Убью кого хочу Тарновицкий Алексей

5

Как-то нечувствительно закончился май – весь в зачетах и курсовых, в беготне и заботах о выходе на последнюю сессию. Я никогда не боялась сессий – ну, разве что, самая первая заставила меня немного поволноваться. Учеба давалась мне легко, да и экзамены тоже: редко когда я тратила на подготовку больше двух дней. Но этот мой студенческий июнь явно стоял особняком в ряду других таких же. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась, я ни на минуту не оставалась одна. Рядом постоянно ощущалось присутствие двух мощных объектов космического масштаба: ожидание предстоящей поездки в стройотряд и страх перед угрозами оперуполномоченного Знаменского.

Путешествие вместе с Лоськой на Кавказ светило мне днем и ночью, как путеводная звезда, обещая так много счастья, что когда я думала об этом, мне становилось неловко перед другими людьми, родными и близкими – перед мамой, перед Катькой. В каком-то стихе есть такая строчка: «как скопидомкой-мильонершей средь голодающих сестер» – именно так я себя и ощущала, скопидомкой-мильонершей. Но, с другой стороны, что я могла с этим поделать? Ничего. Ведь счастье не пирог, который можно нарезать ломтями и раздать дорогим людям. Счастье заглатывают целиком, как шпагоглотатель – обоюдоострую шпагу, осторожно и тщательно, чтоб не пораниться.

Воспоминание о Знаменском тоже притягивало мои мысли, но уже не как звезда, а как роковая черная дыра, грозящая утянуть в свой омут самые лучшие планы и надежды. Стоило закрыть глаза, как передо мной всплывало его противное круглое лицо – желтоватое, пухлое, бабье. Я словно наяву видела его белесые реснички альбиноса, слышала его вкрадчивый голос: «Голубушка, сударыня, дражайшая Александра Родионовна…» Кем он себя воображал, этот странный капитан милиции? Эркюлем Пуаро? Комиссаром Мегрэ? Следователем из прошлых времен? Но зачем? И какую роль в этом дурацком костюмированном спектакле он отводил мне?

Самое же неприятное заключалось в том, что капитан Знаменский и без моего рассказа абсолютно точно представлял себе все, что произошло в квартире № 31 дома 7-а… – или 7-б?.. – по улице Партизана Кузькина. Водянистые глазки этого Порфирия… – или как его?.. – Павла Петровича видели меня насквозь. Насквозь, за исключением всего лишь одного, но крайне важного момента: я никоим образом не могла признаться ему в том, в чем отказывалась признаваться себе самой. Ну почему, ради всего святого, я должна была признаваться в преступлении, которого не совершала? Эй, товарищ капитан, посмотрите на календарь. Мы живем не в пятнадцатом веке, а в конце двадцатого! На дворе 1982 год! Пожалуйста, не заставляйте обычную советскую студентку разыгрывать из себя ведьму из сказочного сюжета! Это ведь только с очень большого перепугу можно всерьез поверить, будто слабая девушка в состоянии убить троих здоровенных мужиков при помощи одной только силы внушения. Оставьте меня в покое, слышите? Дайте спокойно жить…

Вот так – меж звездой и дырой – я и пробиралась сквозь эту последнюю сессию, подобно заблудившемуся звездолету в рассказе писателя-фантаста.

– А может, подобно ведьме на помеле? – издевательски спрашивал кто-то внутри меня голосом оперуполномоченного Знаменского.

– Заткнись! Заткнись! – кричала я, зажимая ладонями уши. – Оставьте меня в покое, слышите?! Я никого не убивала! Я обычная девушка, которая спит и видит уехать на Кавказ вместе со своим любимым! Уехать и лучше бы не возвращаться вовсе!

Наш план, между тем, реализовывался с обнадеживающей точностью. Лоськина мамаша поначалу и слышать не хотела о стройотряде, общественной нагрузке и прочих делах. Но когда аргументы Лоськи подтвердил отец, преподаватель военно-морской кафедры, крашеная гиена вынуждена была пойти на попятный. Однако и тогда, прежде чем дать свое окончательное согласие, она долго выясняла сопутствующие обстоятельства и условия поездки. Причем – и тут Лоська оказался совершенно прав – особенно тщательно проверялся вопрос моего участия – вернее, неучастия. Первые этапы проверки выглядели относительно нехитрыми, но изобиловали ловушками. Для начала Валентина Андреевна стала выяснять у сына, какую одежду и обувь следует собирать ему в поездку.

Лоська пожал плечами:

– Обычную, мама. Какое-нибудь старье.

– Но должны же быть какие-то рекомендации, – сказала мамаша. – Ты бы спросил у Саши – она наверняка знает.

К счастью, Лоська ожидал западни и был готов к ней – насколько Лоська вообще может быть готов к чему бы то ни было.

– Что ты, мама, – ответил он, поднимая на гиену невинные глаза. – Саша не едет. У нее путевка в Палангу с середины июля.

Мы заранее отрепетировали этот ответ, включая точный текст, мимику и интонацию. Тем не менее, Валентина Андреевна почуяла подвох.

В тот же вечер, когда я в очередной раз попала на нее по телефону, гиена не стала делать вид, будто не узнает моего голоса.

– Сашенька, здравствуйте, – проговорила она приторным голосом. – Как хорошо, что вы позвонили. Уж вы-то, наверно, знаете номер рейса?

– Какого рейса, Валентина Андреевна?

– Вашего, в Минводы, в стройотряд.

– Что вы, Валентина Андреевна, – рассмеялась я. – Стройотряды не для меня. И вообще, девочкам не обязательно, это парней заставляют. Так что я еду в Палангу, отдыхать. Как в этой песне про комсомольцев: дан приказ ему на Воды, ей в другую сторону… ха-ха-ха…

Мамашка тоже развеселилась, и какое-то время мы радовали телефонную сеть одинаково беззаботным смехом.

– Странно, Саша… – сказала она, отсмеявшись. – Костя говорил, что вы тоже летите. То есть сначала зачем-то отрицал, представьте себе, а потом признался. Вы же знаете, он совсем не умеет врать.

Я оценила ее ход – грубоватый, но сильный. В каком-то смысле, эта зараза не уступала Павлу Петровичу Знаменскому.

– Действительно, странно, Валентина Андреевна… – не на шутку озадачилась я. – Костя что-то напутал. Или не напутал, а просто хотел вас успокоить, что, мол, я тоже еду. Что, мол, если даже таких хилых девчонок берут, то работа будет совсем легкой. Чтобы вы не волновались. Наверно, так. А я вот его подвела, дурочка, не поддержала. Вы уж не говорите ему, что раскрыли его хитрость, хорошо?

– Хорошо, Саша.

По ее голосу я поняла, что на этом проверки не закончатся. Но к тому времени мы уже надежно окопались, а также прикрыли фланги и тыл. Не только моя мама, но и все друзья и знакомые были заранее оповещены о том, что я вот-вот выкуплю путевку в Палангу. О наших истинных планах знали, кроме нас с Лоськой, всего лишь двое: Валерка Купцов, который придерживал для меня место в списке под вымышленным именем, и Бима. В Бимуле я была уверена, как в самой себе: никакие пытки и посулы не могли бы заставить ее предать любимую хозяйку. Ну, разве что, полкило сосисок – но и это под сомнением. А что касается Валерки, то у него не было ни интереса, ни повода выдавать наш секрет.

Гиена еще подергалась с недельку: вызвонила Катьку, побеседовала с моей мамой и даже напоследок заслала муженька в комитет комсомола проверить списки интеротряда. Однако мы действительно были прикрыты со всех сторон, так что примерно к середине июня Лоська получил-таки окончательное согласие своей драгоценной – или, как сказал бы оперуполномоченный Знаменский, драгоценнейшей мамаши. И все же я не торопилась раскрывать карты: имея дело с любезнейшей Валентиной Андреевной, нельзя было считать окончательным ничего, кроме ее неприязни ко мне.

Самолет улетал во вторник 29-го; за неделю до этого Валеру обязали представить в аэропорт полный список отряда с номерами паспортов. Иными словами, в нашей защитной стене уже тогда появилась первая брешь. Оставалось надеяться на то, что гиена не пошлет мужа еще раз проверять уже проверенный список. Всех прочих – в том числе, и маму – я планировала поставить в известность не раньше понедельника. Объяснение предполагалось простое: в последний момент с путевкой обломилось – это случается, ничего не поделаешь. А в стройотряде, напротив, вдруг образовалось свободное место. Такое вот поразительное совпадение, не иначе – судьба.

Маму этот вариант должен был даже обрадовать. Идея отдыха в Паланге не нравилась ей изначально.

– Зачем тебе это балтийское взморье? – недоумевала она. – Дорого, холодно купаться, да и закрывает всего три недели. Где ты будешь валандаться оставшийся месяц? В городе, с Бимой?

А что касается гиены, то ее мы намеревались просто поставить перед фактом, когда уже будет поздно что-либо предпринимать. Сначала – перед фактом нашего совместного отъезда, а по возвращении – перед фактом нашей скорой свадьбы. Точка, конец сообщения, как говорил наш компьютерщик Анатолий Анатольевич Тимченко. Кстати, свой последний экзамен я должна была сдавать именно ему, причем очень поздно, в пятницу, всего за четыре дня до отъезда. Что само по себе нагляднейшим образом демонстрировало, насколько эта сессия не соответствовала моему обычному режиму. Я всегда сдавала экзамены досрочно и нередко заканчивала сессию, когда другие еще только-только начинали. А тут… Но можно ли ждать иного от бедного звездолета, заплутавшего в космическом холоде меж путеводной звездой и черной-пречерной дырищей?

Тем не менее, я и не думала паниковать. Неспроста ведь меня звали Сашкой-Хозяйкой. Всякая истинная хозяйка умеет справляться с уймой одновременных дел: и дом убрать, и обед сварить, и мужа ублажить, и о детях позаботиться, да при всем при том еще и про собственный макияж не забыть. Вот и я справлялась, хотя и не так быстро, как раньше. Факт: к последней неделе были подчищены практически все хвосты, причем, не только мои, но и Лоськины. О нем я беспокоилась значительно больше, чем о себе, зная, что уж я-то как-нибудь управлюсь, а вот Лоська имеет обыкновение регулярно заваливать как минимум один экзамен. А мы никак не могли себе позволить в ту сессию провала на экзамене. Потому что провал в июне означал переэкзаменовку в августе, то есть автоматически отменял поездку в интеротряд.

По этой причине мне приходилось постоянно держать руку на пульсе еще и Лоськиной сессии. Я доставала ему лучшие конспекты, готовила его к экзаменам, объясняла, проверяла, настраивала.

– Как это у тебя получается? – поражалась Катька, когда я, победно помахивая зачеткой с очередным «отлично», выходила из экзаменационного кабинета. – И сама на пять сдаешь, и Лоську на трояк вытягиваешь…

«Ах, подруга, подруга… – думала я. – Это еще что. Знала бы ты о других моих заботах…»

Последний экзамен у Лоськи был в среду – «Электронная оптика». Я позвонила ему в понедельник – узнать, как идет подготовка, и уже по его голосу определила, что дело худо.

– Не идет, – уныло сказал он. – Ни фига не понимаю. И вообще, он меня ненавидит.

– Кто тебя ненавидит?

– Калина. Он меня точно завалит. Так мне прямо сказал. Таким, сказал, специалистам, как вы, не место в народном хозяйстве.

– Лоська, возьми себя в руки, – попросила я. – Просто скажи себе: я должен сдать этот экзамен. Иначе все сорвется. Скажи себе так.

– Я пробовал. Все равно не понимаю. Одна надежда на шпору.

На шпору! Пользование шпаргалкой было в принципе противопоказано моему бедному Лоське. Во-первых, он не обладал необходимыми для этого хладнокровием и координацией. Во-вторых, преподаватели заранее подозревали его как плохого студента и потому следили за ним в оба глаза.

– Так. Бери конспекты и немедленно приезжай ко мне, – решительно скомандовала я. – Слышишь? Немедленно.

Электронную оптику на моей специализации не проходили вообще. Но что мне еще оставалось делать? Я не могла рисковать всем нашим будущим из-за какого-то профессора Калинина по прозвищу Калина. Оставшиеся двое суток мы с Лоськой вместе постигали предмет, равно незнакомый нам обоим. Думаю, что я бы сдала его на пять. Но, к сожалению, сдавать должна была не я.

В ночь на среду я почти не спала от волнения, а с утра поспешно выгуляла Бимулю и села у телефона. У телефона, хотя, по идее, должна была сидеть над конспектом по компьютерной связи, готовясь уже к своему последнему экзамену. Но биты, байты и протоколы наотрез отказывались лезть в мою голову – она была всецело занята мыслями о беззащитном Лоське, который корчился в эту минуту под враждебным профессорским взглядом. Честно говоря, нельзя было отказать Калине в объективности: специалист из Лоськи и в самом деле выходил тот еще. И все же Калина ошибался – ведь он оценивал одного только Лоську, не принимая в расчет меня, его Хозяйку. Я точно знала, что могу сделать из Лоськи кого угодно – хоть специалиста для народного хозяйства, хоть писателя, хоть квартирного агента. Он был пластилином в моих руках, этот Лоська.

Он позвонил в двадцать минут одиннадцатого. Я схватила трубку и уже по первому «Привет!» поняла, что мы проскочили. Мы победили! Мы едем! Лоськин голос звенел от сдерживаемой радости. Но я-то не собиралась сдерживаться.

– Сколько?! – заорала я в трубку. – Сколько он тебе поставил?!

– Четыре, – звонко ответил Лоська. – Он посадил меня на первый стол, прямо перед собой. Думал, что без шпоры мне никак. А когда я пошел отвечать, стал спрашивать вообще по другому билету. Был уверен, что я все-таки списал. А я все ответил. Вообще все.

Я была вне себя от радости.

– Ты молодец! Ты гений!

– Ага, – скромно согласился он. – Калина сказал, что поставил бы пять, но не хочет поощрять студента, который ничего не делает в течение всего семестра, а только готовится к экзамену. Даже если…

Лоська замолчал. Похоже, чувства переполняли его так, что он боялся захлебнуться.

– Даже если что? – переспросила я.

– Даже если он очень способный… – раздельно произнес Лоська, вслушиваясь в каждое свое слово, как делают люди, которые не слишком доверяют собственному слуху. – Саня, слышишь? Калина сказал «очень способный». Это он про меня, Саня…

– Он прав! – закричала я. – Ты действительно очень способный! Ты самый способный Лоська на свете! Поздравляю!

– Ага…

Он снова замолчал и только дышал в трубку, как радостный губастый лось. Мой радостный губастый лось. Я могла бы вечность слушать его дыхание.

– Саня, слушай, тут… это… – разродился он наконец. – Есть хата на целых две ночи. Мишкины предки в отпуске. А сам он с Катькой на Селигер едет, прямо сейчас, после Калины. Ну, я и подумал…

– Милый, – сказала я. – Милый, милый Лоська… у меня Тимченко в пятницу. Надо готовиться.

– А ты… это… возьми с собой конспект… – он вздохнул и продолжил с мечтательной интонацией: – Погуляем вдвоем по набережной. Белые ночи все-таки. Школьники там и вообще. А потом – хата ведь. Вся ночь наша. И никого. Когда еще такое будет.

«Действительно, – подумала я. – Белые ночи. И вся ночь наша, вдвоем – и больше никого, даже Бимы. А кроме того, это ведь снова его инициатива. И голос удивительно славный, мечтательный – такого Лоську и не упомнить, да и был ли такой вообще? У него сейчас праздник Победы. Обычно-то все вокруг держат его за неудачника, а он и привык, не возражает. И вот – на тебе: очень способный. И от кого – от самого Калины, который весь семестр об него ноги вытирал на лекциях».

– Ну, так что? – поторопил меня он с ответом. – Давай, Саня… ну, пожалуйста. Сдашь ты этот экзамен. Это ведь ты. Ты всегда сдаешь.

– А как же Валентина Андреевна? Отпустит тебя на целых две ночи?

– А я и спрашивать не стану. Оставлю записку: «Уехал за город на два дня. Буду в пятницу». Я уже совершеннолетний.

– Ну да, совершеннолетний. И очень способный, – напомнила я.

Он рассмеялся:

– Ага. Очень-очень.

Могла ли я отказать ему, такому? В конце концов, это ведь действительно я. А я всегда сдаю, сдам и сейчас.

– Хорошо, – сказала я. – Гулять, так гулять…

Какая погода лучше всего соответствует молодой любви, в кои веки вырвавшейся на свободу, не связанной временем, запретами, оговорками, смущением, боязнью «вот-вот-кто-то-придет»? Уж точно не дождь, не буря и не гром с молниями. Но и безоблачное небо тоже не совсем подходит: куда в таком случае отнести это странное, темное, тянущее томление, эту радость с острым привкусом тоски? Откуда в любви тоска? Наверно, от сознания того, что, возможно, твое счастье одноразово, что оно больше не повторится никогда – во всяком случае, не так, не в такой форме и не в таком виде. Есть ли подобная тоска в солнечном дне? Нет, и не ищите. Да и вообще – разве дневная многолюдная суета может сопутствовать таинству, совершаемому между двумя одиночествами? Тогда ночь? Ночь, конечно, получше, но тоже не идеальна, ведь радостное счастье всегда тяготеет к свету. На первый взгляд, кажется, что стопроцентно верного решения не существует вовсе. Но это не так – оно есть и называется «белые ночи».

Белые питерские ночи – это, без сомнения, самое подходящее время для настоящей любви. Только здесь можно найти все необходимые специи для этого горько-сладкого, острого, восхитительного блюда, которым невозможно насытиться – и свет, и ночь, и томление, и радость, и ощущение нереальности происходящего.

Мишка жил на Красной улице, в двух шагах от Невы. Поначалу я чувствовала себя неловко в гулкой от пустоты чужой квартире, но Лоська быстро заставил меня забыть о пустоте. Мы принесли с собой простыни, наволочки и две бутылки белого вина «Алазанская долина». Когда мы проснулись, было уже около полуночи; в окна струился молочный, полуобморочный свет. Он звал наружу, на улицу, и мы, конечно, послушались. По набережной, обнявшись, шли влюбленные парочки – почему-то все в одну сторону, вверх по течению. Парни в белых рубашках с закатанными рукавами, девушки в белых платьях – все сплошь одинаково укутанные в темные пиджаки своих спутников.

– Прямо первомайская демонстрация, – сказал Лоська.

– Перволюбовная, – поправила я. – Смотри, тут одни школьники. Я чувствую себя глубокой старухой.

Он тоже набросил мне на плечи пиджак и притянул к себе.

– Давай-ка, старуха, покажем им, как надо целоваться…

Не думаю, что кто-то тут нуждался в обучении, но на всякий случай мы время от времени проводили показательный класс. В белесом сумраке скользила к белесому морю белесая река; скользили по белесому асфальту белые платья и белые рубашки, и казалось, что побелевшие от времени стены старых дворцов и выбеленный крыльями чаек гранит набережной тоже скользят рядом с нами, подчиняясь одному и тому же поцелуйному томительному ритму любви, чувственному безумию белой, белесой, белеющей ночи. Мы присаживались на свободные скамейки, поначалу еще недоумевая, как это скамейка может оказаться свободной в такую ночь, но почти сразу же нами овладевало странное беспокойство – овладевало и снова выталкивало на танцевальную площадку набережной. Откуда она бралась, эта всеобщая потребность движения, скольжения, танца без музыки и без слов?

Мы вернулись на Красную улицу уже под утро, без сил, с губами, опухшими от поцелуев. Мы ушли с набережной вместе с белой ночью… Нет, не так: мы сами превратились в белую ночь, в безумную частичку ее белесого безумия и уже не желали становиться одной из обычных молекул обычного будничного дня. Мы рухнули на кровать, не раздеваясь, провалились в сон, и там, во сне, к нам снова вернулся томительный танец белой, белесой, белеющей ночи. Мы снова скользили по набережным, а рядом с нами телеграфной строкой скользили по реке невесомые баржи в открытых скобках вставших на дыбы мостов. Мы искали друг друга, не открывая глаз, и находили, и скользили по скользким от пота животам, как баржа по реке, и снова засыпали, на время насытившись своей ненасытной любовью.

А в полночь… – в полночь нас опять разбудил молочный мерцающий свет – привет и приказ нашей безумной белесой хозяйки, и мы поднялись с постели, и вышли на набережную, и все повторилось снова. Забыла ли я об экзамене? И да, и нет. Какая-то часть меня продолжала помнить и даже время от времени пробовала вмешаться в происходящее: мол, надо бы взять конспект, почитать, хотя бы немножко, для проформы. Но этот занудный тоненький голосок звучал очень тихо, почти неслышно по сравнению с трубным зовом безумной ночи. Да и вообще – всё то, что не скользило тогда вместе с нами вдоль белесой ночной набережной, казалось нам таким далеким, таким незначительным, забывалось с такой легкостью…

В результате, по-настоящему я вспомнила об экзамене лишь утром в пятницу, когда Лоська сказал, что нам надо выметаться из квартиры на Красной улице, потому что туда вот-вот должны вернуться Мишкины предки. Вспомнила и ужаснулась. Как можно было объяснить, чем оправдать идиотскую беспечность, которая ставила под угрозу все мои прежние усилия? Вариант с провалом на экзамене и отъездом в отряд мог стоить мне потери целого учебного года. Без переэкзаменовки не допускали к преддипломной практике, причем возможность такой переэкзаменовки предоставлялась лишь в начале августа. В сентябре молодые преподаватели – а Тимченко относился именно к этой категории – уезжали в колхоз, то есть шанс пересдать появлялся у меня только в октябре, когда уже было невозможно ввинтиться на практику. Нет практики – нет диплома… Уму непостижимо! Как можно быть такой дурой?!

И все же… все же эти две белые ночи стоили того. Да-да, вот вам и все объяснение вкупе с оправданием. Эти. Две. Ночи. Стоили. Того. Сидя в такси по дороге к институту, я то кляла себя последними словами, то вдруг расплывалась в дурацкой улыбке, когда белая, белесая, белеющая ночь напоминала о себе легким покалыванием в пальцах, поднывающим животом, неожиданно пускающимся вскачь сердцем.

«Ну и черт с ним, – думала я в такие минуты. – Черт с ним, с годом, и черт с ним, с Тимченкой. Пусть ставит свою двойку. Вернее, мою двойку. Я ее честно заработала на роскошном супружеском ложе Мишкиных предков. Бывает, девушкам платят наличными, а бывает – двойкой. Мне – двойкой. Одно несомненно: я скорее сдохну, чем откажусь от этого интеротряда. Точка, конец сообщения».

Точка точкой, но в этой чертовой катавасии обуревавших меня чувств присутствовала еще одна неприятность – не столь значительная, но все же заметная. Мне было стыдно провалиться именно на этом экзамене. Стыдно перед Тимченко. Рядом с другими институтскими преподавателями Анатолий Анатольевич казался фирменным диском «Лед Зеппелин» в окружении пластинок с «Песнярами» и «Веселыми ребятами». Начать хотя бы с того невероятного факта, что свою аспирантуру он делал не здесь, как все нормальные люди, а за границей, и не просто за границей, а на Западе. И не просто на Западе, а на таком западном Западе, где тот, все еще оставаясь Западом, перетекает в Восток, то есть в Японии. Уже одно это придавало облику Анатолия Анатольевича чрезвычайно экзотический колорит. А если прибавить сюда неизменные джинсы «ливайс», умопомрачительные пиджаки светлых расцветок и невиданную в наших краях обувь, то можно понять, отчего лекции по компьютерной связи пользовались неизменным успехом, по крайней мере, у женской половины аудитории.

Сам по себе Анатолий Анатольевич был тоже весьма и весьма привлекателен. Среднего роста, еще не слишком старый, хотя уже и за тридцать, он немного сутулился, что делало его похожим на Адриано Челентано в итальянской картине «Блеф». Видимо, Тимченко хорошо знал об этом, потому что и прическу носил челентановскую, а уж когда он обращал на тебя свой полный иронии взгляд, то сходство и вовсе казалось поразительным.

Не могу сказать, что на меня вовсе не действовали чары нашего итальянского японца, но я сызмальства привыкла трезво оценивать свои шансы, а потому мне и в голову не приходило присоединиться к компании тимченковских поклонниц. Я относилась к нему как к обычному лектору, не более того. Возможно, именно по этой причине он выделял меня среди других студентов. Могу себе представить, как, должно быть, утомляла его и томная готовность большинства девиц, и плохо скрытая зависть большинства парней. Вдобавок, меня угораздило несколько раз ответить впопад на вопросы, которые он задавал по ходу лекции. В итоге, Тимченко без всякого на то основания уверился в моих выдающихся способностях и нередко сопровождал свои объяснения замечаниями типа «Те, кому непонятно, – подойдите после лекции к Романовой, она вам всё растолкует». Я же в ответ лишь надувала щеки и напускала на себя умный вид.

А что мне еще оставалось делать? Признаться, что я понимаю не больше других? Глупо – тем более, что эта незаслуженная репутация позволяла мне безболезненно прогуливать семинары, которые вели ассистенты Анатолия Анатольевича. Западный облик лектора включал в себя и либеральный подход к посещаемости: как говорил Тимченко, семинары предназначены для тех, кто испытывает трудности с усвоением материала. Что, конечно же, никак не могло относиться к гениальной студентке Романовой Александре…

И вот, после всех этих неимоверных авансов гениальная студентка Романова заявляется на экзамен только для того, чтобы продемонстрировать, что она, попросту говоря, ни в зуб ногой? Позор, натуральный позор, стыдный и краснощекий…

Я подбежала к кабинету, когда первые студенты уже отстрелялись и щедро делились своими впечатлениями с теми, кому экзекуция еще только предстояла.

Галка Смирнова из параллельной группы посмотрела на меня с изумлением:

– Ты откуда это такая припухшая, Саня?

– Неважно, – торопливо пробормотала я. – Куприянов? Где Куприянов?

– Только что вошел. А зачем тебе?

– Неважно… – повторила я, прислоняясь к стене. – Все теперь неважно…

Доставать из сумки конспект не имело уже никакого смысла. Спасти меня мог только Куприянов, да и то под большим сомнением. Дело в том, что у Куприянова были Катькины «крокодилы». «Крокодилами» у нас именовался особый вид шпаргалок – самый трудоемкий, но в то же время и самый надежный. Для изготовления «крокодилов» сначала требовалось кровь из носу узнать содержимое всех билетов, включая их нумерацию. Затем на каждый билет писался развернутый ответ на отдельном двойном листочке. Эти листочки складывались по номерам, и вся стопка аккуратно засовывалась под подкладку. На экзамене требовалось улучить момент и, незаметно отсчитав нужный листок, вытащить его наружу. После чего у тебя на столе оказывался готовый ответ, написанный твоей же рукой и твоим же почерком – поди теперь докажи, когда ты заполнял этот листок – дома или здесь, на экзамене.

Катька была великим и признанным мастером этой системы. Компьютерную связь она сдавала тем же макаром – досрочно, еще до начала сессии и, сдав, пришла ко мне хвастаться полученной четверкой. Я живо припомнила этот разговор, когда ловила такси на Красной улице.

– Всё! – торжествующе сказала тогда Катька. – Тимченко сдан, теперь можно ехать с Мишкой на Селигер. Я тебе говорила, у него там тетка живет. Ох, побегаем по лугу голышом!

– Как прошло? – поинтересовалась я.

– В лучшем виде! – засмеялась Катька. – Вопросы-то я отбарабанила на пять, у меня ж «крокодилы». А вот с задачкой пришлось подергаться. Ну и черт с ним. Мне четверки хватает. И «крокодилы» теперь можно продать.

– Кому ты продашь? Там же твой почерк…

– Ну и что? – возразила Катька. – Я ведь сдала досрочно. А последний экзамен у Тимченки 25-го. Уж за три-то недели он забудет мои листочки, правда? Куприянову продам. Ему не впервой.

Куприянову не впервой… А мне? Я никогда в жизни не пользовалась крокодилами, и самый последний экзамен вряд ли представлял собой наилучшую возможность для освоения этого метода. Кроме того, Куприянов не зря выжидал три недели, прежде чем воспользоваться Катькиными листочками: экзаменаторы обладают достаточной профессиональной памятью, чтобы даже несколько дней спустя опознать уже виденный почерк, рисунки, манеру заполнять лист. Я же планировала запустить тот же самый набор «крокодилов» сразу, на том же самом экзамене! Это напоминало самоубийство. Но, с другой стороны, а был ли у меня выбор?

Куприянов вышел час спустя, когда в коридоре уже оставалась только я.

– Давай, – сказала я, требовательно протягивая руку.

– Чего? – не понял он.

– Не придуривайся, мне сейчас не до этого. Давай «крокодилы».

Он вгляделся в мое лицо, пожал плечами и полез за подкладку пиджака.

– Ладно, бери. Только как ты… он ведь только что видел…

– Не твое дело.

Я зашла в туалет и там зарядила «крокодилы», вспоров подкладку кофты маникюрными ножничками. Выйдя из кабинки, я изучила свое лицо в зеркале: мне вдруг стало интересно, почему Куприянов так сразу меня послушался, чего испугался? В конце концов, он ведь заплатил Катьке свои кровные, а тут вдруг «давай!» Лицо было бледным, решительным, хотя и, как справедливо отметила Галка, несколько припухшим, особенно губы и веки. Шею я предусмотрительно прикрыла шарфиком.

– А, Романова! – приветствовал меня Тимченко. – Что так поздно? Я уж думал, вы не придете. Берите билет.

Я положила на стол зачетку, взяла билет и села за дальний стол. Кроме меня и Тимченко, в комнате были еще пятеро. Я сделала вид, будто что-то пишу, готовлюсь. Наконец, кто-то пошел отвечать, и мне показалось, что это и есть искомый удобный момент. Моя правая рука скользнула под стол, и я принялась отсчитывать листы. Вот и нужный номер; я потянула листок наружу и со всеми предосторожностями вытащила его наверх. Сосредоточившись на этой операции, я ни разу не взглянула в сторону экзаменатора, и, как выяснилось, зря. Когда я снова подняла глаза на Тимченко, он смотрел на меня со странной смесью удивления и недоверия.

«Плевать, – пронеслось в моей голове. – Гореть, так гореть…» Я снова уткнулась в разложенные передо мной бумажки и тут обнаружила, что вытащила не тот листок! Мне нужен был номер восемнадцать, а разлегшийся на столе Катькин «крокодил» соответствовал девятнадцатому билету! Как такое могло получиться? Сжавшись в комок, я лихорадочно соображала, как поступить дальше. Ага! Меня вдруг осенило: это ведь Куприянов вынул один из листков! Вынул и, конечно же, не вернул, оставив его на столе у Тимченко. Значит, нужно, во-первых, отсчитать на один номер меньше, а, во-вторых, спрятать куда-нибудь лишнего «крокодила».

Я бросила взгляд на Тимченко – скучающе уставившись в окно, он слушал ответ экзаменуемого. Что же – вперед, надо исправлять ошибку. Собравшись с силами, я снова сунула руку под подкладку… В этот момент Тимченко оторвался от созерцания питерского неба и опять взглянул на меня. В глазах его отчетливо читалась насмешка. Так Адриано Челентано взирал в фильме «Блеф» на мошенников, которые надеялись его обдурить. Не став ждать, пока он отвернется, я вытянула из-под стола семнадцатого крокодила. Он оказался именно тем, который был нужен.

– Хватит! – вдруг громко произнес Тимченко.

Краска бросилась мне в лицо – я была уверена, что возглас относится ко мне. Но экзаменатор адресовался к отвечающему студенту.

– Хватит, довольно, – повторил он. – Давайте зачетку.

Я перевела дух. Возможно, это все игра моего воображения, и Тимченко ничего не заметил? Возможно, и так. Да нет, наверняка так. Иначе он уже давно выгнал бы меня из кабинета. Если я еще здесь, значит, все в порядке. Значит, нужно немедленно прекратить панику и внимательно прочитать свой «крокодил», чтоб хотя бы иметь какое-то представление о билете, на который мне предстоит отвечать.

– Романова, идите сюда, – сказал Тимченко, закрывая подписанную зачетку и протягивая ее счастливому студенту. – Идите, идите…

– Я еще не готова… – пролепетала я. – Я еще…

– Готовы, готовы, – заверил меня он. – Готовей все равно не будете. Идите сюда… и захватите с собой свои бумажки. Вот так… Садитесь.

На негнущихся ногах я подошла к его столу и села напротив. Тимченко взял из моих рук листок «крокодила».

– Да-а… – протянул он, качая головой. – Ну, вы понаписали, Романова. Прямо Лев Толстой, честное слово. И почерк знакомый… Где-то я его уже видел, наверно, в музее в Ясной Поляне. Вы бывали в Ясной Поляне, Романова?

– Нет, – едва слышно ответила я.

– А зря, – нравоучительно проговорил Тимченко. – Думаю, вам были бы близки этические воззрения великого графа.

Я молчала, глядя в стол и мечтая только о том, чтобы это скорее кончилось.

– Послушайте, – теперь он говорил очень тихо, так что его могла слышать только я. – Вам, должно быть, очень нужен этот экзамен, если вы пошли на такой позор. Ведь так?

Я нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. Наверно, в Японии, где он был аспирантом, в такой ситуации люди делали себе харакири. Но я не собиралась в Японию. Мне нужно было на Кавказ.

– Так, – ответила я.

– Тогда выбирайте, – сказал Тимченко. – Либо тройка с позором, либо честная двойка. Точка, конец сообщения.

– Тройка, – так же тихо проговорила я, по-прежнему не отводя взгляда. – Тройка с чем угодно. Мне очень нужна эта тройка.

Он вздохнул, покачал головой и потянул к себе мою зачетку. Мою зачетку – мою путевку на Кавказ, в любовь, в жизнь. Я вышла из кабинета в коридор, и дальше – по коридору к лестнице, и дальше – в вестибюль и на улицу. Я добилась своего, но в моем сердце не было радости. Мама говорила, что позор, как ожог – жжет долго, и даже потом, когда перестает болеть, остается шрам.

6

Дома я, не раздеваясь, упала на кровать и тут же заснула. Сон был плохой, рваный и неглубокий. Я слышала, как вернулась с работы мама, слышала ее осторожные, чтоб не разбудить, шаги. Несколько раз звонил телефон – наверно, Лоська. Но я слишком устала, чтобы говорить сейчас с Лоськой. Даже самые сильные Хозяйки время от времени выбиваются из сил. В конце концов, всё уже на мази, никаких препятствий не осталось. Пятница уже, считай, кончилась. Суббота, воскресенье, понедельник, отлет во вторник утром. Три дня. Три дня он как-нибудь продержится и без меня. Хотя, как знать, как знать. Лоська есть Лоська.

Разбудила меня, конечно же, Бимуля. Сначала она шумно дышала над ухом, потом демонстративно принюхивалась, словно проверяя, жива ли я, а когда и это не помогло, принялась тыкать меня в бок холодным мокрым носом. Мол, хватит, сколько можно, пора и честь знать. Мол, у собак тоже имеются свои потребности. Точно, имеются.

Мы вышли на улицу, в белую, белесую, белеющую ночь. На Крюковом канале, без школьников и без Лоськи, она смотрелась совсем иначе, чем на набережной Невы: старше, глубже и, наверно, умнее. Мы с Бимулей дошли до Юсуповского сада, сели на скамеечку, прижались плечами, и я рассказала ей все по порядку. Собаченция слушала невнимательно, далеко высунув язык и скучающе посматривая по сторонам.

– Тебе, что, неинтересно, сучара ты этакая? – обиделась я.

Бима искоса взглянула на меня, словно говоря: «Ерунда все это. Напридумывала с три короба. Позор, шрамы… Позор – это когда лужу в прихожей сделаешь. Но бывает, что нет иного выхода, особенно если некоторые забывают вывести собаку погулять. А шрамы… Подумаешь, шрамы. Заживет как на собаке, еще и забудешь, отчего он, этот шрам – от позора или от геройства».

Я помолчала, обдумывая собачье мнение.

– Знаешь, Бимуля, – сказала я наконец. – Не обижайся, но твоя душевная организация оставляет желать много лучшего. Тебе трудно понять тонкие движения человеческой души.

Бима презрительно фыркнула.

– Да-да, трудно, очень трудно, – стояла на своем я. – Ведь твоя жизнь проста, как коврик за комодом. Она вся вертится вокруг сосиски и случайного кобеля. Ну, и еще немножко – вокруг нас с мамой. Твой позор – это лужа в коридоре. А у людей…