Невероятное путешествие мистера Спивета Ларсен Рейф

– А зачем вам это?

– Ну-у-у, – протянул Борис, – тут широкий простор для интерпретаций.

Сэнди засмеялся.

– Ничего подобного. Это иллюстрация всеобщей причастности к поддержке тоталитарного режима в государстве, что на словах ратует за свободу и демократию. Это визуализация границ, что отделяют в нашей стране широкую общественность от тайных махинаций правительства. Это способ сказать, что мы, если только захотим, можем без труда стереть любые границы – но, вопреки здравому смыслу, пока не стираем их. Таков наш выбор – и это-то печальнее всего. Мы предпочитаем смотреть на тени марионеток в пещере вместо того, чтобы выйти наружу и подставить лица солнцу.{212}

– Ну, некоторые из нас явно придерживаются очень сильных версий происходящего – но это не значит, что ты должен непременно на них вестись, правда, Сэнди? – сказал Борис.

Сэнди смерил его взглядом, потом покосился на Стимпсона, который, судя по выражению лица, хотел вмазать ему прямо в нос, потом пожал плечами:

– О да, бесстрашный предводитель, это значит все, что ты захочешь. И да здравствует гибкость релятивизма!

Я не особо-то понимал, что происходит, но, кажется, мое понимание не было значащей частью общего уравнения.

– И вот наша маленькая просьба: завтра во время обращения президента к Конгрессу ты должен убедить президента держать в нагрудном кармане вот эту вот ручку. – Борис вручил мне ручку. – На колпачке у нее вмонтирована крохотная беспроводная камера. Если покрытие будет хорошим, это станет центральной частью нашего проекта «Глаза повсюду…»

– Проект национальной… – поправил Сэнди.

– «Глаза везде», – прошипел Борис.

Они яростно уставились друг на друга. Борис фыркнул.

– Но как я уговорю его ее взять? – торопливо спросил я, силясь предотвратить неминуемо назревающую драку.

– Ой, полно тебе, выдумаешь что-нибудь… – отмахнулся Сэнди. Он сложил руки под подбородком, наклонил голову набок и заговорил писклявым девчоночьим голосочком: – «Прошу вас, мистер президент, возьмите, пожалуйста… Это моего покойного папочки… так много бы значило для него… он был таким пылким вашим поклонником… без ума от войны в Ираке… ну и так далее». Они такое дерьмо проглотят и не поморщатся.

– Проглотят как миленькие, – сказал Фаркаш.

– Хау! Хау! – воскликнул Сэнди.

– Хау! Хау! – присоединился доктор Йорн.

– Хау! Хау! – вскричал Фаркаш.

– О, хау-хау-хау! – проухал Сэнди и вдруг пустился в какой-то странный медленный танец, покачивая бедрами, как будто крутил хула-хуп. Остальные присоединились к нему, и скоро все уже танцевали – крутили бедрами с воображаемым обручем, подходя все ближе ко мне и покачивая головами с таким видом, точно знают что-то, чего не знаю я.{213}

Один Борис не танцевал.

– Вот, – сказал он и положил мне на ладонь что-то маленькое. Значок с красной буковкой М.

– Ух ты, спасибо! – Я прикрепил его себе на лацкан. Теперь я один из них!

Борис показал на домового воробья.

– У нас даже в нем стоит камера – записывает все, что он видит.

Мы посмотрели на воробья, неподвижно сидящего на своей ветке. Воробей смотрел прямо на нас.

– Тот отчет, что мне принес Фаркаш, – начал я. – Откуда вам известно про стаю воробьев в Чикаго?

– Глаза повсюду, – отозвался Борис, все еще глядя на воробья.

Я потер нос и смахнул слезы.

– Значит, вы знаете и про…

– Мерримора? – спросил Борис. – Он жив. Чтоб такого убить – одного купания маловато.

– Ой, – только и вымолвил я.

Борис заглянул мне в глаза.

– Это не твоя вина, – твердо заявил он. – Не твоя.

– Ой, – повторил я. К глазам неудержимо подкатывали слезы. Я сделал глубокий вздох. По крайней мере «убийцу» можно из списка вычеркивать.{214}

– А моя мать и правда не приехала?

– Хотел бы я, чтобы она приехала, приятель, – вздохнул Борис. – Она не была на наших собраниях уже десять лет.

Мы с Джибсеном ждали в Каретном сарае. Я лежал на кровати, облаченный в новый смокинг (с булавкой на лацкане). Джибсен одержимо расхаживал по комнате взад-вперед. Я еще не видел его настолько на взводе. Пришепетывание у него разыгралось вовсю – и он в первый раз за все это время вроде бы как его замечал: старался с ним бороться, а в результате все время задыхался.

Он то и дело включал телевизор, лихорадочно переключался с канала на канал и снова раздраженно выключал.

– А чего вы ищете? – наконец не утерпел я. – Не отменили ли речь?

– Как будто ты хоть что-нибудь знаешь об этом городе! – фыркнул Джибсен, в очередной раз выключая телевизор. – Тут все очень быстро меняется. Заруби себе на носу. Происходит что-нибудь новенькое – и бац! Нас из программы вырезали. Какие-нибудь дети умирают, кто-нибудь попадает в больницу, и наука уже ничего не значит. Нельзя упускать шанса, уж если он тебе попался.

Потом Джибсену позвонили. Он так ждал «звонка оттуда», что от нервов уронил мобильник, пытаясь его открыть. Но как оказалось, звонок был и впрямь «оттуда». Джибсен завопил на меня, чтоб я поднимался наконец – что было нечестно с его стороны, потому что я и так уже поднимался, просто человеческие мускулы не настолько быстро работают. Тот еще все-таки гад этот Джибсен.

Стимпсон ждал нас на улице с машиной. Когда я садился, он быстро показал на нагрудный карман и поднес палец к губам. Я кивнул, нащупывая в кармане брюк ручку с камерой. По крайней мере, я приложу все усилия к тому, чтобы Мегатерии могли мною гордиться. Это мои последние союзники. И хотя я все равно не понимал их замысла, но твердо решил, что сделаю все от меня зависящее, чтобы план «Глаза повсюду! Глаза нигде!» увенчался ошеломительным успехом.

Полиция оцепила огромный район вокруг Капитолия. Гигантский купол был залит светом – совсем как космический корабль в фильмах – и я подумал, интересно, а трудно ли так спроектировать такой купол, который в случае войны и впрямь взмоет в небо?{215}

Наконец мы подъехали к зловещим воротам с юга от Капитолия. Их охраняли двое военных в пуленепробиваемых жилетах и со здоровенными черными автоматами в руках. При виде автоматов я, само собой, сразу же подумал о Лейтоне. Ему бы эти парни понравились. Да ему бы все в целом понравилось: автоматы, и готовый взмыть в небо купол, и президент, нетерпеливо ждущий нашего прибытия. Как бы мне хотелось, чтоб Лейтон сейчас сидел рядом со мной!

Стимпсон опустил окно и что-то сказал одному из охранников. Вид у него был совершенно спокойный и собранный, как будто его ничуть не пугали все эти ружья прямо у него перед носом. Второй охранник с большим зубоврачебным зеркалом проверил, нет ли под нашей машиной взрывчатки.{216} Еще кто-то проверил салон. Через минуту нам махнули, что можно ехать, и мы подкатили к боковому входу в здание Капитолия.

Когда мы вышли из машины, нас тут же встретил какой-то человек с папкой в руках. Это оказался мистер Суон. Он наклонился ко мне и произнес с сильным южным акцентом:

– Добро пожаловать в американский Капитолий, малыш. Президент очень рад, что ты смог присоединиться к нему в день двести семнадцатого доклада Конгрессу о положении дел в стране.

Улыбка у него была очень славная, но насквозь фальшивая.{217}

Джибсен что-то спросил у мистера Суона, и тот яростно закивал:

– Да-да-да.

При этом он папкой тихонько давил мне на спину, направляя ко входу. Я ужас как разозлился. Спасибочки, я как-нибудь и сам знаю, где тут вход!

Дальше надо было пройти через металлодетектор. Я вынул ручку из кармана и положил в пластиковый поднос, который провели через рентгеновский аппарат, а потом ее взял охранник в пуленепробиваемом жилете. Сердце у меня так и оборвалось. Сейчас меня обвинят в шпионаже, бросят в тюрьму, а «Проект национальной безопасности» рухнет, и Сэнди разозлится, что народ так и не осознает, что живет в пещере, а Борис во мне разочаруется. «А ведь подавал такие надежды, – задумчиво скажет он много лет спустя. – Но для такой работы не годился. Оказался не тем, кем мы его считали».

Охранник повертел ручку в толстых пальцах.

– Отличная ручка, – сказал он и вернул ее мне.

– Ручка отличная, – тупо повторил я и заторопился прочь.

Джибсену не так повезло. Он никак не мог пройти через металлодетектор. Вывернул все карманы, под конец даже сережку снял, но машина по-прежнему завывала всякий раз, как он пытался пройти.

– Господи Иисусе, издеваешься ты надо мной, что ли! – простонал Джибсен. Охраннику пришлось обыскивать его вручную, и Джибсен ужасно злился, а охранник все объяснял, что, мол, это стандартная процедура. Я надеялся, что охраннику Джибсен не нравится.

Дожидаясь, пока они там закончат, я рассматривал коробку со всякой всячиной, конфискованной у посетителей. На вид – ровным счетом ничего опасного: крем для рук, банки газировки, сэндвич с ореховым маслом и джемом. Но, наверное, работа террориста как раз и предполагает умение делать бомбы из крема для рук.

Наконец Джибсен, весь красный и сердито бормочущий себе под нос, вырвался от охранников, и мы пошли за мистером Суоном через несколько длинных коридоров. На ходу он показывал нам некоторые комнаты, но сам все шел-шел-шел, не сбавляя шагу. У всех, кого мы встречали, на шее была лента с именной карточкой, а в руках – папка. Сплошные папки да ленты. Сплошное мельтешение туда-сюда. И вид у всех был несчастно-озабоченный. Не то чтобы совсем остро-несчастный, скорее – выражение привычного отвращения к происходящему. У доктора Клэр часто бывало такое лицо на воскресных службах в церкви.

Нас завели в какую-то комнату, и мистер Суон сказал, придется подождать тут минут сорок пять, а потом сюда придет президент и нас поприветствует. В комнате пахло сыром.

– Трам-пам-пам, – пропел Джибсен. – Наша маленькая камера.

Постепенно в комнату начали набиваться и другие гости. Две чернокожие женщины в футболках с большим белым номером 504, шесть или семь мужчин в военной форме, причем один из них без ног. Потом священник, раввин, мусульманский мулла и буддийский монах – все они с жаром обсуждали что-то очень важное.{218}

Комната стала напоминать закулисье какой-нибудь очень долгой пьесы про войну и религию. Стало душно. Мне опять поплохело, грудь начала ныть и пульсировать болью.

– Хочешь сэндвич? – спросил Джибсен, показывая на столик с закусками, на котором и вправду стояло несколько больших серебряных тарелок с треугольниками сэндвичей.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Тебе стоит съесть сэндвич. Я принесу тебе пару сэндвичей.

– Не хочу я никаких сэндвичей!

Должно быть, голос мой прозвучал слишком резко – Джибсен вскинул вверх руки, как бы сдаваясь, и отправился за сэндвичами для себя. Я и в самом деле совершенно их не хотел. Не хотел находиться там. Не хотел давать президенту борисову ручку. Хотел свернуться клубочком в каком-нибудь тихом углу и уснуть.

Я отошел в угол и уселся в кресло рядом с безногим военным.

– Привет, – сказал он и протянул мне руку. – Винс.

– Привет, – ответил я, пожимая ее. – Т. В.

– Откуда ты родом, Т. В.? – спросил он.

– Из Монтаны, – сказал я. – И я по ней скучаю.

– А я из Орегона, – кивнул он. – И тоже по нему скучаю. Родной дом. Его ничем не заменишь. Это и без войны в Ираке понятно.

Мы немного поговорили, и я на время забыл, где нахожусь. Он мне рассказал о его псах в Орегоне, а я ему про Очхорика, а потом мы говорили об Австралии и льется ли там вода из туалета в обратную сторону. Он не знал. А потом я набрался храбрости и спросил у него про фантомные боли и чувствует ли он еще свои ноги.

– Знаешь, чудное дело, – ответил он. – Про правую-то я точно знаю, что ее нет. В смысле, я чувствую, что ее совсем нет – и тело тоже знает. А вот левая ко мне нет-нет да возвращается. Тогда мне кажется, что я одноногий калека, а потом как погляжу вниз да как подумаю – ох ты, дьявол, и этого-то нет!

Из коридора донеслись какие-то крики.

– А очень плохо будет, если я не стану этого делать? – спросил я.

– Чего не станешь? – не понял он.

Я обвел рукой комнату вместе со столиком для закусок.

– Всего этого. Президент, речь, все такое. Я хочу домой.

– Ох. – Он оглядел комнату. – Знаешь, в жизни очень часто такое бывает, что нельзя думать только о себе. Будь то твоя семья, твоя страна, что угодно. Но если я чему и научился во всей этой распроклятой истории, так лишь одному: когда дела плохи, надо самому разбираться, что для тебя главное. Потому что, уж коли ты этого не сделаешь, то кто тогда, черт возьми? – Он отпил из стакана и осмотрел комнату. – Уж будь уверен, никто иной.

Тут дверь в комнату распахнулась и ворвался Джибсен. Глаза у него так и пылали. Я и не заметил, как он отошел от стола с сэндвичами. А за ним, в нескольких шагах, держа ковбойскую шляпу в руке, стоял мой отец.

Я в жизни не видел ничего прекраснее! В этот короткий миг вся моя концепция о нем навсегда изменилась, навсегда заместилась тем выражением, с которым он вошел в комнату, запрятанную в недрах Капитолия, и увидел меня. Тысяча диаграмм двигательных единиц доктора Экмана не в состоянии передать отразившиеся на лице отца облегчение, нежность и глубокую-преглубокую любовь. Более того: я понял вдруг, что эти эмоции всегда были там, просто таились за завесой его молчаливой оборонительно-защитной стойки. А теперь в единый миг карты были брошены на стол – и я все понял. Все понял!

Джибсен направлялся прямо ко мне.

– Т. В., этот человек – твой отец? Скажи лишь слово, Т. В., одно слово – и я его упеку за вторжение, самозванство и что там еще ему можно привесить. – Он орал во все горло, народ в комнате разом уставился на него. – Я знал, что бывают такие вот проходимцы, но мне и в голову не приходило, что возможна такая… такая… на-на-на-гло-ло-ссссссь…

Впридачу к пришепетыванию он еще и заикаться начал.

Раввин и мулла вытаращились на него, как на ненормального.

Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Выражение его вернулось к обычной усталой непроницаемости, он неловко переступил с ноги на ногу, как часто делал в тесных помещениях – но все это уже не могло стереть того, что я видел секунду назад. Я весь сиял. Наверное, я плакал – теперь это было уже неважно.

– В смысссссле, он п-п-подтверждает факты, которые мы не разглашшшшали общщщщественносссссти, – шепелявил Джибсен. – Но ведь твой отец мертв, да? Так что это всссе нелепая сумасшшшшшшедшшшая шшшутка… Ссссамозванец…

– Это мой отец, – произнес я.

Джибсен лишился речи. Он аж покачнулся.

– Пап, – сказал я. – Пошли отсюда.

Отец медленно кивнул, переложил шляпу в левую руку, а правую, с изувеченным мизинцем, протянул мне. Я ухватился за нее.

У Джибсена глаза на лоб вылезли.

– Шшшто? – возопил он. – Твой отец?.. Шшшшто? Постой! Вы куда? В такой момент?

Мы шли к двери.

Джибсен забежал вперед нас и схватил отца за руку.

– Сэр, мои извинения, мои извинения, но вы не можете уйти прямо сейчас… сэр… мистер Спивет. Ваш сын участвует в президентском…

Я даже не видел, как это вышло. Джибсен тоже. Отец свалил его одним ударом, «прям на задницу», как он говорил Лейтону, когда учил того драться. Джибсен запрокинулся назад и рухнул на столик с закусками. Треугольнички сэндвичей брызнули во все стороны. По-моему, потом он свалился на пол, но я уже не видел, мы были уже за дверью.

Перед тем как выйти, отец кивнул священнику:

– Простите, святой отец.

Тот лишь слабо улыбнулся в ответ.

Мы оказались в коридоре.

– Ну и как нам отседа выбраться? – спросил я, радостно соскальзывая в родное отцовское просторечие.

– Дык я без понятия, – отозвался он. О, все равно что надеть старое разношенное пальто!

И тут перед нами оказался Борис – в смокинге и белых перчатках. Должно быть, на лице у меня отразилось полнейшее изумление – Борис легонько поклонился нам и сказал:

– Даже конгрессменам иногда приходится испражняться, а где сортиры, там и служащие. Джентльмены, могу быть вам чем-нибудь полезен?

– Это мой отец, – представил я. – Пап, это Борис. Не бей его, он за нас.

– Рад познакомиться, – заверил Борис, пожимая руку отца.

– Эээ… Борис, нам надо уйти, – объяснил я. – И поскорее.

Дверь позади нас распахнулась. Я увидел мистера Суона с папкой в руках. Мы втроем заторопились по коридору.

– Простите, но я не могу сделать то, чего вы хотите, – сказал я на ходу.

– Абсолютно уверен? – хладнокровно спросил Борис.

– Да, – подтвердил я. – Я хочу домой.

Борис кивнул.

– Тогда идите за мной.

Добравшись до конца коридора, мы спустились по трем пролетам узкой лестницы в подвал. Потом – очередной коридор, мимо бойлеров и электрощитов к незаметной и совершенно неподозрительной с виду двери. Борис выудил из кармана набор ключей. Я оглянулся через плечо, но никто нас вроде бы не преследовал. Борис отпер дверь, и мы вошли во что-то вроде чулана для хранения старой рухляди, ведер из-под краски и всякого такого. В углу было свалено грудой несколько старых столов. Пахло пылью.

Мы прошли в глубину комнатки. Борис откатил в сторону какую-то тачку. Стена была сложена из кирпича. Он ухватил что-то (я не заметил, что именно), потянул на себя, и вся стена с жутким скрежетом развернулась наружу. Через миг мы уже стояли перед входом в туннель.

Борис протянул мне фонарик.

– Метров через двести туннель разветвляется. Вам налево. Оттуда полтора километра до Замка. Туннель заканчивается в уборщицкой кладовке в подвале. Оттуда сможете незаметно выскользнуть через южное крыло. Направо не ходите – тот ход ведет под Белый Дом, а там за вашу безопасность я не ручаюсь.

Отец скептически заглянул в туннель.

– А потолок надежный?

– Скорее всего, не очень, – признал Борис.

Отец потыкал на пробу стенки туннеля и пожал плечами.

– Черт, как-то под Анакондой меня завалило на полтора дня – тут не так паршиво.

– Борис. – Я протянул ему ручку со встроенной камерой. – Мне очень жаль…

– Не бери в голову, – отмахнулся он, убирая ручку в карман. – У нас есть и другие помощники. Славный парень по имени Винсент. Теперь ручка будет принадлежать его отцу. Хорошую историю всегда можно повторить.

Я начал вытаскивать из лацкана значок с мегатерием, но Борис мне не дал.

– Оставь себе. Пожизненное членство.

– Спасибо, – поблагодарил я и включил фонарик. Борис отсалютовал нам, а потом медленно задвинул стену на место. Она закрылась наглухо. Мы с отцом остались одни.

И зашагали во тьму. Подземелье было глубоким, пахло землей. На головы нам что-то капало. Сперва я боялся, что туннель вот-вот обвалится, но по мере того, как мы шли все дальше, мир словно бы отступал, уплывал вдаль.

Первое время мы оба молчали. Слышался лишь звук наших шагов.

А потом я спросил:

– Почему ты не остановил меня в то утро, когда я уходил с ранчо?

Я ждал. Возможно, я переоценил глубокую любовь на его лице, когда он увидел меня в Капитолии. Возможно, мне просто померещилось. Возможно, он вовсе не любит меня и никогда не любил. И все же: он бросил ранчо и проделал весь путь до Вашингтона. Ради меня.

Наконец он заговорил:

– Знаешь, вся эта си-ту-а-ция – твоей матери дело. Я с самого начала думал, дерьмо это все, да сам знаешь, она вроде как в таких вещах получше моего смыслит, вот я ей и не перечил. Я сам чертовски удивился, как увидел, что ты в этакую рань крадешься по дороге, да еще с Лейтоновой тележкой, но решил – это какой-то план, а я просто не в курсе. Страсть как хотелось, по крайности, доброго пути тебе пожелать – еще бы, когда мой мальчик уходит в большой мир… да не хотелось спутать карты твоей матери, смекаешь? Она-то за тебя переживает, страсть. Может, на вид и не показывает… эх, да все мы не особо как выразительны, но она тебе предана по уши. Только вот теперь-то я вижу, дерьмовый был план, мать твоя меня надула, тебе оно на пользу не пошло. А теперь мы с тобой плетемся тут под землей на триста миль под Вашингтоном, точно какие мятежники, которым вздумалось подорвать Линкольна. Впрочем, с тобой все в порядке… С тобой все в порядке, и это мои при-о-ри-те-ты на вот прямо сейчас. С моим мальчиком все хорошо.{219}

Тут он облизал пальцы, снял шляпу и нахлобучил ее на меня. И шутливо ткнул меня в плечо – чуть сильнее, чем стоило бы. Шляпа оказалась тяжелее, чем я ожидал, пропитанный отцовским потом ободок холодил мне лоб.

Остаток пути мы прошли молча, луч фонарика плясал в темноте перед нами, звук наших шагов звучал громко и гулко, но все это было совершенно не важно. Ничего было уже не важно. Мы были вне существующих карт.

И когда туннель начал потихоньку подниматься, я вдруг понял, что хочу, чтобы этот подземный мир никогда не кончался. Хочу вечно идти бок о бок с отцом.

Руки мои коснулись двери. Я замешкался. Отец щелкнул языком и кивнул. Я толкнул дверь и шагнул на свет.

Т. В. хотел бы поблагодарить Джейсона Питта и Лоренса Цвибеля за помощь в исследовании о хоботке Anopheles gambiae. Доктора Пола Экмана за то, что он своей системой кодирования лицевых движений помог ему лучше понять взрослых. Кена Сандау из Монтанского геологического бюро за предоставление карт Бьютта, составленных по аэроснимкам. Миннеаполиский институт искусств и мемориальный фонд Кристины Р. и Суон Дж. Тернблад за позволение скопировать часть изображенной Одним Быком «Последней позиции Кастера» на задней стенке Джорджины (пусть даже рисунок так и остался незаконченным). Центр водных ресурсов Миссури за диаграммы и вообще за любовь к воде. Рейвин Тернер за терпение по отношению к его орфографическим ошибкам в переписке, а также за позволение использовать ее рисунок, изображающий звуки брамсовского «Венгерского танца № 10». Мистера Виктора Шрегера за великолепные фотографии птиц, рук и птиц, сидящих на руках, в том числе за «Канадскую славку». Макса Бределя за изображение вестибулярного аппарата, оригинал которого хранится в Архивах Макса Бределя, отдел медицины в изобразительном искусстве, университет Джона Хопкинса, Школа медицины, Балтимор, Мэриленд, США. Национальный парк Скоттс-Блафф за сделанную Уильямом Генри Джексоном фотографию экспедиции Гайдена 1870 года. Правонаследников Отри за позволение Т. В. использовать Ковбойский кодекс Джина Отри. Марти Холмер за ее карты, мудрость и схемы парадной расстановки столовых приборов из книги Эмили Пост «Этикет», 17е издание, под ред. Пегги Пост. Эмили Харрисон за диаграммы лущения кукурузы и пространственно-временных туннелей Среднего Запада. Паккар Инк. за диаграммы товарных вагонов и общие сведения обо всем движущемся. Бьерна Уинклера за волшебные фотографии стай скворцов при феномене «черного солнца Дании». Лабораторию биологии моря при библиотеке Вудсхоллского института Океанографии и Альфонса Милн-Эдвардса за прекрасные анатомические рисунки Limulus polyphemus. Пабликейшн-Интернейшнл Лтд. за схемы устройства холодильника. Рика Сеймура с Inquiry.net и «Навесы, хижины и сараи», Дэниэла Берда за указания и схемы того, как правильно рубить лес. И, само собой, доктора Терренса Йорна за сведение воедино избранных трудов Т. В.

Спасибо всем мыслящим существам, но, конкретнее, спасибо необыкновенно щедрым и любезным монтанцам: Эду Харвею, Абигайль Бранер, Рику Чарльзворту, Эрику и Сьюзен Бендвикам, а также заботливым душам из Общественных архивов Бьютта-Силвер-Боу.

Спасибо всем студентам и преподавателям колумбийской магистратуры искусств за их бесконечную мудрость и неутомимый труд. Особенная благодарность Бену Маркусу, Сэму Липсайту, Полу Ла-Фаржу и Кэтрин Уэбер за их неоценимую поддержку. Мне страшно повезло работать вместе со всеми вами.

Также мне посчастливилось с замечательнейшими читателями: Эмили Харрисон, Аленой Грэдон, Ривкой Гэлчен, Эмили Остен, Эллиотт Холт и Мариеттой Бозовик. Они – настоящее войско, не становитесь у них на пути!

Я в глубочайшем долгу перед моим агентом, Дениз Шэннон – должно быть, лучшим литературным агентом в мире. В штиль или в бурю, но ее рука на штурвале не дрогнет. И невероятной Энн Годофф, столь многому меня научившей. Также спасибо Николь Уинстэнли, Стюарту Уильямсу, Хансу Йюргену Балмсу, Клэр Ваккаро, Веронике Уиндхолц, Линдсей Уолен, Даррену Хэггеру, Трейси Лок и Марти Холмеру. Я благодарен вам всем за терпение и доброту. И, наверное, самая большая моя благодарность – Бену Гибсону, который неутомимо трудился над этим проектом, сделал его таким красивым и увязал со всей моей мелочной ерундой.

Спасибо Барри Лопесу за создание образа Корлиса Бенефидео в рассказе «Картограф», впервые опубликованном в «Джорджиа Ревью». Образ был использован с разрешения автора.

Спасибо Луису Хетланду, моему учителю в седьмом классе – он научил меня (почти) всему, что я знаю.

И: Джаспер, мама, папа и Кейти – спасибо! Я люблю вас. Вы сделали меня тем, кто я есть.

Ну вы поняли кто.