Убью кого хочу Тарновицкий Алексей
– Хуже, – почти простонал Сатек. – Привязали к быку. И бык таскал его по улицам. Таскал-таскал, таскал-таскал, таскал-таскал…
– Что, так долго? – не выдержала я.
– Ага, – Сатек печально кивнул. – До смерти. Лучше уж голову срубить.
– Точно, – согласилась я. – Тогда уж лучше будь императором.
Мы немного помолчали. Потом Сатек что-то сказал Йонашу по-чешски, тот флегматично кивнул, сложил ножик и пошел в цех.
– Так нечестно, – обиделась я. – Ты ему что-то сказал, а я не поняла. Что это было?
Сатек рассмеялся.
– Я сказал, чтобы он уходил. Чтобы оставил нас двоих. Что ты пришла, потому что тебе что-то нужно, но ты не хочешь говорить, когда он здесь, и потому крутишь мне голову дурацким разговором.
Я аж задохнулась:
– Это я тебе голову морочу? Ну, ты нахал, Сатек! Можно подумать, что я эти сказки придумала про императоров и святых.
Он улыбнулся:
– Тебе хорошо сердиться. Красиво получаешься. Сердись еще.
Он смотрел на меня и улыбался, и в его глазах было нечто такое, от чего я совсем растерялась. На меня еще никто и никогда не смотрел так – во всяком случае, я не помнила ни одного подобного случая в прошлом. Возможно, Лоська… но ведь на Лоську я сама не обращала внимания, а потому могла и не заметить. Не смотрели на меня, но смотрели на других, так что, наблюдая со стороны, я научилась хорошо распознавать этот взгляд, представлять себе его значение, фантазировать по поводу его возможных последствий. А что мне еще оставалось, кроме этих фантазий? Я ведь не Ольга Костырева, на которую в любой момент устремлены несколько пар глаз. Я ведь некрасивая – почему же он сказал это «красиво получаешься»? Может, я просто не так поняла?
Он смотрел на меня, улыбался и видел меня насквозь – мои сомнения, удивление, замешательство. Светловолосый широкоплечий парень, красавец с сильными и, видимо, очень ласковыми руками – такие не могут, не должны смотреть на меня так. Это наверняка ошибка – если не моя, в понимании, то его – в оценке. Он почему-то принял меня за императрицу, а я ведь даже не святая…
– Сатек, перестань, – пробормотала я, опуская глаза и совершенно некстати утыкаясь взглядом в его губы.
Губы дрогнули, сжались и приоткрылись снова.
– Что перестать?
Я отвернулась и откашлялась, чтобы не хрипеть.
– Перестань глазеть, – сказала я, начиная сердиться. – У меня к тебе дело.
– Почему вы все так? – спросил он с досадой. – У нас вот мужчина идет по улице, видит девушку. Он улыбается, девушка улыбается, всем хорошо. Хорошо, когда улыбаются. А что у вас? У вас я улыбаюсь, а на меня смотрят так, как если я человека убил. А я никого не убил.
«Зато я убила, – подумала я, снова поднимая взгляд к его насмешливым серым глазам. – Я убила, потому-то вас всех ко мне и тянет. Как мотыльков на огонь. Раньше не тянуло, а теперь вот…»
– Не убил, а зря, – сказала я вслух. – Очень способствует взаимопониманию. Слушай, Сатек, шутки шутками, а я действительно по делу. Ты ведь немецкий знаешь?
– Конечно. Один из римских императоров Сатурнин являлся германец.
– Неважно, кому он там являлся, – отмахнулась я. – И вообще, отстань со своими императорами, надоело. Ты записку написать можешь? Только по-немецки, не по-римски. Можешь?
Он пожал плечами:
– Могу. Кому?
– Потом скажу… – я вытащила из кармана клочок бумаги и ручку. – Пиши. По-немецки, да?
– По-немецки, по-немецки… – нетерпеливо подтвердил Сатек. – Ну?
– Так. Пиши: «Жду тебя в час ночи…»
– Ни фига себе! – удивился он, отрывая ручку от бумаги.
– Пиши! – грозно приказала я. – «Жду тебя в час ночи во дворе». Точка, конец сообщения. Покажи!
Выхватив у Сатека бумажку, я вгляделась в незнакомые слова.
– Ва… варте уф дих… им хоф… Ни черта не понятно, дих, хоф, сплошной хенде хох… – я сложила записку. – Передашь ее сегодня же Райнхарду. Ну, знаешь, этот длинный, с вороньим гнездом на голове.
– Райнеке? – изумленно переспросил он.
– Точно, Райнеке.
Сатек помотал головой, как будто затруднялся поверить в происходящее.
– И что сказать?
– Скажи – от девушки. От поймет.
– Ну, ты, Александра… Ну, ты вообще… – проговорил он, вертя в руках записку. – Райнеке… Ну, ты, Александра… У тебя же есть… как его имя – Лыска?.. – он знает?
– Лоська, а не Лыска, – поправила я. – До Лыски ему еще далеко. А насчет «знает – не знает» – не твое дело. Твое дело передать. Только так, чтобы Труди не видела. И, понятно, никому не слова. Сможешь?
Четверть часа спустя мы с Ольгой наблюдали за тем, как Сатек вразвалочку подошел к Райнеке, который как раз закончил возвращать кучу ботвы на ее прежнее место и отдыхал, причем, не садясь, а опершись на вилы, дабы не привлекать внимания овчарки Блонди к своему преступному безделью. Та, кстати говоря, была занята в тот момент облаиванием другого своего гнома – по-видимому, за несвоевременную отлучку в туалет. Сатек приобнял немца, что-то шепнул ему на ухо и сунул в карман комбинезона многократно сложенный клочок бумаги. Со стороны это напоминало сценку из голливудского фильма – уличную сделку по продаже наркотиков. Когда Сатек отошел, Райнеке воровато огляделся, вытащил записку, глянул в нее и тут же сунул обратно в карман. Затем он некоторое время постоял, еще раз оглянулся на Труди и только потом посмотрел в нашу сторону. Этот быстрый, почти мимолетный взгляд был адресован непосредственно Ольке, и она ответила на него столь же быстрым, почти незаметным кивком.
– Есть контакт! – восхищенно воскликнула я.
– Тише! Услышит!
Она зашипела на меня, как целый клубок потревоженных змей, но никакое шипение не могло отменить отрадного факта: впервые за все это время я видела свою стройотрядовскую подружку по-настоящему счастливой.
9
Письма пришли одновременно, потому что почту доставляли в отряд централизованным порядком. За доставку отвечал комиссар Миронов – похоже, это было одной из его немногих полезных обязанностей. Когда перед ужином он выкрикнул мою фамилию, я мгновенно испытала угрызения совести, поскольку самым хамским образом забыла о данном маме обещании написать ей сразу по приезду сюда. Вслед за моей прозвучала и фамилия Лоськи – это означало, что он тоже получил письмо. В другое время я бы, конечно, уделила этому соответствующее внимание, но в тот момент меня слишком угнетало чувство вины перед мамой, а потому я оставила своего любимого наедине с цидулькой крашеной гиены. Это было неосмотрительно, я знаю. Парнокопытных следует пасти, даже когда они притворяются дикими и живут в лесу, а не в стойле.
Быстро проглотив гречку с тушенкой, я побежала в комнату, забралась с ногами на кровать и распечатала письмо.
«Дорогая моя доченька, – писала мама. – Мы с тобой расставались так редко, что у меня не накопилось никакого опыта в этой области, даже минимального. Наверно, поэтому я так сильно по тебе скучаю. Бима тоже смотрит крайне вопросительно, причем, насколько я понимаю собачий язык, вопросов задается сразу два. Первый – почему ты исчезла, и второй – когда ты вернешься. Я каждый раз говорю ей, что ответа на первый вопрос у меня нет, зато со вторым более-менее ясно: конец августа.
Бимуля вроде бы успокаивается, но на следующий день приходит снова с тем же озадаченным видом. Может, она не знает, что такое август? Ты уж, когда вернешься, расскажи ей про человеческий календарь, потому что ведь расставания это такая вещь: стоит им только начаться, как уже и конца-края не видно. Выросла моя девочка, ничего не попишешь. Говорила я тебе: «Не расти!» Почему не послушалась?
У нас тут все в порядке, без изменений. Я хожу на работу, Бимуля дрыхнет дома. Хотя, теперь в качестве спальни она предпочитает твою комнату: как видно, так реальней видеть тебя во сне. Когда я соскучусь еще больше, то, возможно, последую ее примеру. Особенно, если ты по-прежнему не будешь писать мне ни строчки, что, согласись, выглядит очень некрасиво с твоей стороны. Но ты ведь напишешь, правда, Сашенька?
Костя, как я понимаю, тоже не пишет, потому что вчера звонила его мама, Валентина Андреевна. Должна тебе сказать, что у нас получилась довольно странная беседа. Сначала мы поговорили о погоде – жара сейчас в городе ужасная, дышать нечем – а потом она спросила, не уехала ли ты.
Я говорю:
– Конечно, уехала…
А она:
– Как жаль, я думала узнать у нее, как там Костя. Уж Саше-то он наверняка пишет, не то что матери. Матерей они совсем не жалуют, эти молодые.
Я, честно говоря, удивилась ужасно.
– Валентина Андреевна, – говорю, – я вас прекрасно понимаю, потому что Саша мне тоже не пишет. Но зачем ей переписываться с Костей?
Тут уже она удивилась.
– Подождите, – говорит, – Изабелла Борисовна. Вы что, хотите сказать, что Костя и Саша поссорились? Что они расстались? Когда это случилось?
– Что вы, – говорю, – Валентина Андреевна. Насколько мне известно, они прекрасно ладят. Но зачем же им переписываться, когда они находятся в одном и том же месте? Ну, разве что, их отряд разбили на несколько частей и послали в разные города, но, по-моему…
И тут, Сашенька, она вдруг как закричит!
– ЧТО?!
Я это специально большими буквами написала, потому что крик был такой, что у меня чуть трубка не выпала.
– Что?! – кричит. – Что вы сказали?
Я говорю, уже начиная кое-то понимать:
– То, что вы слышали, Валентина Андреевна. Костя и Саша сейчас вместе, в одном стройотряде. Я думала, вы знали.
Она замолчала и молчала очень-очень долго, только дышала так тяжело, что я даже стала опасаться, не случилось бы там инсульта. Потому что, судя по дыханию, предрасположение имеется.
Я говорю:
– Валентина Андреевна, вы еще здесь?
И тут она отвечает таким ледяным голосом:
– Да, Изабелла Борисовна, я еще здесь. Я полагала, что Саша едет в Палангу. Что у Саши путевка в дом отдыха. Так мне было сказано моим сыном, вашей дочерью и, кстати, говоря, вами, Изабелла Борисовна.
– Ну да, – говорю, – так и предполагалось. Саша забронировала себе путевку в институте, но в самый последний момент кто-то перехватил. Я и сама узнала об этом только в последних числах июня. Путевку отдали кому-то другому, и Саша осталась ни с чем…
– Ага, – говорит она тем же ледяным голосом. – Саша осталась ни с чем. Ни с чем. Ага. Знаете, Изабелла Борисовна, ваша Саша меньше всего похожа на девушку, которая готова остаться ни с чем.
Сашенька, доченька, по-моему, эта женщина тебя ненавидит. Такое у меня создалось впечатление. Не буду тебе ничего советовать: я никогда не была замужем, а значит, и свекрови не имела. Но тут, по-моему, что-то очень неприятное, Саша. Даже не знаю, как и сказать.
– Валентина Андреевна, – говорю, – я вас не понимаю. Вам чем-то не нравится моя дочь?
– Все вы понимаете, – говорит она. – Хотя нет, не все. Зарубите себе на носу, и своей дочери передайте: это вам с рук не сойдет… не сойдет!
Последнее слово, Сашенька, она просто провизжала. Я в жизни не слышала, чтобы телефон издавал звук такой высоты. И Бимуля тоже, потому что в этот момент она выскочила из твоей комнаты и стала бегать по коридору из конца в конец и рычать. Наверно, собака решила, что мы с тобой нуждаемся в срочной защите. Как знать, возможно, она не так уж и неправа. Потом Валентина Андреевна просто швырнула трубку.
Вот такой разговор, доченька. Моей первой мыслью было скрыть его от тебя, чтобы не расстраивать. Но потом я поняла, что лучше все-таки дать тебе знать, причем как можно скорее: от этой женщины можно всего ожидать. Например, она может собраться и приехать к вам туда в Минводы. Или станет писать письма в какие-нибудь инстанции. Это ведь только кажется, что нет таких инстанций, потому что обвинить тебя и Костю не в чем. У нас так говорят: было бы письмо, а инстанция найдется. В общем, будь, пожалуйста, настороже. И напиши мне, как только сможешь.
Обо мне не тревожься: я чувствую себя великолепно, давление в порядке и сердце не беспокоит.
Целую, мама».
Я перечитала письмо трижды, вложила его назад в конверт и пошла искать Лоську. Его нигде не было – ни в столовке, ни в спальне, ни во дворе. Пришлось вернуться к себе, но в комнате не сиделось. Я еще пять раз просмотрела мамино письмо – выборочно и полностью, с начала до конца, а затем с конца до начала. Просмотрела и убедилась: как ни смотри, лучше оно не станет. Час спустя я снова вышла на поиски – и снова безрезультатно. В актовом зале начались танцы; несколько пар, презрев запреты, интенсивно обжимались под музыку в уютном полумраке. Самое освещенное место было занято танцующими Труди и Райнеке. Она, задрав вверх по-пролетарски непреклонный подбородок, честно выдерживала дистанцию в двадцать сантиметров между своей плоской грудью и вожделенным телом партнера. Он покорно переступал с ноги на ногу, как нескладный баран на стрижке. Со стороны все выглядело, как раньше, но я-то хорошо знала истинное положение вещей: Ольга Костырева вот уже две недели возвращалась в комнату едва ли не под утро. Отсыпалась она после работы, а то и прямо в цеху, пристроившись в уголке на ватничке. Не знаю, когда удавалось вздремнуть ее возлюбленному, и удавалось ли вообще. Впрочем, в тот вечер мне было не до чужих проблем.
Я обошла зал и хотела уже уходить, когда кто-то тронул меня за локоть:
– Александра…
Сатек. В другое время я с удовольствием поговорила бы с ним.
– Станцуем, Александра?
Не дожидаясь ответа, он подхватил меня и одним длинным движением вынес на середину зала. Я чувствовала его сильные руки на своей спине, его дыхание, прикосновения его тела. Не могу сказать, что это мне вовсе не нравилось, однако… Он словно ненароком прижал меня вплотную, и я секунду-другую безуспешно старалась восстановить прежний ход мыслей. Ах да, однако… – однако, я должна сейчас заниматься совсем-совсем другим. Или нет?
– Какое «нет», дурища?!! – возопила у меня в голове умная-я. – Немедленно отправляйся разыскивать Лоську! Сейчас же!
Закусив губу, дабы привести себя в чувство, я уперлась Сатеку в грудь обеими руками. Забавно, но какая-то другая моя часть – наверно, я-дура – попутно отметила в этом некую дополнительную приятность. Да-да, вот так, двумя руками на эту гладкую красивую грудь – сильно и тесно – о, в этом определенно что-то было. Что-то жаждущее продолжения…
– Немедленно!! – вопил умный голос, разрывая мне мозги.
– Подожди, Сатек! – сказала я вслух. – Я ведь уходила. Я не могу. У меня дела…
– Почему дела? – возразил он. – Давай потанцуем. Ты и так сюда никогда не приходишь. А я жду.
– Чего ты ждешь, Сатек? Глупости. Пусти, мне надо идти.
– Жду тебя.
– Глупости! – повторила я, не зная, сердиться мне или радоваться. – Пусти, пожалуйста. Мне очень надо.
– Тогда обещай, что придешь на танцы потом.
– Ладно, – согласилась я, – приду потом. А сейчас пусти.
– Потом сегодня? – не отставал он.
– Нет, потом… – я наконец высвободилась из его объятий.
– Потом завтра?
Я неопределенно махнула рукой:
– Потом потом…
Лоська сидел на кровати у себя в спальне и смотрел в пол. Я подошла и села рядом. Мы помолчали минут пять, прежде чем я решила попробовать для начала сыграть в «как-будто-ничего-не-случилось».
– Лоська, десерт?
Он все так же молча помотал головой из стороны в сторону. Плохо дело.
– Письмо? – спросила я. – От матери?
Лоська кивнул. Он по-прежнему не смотрел на меня.
– Покажешь? – осторожно предложила я. – Дашь почитать?
Голова снова мотнулась туда-сюда. Нет, не даст.
«Вот ведь черт, – подумала я. – Сама виновата: нельзя было бросать его одного. Лоська есть Лоська. Что же теперь делать-то?»
Я отдернула одеяло и положила руку ему на плечо.
– Ложись, поспи, милый. Ты просто очень устал. Ведь устал?
Кивок.
– Ну вот. Значит, надо поспать. Утром все покажется иным. Давай, милый, укладывайся… Вот так… вот так…
Он подчинился мне, покорно, как баран на стрижке. Как нескладный Райнеке в руках у своей эсэсовской Белоснежки. Сравнение было явно не из тех, которыми я могла бы гордиться, то тут уж ничего не попишешь. Мы не всегда похожи на самые лучшие образцы, бывает и намного хуже, чем хотелось бы. Я уложила Лоську в постель и укрыла одеялом, которое он немедленно натянул на лицо. Он не хотел смотреть на меня. Или так: он не хотел смотреть на весь этот гадкий мир – а я, как-никак, была неотъемлемой частью мира. Я еще с полчасика посидела рядом с ним на краю кровати. Лоська не шевелился. Спал? Не спал? Я не осмеливалась проверить. Потом стали возвращаться с танцев его соседи по комнате, и я ушла, чтобы не отвечать на вопросы и тем умножать сложности.
Улицы спящего городка смотрели удивленно, словно спрашивая, почему я одна. Вишня уже совсем перезрела – конец десерта, конец вишневого счастья, конец эпохи. Зато поспели абрикосы. Что это значит, Саня? Нет, что это значит, Александра? Мне вдруг вспомнился Сатек – вспомнился и уплыл, отброшенный к дальним берегам другими, давящими, плохими, сметающими все на своем пути мыслями, как парусник – штормовыми ветрами.
Что там могло быть такого в этом чертовом письме от гиены? Такого, что Лоська не смог показать его даже мне? Валентина Андреевна заправляла в этой семье всем; военно-морской папаша, невзирая на погоны кавторанга, был при ней то ли юнгой, то ли вовсе корабельным котом. Кем же тогда ощущал себя Лоська – малым мышонком? Чтобы подавить редкие проявления несогласия, ей обычно хватало одного взгляда – даже не приходилось повышать голос. Я знала это слишком хорошо из Лоськиных рассказов и собственных наблюдений. Всё так – но неужели, предлагая мне эту поездку, Лоська не понимал, что рано или поздно гиена пронюхает об этом? Да и возможно ли утаить такое?
Наверно, понимал – как же иначе? А значит, заранее должен был готовиться к этому моменту, к этой ярости, к этому письму. Впрочем, одно дело – готовиться к буре и совсем другое – встретить ее лицом к лицу. Реальный шторм всегда страшней, неожиданней и опасней, чем любые представления о нем. Неудивительно, что Лоська настолько потрясен. Но первое потрясение проходит вместе с первой волной. Нужно просто дать парню немножко времени, чтобы прийти в себя. И тогда, успокоившись, он припомнит свою подготовку, свои заранее составленные планы и сможет организовать отпор. Возможно, уже завтра утром Лоська посмотрит на меня совсем другими глазами… или, для начала, хотя бы не отведет взгляда. А не завтра, так послезавтра. Или через неделю. Так или иначе, не надо давить на человека. Отойти на время в сторонку, и просто быть готовой помочь, поддержать, приласкать…
Я вернулась необычно рано, в начале двенадцатого, когда Ольга еще только готовилась к своему очередному ночному выходу. Увидев меня, она обрадовалась. В последнее время нам почти не удавалось хорошенько поговорить: днем она клевала носом, вечерами я уходила «на десерт», а к моменту моего возвращения ее уже не было в комнате.
– Санечка, милая, пойдем, покурим!
Мы вышли в коридор, к торцовому окну, чья душа нараспашку была постоянным свидетелем наших ночных перекуров. Подругу явно распирало от желания поделиться со мной радостью, и я, на минуту забыв о своих проблемах, залюбовалась, глядя на нее: сейчас, накануне свидания, Олька светилась какой-то особенной, победительной красотой.
– Ну что, – сказала я, – выкладывай. Каковы они, заграничные козлы?
– Ты что! – она выпрямилась, изображая шуточный гнев. – Он совсем не козел. Санечка, Санечка… ох, если б ты знала, Санечка…
– Неужели так хорошо? – улыбнулась я.
Ольга округлила глаза.
– Даже лучше! У меня никогда так не было. Он такой нежный, как… как…
– Как манная каша? – предположила я.
Мы обе рассмеялись.
– Нежнее, – Ольга глубоко вздохнула и облокотилась на подоконник. – Намного нежнее. Веришь ли, сколько у меня парней было – не сосчитать, но только этот настоящий. Наверно, мне такой и нужен был. Нежный. Понимаешь, я просто не знала, как это – любить. А сейчас знаю. Даже самой не верится. За что мне такое счастье?
– Погоди, а как же вы разговариваете? Он по-русски ни бельмеса, да и ты по-немецки нихт ферштейн…
Ольга пренебрежительно фыркнула:
– Ну и что? Ты же сама мне когда-то говорила: на этом этапе слова вовсе не нужны. Помнишь? Так вот, считай, что я это на себе проверила: правильно, не нужны.
– А что потом, Олюня?
Было непривычно разыгрывать роль взрослой многоопытной женщины, но так уж поворачивался наш перекур. Я вдруг подумала, что Ольгу потому и распирает от желания поговорить, что ее любовь с Райнеке совершенно нема, немей немого кино, где хотя бы есть титры.
– Потом, потом… не знаю… – вздохнула она. – Не знаю, что потом. Выучусь говорить по-немецки, вот что. А ему русский учить не надо. Мы тут жить не будем. Я к нему уеду, в Дрезден. Потому что тут одни козлы. Мужики, в смысле. Въезжаешь, Саня? Все наши мужики – козлы. Уж я-то знаю, многих перепробовала, причем не самых худших. Ты думаешь, твой Лоська не козел? Сама ведь говорила: лоси – парнокопытные. Значит, тоже козел, только лесной. Невелика разница.
Возражать не хотелось. Настоящую проверку на козлиность мой Лоська и в самом деле еще не прошел.
– А что Блонди? – спросила я.
– А что Блонди… – отозвалась Ольга. – Ходит, сучка, кругами, вынюхивает.
– Еще не почуяла неладное?
Она пожала плечами:
– Если и да, то вида не показывает. Райни маскируется, как немецкий снайпер. По нему и не скажешь, что ночи не спит. Когда с завода возвращаемся, ложится будто бы с книжечкой, и тихонечко так кемарит. А Блонди и довольна: парень в комнате, под наблюдением.
– Значит, все в порядке?
Ольга вдруг поежилась:
– Если честно, то я Миронова куда больше боюсь. Уж не знаю, кажется мне или что, только он как-то странно на меня поглядывает.
– Поглядывает? – переспросила я. – Ну и пусть поглядывает. Наплюй ты на эту сволочь. Ты ничего противозаконного не делаешь. Весь отряд уже давно на пары разбился. Во дворе по ночам каждая скамейка стонет. А ты что – инвалид? Или обет безбрачия давала?
– Вот уж чего точно не было, – рассмеялась Олька. – Спасибо, Санечка.
– За что?
– За перекур. С тобой поговорила и вроде как-то дышать свободней.
– Свободней-то ладно, дыши. Главное, чтоб негромко, – посоветовала я. – А то Блонди разбудишь…
В ту ночь я долго не могла заснуть – ворочалась, скрипела пружинами панцирной койки, переживала за Лоську. Я еще никогда не видела его таким – по-настоящему потрясенным. Он ведь вообще казался со стороны этаким флегматиком, способным разве что на легкое беспокойство. Но я-то знала, каков он на самом деле: тонкокожий, ранимый лосенок в лесу, полном волков и медведей. Дорого бы я дала, чтобы взять на себя его нынешние тяготы: кому еще защищать моего милого, как не мне?
В пятом часу вернулась Олька, усталая от своего горячего счастья, молча залезла под одеяло и отключилась, едва донеся голову до подушки. Наверно, ее необоримая сонливость передалась и мне: я наконец задремала. По идее, мне должен был сниться Лоська – ведь именно о нем я думала, засыпая. Но поди пойми эти сны: приснился не он, а почему-то противный комиссар Миронов. Миронов бегал вокруг меня и вопил, потрясая смутно знакомой папкой с тесемками: «Не сносить головы! Не сносить головы!» Он бегал, а я все думала, откуда взялась эта папка – почему-то именно этот вопрос казался мне особенно важным. Ответ на него я вспомнила только тогда, когда Ольга сильно тряханула меня за плечо, чтобы разбудить.
– Из портфеля…
– Из какого портфеля? – недоуменно переспросила она. – Вставай, Саня, проспали. На завтрак уже не успеем.
Папка во сне была той самой, из портфеля обер… нет, «обер» – это из другой оперы, про эсэсовскую собаку Труди. Обер-штурм-бан… и так далее, а тут был «опер». Из портфеля оперуполномоченного Знаменского. Вот оно как, помнится до сих пор.
На работе мы с Ольгой одинаково клевали носом. К счастью, опять чего-то недопоставили – то ли огурцы, то ли чеснок. Олька расстелила в тенечке под стеной свой ватник и залегла. Попробовала задремать и я, но, увы, безуспешно. Пришлось закурить не помню уже какую по счету сигарету и сквозь плывущие перед глазами круги разглядывать заводской двор и семерых немецких гномов, которые под руководством своей трудолюбивой овчарки снова перетаскивали что-то со вчерашнего места на позавчерашнее.
– Смотри-ка, опять за ночь наработалась! – насмешливо произнес кто-то рядом.
Я обернулась. Мимо нас шел бригадир Копылов с двумя ребятами из стройотряда – Сергеевым и Потаниным. Эти двое работали в соседнем цеху на погрузке. Я так и не поняла, кому из них принадлежала услышанная мною реплика.
– А чего тут такого, парни? – ухмыльнулся бригадир, ощупывая взглядом спящую Ольгу. – Хороший станок в три смены работает.
– Да пусть себе работает, – отозвался Потанин. – Лишь бы токарь-фрезеровщик был наш, русский. А то ведь, бывает, повадится какая-нибудь немчура наши дырки фрезеровать… Правда, Райнеке?
Последние слова он прокричал через весь двор – так, чтобы услышали немцы. Райнхард распрямился и, улыбаясь, помахал в ответ рукой.
– О, – недобро процедил Сергеев. – Машет тебе, пидар мокрый. Улыбнись, ему, улыбнись, может, он заодно и тебя отфрезерует.
– Повадился, говоришь? – покачал головой бригадир Копылов. – Значит, отвадить надо. Это ведь как с лошадьми, парень…
Козлы прошли дальше, оставив меня в полной неизвестности, как именно «надо с лошадьми». Я оглянулась на спящую подругу. Олька безмятежно причмокивала во сне: она ничего не услышала, и слава богу. Но кое-что мне придется ей рассказать, когда проснется: о ее романе с немцем известно, похоже, всему отряду. Пусть знает. Хотя, что оно меняет, это знание? Я вдруг подумала, что, наверно, так же сомневалась моя мамуля, прежде чем написать о разговоре с Валентиной Андреевной. Подумала и переключилась с Ольгиных проблем на свои. Потом очень кстати подошел Сатек и принялся балагурить в своем фирменном стиле – не совсем правильно по-русски, и оттого еще более смешно. Это немного отвлекло меня от мыслей о Лоське. После обеда привезли-таки недостающий ингредиент, и мы честно работали целых два с половиной часа, пока не закончилось что-то другое.
Ужин я тоже проспала бы, если б не Ольга. Мы спустилась вниз, когда все уже заканчивали. Лоська был тут же, разговаривал с товарищами по бригаде и выглядел относительно нормально. Мне пришлось какое-то время ловить его взгляд, прежде чем он обнаружил мое присутствие в столовой. Секунду-другую мы смотрели друг на друга, потом он кивнул и продолжил разговор со своими ребятами. Что ж, это можно было рассматривать как определенный шаг вперед, но я не собиралась останавливаться на достигнутом. Когда Лоська встал из-за стола, я быстро запихнула в себя несколько ложек каши и двинулась за ним к выходу. Я была уже в нескольких шагах, когда на моем пути вдруг вырос Миронов.
– Романова, на пару слов.
– Коля, не сейчас, ладно?
Я попробовала обойти его, но комиссар стоял насмерть, как при обороне Царицына.
– Это ненадолго, успеешь.
Проклиная его назойливость, я подчинилась. Эти типы всегда хватают тебя за локоть в самый неподходящий момент. Впрочем, для них все моменты неподходящие.
– Ну, что?
На гладкой физиономии Миронова блуждала гаденькая ухмылка.
– Ты ведь с Костыревой дружишь, не так ли?
– Так, дружу. А что, нельзя?
Он ухмыльнулся еще шире.
– Можно, отчего же нельзя. Ты ей, наверно, и советы даешь… – Миронов умильно сложил руки ладошка к ладошке, словно аплодируя. – И правильно: на то и друзья, чтобы советами помогать. Я прав?
– Слушай, Миронов, – сказала я, борясь с подступающей тошнотой, – ты говори, чего хотел. Не надо вокруг да около. Нет у меня на это времени.
– Хочу, чтобы ты еще один совет ей дала. Хороший совет. Она, наверно, не в курсе, но народ недоволен. Даже можно сказать, сильно недоволен… – комиссар хихикнул. – Что-то типа революционной ситуации. Верхи терпеть не могут, когда низы не хотят…
– Какие низы, какие верхи, Коля? Что ты несешь?
– Какие-какие, обыкновенные… – неожиданно злобно проговорил Миронов. – Не разыгрывай из себя девочку, ладно? Это не шутки – то, чем она тут занимается. После войны, знаешь, что с такими шалавами делали?
Я тряхнула головой, не веря своим ушам. Подобного я не ожидала даже от комиссара Миронова.
– Какими шалавами? Ты сам-то себя слышишь?
– Шалавами, которые под немцев ложились… – прошипел он, склонившись к моему лицу. – Так и передай ей: пусть лучше за ум возьмется, а то ведь головы не сносить. И ей не сносить, и пидару ейному…
– Александра, есть проблема?
Краем глаза я увидела Сатека, который подошел и остановился рядом. Он обращался ко мне, но смотрел прямо на Миронова. Так смотрят, перед тем как ударить, примериваясь к челюсти или к подбородку.
– Никаких проблем, Сатек, – поспешно сказала я.
Не хватало только вмешивать сюда еще и его…
– Никаких проблем. Просто товарищ комиссар боится, что кому-то не сносить головы. А он ведь тут за каждую голову в ответе, правда, товарищ комиссар?
Миронов молчал, уставившись на меня своими свиными глазками.
– Как так не «сносить головы»? – не понял Сатек. – В каком смысле?
– В смысле – отрубят, – пояснила я. – Как твоим тезкам, несостоявшимся императорам Сатурнинам, первому и второму.
– Зачем?
– Вот и я говорю – зачем? А комиссар говорит: императоры, мол, терпеть не могут, когда их не хотят. Николай ведь тоже в императорах ходил, правда, Коля? Получается революционная ситуация. Вопрос в том, у кого тут больше шансов голову потерять.
– Ты что, Романова, угрожать мне вздумала? – прищурился Миронов.
– Ну что ты, Коля, – как можно мягче ответила я. – Кто я такая, чтоб тебе угрожать? Историю вспомнила, только и всего. Императоры ведь тоже часто голову теряют. Вот и Сатек подтвердит – у него это семейная императорская болезнь. Скажи, Сатек?
– Правильно, – с готовностью подтвердил чех. – Теряют.
По-моему, он поддержал бы меня в любом случае, даже если бы мне вздумалось назвать луну солнцем. Хороший парень этот Сатек. Миронов скривился, изображая многозначительную усмешку.
– Ладно, – сказал он. – Мое дело предупредить. Можешь быть свободна, Романова.
– Я и так свободна, Миронов, – улыбнулась я. – Так что твоего разрешения, в общем, не требуется.
Он дернул шеей, повернулся по-военному кругом и избавил нас от своего присутствия.
– Спасибо, Сатек, – сказала я. – Но лучше бы тебе с ним не связываться. Дерьмо-человек. Держись от него подальше.
– Романова это что? – вдруг спросил Сатек ни к селу, ни к городу.