забывала о собственной слабости и страхах. Скоро они уже сидели рядом на скамейке под варингиновым деревом. Случалось, Тинеке пела, но не божественные гимны, а песни, которые слышала в детстве от мамы. Она делала это не ради Кристиен, а для себя, но без Кристиен скорее всего ни за что на это бы не решилась. Девочка не понимала ни слова, однако слушала с таким вниманием, что Тинеке невольно ей позавидовала. Она и сама хотела бы с таким жаром внимать голосу веры, но тот с каждым днем раздавался все глуше. Подумав об этом, Тинеке поднялась со скамьи и пошла прочь.
Каждое утро, куда бы Тинеке ни направлялась по делам, она всюду встречала Кристиен. Как-то раз она даже заметила на лице ребенка подобие улыбки. Тогда Тинеке взяла девочку под руку и вместе с ней стала смотреть, как джонгос отпирает ворота перед ожидавшими приема больными.
Шло время. Вскоре сестры заметили дружбу Тинеке и малышки и благословили ее. Они решили, что забота о ребенке пойдет на пользу юной послушнице, чье душевное состояние давно их беспокоило. Так Тинеке получила задание обучить маленькую «индо» грамоте.
Монахини и сами понимали, что пренебрегали этим ребенком, – у них и без того дел было невпроворот. К тому же солдат бесследно исчез и не присылал обещанных флоринов. Раньше они недоумевали, что делать с Кристиен, а теперь решение пришло само собой.
– Хорошо, что нашелся человек, взявший ее на попечение, – сказала сестра Береника, самая старшая среди монахинь по возрасту и дольше всех прожившая на Яве. – Иначе она непременно сбежала бы и сгинула в какой-нибудь деревушке в джунглях.
И что они сказали бы солдату, если бы он действительно вернулся?
Для Кристиен рядом с Тинеке время текло незаметно.
Читать бесплатно другие книги:
