Когда псы плачут Зусак Маркус

Назавтра работа тянулась мучительно медленно, я не мог дождаться конца. Как будто каждый час полз на четвереньках, его тянули вперед против его воли.

Домой мы вернулись к пяти, а не к половине пятого, так что Октавия уже ждала на кухне. Они поболтали с Рубом, и между ними не было никакой враждебности. Никакой неловкости.

А вот я – я стоял ошалелый.

На ней не было косметики, ничего не набрызгано в волосы, одежда самая обычная. Ни маечки в облипочку. Ни джинсов в обтяжку. Никаких украшений, кроме ракушки на шнурке.

Но она была хороша.

Она была такая…

Боже мой, я не могу объяснить. Даже сейчас – не могу.

– Ну? – Она рассеяла мои думы своим тихим голосом и простым взглядом. – Ты меня поцелуешь, Кэмерон?

Это было потрясение.

От ее красоты.

От слов.

«Давай иди», – приказал я себе и через секунду взял ее руку, поцеловал ее, поцеловал запястье, а потом поцеловал Октавию в губы.

– Он нашел тебя, – сказала миссис Волф. – Это здорово.

Мать вошла на кухню и посмотрела на меня, а я вспомнил, что она говорила мне на этом самом месте когда-то в начале зимы. Она рассказывала про брата, который однажды повзрослеет, убеждала не стыдиться. Может, сейчас и она об этом вспомнила.

Ма сказала:

– Ты бы поспешил, Кэм. По-моему, Октавия тебя заждалась.

Я принял душ, оделся, и скоро мы с Октавией уже пошли со двора. Никаких напутствий вернуться к такому-то часу или не болтаться допоздна мне не было. Ничего подобного. Во-первых, мои привыкли, что я часами слоняюсь по улицам, во-вторых, если я приду слишком поздно, это мне припомнят, когда я в следующий раз отправлюсь погулять. В нашей семье каждому дается воля, и уж сколько сумеешь ей пользоваться, зависит от тебя. Сара уже несколько лет назад вышла из этого возраста, а Руб скоро выйдет. Что до меня, однако, мне пока еще нужно было соблюдать правила, и я об этом не забывал.

– Идем? – спросила Октавия, и я распахнул дверь. Мы двинулись.

Мы довольно далеко ушагали по улице, когда я сообразил, что не имею ни малейшего понятия, куда это мы направляемся. Я спросил.

Октавия, не отвлекаясь от мыслей о том месте, куда шла, ответила:

– Увидишь. Ничего такого.

У нее был довольный голос: будто, кроме нас, ничего не имело значения. Во всяком случае, в этот вечер. Ее рука нашарила мою, и пальцы сцепились. Без слов, но это не тяготило. Загорелся зеленый, перешли дорогу. Я постарался не запнуться о бордюр.

– Сюда, – чуть погодя сказала Октавия, уводя меня из толчеи к балаганчику кинотеатра в узком тесном переулке. – Не против зайти? – спросила она, – Я, знаешь, люблю старые фильмы, а тут по субботам идет старое кино.

– Запросто, – ответил я.

Ну, то есть давайте по-честному. Если бы эта девушка пригласила меня в преисподнюю, я бы и туда за ней последовал. Возражать у меня и в мыслях не было, и вот мы зашли.

Мы отправились в кино и угодили на хорошую картину.

Шел «Бешеный бык»[2], а чувак на входе, видимо, знал Октавию и пропустил нас в зал, хотя мы и опоздали. Я думал о других фильмах, которые смотрел там, куда мои сверстники ходят на свидания, где они грызут попкорн, выпендриваются и щелкаются в фотобудках.

Одно было несомненно.

Это было не про нас.

Не про нас, потому что в какой-то момент Октавия прильнула ко мне, и я думал, сейчас поцелует. Но нет.

Она спала.

Я смотрел на нее и гладил по волосам, а она проспала всего Де Ниро, как он валтузил чуваков направо и налево, жирел, становился все безобразнее и сволочнее. Кино было черно-белое, на горле я чувствовал ее дыхание, ребрами – легкое касание ее груди.

Это было счастье.

По экрану побежали титры, и я фалангами пальцев осторожно погладил ее лицо.

Тихонько пошептал:

– Октавия.

И еще раз:

– Октавия.

Она проснулась, вздрогнула, испугавшись в темноте, тут же опомнилась.

– Слава богу, – прошептала она. – Это ты, Кэмерон.

Титры еще шли, Октавия чуть повозилась и тихо попросила:

– Можешь меня поцеловать, Кэмерон?

Обняв ее, я потянулся к ее губам.

Про тот момент я кое-что помню, и это одно из самых драгоценных моих воспоминаний.

Это мгновение, когда я склонился к ней, и она потянула меня к себе, и в темноте мы стукнулись зубами. Ее рот впустил меня, и тут как-то вдруг наши зубы столкнулись, и звук эхом пробежал по мне. И мне понравилось. Такая нечаянная истина.

В зале зажегся свет, и Октавия тихо сказала:

– А знаешь что, Кэмерон? До тебя я никого не хотела просить, чтоб меня поцеловали. Ты первый, кого я об этом просила.

Это меня удивило.

– Ты никогда не просила Руба?

– Его просить не приходилось.

– Да уж, наверное, – отозвался я, – Я как-то не подумал.

Если уж Руб чего хотел, он не ждал. А вот я – наоборот, ждал слишком долго.

– Штука в том… – Она легонько повернула мою голову к себе. – Мне нравится, что тебя надо просить. Это отличает тебя от всех, с кем я встречалась. – Она еще поцеловала меня. Нежно. Неспешно. – Вот такого человека я хочу рядом.

После кино Октавия решила, что пора домой, и мы пошли на вокзал и стали ждать поезда. На платформе была всегдашняя россыпь гуляк, психов, сигаретных воров и алкашей, и все их мысли и разговоры кувыркались по грязному перрону. А Октавия говорила мне про свою гармошку и про то, что из всех вещей она, наверное, ее единственную любила и от нее одной зависела. Подошел нужный поезд, мы стояли и смотрели. Мы смотрели, как двери распахнулись, а потом мы сели и смотрели, как поезд отвалил. Такое повторилось еще трижды.

– С ума сойти – я заснула.

Октавия покачала головой, на перрон налетел ветер от четвертого поезда. Он расшвырял мусор и послал по станции холодные волны.

И опять, когда поезд остановился и открыл двери, Октавия не двинулась с места. Я порадовался. Она попросила меня рассказать, что было в конце фильма, и в глазах, которым рассказывал, я видел, насколько они устали. Я видел: что-то спрятано или похоронено, но все еще не задавал вопросов. Я помнил, что по телефону Октавия пообещала что-то мне сказать, и я решил, что гармошка – это было вступление. Октавия рассказала, что начала играть в восемь лет, а в четырнадцать решила, что уже умеет настолько, чтобы этим зарабатывать. Я спросил, где ей приходилось играть, и она, как будто даже застеснявшись, перечислила с три десятка мест в разных концах города. Назвала песни. Первые, последние. Лучшие, худшие. Я видел ее с Рубом счастливой. Я видел ее счастливой и довольной со мной. Но такой я Октавию еще не видал. Тут была гордость, и в каком-то смысле мне это было близко – наверное, из-за того, что у меня начались слова.

Потом мы перешли на всякую всячину.

Что она раньше фанатела по «Чизлз»[3].

Что терпеть не может Селин Дион.

Любит губгармошки, расстроенные скрипки и соленую воду.

Ее любимая певица: «Лайза Джермано[4] – убирает всех, на мили вокруг, на ветер, который дует в этих тоннелях».

Любимый фильм: «Какой-то французский. Не помню названия, но офигительный».

Любимая песня: «Невеликие головы» Лайзы Джермано». (Че, блин, за Лайза Джермано, в конце концов?)

Любимая одежда: «Это легко. Твоя ракушка».

Любимое человеческое изобретение: «Мосты. Для меня это чудо, как вообще можно вкопать опоры под водой».

Худший момент в жизни: «Не буду говорить».

Лучший момент: «Недавно. Это или когда я просила Кэмерона Волфа стоять у меня под окном, или когда в гавани опустилась с ним на колени и, отбросив все сомнения, прильнула к его губам».

Любимый напиток: «Нет такого».

Любимый звук: «Стук зубов при поцелуе в пустом кинозале» (я порадовался, что она это тоже запомнила).

Самая большая досада: «Скоро расскажу».

Подошел следующий поезд, Октавия сказала:

– Надо ехать.

Когда она в последний миг, уже из вагона, на прощанье тронула меня за рукав и начала что-то говорить, двери закрылись.

– Вот она, – крикнула она через окно. – Вот самая досада. И для меня, хоть Октавия перед кино и сказала, что будет завтра играть на улице: там же, где и в прошлый раз.

Поезд ушел, я поторчал немного на перроне и пошел к эскалатору, поднялся на Элизабет-стрит и направился домой.

Дома меня ни о чем не спрашивали, но, похоже, все поняли, что прошло нормально. У меня все время вылезала улыбка. Вылезала постоянно.

И снова я не мог уснуть.

Ночь была Октавией.

Иногда приходили мысли про Стива, да и про остальных наших Волфов. Но все-таки в основном про Стива. Я не держал на него зла за то, что было на неделе, и хотел завтра зайти к нему перед поездкой в гавань.

Утром, позавтракав, я и отправился к Стиву. Звонить не пришлось: они с Сэл зависали на балконе. Стив не позвал меня зайти. Наоборот, ушел с балкона и спустился встретить. Я понял, это был жест. Стив вышел ко мне.

Он хотел что-то сказать, но я опередил.

– Какие планы на сегодня? – спросил я.

Стив поднял глаза на балкон и на вопрос не ответил. Он сказал:

– Спасибо.

То есть: «Спасибо, что не возненавидел меня».

Стив предложил завтрак, но я отказался. Уходя, я крикнул наверх Сэл:

– Пока, Сэл!

А Стиву сказал:

– Зайду, наверное, завтра или во вторник. Может, смотаемся на стадион?

– Заметно, – ответил он, и мы вернулись каждый к своим заботам.

И я уже почти ушел, но опять услышал голос Стива:

– Эй, Кэм! Кэм!

Он подошел ко мне, остановился шагах в десяти. Разговор на расстоянии.

Сказал:

– Не думал, что ты придешь. Во всяком случае, так скоро.

– Ну… – Я подергал молнию на куртке. – Ты отлупил четверых, по одному. А я, выходит, простил своего брата – за то, что называл меня пустым местом. Ну, так-то – подумаешь, большое дело! Правда?

– Я бы тебя возненавидел навечно, – признался Стив.

Я покачал головой.

– Это неважно, Стив. Давай, до скорого.

На причале я вышел из поезда уже без мандража. Все мои мысли бежали вперед, ища Октавию и ее песню, и уже с платформы я вглядывался вдаль, высматривая толпу слушателей и зрителей, что впитывали музыку, проливаемую Октавией.

Увидев ее, я ускорил шаг, но, подойдя, не стал присоединяться к толпе зевак, ну, по крайней мере, в толпу не полез. Я устроился в сторонке, сидел, слушал. Вой гармошки оплетал меня.

– Неважное сегодня шоу, – объявила Октавия, закончив играть и подойдя ко мне. Наклонилась и обняла меня сзади. – Всего сорок восемь шестьдесят, – пояснила она. Слова прошелестели мимо моего слуха. – С другой стороны, не так плохо. Пошли, Кэм, погуляем.

Я было двинулся в сторону моста, но Октавия выбрала другое направление. Новый маршрут.

– Нет желания поторчать в облаках? – спросила она.

– В облаках? – не понял я.

– Ага.

Она улыбнулась с какой-то лихой насмешкой над собой, и эту насмешку я начал понимать, лишь когда мы зашагали в сторону центра, к башне. Я хотел было заплатить за вход, но Октавия не дала.

– Это я предложила, – сказала она, запихивая деньги обратно мне в карман, – я тебя привела. Я и заплачу… И к тому же. Ты платил вчера за кино.

Лифт доставил нас на вершину в компании каких-то американцев, по виду – гольфистов-профи, и семейства на воскресной прогулке. Один из их детишек все наступал мне на ногу.

«Вот гаденыш», – хотелось мне сказать. Будь мы вдвоем с Рубом, я бы, может, и сказал, но с Октавией я только посмотрел на нее, молча передав мысль. Она кивнула в ответ, как будто говоря: «Именно».

Наверху мы обошли башню по кругу, и я не смог удержаться и не поискать свой дом – я представлял, что в нем сейчас происходит, и надеялся, даже помолился, чтобы все было хорошо. Это желание распространилось на целый мир, лежавший внизу, на все, что я мог разглядеть, и, как я всегда делал, молясь Богу, о котором не знал ничегошеньки, я стоял, похлопывая себя по сердцу и ровно ни о чем не думая.

«Но особенно у этой девушки, – молился я, – пусть у нее все будет хорошо, Господи. Ладно? Пусть, Господи?»

Тут Октавия заметила, что я прижал кулак к груди. Ответа от Бога не было. Был вопрос от девушки.

– Чем ты занят? – спросила она. Я почувствовал лицом любопытство, излучаемое ее глазами. – Кэмерон?

Я не отрывал глаз от города, распластанного внизу.

– Ну, как… Молюсь как бы, понимаешь?

– О чем?

– О тебе. – Я замолчал, продолжил. Почти со смехом. – А в церкви я не был без малого семь лет.

Мы простояли там больше часа, и Октавия мне кое-что рассказала о себе.

Очень немного друзей.

Жизнь проходит в поездах.

Рассказала, как в школе у нее однажды украли гармошку, и потом она нашлась в туалете.

Это был разговор о том, кто она такая и зачем посещает места вроде этого вот.

– Я здесь частенько бываю, – сообщила Октавия, – мне тут нравится. Я люблю высоту.

Она даже влезла на ступеньку у окна и там повисела, упершись в стекло.

– Залезешь? – спросила она, и, скажу честно, я попробовал, но как бы мне ни хотелось улечься на стекло, я не смог. Все казалось, будто провалюсь вниз.

Так что я сел рядом.

И то лишь на несколько секунд.

Октавия спустилась и увидела, что я не очень-то молодцом.

– Я хотел, – сказал я.

– Все нормально, Кэм.

Но вот какое дело: я понял, что придется кое о чем спросить, – и спросил. И даже пообещал себе, что подобный вопрос задаю в последний раз – хотя и не мог быть в этом уверен.

– Октавия, – начал я. У меня в ушах все еще звучали ее слова о том, что она бывает здесь часто. Они звучали, и когда я произнес: – Руба ты тоже сюда приводила?

Она медленно кивнула.

– Но он-то полежал на стекле, – я сам ответил на свой следующий вопрос. – Так ведь?

Она снова кивнула.

– Так.

Уж не знаю, почему, это казалось мне важным. Это и было важно. Я чувствовал себя проигравшим из-за того, что мой старший брат полежал на стекле, а я не смог. Не просто проигравшим, а вроде вообще безнадежным. Будто даже вполовину не стою такого парня, как он.

Все лишь оттого, что он лег на секло, а я нет.

Лишь оттого, что у него хватило духу, а у меня нет.

Лишь оттого…

– Это ничего не значит. – Октавия обрубила мои мысли. – Для меня ничего не значит. – Подумав секунду, она повернулась ко мне. – Он лег на стекло, но с ним я никогда не чувствовала того, что чувствую с тобой. До тебя мне казалось, что я живу, только когда играю. Но теперь – как будто… – Ей хотелось не объяснить, а назвать. – Когда я с тобой, я будто выхожу за пределы себя. – И добила меня: – Мне не нужен Руб. И никто другой не нужен. – Ее глаза пожирали меня, тихо. – Мне нужен ты.

Я посмотрел.

Вниз.

На свои ботинки, а потом поднял взгляд на Октавию Эш.

Я хотел сказать: «Спасибо», – но она остановила меня, приложив пальцы к моим губам.

– Всегда это помни, – сказала она. – Ладно?

Я кивнул.

– Скажи вслух.

– Ладно, – сказал я, и ее прохладная рука коснулась моей шеи, плеча и лица.

Впереди стеклянная стена, за ней ночь и пропасть.

Приближаясь к ней, я уже знаю, что должен сделать. Пес отступает назад, а я медленно, с нехорошим предчувствием наваливаюсь на стекло. Дрожу.

Сначала я просто смотрю вниз и в первый раз вижу внизу эту нежную дымку. Она мерцает и колышется, с каждой секундой становясь все ярче.

И стекло поначалу держит, но довольно скоро случается неизбежное.

Стекло трескается.

Помается и рассыпается.

Инерция толкает меня наружу и тащит к земле со скоростью, которую я не могу осознать.

Я вижу ширь мира.

Чем дольше я падаю, тем скорее падение, и рядом летят образы всех, кого я знаю, и всего, что видел. Тут Руб, Стив, Сэл, Сара, отец и миссис Волф, и Джулия Халда, в соблазнительном виде. Даже парикмахер тут, щелкает ножницами, и волосы дождем летят вокруг меня.

Я думаю лишь одно.

«Где Октавия?»

Земля уже близко, и тут я замечаю, что падаю в воду. Это океан, зеленый и ровный, пока…

Я пробиваю поверхность и ухожу в глубину. В толщу воды.

«Я тону, – думаю я. – Тону».

Но я улыбаюсь.