Одесский юмор. XXI век Коллектив авторов

Только что мне немец этот толстый жаловался, чуть не плакал. Сделайте что-нибудь, просит, чтоб этот позор уничтожить, ведь завтра уже на берег сходить, — как я с такой запачканной балалаечкой домой явлюсь, стыдно перед соседями! Так что ты уж, дорогой, придумай, как ее обновить, руки-то у тебя золотые! Нужно немцу ее завтра утром вручить.

Кузьмич Василия Петровича, можно сказать, уважал, поэтому без лишних слов взял инструмент, пообещав, что утром балалайка будет на все сто!

— Я, Кузьмич, к этому времени уже сменюсь, так ты ее Надежде Алексеевне отдай, она меня сменит. Скажи: мол, толстый немец за ней, за балалайкой, явится, пусть отдаст.

— Сказал — все будет о'кей! — окончательно успокоил его Кузьмич и пошел к себе в плотницкую.

Мастер — он мастер и есть! Леопольд Кузьмич тщательно ошкурил балалайку с помощью наждачной бумаги, в отдельных местах нанес тончайший слой шпатлевки, обождал, пока она высохнет, и уже после этого нанес слой мебельного лака. Немного подождал и второй слой нанес. Балалайка засияла! Удовлетворенно хмыкнув, Кузьмич отправился досыпать, а утром, как и обещал, вручил балалайку сменившей Ляпкина ничего не подозревавшей администраторше.

— Отдашь толстому немцу, — бросил, уходя, плотник.

Не прошло и десяти минут — является герр Шмидт. Признав в нем по описанию Кузьмича «нужного» немца, Надежда Алексеевна протягивает ему балалайку. Толстяк ее не берет и требует свой инструмент. Послали за Кузьмичом. Создавшейся ситуацией заинтересовался проходивший с обходом судна капитан.

— Твоя работа? — спрашивает он подошедшего Кузьмича.

— Моя! — с гордостью отвечает народный умелец.

— Кто дал команду? — продолжает интересоваться капитан.

— Лыс… э-э-э… Василий Петрович.

— А-а-а, — протянул капитан и недобро прищурился: — Наш знаток немецкого языка? Тогда все ясно!

Кое-что начал уже понимать и герр Шмидт, из-за чего срочно вызвали врача, дали что-то успокоительное… А тут уже благо и трап опустили, по которому дюжие матросы бережно свели впавшего в прострацию Шмидта и передали в объятия встречающей его жены. От балалайки он категорически отказался и прокричал в сторону судна нечто, от чего доброе лицо фрау Шмидт покрылось багровым румянцем.

Балалайку по акту передали в судовой киоск. Ничего не подозревающего Василия Петровича, который в это время подошел к бюро информации, не на шутку осерчавший Кузьмич громко обозвал «старой перечницей» и еще вдобавок «лысым козлом», после чего Ляпкин, почувствовав, что произошло что-то ужасное, мгновенно ретировался и заперся в каюте.

Когда судно пришло в Одессу, он с чемоданом в руке сбежал по трапу, ни с кем не простившись.

Герр Шмидт теперь всем рассказывает о русских жуликах, подменивших его балалайку с автографами. А Василий Петрович с флота ушел. Говорят, работает в бюро путешествий и экскурсий. Охранником…

Странные эти немцы…

Уж и не знаю, почему вспомнилась мне эта давняя история, произошедшая лет сорок назад. Тогда весной в одесский порт прибыли специалисты одной немецкой компании для монтажа изготовленных ею же зерноперегружателей. Приезду немцев предшествовало совещание у начальника порта, на котором была поставлена задача всячески содействовать работе иностранных монтажников, скрупулезно выполняя все пункты подписанного ранее контракта. Оно и понятно — в отличие от нас, пребывавших в дремотной эйфории наступления не сегодня завтра светлого будущего в виде коммунизма, немцы расслабляться себе не позволяли, аккуратно считая каждую копейку (по-ихнему — «пфенниг») и ревностно выискивая любое нарушение контракта с нашей стороны.

Отказавшись от услуг гостиницы «Интурист», пришельцы в элегантных спецовках, раздражавших глаз на фоне замасленных и обязательно рваных фуфаек местных пролетариев, буквально за несколько дней прямо на причале смонтировали для себя из специальных контейнеров целый городок — с жилыми помещениями, кухней, столовой и даже… баром. Изумлению приходивших на стихийные экскурсии портовиков не было предела: все собираемые для городка конструкции монтировались удивительно легко, даже кувалда для подгонки не требовалась! И, самое интересное, работали вроде бы не спеша, «валиком», а результата достигали в кратчайшие сроки. Причем какого результата! Вот немчура!..

Потом на причале появились аккуратные, как на фотографиях в заграничных журналах, верстаки — с подведенной электроэнергией, тисками и массой различных инструментов — всякими там гаечными ключами, отвертками, струбцинами… Словом, работай и получай удовольствие…

Первый рабочий день начался ровно в восемь по удару колокола. Чтоб работалось веселее, из установленного на краю верстака кассетного миниатюрного магнитофона, каких и не видывали в порту, лилась добротная джазовая музыка. Точно в полдень — опять же по колоколу — немцы, все как один, разом положили на верстаки инструменты и, даже не выключив магнитофон, отправились подкрепиться в свою столовую, где к этому времени их уже ожидали на сервированных столах дымящиеся паром тарелки. Поскольку не нужно было толкаться в очереди, обливая друг друга гороховым супом и крепким матом, на прием пищи уходило всего тридцать минут. Тот же колокол извещал о начале второй половины рабочего дня, и немцы, докуривая на ходу свои импортные сигареты, потянулись к рабочим местам.

Здесь последовала общая немая сцена — совершенно немая, не нарушаемая даже магнитофонной джазовой музыкой. Выражая всей своей пухлой немецкой физиономией несказанное удивление, бригадир в сопровождении переводчика (сам-то по-русски, кроме «карашо» и «спасиба», ни бельмеса сказать не может, иностранец занюханный) отправляется на поиски старшего стивидора из местных, отвечающего за контакты с немцами.

Старшего стивидора Буряка на месте не оказалось: обед, святое дело. Появился он минут через сорок после окончания перерыва (А что такое? Имеет право: у него ненормированный рабочий день!) и долго не мог врубиться в очень странную речь переводчика. Думаю, что любой из нас, окажись он на месте этого стивидора, тоже не сразу сумел бы понять, чего от него хотят.

— Наш с вами контракт не предусматривает уборку с причала на время обеденного перерыва инструментов, — очень убежденно говорил переводчик. — Кому он мешает, и для чего это нужно, если перерыв длится всего полчаса? Вы нарушили контракт, потому что теряется время на неоправданный перенос инструмента…

Здесь что-то буркнул бригадир, и переводчик добавил:

— Даже для чего-то магнитофон убрали…

Ничего не понимающий старший стивидор Буряк вместе с надоедливыми иностранцами выходит на оккупированный немцами (в этот раз — в мирных целях) причал.

— О каком инструменте вы говорите? — недоуменно осматривается стивидор. — Где он?

— Вот и мы интересуемся, — приглушенным эхом отвечает немецкая сторона, — где он?

В этом месте до Буряка начинает медленно доходить весь кошмар ситуации.

— А может, его ваши ребята сами припрятали? — с робкой надеждой мямлит старший стивидор.

— А зачем нам его прятать? — после короткого совещания с бригадиром говорит переводчик. — Ведь мы же работаем на охраняемой территории…

В общем, скандал получился — тот еще! Срочно вызванная из Водного отдела милиции оперативная группа сотрудников произвела тщательный досмотр близлежащих помещений, но ничего такого, кроме нескольких десятков килограммов импортных апельсинов, пары рулонов импортной же ткани и нескольких ящиков с тушенкой, не нашла. Посыпались выговоры с лишением премий, понижения в должностях…

К чести немецких компаньонов, они довольно оперативно подвезли новый комплект инструментов, но поставили на месте монтажных работ собственную охрану. Вскоре работы были продолжены и завершены в сжатые сроки. Зерноперегружатели прекрасно проявили себя, внеся достойный вклад в осуществление Продовольственной программы на территории одной шестой части нашей планеты.

…В конце 1970-х, побывав в немецком порту Гамбург, куда наш белоснежный лайнер «Максим Горький» зашел в док на ремонт, я еще раз увидел, как местные работяги безалаберно оставляют на рабочем месте свой инструмент, отправляясь на перерыв. И меня буквально поражает не столько эта детская, провоцирующая нормальных людей доверчивость, сколько полное безразличие к лежащим без присмотра достаточно дорогим инструментам проходящих мимо. Ну народ! Как это — пройти и не взять то, что, как говорится, плохо лежит?! Вот и получается: что для немца хорошо, для нашего человека — «дуже велика спокуса»…

А еще майор!

Как все «канавские» мальчишки, я стремглав мчался на звуки маршировавшего впереди колонны курсантов среднего мореходного училища оркестра, два раза в день — до и после занятий — проходившего мимо нашего дома в начале Канатной. Впереди оркестра вышагивал, величественно дирижируя, статный пожилой красавец. Его руки, одетые в ослепительно белые перчатки, завораживали не только идущих за ним строем музыкантов, но и мгновенно собиравшиеся толпы зевак. Он достаточно заметно прихрамывал, но это никак не убавляло царственности его походки.

Детство очень давно закончилось, но любовь к оркестровой духовой музыке я сохранил навсегда. Уверен, что главную роль в этом постоянстве сыграл человек по фамилии Янус — тот самый дирижер в белых перчатках из моего послевоенного детства. Между прочим, с этим человеком в первые послевоенные годы произошла трагикомическая история, каким-то чудом оставшаяся для него без последствий. О ней я узнал от моего друга Николая Голощапова, предупредившего меня, что это может оказаться очередным одесским мифом. Как бы там ни было, я с удовольствием перескажу ее.

…Когда до приезда в послевоенную Одессу партийно-правительственной делегации ставшей дружеской для нас Румынии оставалось несколько дней, дирижер гарнизонного духового оркестра впал в отчаяние, и его можно было понять. При торжественной встрече высоких гостей следовало играть гимны СССР и Румынии. С нашим гимном проблем не было, а где достать ноты румынского гимна? Вот дирижеру и подсказали — только Янус может помочь, а если у него не окажется этих нот, значит, их нет в Одессе ни у кого. Вот и отправился наш майор с визитом к Янусу.

Янус встретил неожиданного гостя приветливо, предложил коньяк и поинтересовался целью визита.

— Выручайте, коллега! — сразу приступил к делу дирижер гарнизонного оркестра. — На вас вся надежда…

— А в чем, собственно, проблема? — прихлебнув коньяк, удивился хозяин. — Да вы успокойтесь, если что-то зависит от меня — обязательно помогу.

— Мне позарез нужен гимн Румынии, — нервно выпалил майор.

— И это все? — еще больше удивился Янус. — Из-за этого на вас лица нет и вы на моих глазах повышаете себе кровяное давление?

— Да знаете ли вы, что со мной сделают, если мы не сможем через три дня сыграть этот проклятый гимн?! Так он у вас есть?

— Молодой человек, успокойтесь и запомните: вы обратились к старому капельмейстеру, у которого есть все гимны — хоть Румынии, хоть Парагвая, хоть…

— Не нужно Парагвая, только Румынии! — У майора с сердца упал огромный камень.

— Румынии так Румынии. — Янус несколько вальяжно развалился в кресле. — Давайте выпьем по рюмочке за знакомство, и вы получите необходимые вам ноты. Только, пожалуйста, с возвратом: они у меня в одном экземпляре…

— Коллега, о чем вы говорите! — вскричал счастливый дирижер гарнизонного оркестра. — Завтра к полудню они будут у вас.

Выпили — за знакомство, за будущее сотрудничество, за отсутствующих дам (имелись в виду жены), потом еще за что-то… Наконец хозяин квартиры поднял из кресла грузное тело и направился в кабинет, откуда вскоре вышел, держа перед собой взятый в коленкор довольно объемный том.

— Вот они, родимые, — все, как один, можете полюбопытствовать, — с улыбкой произнес Янус, но, увидев в глазах гостя явное нетерпение, добавил: — Ладно, начнем с Румынии. Где она у нас… Перу… Португалия… Реюньон… О, вот и ваша Румыния, будьте любезны…

Долго прощались в дверях, майор не знал, как благодарить своего спасителя, обещал щедрый магарыч и, совершенно счастливый, отправился переписывать партитуру.

Через несколько дней прилетела румынская делегация, и точно в нужный момент гарнизонный оркестр, облаченный в парадную форму, сыграл для нее гимн… Только вот незадача: наблюдающий во время исполнения гимна за лицами гостей наш дирижер, в надежде увидеть на них приятное удивление, видит совсем иную реакцию. Румыны начинают переглядываться и шушукаться, что, кстати, не осталось незамеченным чуткими ребятами в штатском. Вскоре все выяснилось: к вящему ужасу дирижера гарнизонного оркестра, одетого в парадную форму, его подопечные сыграли гимн… фашистской Румынии времен Антонеску, а не гимн Социалистической Республики Румыния!

Стоит ли говорить, что никакого магарыча Янус не дождался? А с другой стороны, при чем здесь Янус? Пожилой капельмейстер, никогда не интересовавшийся политикой, должен был догадаться, что в Румынии поменялся гимн? И вообще, вопрос был поставлен как — есть гимн Румынии? Да, есть, и именно его, а не какой-нибудь Монголии или другой Гватемалы и дал Янус перепуганному майору. А вот дирижер гарнизонного оркестра как человек военный и обязательно партийный должен был разбираться в подобных тонкостях. Серьезная промашка. А еще майор!..

Александр Редькин

Взаимность

Коровы — очень благодарные животные. Индусы не едят коров, а коровы в знак благодарности не едят индусов.

Записки из сумасшедшего дома

У моих соседей по палате мания величия. Один называет себя Молотовым, другой — Маленковым. Они думают, что можно обмануть товарища Сталина…

Розыгрыш состоялся!

В городе Дармодедовске состоялся розыгрыш денежно-вещевой лотереи. Было разыграно около 25 тысяч участников лотереи, организаторов которой так и не нашли.

О подписной кампании

Успешно проходит подписная кампания в городе Энске. Благодаря четкой и слаженной работе сотрудников местной прокуратуры за короткий срок оформлено почти триста подписок о невыезде.

Гармония

Они развелись и после этого жили долго и счастливо и умерли в один день.

Сервис крепчает

Посетители ресторана «Волна» могут принять участие в чайной церемонии: посетитель предлагает официанту чаевые, но тот с возмущением отказывается. Это повторяется четыре раза, и только на пятый раз официант как бы нехотя берет чаевые.

Из истории физики

Известного немецкого физика Г. Герца мучила проблема: жениться или не жениться? И он ежесекундно менял свое решение. Так появилась единица частоты колебаний — один герц.

Юбилей великого прорицателя

Почитатели и ученики великого прорицателя Папуле Мамуле поздравили его с юбилейной — десятой предсказанной им датой конца света.

Пьеса из жизни рукописей

Первая рукопись. Как ты думаешь, как там, в редакции — хорошо?

Вторая рукопись. Не знаю, оттуда еще никто не возвращался.

В маршрутке

Передо мной садится подвыпивший мужчина средних лет. Слышу: «Я воевал в трех войнах… Трижды ранен… Трижды меня хотели взять в плен… Трижды я им не дался живым…»

Сигнализация

Лишь на миг уснуть вам стоит,
как мгновение спустя
то как зверь она завоет,
то заплачет, как дитя.

* * *

Я иду по африканской
по саванне-целине.
Только зебры полосаты
попадаются одне.

Мы рождены, чтоб…

Восходящее солнце спустилось в залив,
и от берега с шумом уходит прилив,
и жара наступила, хотя и январь,
придорожная пыль превратилась в янтарь.

Вот Ротару со Шмыгой поют в унисон,
Билла Клинтона им подыграл саксофон.
Вот с подносом идет Пугачева сама
в кабинет, где пьют пиво герои Дюма.

Древнеримский прошел мимо нас легион,
и фонтаны забили внезапно из скал.
То не старая сказка, не сладостный сон —
то пришел новый русский и все заказал.

Объявления

Пороховой завод сообщает о своей ликвидации.

Отдам бультерьера тому, кто сможет его взять.

Знакомства

Приглашаю к себе с 18 до 22. Но можно и постарше. Эдик.

Мысли

Если вы хотите иметь собственного корреспондента — купите себе его.

Клятва философа: «Век свободы воли не видать!»

Лаборатории требуется опытный кролик.

Вначале было слово, а потом уже дали по морде.

Гуманист — это человек, который готов убить всех сторонников смертной казни.

Остановись, мгновенье, — дальше будет еще хуже!

Анатолий Контуш

Хоккей на асфальте

Осень.

Широкая улица в центре Одессы.

Акации, автомобили, асфальт.

Израильтянин, американец, немец и русский играют в хоккей возле старого здания университета.

Израильтянин стремительно проходит по краю, ловко обходя прохожих, и выходит к воротам. Короткий взмах клюшкой — и теннисный мяч со стуком влетает в нижний угол. Израильтянин доволен. Он понимает, что ему нужно спешить: всего через пятнадцать лет он навсегда уедет отсюда в далекую, жаркую Хайфу, и очень может быть, что у него больше никогда не будет такого удобного момента.

Упавший на колени немец расстроен. Его команда проигрывает. Для того чтобы отыграться, ему остается не так уж много, максимум лет шестнадцать-семнадцать, и кто знает, что может случиться за это время. Он быстро достает мяч из ворот и бросает его вперед русскому. Русский — единственный из них на роликовых коньках — делает быстрый рывок по самой середине тротуара, легко опережает израильтянина и оказывается один на один с замершим в противоположных воротах американцем. Американец, невысокий и рыжий, отчаянно бросается вперед, вытянув короткую клюшку и пытаясь выбить у русского мяч, но тот изящно обходит его и элегантно закатывает мяч в брошенные ворота. Американец огорчен, но не очень: через двадцать четыре года он купит дом в штате Нью-Йорк и наконец забудет про досадный гол, пропущенный им той осенью. Русский счастлив: в это же время он будет безуспешно лечиться от алкоголизма и внезапно поймет, что во всей его жизни та возможность оказалась единственной, которую он не упустил.

Уходящие домой после занятий студенты проходят через всю площадку, осторожно огибая не замечающих их игроков и самодельные деревянные ворота с аккуратно натянутой сеткой.

Израильтянин, американец, немец и русский гоняют клюшками по асфальту грязный теннисный мяч возле старого здания университета.

Им еще нет шестидесяти на четверых.

Их национальности им еще не известны.

Их дети еще не говорят на разных языках.

Их прадеды: евреи, армяне, венгры и украинцы — смотрят на них с безоблачного неба Одессы, улыбаясь.

Осень.

Широкая улица в центре Одессы.

Середина семидесятых.

Добро пожаловатьв Гамбург!

Гамбург — хороший город. В нем можно делать много разных приятных вещей — ходить в театры, рестораны, кафе, делать покупки, встречаться с девушками. Единственное, что в нем нельзя делать, — это жить. Точнее, можно, но только никогда не выходя на улицу.

Улица в Гамбурге — самое страшное место. Туда ни за что нельзя выходить одному, а только с зонтиком. Здесь все дело в погоде.

Погода в Гамбурге разнообразная и меняется от накрапывающего дождика до сильного дождя, ливня, грозы, града и урагана, заливающего водой весь город. Часты также туманы, сильные туманы, мокрый снег, снег с дождем и снег с дождем, градом и ледяным ветром. Единственный вид погоды, который здесь не встречается, — это любой, связанный с отсутствием падающей с неба воды.

Злые языки утверждают, что в Гамбурге разных видов дождя не меньше, чем жителей. (На всякий случай напомним, что сегодня здесь живет около полутора миллионов человек.) На самом же деле это твердо установленный наукой факт. Общеизвестно, что большинство туристов посещает Гамбург именно для знакомства с многообразием малоизученного мира дождей. Из наиболее интересных видов дождя, встречающихся в этом необычном уголке Северной Европы, стоит в первую очередь упомянуть проливной дождь в солнечную погоду при совершенно ясном небе. Секрет этого уникального природного явления, до сих пор не объясненного учеными, бережно хранят многие поколения местных метеорологов. Кроме того, весьма любопытен не падающий на землю, а постоянно висящий в воздухе очень мелкий дождь, способный вызвать у неподготовленного туриста чувство непрекращающегося удушья.

Справедливости ради нужно сказать, что не все разновидности гамбургского дождя опасны для человека, а некоторые даже могут быть полезны. Например, крупный град по своим свойствам часто напоминает лечебный массаж, а мелкий дождь, сопровождаемый пронизывающим ветром, оказывает действие, близкое к иглоукалыванию.

Погода в Гамбурге существенно зависит от времени года.

Лето здесь жаркое, с температурами, порой доходящими до двадцати градусов. Июнь обычно теплый, плюс десять-двенадцать, и сухой — не более двадцати пяти дождливых дней. Июль жарче — до плюс пятнадцати — и влажнее — до тридцати одного дождливого дня. В августе обычно наступает период засухи, когда дождь идет в среднем реже двух раз в день и температура поднимается до плюс восемнадцати. В такое время лучше избегать контакта с местными жителями, которые жалуются на сухость во рту и плохо спят по ночам из-за жары.

Осенью погода снова нормализуется. Температура опускается, повышается количество осадков, увеличивается число дождливых дней и уменьшается число солнечных. Часто встречается не прекращающийся в течение нескольких суток ливень, который сопровождается ураганным ветром и повышением температуры до плюс пяти градусов. В такие дни жители города любят ходить на работу пешком и ездить на велосипедах.

Зима приносит местным жителям еще более приятную погоду. Дождь идет практически каждый день, ветер не прекращается ни на минуту, а температура редко превышает отметку трех градусов тепла.

Надо ли говорить, что весной погода начинает портиться по мере увеличения количества солнечных дней и повышения температуры.

В общем, если вы с детства интересовались круговоротом воды в природе, получали удовольствие от созерцания промокших до нитки людей и любили езду на велосипеде в прорезиненной накидке до пола, то вам обязательно нужно посетить этот замечательный город, общее количество дождливых дней в котором лишь изредка опускается за отметку 300 дней в году.

Голоса

Оказывается, мир может быть длинным и узким, с матерчатыми стенами по бокам.

В таком мире небо сделано из некрашеного дерева и нависает прямо над головой. Поэтому тут довольно тесно — не так, как в кровати под одеялом, но все-таки, и мы с трудом помещаемся на гладком полу. Наташка обычно пролезает вперед, как положено хозяйке, а мы с Валеркой на четвереньках ползем за ней, стараясь не зацепиться за чью-то ногу.

Кроме нас, в этом мире живут одни только голоса.

— Ну, теперь за именинницу! Изабелла Ивановна, дорогая вы наша, будьте здоровы!..

Это дядя Валя. Он работает токарем на судоремонтном заводе и может сделать все из ничего, как говорит папа. Я несколько раз пытался себе представить, как это происходит, и понял, что дядя Валя — волшебник.

— У нас в Середине Буде маслят не очень много, зато подберезовиков и подосиновиков — сколько унесешь! Вот будет лето, может, я опять соберусь.

Это дедушка. Рассказывает про свою родину — село Середина Буда в глухих Брянских лесах.

— Да, так после войны я в первый раз поехал туда в пятьдесят втором. Взял неделю отпуска, остановился у Вани. И вот на третий день будит меня ночью сосед Арсений: помоги, жене плохо! Я бегом туда, а его жена и правда еле жива: глаза закрыты, лицо красное, руки дрожат, как при гипертоническом кризе. Я его спрашиваю, какие у нее болезни, он говорит, никаких, мол, одно только давление, но это разве болезнь? Значит, и в самом деле криз, а у меня ни препаратов, ни инструментов, и двадцать километров до ближайшего врача. Лекарства какие-то у тебя есть, спрашиваю. Есть, как не быть, говорит, и приносит коробочку. Я открываю, а там довоенная зеленка, шприц и бутылочка с прозрачной жидкостью. Ладно, говорю, иди на кухню, положи шприц в кастрюлю, залей водой и прокипяти. Он уходит, я открываю бутылочку, нюхаю — водка! Проходит пять минут, он приходит со шприцем, а жене его уже совсем плохо, лежит без сознания. Что тут делать?.. Беру я шприц, набираю два кубика водки, нахожу локтевую вену и медленно ввожу всю дозу. Хозяин как это увидел, весь побледнел, бутылочку со стола схватил и остаток, грамм сто, залпом выпил. Прошло минут десять, я шприц прокипятил, вернулся в комнату, смотрю — а хозяйка сидит на кровати, лицо у нее уже не красное, а, скорее, бледное и даже веселое какое-то, и говорит хозяину: «Ты эт-т-то зач-ч-чем меня напои-и-и-и-ил?» А хозяин, тоже очень повеселевший, отвечает, мол, это не я, это доктор, он тебе такой укол сделал, но ты не волнуйся, он тебе сейчас тем же путем закуску дошлет…

Грохот над головой.

— Холодец!..

— О-о-о-о-о-о-о-о!..

Стук тарелок, звон вилок — и тишина. Несколько секунд ничего не слышно, кроме сопения, пережевывания и глотания.

— А «Пищевик» таки выиграл у ОДО, кто бы мог подумать! Боюсь, что теперь они уже точно в следующем году пойдут назад в класс «Б»…

Это дядя Игорь, Валеркин папа. Он болеет за футбол и иногда ходит на стадион в парк Шевченко.

— Да, так когда я служил в Чите, там было такое грандиозное дело о сейсмоустойчивости, о нем даже по радио говорили — может, слыхали…

Это дядя Вася. Он майор стройбата и ходит на работу в армию. Взрослые почти всегда говорят о непонятном.

Мы ложимся на спины и слушаем.

Рыжие половицы под нами составляют прочную основу нашего мироздания.

— Тогда в Забайкалье почти везде уровень сейсмоустойчивости был «семь», и строить надо было соответственно. Так где-то в министерстве кто-то незаметно переделал «семь» на «девять», что повышает расход стройматериалов на семьдесят процентов. Материалы стали выделять под «девять», а строить продолжили под «семь» — все гениальное просто! Пока сообразили, что к чему, прошло года два, не меньше, и когда из Москвы наконец прислали комиссию с проверкой, перерасход составил триста миллионов! Естественно, в старых рублях, но все равно — цифра. Бросились искать, как и где, а никаких концов: те уволились, эти умерли, а основной подозреваемый во время командировки в Чехословакию спрятался в американском посольстве. Все это происходило уже при Хрущеве, поэтому всего только и посадили двух штабистов за преступную халатность, и тем дело кончилось. Но самое интересное не это. Через месяц после того, как уехала комиссия, произошло такое землетрясение, что уровень сейсмо-устойчивости на самом деле пришлось поменять с «семи» на «девять». После чего штабисты подали в Верховный суд апелляцию, и их оправдали!..

Снова грохот, еще сильнее прежнего.

— Татар-бюрак!..

— У-у-у-у-у-у-у!..

Стук тарелок, звон вилок — и опять тишина. Несколько секунд ничего не слышно, кроме сопения, пережевывания и глотания.

— А вы знаете, что если проползти под всем столом в другую комнату, то оттуда есть ход в подвал, а потом — в катакомбы? — спрашивает Валерка.

Мы проползаем немного вперед и останавливаемся, упершись в гладкую матерчатую стену.

— Я дальше не полезу, — говорит Наташка. — А вдруг там и правда подвал?

Жар от печки, которая стоит в этом конце комнаты, чувствуется даже сквозь плотную ткань, и мы устраиваемся рядом, сворачиваемся калачиком и закрываем глаза.

Голоса тут же окружают нас со всех сторон.

— Белла, что ты стесняешься? Положи детям красную икру, а то они скоро забудут, как она выглядит…

Это дядя Маноля, Наташкин дедушка. Он работает кондитером в «Лондонском» — лучшем одесском ресторане. Может быть, поэтому дядя Маноля большой, высокий и широкий.

— А мне что, жалко? Пусть кушают. Я всегда думала, что икра — это хорошо для сердца, но теперь вижу, что и для памяти…

Это тетя Белла. Дядя Маноля — ее муж, а Наташка и Валерка — внуки, но бабушкой ее пока еще никто не называет.

— Вот вы смеетесь, а когда в сорок втором румыны делали облавы на мужчин, нам было не так смешно. Маноля только пришел на работу, а тут как раз началась облава на бульваре. Так он спрятался в кладовке и послал официантку домой сказать, где он. Я как за это узнала, взяла свое самое большое платье, шляпу, босоножки и лифчик, быстро побежала в «Лондонский» и таки нашла Манолю в кладовке. Правда, не в обычной, а в рыбной, и он хоть и сильно волновался, но все равно сидел и кушал бутерброд с лососем. Значит, он увидел меня, докушал бутерброд, переоделся, подождал, пока стемнеет, потихоньку вышел с ресторана, спокойно перешел через Сабанеев мост и почти уже пришел домой, так на углу Торговой и Херсонской к нему прицепился какой-то пьяный румын! Ему так понравились Манолины формы, что он шел за ним два квартала, повторял: «Фрумусете, фрумусете» — по-румынски «красавица» — и совал деньги. Бедный Маноля еле убежал от него через проходной двор на Нежинской, но когда наконец добрался домой и переоделся, из его — то есть моего — лифчика выпали сто лей!.. Неплохие для того времени деньги, на которые можно было купить кило сахара…

— А я предлагаю выпить за папу с мамой, царство им небесное…

Это бабушка. Ее папа и мама, дедушка Ваня и бабушка Маруся, умерли, когда мы были маленькими, и я их почти не помню.

— Да, Людя, за папу с мамой.

Это тетя Эмма. Дедушка Ваня и бабушка Маруся были папой и мамой не только бабушки, но и тети Эммы с тетей Беллой — они все сестры.

Снова грохот, такой сильный, что мы бросаемся на пол и закрываем глаза.

— Петя, Петя, господи, что с тобой?! Что ты так разволновался?! Игорь, Вася, поднимите его из салата!

— А-а-а-а-а-а-а!..

Грохот стульев, шум ног, сопение, шуршание и топтание.

— Смотрите, там что-то написано! — вдруг говорит Наташка.

Мы смотрим: правда, прямо над нашими головами на досках видны какие-то буквы.

Из нас троих читать умею пока только я.

— Г… р… гр… о… гро… — складываю я буквы.

— Что? Ну, что там? — торопит меня Валерка.

— Гро… м… Гром! — наконец выдыхаю я.

— Гром? — удивляется Наташка. — А дальше?

— Т… у… ту… — продолжаю я. — Ч… а… ча… Туча! Гром! Туча!

— Ай! — кричит Наташка. — Мама! Мама!

И хватается за ближайшую к ней ногу.

— Это что тут такое? — появляется под столом голова дяди Вали.

— Тут… вот… написано! — выкрикивает Наташка.

— И что же тут написано? — спрашивает голова.

— Гром! Туча! Туча! Гром! — кричит мы наперебой.

— Сейчас посмотрим, — говорим голова, и появившаяся рядом с нами рука щелкает зажигалкой. — Так… Гром, значит… Гром… ко… Ту… Сту… чать… «Громко стучать» — вот что здесь написано! Это дедушка Ваня, когда входную дверь менял, из старой двери стол сделал, за пару лет перед войной. Я это помню, я тогда в детский сад ходил, вот как вы сейчас…

И голова исчезает, подмигнув на прощание.

— А ты — «гром»! — говорит мне Валерка. — Читать научись!

И мы снова устраиваемся рядом с печкой.

— Вы представляете, у нас вчера опять выключили свет! Хорошо, что у мамы есть керосиновая лампа еще с войны.

Это тетя Эльза, мама Наташки. Тетя Эльза — бухгалтер и считает в уме быстрее, чем моя мама, которая преподает высшую математику.

— А у нас в общежитии на Островидова свет после войны выключали вообще каждый день!

Это папа. Он приехал в Одессу учиться в университете и сначала жил в общежитии.

— Что интересно, ни в одной комнате не было розеток, чтоб не включали кипятильники — боялись пожара. Так мы брали на факультете провода и подключали кипятильник к лампочке под потолком. Удлинителей тогда не было, так что приходилось ставить табуретку на табуретку, а на самый верх, прямо под лампочкой, — кастрюльку с водой. В которую мы часто клали картошку или там яйца, чтобы сварить в кипятке. И вот один раз только мы положили в кастрюльку яйца, собрали всю эту пирамиду и поставили кастрюльку наверх, как выключили свет. А в комнате нас тогда жило много, человек шесть. Мы очень осторожно, чтобы все это не свернуть, расселись по сторонам и стали ждать. Прошло минут десять, свет, наконец, включили — пирамида стоит. Мы полезли наверх, сняли кастрюльку — и что бы вы думали? Яиц в ней не было!..

Наконец родителям удается вытащить нас из-под стола кушать сладкое. Мы с аппетитом едим шоколадный торт, запивая его сладким горячим чаем. Бабушки разливают чай по блюдечкам и терпеливо дуют на него, разговаривая о чем-то своем, но мы уже не слушаем.

Мы устали. Нам хочется спать.

Все начинают собираться.

Мы выходим в коридор, где ворохом сложены пальто, шубы и шапки.

Мамы обувают нас, одевают и ведут домой.

Февраль. Мы идем в темноте по пустынным заледеневшим улицам.

На небе, сколько мы ни вглядываемся, нет ни слова о том, что нужно громко стучать.

Мы останавливаемся на углу Франца Меринга, прощаемся — Валерке с папой и мамой теперь вниз, а нам направо, — и через пятнадцать минут я уже лежу в своей постели.

Дома тепло, в печке светятся раскаленные угольки; мама садится рядом, чтобы рассказать сказку. Я закрываю глаза, но не могу уснуть: папа, дядя Вася и дедушка без перерыва говорят про Островидова, Читу и Середину Буду прямо у меня в голове. Тогда я открываю глаза и спрашиваю:

— Мама, а почему так — все давно ушли, а голоса остались до сих пор?