Одесский юмор. XXI век Коллектив авторов

Жажда жизни, или автопробег с Геннадием Хазановым

В 1972 году люди, наделенные властью, благополучно прикрыли КВН. Люди, наделенные не властью, а как раз ей не присущим — талантом, оказались без любимого дела и, как следствие, без любимого города, потому что потянулись к очагам культуры в столицу нашей Родины. Первым из одесситов в Москву подался кавээновский автор и актер Юра Волович. За ним и автор этих строк. Работали мы, как правило, для эстрады.

Эстрада не имеет гражданства, а заодно и прописки, — она кочует, периодически принося в тот или иной город весну, расцвечивая его улицы афишами, а разговоры — слухами. Летом 1974 года в Одессе со всех рекламных тумб смотрели полутораметровые афиши, которые призывали увидеть оркестр Олега Лундстрема, а с ним Валентину Толкунову, Льва Лещенко, Геннадия Хазанова и еще десятка два звучных имен, среди которых очень мелко, но тем не менее значились и наши с Юрой Воловичем. В сводках Росконцерта это именовалось «сборной программой», расценки на билеты повышенные. А кто же в Одессе покупает дешевое?!

Повышенные расценки вмиг взвинтили ажиотаж. Зеленый театр распирало от гордости и контрамарочников из числа родственников и личных парикмахеров городского управления культуры. Были, правда, и личные мясники, но они бесплатные контрамарки не уважали. Им билеты во второй ряд дирекция Зеленого театра обычно доставляла прямо к колоде в мясной корпус, зато уходила оттуда с такой голяшкой, какая не снилась даже солисткам парижского «Мулен Руж».

Стоит ли удивляться, что после такого успеха сборные концерты в Одессе продлили еще на недельку. И это породило одну очень серьезную проблему. Все в коллективе знали, что мы с Юрой одесситы, и мы с гордостью «гуляли» наших коллег, демонстрируя лучший в мире театр на фоне лучшего в мире города и прочие достопримечательности. Но продление гастролей совпало с очень личным событием в жизни Воловича — с его днем рождения. Получалось, что он дома, а остальная бригада в гостях. Быть знаменитым некрасиво, а жмотом — так вообще позор! Барабанщик из лундстремовского оркестра Аркаша, всегдашний выразитель чаяний всей бригады, затолкав Юру в кусты сирени, благоухавшие со стороны служебного хода Зеленого театра, не хитрил и не юлил:

— Юра, если ты зажмешь день рождения, мы не только перестанем тебя уважать, но и не будем тебе аккомпанировать. Ребята застоялись и хотят бухнуть. Они уже даже купили тебе подарок.

Без аккомпанемента можно было еще прожить, ибо он сводился к тому, что в нашей сценке в один прекрасный момент все тот же Аркаша производил «блямс» по тарелкам. Правда, делал это знаменитый оркестр, и отмашку барабанам давал сам Олег Лундстрем, потому что Аркаша и на пятидесятом концерте никак не мог запомнить, на какую реплику надо «блямснуть». И заявление «ребята застоялись» тоже было из разряда гипербол. Только третьего дня мы с Юрой самолично под честное слово кавээнщиков извлекали из медвытрезвителя поштучно и развозили оптом всю медную группу оркестра и примкнувшего к ним контрабасиста. Причем, чтобы оттранспортировать медную группу на третий этаж гостиницы «Красная», пришлось даже нанимать двух швейцаров, а для контрабасиста — еще и милиционера.

Но у Аркаши в колоде наличествовала козырная карта — подарок. И главное, Юра был дома, а домом была Одесса, и не принять гостей — такое в мозгу не укладывалось.

В рамках сборной бригады, приехавшей в Одессу, к нам двоим, бывшим кавээнщикам, примыкал и Гена Хазанов, выступавший когда-то за команду КВН Московского инженерно-строительного института. Гена в дипломатических вопросах, конечно, был на голову опытнее Воловича.

— Юра, и не думай о банкете. У нас в бригаде по списку восемьдесят человек, это не считая друзей, которые на банкет придут первыми и уйдут последними. День рождения надо устроить за кулисами: легкий фуршет с тяжелой головой наутро. Без водки, которую все равно не разрешит инспектор. Значит, вино. Для тяжелой головы вина должно быть много. Значит, разливное. Думайте, орлы, где взять.

— Чтобы много и хорошего, да к тому же подешевле — надо ехать к народным умельцам, то есть на село, — вставил свои пять копеек я.

— А стаканы?! — простонал Волович.

Но для человека, который в будущем будет руководить Московским театром эстрады, разве такая мелочь могла стать препятствием?

— Зачем нам стаканы? — недоумевал Хазанов. — Вон стоит все, что нужно!

У двери в помещение, которое только воспаленный мозг мог назвать артистической гримуборной, на табуреточке стоял алюминиевый бак на сто литров с краником внизу и кружкой, прикованной собачьей цепью. Это чудо сохранилось со времен одесской холеры, о чем напоминала надпись «Кипяч. вода».

— Такой же бак валяется в кустах. Что тут думать: наполняем баки винищем — и «гуляем» народ.

Итак, проблема, как придать банкету походную непритязательность, была решена. Но оставалось еще одна — собственно вино.

На следующий день, одолжив в буфете парка десять двадцатилитровых бутылей, мы погрузились в старенькую Юрину «Волгу» и втроем покинули город Черноморск, взяв курс на город алкогольной славы Шабо. Командором пробега Хазанов сразу назначил себя:

— Волович за рулем, Крапива — специалист по водке, так что вино дегустировать буду я.

Шабский винзавод нас ничем не порадовал. Его дирекция с радостью отпустила бы вино налево, но было лето, и новый урожай только бродил. А старый, судя по припухшим лицам дирекции, здесь не залеживался и прямо из штуцера находил потребителя непосредственно на заводе. Пришлось идти в частный сектор.

Частный сектор, то есть местное население, жил трудной и героической жизнью партизан белорусского Полесья. Уютный городок украшали живописные домики. И даже наметанный глаз никогда бы не определил, что под каждым из них таится бункер, а в бункере — святая святых: умопомрачительные по размерам бочки с умопомрачительным по вкусу вином. Режим секретности был спровоцирован рыскавшими по району работниками ОБХСС — отдела борьбы с хищениями социалистической собственности, которые боролись не столько за то, чтобы не расхищалась собственность социалистическая, сколько за то, чтобы умножалась их личная.

И вот в какой дом мы ни стучали, как слезно ни молили: «Хозяюшка, дай с дороги винца испить!» — перед самым носом двери захлопывались. Слава богу, нашлась добрая душа, которая через дыру в плетне все шепотом растолковала:

— Не дадут. Ваш товарищ, тот носатый, так на одного из ОБХСС похож, что мурашки по коже даже не бегают, а сразу разбегаются…

Носатый, то бишь Хазанов, стал мрачнее тучи и тоном командора, только уже Беринга, изрек:

— Ну ладно! Сейчас в это Шабо придет цивилизация!

И решительно двинулся к ближайшему затаившемуся бункеру.

Дверь открыла хозяйка. Гена потребовал хозяина. В недрах дома послышалась возня, и на пороге появился помятый хозяин.

— Мы артисты! — с надрывом провинциального трагика бросил Хазанов в народ коронную фразу. — Нам для эстрадного номера нужно вино.

Помятый, похоже, был не из робких и захихикал:

— Розумиеш, Клава, тэпэр артысты вже в ОБХСС служать!

— Неправда, я артист! — простонал Хазанов, хотя пафос его уже не пылал, а еле тлел. — Вы меня наверняка по телевизору видели!

— Понимаешь, Гена, они целый день на работе, — шепнул ему на ухо я, — а после работы сразу начинается дегустация, — это Шабо. Так что если они тебя видели, то в тумане, и вряд ли узнают.

Но большой артист, да еще слыхавший о системе Станиславского, знал, как действовать, исходя из предлагаемых обстоятельств.

— Ха, спорю на три рубля, что вы помните мою фамилию! Знаете, кто я? — Все напряглись, ожидая неожиданной развязки, и она действительно оказалась неожиданной: — Я Николай Николаевич Озеров!

— Брешешь! — аж вспотел хозяин, который, как и всякий мужик, конечно же, болел тем нашим хоккеем.

— Внимание! Внимание! Говорит и показывает Монреаль! Сегодня решающая игра нашей сборной. Только победа, только победа чехов над канадцами позволит советским хоккеистам претендовать на медали.

Это все голосом Озерова. Какое счастье, что в репертуаре Хазанова была пародия на нашего знаменитого комментатора. И какое счастье, что Николай Николаевич всегда был за кадром и не ездил дегустировать вина в Шабо.

Не знаю, изрек бы в тот миг Станиславский свое знаменитое «Не верю!», но в Шабо народ был попроще, без этих старорежимных понтов, — и тут же потеплел душой, сразу скинув десять копеек на литре. А когда выяснилось, что мы берем не бутылку, а двести литров, хозяин, явно начавший приобщаться к большому искусству, сказал:

— Двисти литрив?! О, це будэ добрый номэр!

И все же, как человек, наделенный народной интуицией, захлопывая багажник Юриного «волгаря», он обнял Гену за плечи и поинтересовался:

— Хлопчик, я дывлюсь, — ну, дуже ты молодый. То ты не Озеров, кажы правду, — ты мэнэ розыграв?

— Разыграл, — честно признался Гена. — Я — Райкин.

И тут же исполнил вторую пародию — на Аркадия Исааковича.

Мы отъехали уже довольно далеко, а я все оглядывался в стекло заднего вида: хозяин стоял, раскрыв рот.

Уверен, что по сей день в Шабо живет легенда, как в это благословенное место приезжал Райкин, который выдавал себя за Озерова.

Завершит эту историю, увы, проза жизни. Кто бывал за кулисами Зеленого театра, знает лестницу, что ведет вниз к сцене. В тот вечер на две предваряющие эту театральную лестницу тумбы встали… нет, не бюсты с гордыми профилями основоположников театрального дела Станиславского и Немировича-Данченко, а две емкости с не менее гордыми краниками. И ни один из восьмидесяти артистов в тот вечер не прошел на сцену, не пригубив из кружки на собачьей цепи.

Делалось это так дружно, что инспектор Росконцерта, который специально ездил с каждой бригадой, чтобы блюсти ее нравственность, весь вечер мучился вопросом: что же такое поели артисты, если у них такая жажда? А это была жажда жизни, ибо ничто не сравнится с той жизненной силой, какая загадочным образом сконцентрировалась в шабском нектаре.

И лишь с последним взмахом волшебной палочки Олега Лундстрема инспектору пришло в голову самому утолить жажду. То ли потому, что ему накапало, увы, последние полкружки, то ли потому, что чувство долга затмило остальные чувства, инспектор после аплодисментов и поклонов, ткнув в Воловича пальцем, объявил:

— А вас, Волович, я отстраняю от концертов!

Но Аркаша, выразитель чаяний бригады, взял инспектора за талию и повел в проверенные кусты сирени:

— Палыч, у Юры день рождения. Если бы ты был не из своей занюханной Москвы, а из Одессы, ты бы не налил гостям?

— Ну ладно, — вмиг оттаял инспектор, не прекращая следить за рукой Аркаши, которой тот размахивал для убедительности.

Да, чуть не забыл сказать, что, когда Аркаша хотел быть убедительным, он всегда брал в руку то приспособление, которым бил в большой барабан. Я бы сказал, что оно напоминало булаву гетмана Хмельницкого, — но бессовестно соврал бы: оно было раза в три больше. А чтобы закрепить мирный договор, хозяин булавы добавил уже по-дружески:

— Кстати, Палыч, мы тут Юре на подарок скидывались, так с тебя десятка.

Юра был счастлив. Вечер был хорош, и народ был хорош. Но особенно хорош был подарок. Аркаша вручил Юре… шариковую ручку. Но какую! На ней была изображена девушка в купальнике.

— Юра, поверь, это мировая вещь, такое только в Одессе найдешь! Смотри: если ручку перевернуть, — продемонстрировал Аркаша уникальные возможности подарка, — девка раздевается. Ну прямо как на одесском пляже. Мы с медной группой проверяли — очень похоже.

Уж пробил тридцать третий час…

Не секрет, что в Одессе всегда из любой драмы делали комедию, а трагедия — уж никак не жанр, а образ жизни каждой одесской семьи. Поэтому вы понимаете, как тяжело было актерам в этом театрально-взрывоопасном городе. А поскольку истинные творцы не ищут легких путей, великие актеры всегда косяком летели в Одессу. Читатель вправе поинтересоваться: «А кто это такие — великие актеры?» — на что мы вправе ответить (боже упаси, не сами, а устами великого актера Саши Гитри): «Великие актеры — те, кто, проходя во время спектакля по сцене от одной грязной кулисы к другой, еще и пыльной, способны с энтузиазмом воскликнуть: «Господи, какой чудесный пейзаж открывается отсюда!»

Да, фантазия в профессии актера — не последнее дело! Был такой актер — Иван Платонович Киселевский из театра Корша. То ли у него с памятью было неважно, то ли с ленью обстояло хорошо, но учить роли он категорически не собирался. Это рождало интересные ситуации, благодаря которым Киселевский, возможно, и остался в памяти театралов. В 1894 году на гастролях в Одессе он вообще не удосужился запомнить, откуда выходят его партнеры, но всякий раз очень лихо выкручивался. Выглядело это примерно так.

Киселевский поворачивается к правой кулисе и с пафосом восклицает:

— А вот и вы, Зиновий Васильевич!

В это время партнер, то бишь Зиновий Васильевич, появляется в левых дверях. В зале — смех. Киселевский невозмутимо поворачивается и идет навстречу, раскрыв объятья:

— Какое счастье — я увидел вас в зеркале!

В зале сумасшедшие аплодисменты. Знал шельмец, чем взять публику!

Выйти из щекотливого положения с честью — это большое искусство. Был такой случай в Русском драматическом театре имени Иванова. Игралась, говорят, пьеса Гауптмана «Перед заходом солнца».

Актер Михайлов один на сцене. Часы по сюжету должны пробить одиннадцать, что-то возвещая. Бутафорские часы на сцене, понятно, не бьют, а это за сценой помреж Юра бьет железной палочкой в этакий полый цилиндр. А тут как раз за кулисами ждет выхода молодая актриса Света Пелиховская, новенькая в труппе. Помреж начинает издалека заезжать к хорошенькой дебютантке, не забывая при этом исполнять роль часов.

Михайлов на сцене весь в роли. Как и его герой, он считает удары, с ужасом ожидая одиннадцатого, рокового. И вот одиннадцать!

Но что это?! Часы бьют двенадцать, потом тринадцать и т. д. К двадцатому удару таким поворотом в пьесе уже заинтригован весь зал. Сначала про себя, а потом шепотом зрители начинают считать:

— Двадцать семь, двадцать восемь…

У кого-то не выдерживают нервы, и раздается первый смешок. Смешок переходит в хохот. Хохот слышит помреж Юра и наконец решает: «Пожалуй, достаточно!»

В самом сложном положении герой на сцене. Но великий актер обязан оправдать любую ситуацию. Михайлов подходит к рампе и с волнением произносит:

— Тридцать три! Боже, как поздно!

Такие курьезы иногда сами становятся великими театральными жемчужинами. Причем ни зрители, ни театроведы порой не помнят, в какой это случилось пьесе и в каком году. Факт оказывается сильнее деталей. Вот, хоть убейте, нигде нет упоминания о том, что за пьесу играла на гастролях в Одессе Сара Бернар, когда с ней произошел следующий случай.

Французская звезда, с триумфом промчавшись по Европе, наконец оказалась в Одессе. И только тут она поняла, как Европе далеко до Одессы: одним талантом здесь не обойтись. Одесский зритель — «особо взыскательный», как пишут газеты, а попросту — не подарок, о чем газеты почему-то не пишут. Короче, волнение предельное.

Сара Бернар по пьесе играет роль нищенки. Играет превосходно. Но то ли язык у нее без достаточного одесского акцента, то ли зал ожидает от «этой французской штучки» чего-то особенного, — в общем, пьеска идет солидно, но вяло. Однако хитрая Бернар знает: в конце есть монолог, который заставлял плакать даже королевских особ. И вот, нищая, несчастная, она бросает в зал:

— Я уже не имею сил ходить, я умираю… умираю с голоду!.. — и вскидывает над головой руки.

И тут она замечает, что перед выходом на сцену забыла снять с запястья золотой браслет. И тогда из зала кто-то, не лишенный то ли сострадания, то ли чувства юмора, тактично советует:

— А ты продай свой браслет.

— Тысячи три дадут, — уточняет уже другой голос.

Да, это Одесса — она не подарок. Но это была Сара Бернар — не подарок вдвойне.

— Я уже пробовала. — Она роняет руки, грустно смотрит в зал и чуть качает головой: — Он фальшивый.

И падает на пол. Это ее и спасло, потому что ураганная овация в зале могла смести все…

Одесский зритель действительно особый. К встрече с ним надо быть готовым. Вспоминается история, рассказанная одним из администраторов Росконцерта со странной фамилией Рикинглаз (был он к тому же одноглазым). Как-то в одесскую филармонию он привез известную группу. Закулисье филармонии — не Версаль. Поэтому не занятые актеры, гримеры и администраторы обычно стоят у левой от главного входа двери, где курят, чешут языками или просто вдыхают божественный одесский воздух. И вдруг из главного входа выбегает взволнованный зритель и дрожащим голосом спрашивает:

— Где здесь администратор?

— А что случилось? — интересуется Рикинглаз, как раз беседующий тут же с главным администратором одесской филармонии Димой Козаком.

— В антракте я потерял в фойе кошелек. А в нем почти пятьсот рублей.

— Димочка, — просит Рикинглаз своего одесского коллегу, — давай объявим зрителям в перерыве между номерами, что случилось ЧП.

— Лучше этого не делать, — отвечает опытный Козак. — Надо придумать что-то другое!

— Ай, брось, я все беру на себя!

И вот они втроем поднимаются на сцену. Козак очень элегантно вписывается в паузу концерта и обращается к зрительному залу:

— Друзья, только что в фойе был утерян кошелек с пятьюстами рублями. Вот хозяин. Он очень будет признателен, если ему вернут потерю.

Тут хозяин кошелька решает, что для верности надо бы внести еще и разумный элемент заинтересованности, и без нажима бросает в публику:

— Я дам четвертак тому, кто вернет кошелек.

И тогда из зала раздается голос:

— А я дам сорок!..

Мудрый Дима Козак повернулся к Рикинглазу и грустно сказал:

— Иди торгуйся! У меня с собой только пятьдесят.

Очевидцы вспоминают, что закончился этот концерт много позже обычного, потому что потерявший терпение оркестр не выдержал и тоже принял участие в торгах…

Что вы хотите — это Одесса! Здесь театральные подмостки плавно стекают на улицы, и действие продолжается уже там, ибо театр и есть главное определение жизни этого города.

Одесский тур-де-форс

Если вы молоды, вам вряд ли что-то говорит имя Макс Линдер. По правде говоря, сначала этот молодой человек и не был Максом Линдером. Звали его Габриэль Левьель, и вся его семья занималась вином во Франции. Я там не был и не знаю, что значит во Франции «заниматься вином»: может быть, они его изготовляли, может, продавали, но, скорее всего, просто пили. Последним занимается половина французов, поэтому молодой человек решил поискать что-нибудь пооригинальней и пошел в артисты. В парижских театрах тогда как раз вакансий не было, а вот в кинематографе — полно. «Приходите завтра, — сказали ему в фирме «Патэ». — Только костюм — ваш».

Хорошенькое дело! Где взять провинциалу в Париже приличный костюм? Он пошел к одному знакомому и начал издалека — с кепи. «Кепи мне самому завтра нужно, — сказал знакомый, — возьми цилиндр». Это была уже почти катастрофа, потому что под цилиндр нужно было искать фрак. Но вы будете смеяться — фрак нашелся.

И вот утром Габриэль пришел на студию, и когда режиссер его увидел, то чуть не упал со стула: «У нас комедия. Мы хотели снимать тебя в роли оборванца, который ворует у цветочницы букет. Оборванец во фраке — это кино для психушки. Но сегодня надо все закончить. Иди уже что-нибудь делай!»

Тогда фильмы снимали два дня; если съемки затягивались на три, это уже грозило убытками. Сняли как было. Через несколько дней лента попала в кинотеатры, и… такого успеха тот кинематограф еще не знал. Чаплин, Бестер Китон, Пат и Паташон — они все играли оборванцев. Но, как известно, кино в основном обожали дамочки. Какая из них будет млеть при виде бродяги?! А вот кавалер во фраке, в цилиндре да еще с д’артаньяновскими усиками — это был, как говорят в Одессе, «фураж», — хотя французы так красиво выражаться стесняются и говорят «фурор».

За пару лет молодой человек стал настолько популярен, что пришлось подумать о псевдониме. Так появился Макс Линдер.

Что вам сказать — если бы не он, мировая кинокомедия была бы совсем другой. Он был фантастически популярен. Чарли Чаплин называл его своим учителем. Европа сходила с ума. Мужчины, мечтавшие об успехе у дам, одевались а-ля Линдер.

Так вот, в 1913 году Макс Линдер приехал на гастроли в Петербург, потом был Киев. И тогда владельцы семи самых шикарных кинотеатров Одессы собрались на совет и решили послать в Киев самого уважаемого из них — мсье Полонского, чтобы заполучить Макса Линдера в Одессу хоть на денек. И дураку ясно, что если бы это удалось, то прибыль от киносеансов можно было бы не считать, а только складывать в ящик.

— Мсье Полонский, предлагайте ему любые деньги, — больше других суетился молодой Берчик Беркович. — Конечно, в разумных границах…

Мсье Полонский таки умел делать дела. Через три дня он приехал и шепотом доложил: «Едет!» Но так устроена Одесса: что сказано шепотом, знает весь город. Через несколько часов не было уже ни одного человека, который бы не готовился встречать французскую знаменитость. Парикмахерские перешли на трехсменный режим завивки и укладки, мануфактурные магазины опустели, а вот как раз портные переселились в свои мастерские, чтобы обмерить и обшить все талии города.

И вдруг вечером накануне приезда звезды экрана Полонский получил страшную телеграмму: «15-го Линдер быть не может. Рассматриваются варианты». Такой «фетяски», как говорят в Одессе, не ожидал никто, — хотя французы в таких случаях стесняются выражаться столь интеллигентно и говорят «фиаско». Но вы же знаете: надежда умирает последней, тем более что уложенные головки уже выглядели как кукольные, а платья по последним парижским фасонам сидели как влитые.

15-го с утра привокзальная площадь была забита. Счастливчики проникли в здание городского суда и висели на окнах с биноклями. Те, кто все-таки поверил вести «он не приедет», все равно пришли, но не спозаранку, — и были наказаны: на Ришельевской их зажало между пожарной управой и вновь прибывающим народонаселением. Однако самые непоколебимые ждали на перроне. Теснимые полицией, они вглядывались в даль: не вьется ли дымок паровоза? То, что в толпе был и Берчик Беркович, не должно нас удивлять — молодость наивна. Странно, что метрах в трех от него колыхался котелок мсье Полонского.

— Мсье Полонский, что вы здесь делаете, что? — через головы поинтересовался Берчик.

— Ой, я даже не знаю. Сегодня ночью меня что-то как подтолкнуло…

Но в этот момент подкатил поезд из Киева, и удивленные пассажиры стали с трудом пробиваться к выходу. Из вагона класса «люкс» вышла, увы, только какая-то дряхлая дама с тремя собачками, но ни одна из них, сколько встречающие ни вглядывались, не была похожа на Макса Линдера.

Тут можно было бы ставить точку и отправляться по домам. Полиция уже вздохнула с облегчением. И вдруг в глубине вагонного проема появился цилиндр, потом рука в белой лайке с бамбуковой тросточкой и, наконец, знаменитые усики, лишившие покоя Европу. Это был Он!!! По перрону прокатился стон, стон вырвался на привокзальную площадь, растекся по прилегающим улицам. Дальше все было как в прекрасном сне: летели букеты, стрекотали кинокамеры, не удержались даже полицейские ряды и грянули «ура!».

Гостя подхватили на плечи и вынесли к народу на площади. Восседавший на плечах Берчика Берковича и какого-то биндюжника из молдаванских Линдер, воздев руку, что-то проникновенно прокричал по-французски в широкие народные массы. К счастью, рядом оказался учитель прогимназии Иглицкого некто Плих, который, чуть заикаясь, начал переводить:

— Господин Линдер не мог не приехать в Одессу, потому что, кроме огромного удовольствия встретиться со всеми вами, он имеет деликатное поручение от знаменитой фирмы «Патэ». Глава фирмы, наслышанный об удивительных климатических условиях Одессы, каких, к сожалению, нет во Франции, решился ликвидировать свое дело там и перевести все кинопроизводство в Одессу. Понятно, что ему нужен здесь серьезный компаньон. Господин Линдер уполномочен произвести переговоры и заключить контракт с тем из одесских кинопромышленников, кто завтра в десять утра в кабинете директора биржи предложит самые благоприятные ауспиции.

Договорив, Макс Линдер выдернул из петлицы смокинга белоснежную хризантему и швырнул ее в обалдевшую толпу. Пока массы бились за хризантему гостя, он сам прыгнул в авто и отбыл в гостиницу «Лондонскую».

Вечером Линдер уже прогуливался по Дерибасовской и мило раскланивался с одесситами как со старыми знакомыми. Все были в восторге. Напрасно владелец кинематографической фирмы Дранков, следуя по пятам за знаменитостью, несколько раз произнес задумчиво:

— Что-то этот Линдер напоминает мне Сеню Орлицкого из театра миниатюр…

Но кто стал его слушать! Не слышали этих слов и известные уже нам семь владельцев самых шикарных кинотеатров Одессы. Снова, собравшись в кабинете мсье Полонского, они держали совет — посерьезней, чем в Филях: кто станет компаньоном Патэ? Ни у кого таких свободных денег не было. Выход был один — продать свои кинотеатры и что-то еще наскрести. Трое на это решились.

Больше всех по молодости горячился Берчик Беркович. Он апеллировал к Полонскому:

— Купите мой иллюзион, Лев Самуилович! Уступлю за пять тысяч.

— Берчик, я со своим заведением горю, а тут еще твой сарай без ремонта.

— Побойтесь Бога, какой сарай?! Это же чистый дворец! Дело окупится через два месяца. У вас голова не будет болеть, что показывать. Крутите себе фильмы с Максом Линдером и только считайте деньги.

— Ой, я даже не знаю… Делаешь людям добро, а потом семья голодает… Ладно, две тысячи и мой ремонт.

Торговались натужно, некрасиво и долго. Как мсье Полонский ни отбивался, пришлось ему купить и другие иллюзионы.

А на следующий день в десять утра возле кабинета директора биржи с деньгами и надеждами толпились трепещущие претенденты на обладание всемирно известной фирмой «Патэ». Но ни в десять, ни в одиннадцать, ни, как вы догадываетесь, в двенадцать часов никто подписывать с ними контракт не явился. Это, как говорят в Одессе, был «геволт», — хотя французы, которые стесняются выражаться так изящно, говорят «дефолт».

Максом Линдером действительно оказался Сеня Орлицкий, загримированный под французскую знаменитость и подсевший в поезд на последней станции перед Одессой.

Проведенное на скорую руку следствие показало, что Сеня был не совсем чужим Полонскому человеком, а как раз напротив — женихом его великовозрастной дочери. Да и учитель французской фонетики господин Плих эту фонетику уже полгода безуспешно вдалбливал в голову все той же дочери.

Когда много позже Берчик Беркович встретил мсье Полонского возле своего бывшего кинотеатра, он в лоб спросил того: «Что же вы меня погубили?» Но тот не растерялся и удачно ответил: «Берчик, тебя погубила любовь к кино! А за искусство стоит и пострадать…» Так что это он, мсье Полонский, задолго до всех специалистов впервые назвал кино искусством, и, как видите, не ошибся.

«Значит, Макс Линдер не приезжал в Одессу?» — разочарованно спросите вы. Почему же, приехал. Через пару дней. И даже выступал в Городском театре. Но, конечно, это было совсем не то, что Сеня Орлицкий. Поэтому в синематографах еще долго демонстрировались документальные кадры, как Сеня, загримированный под Макса Линдера, гуляет по Дерибасовской. И это, я вам скажу, была не какая-то дешевая комедия — это была картинка.